Как проходили процессы

На показательных процессах обвинение предъявлялось всей районной верхушке, а не отдельным руководителям. Стандартный набор подсудимых включал первое лицо в районе, бывшего секре­таря райкома (иногда обвинявшегося заочно, с указанием, что он уже арестован и ликвидирован ранее), председателя райисполко­ма, второе лицо в руководстве, заведующего райзо и еще несколь­ко руководителей, имевших дело с крестьянами, плюс несколько председателей сельсоветов и колхозов.

Обычной практикой стало предъявлять районной верхушке (хотя председателям колхозов и сельсоветов не обязательно) об­винение по ст. 58 Уголовного кодекса (контрреволюционная дея­тельность)³^ Несмотря на использование ст. 58, обвинения редко имели хотя бы отдаленно политический оттенок. Не говорилось о связях с иностранными разведками или политическом терроризме, не делалось серьезных попыток доказать наличие контрреволюци­онного заговора. Никто из подсудимых никогда не принадлежал к партийной оппозиции, даже контакты с троцкистами и другими оппозиционерами крайне редко фигурировали в обвинительных заключениях, возможно, потому, что немногим руководителям местного, районного уровня могла выпасть возможность встре­титься с такими почти сказочными персонажами⁴⁰.

Подсудимых на сельских районных процессах настойчиво по­буждали признать свою вину, как это было и в Москве. Однако они гораздо меньше были настроены сотрудничать со следствием, нежели их московские товарищи по несчастью, особенно когда дело касалось контрреволюции. А.И.Солженицын рассказал об одном районном процессе (в селе Кадый Ивановской обл.), на ко­тором, по его словам, отказ обвиняемого на суде от своего преж­него признания расстроил все дело⁴¹. Судя по отчетам о процес­сах, имеющимся в моем распоряжении (кадыйского среди них

нет), подобные отказы не были редкостью. Правда, они не произ­водили такого драматического эффекта на ход процесса, как это описано у Солженицына, поскольку ключевым моментом обвини­тельного заключения являлись сокрушительные показания крес­тьян-свидетелей, а не признание обвиняемого.

В Алешках (Воронежской обл.) никто из главных обвиняемых вину свою не признал. Хотя основной фигурант, бывший секре­тарь райкома, признался во время предварительного следствия в контрреволюционной деятельности, на суде он от своих слов отка­зался и с этого момента утверждал, что виновен только в неспо­собности держать в узде некоторых ретивых подчиненных, кото­рые вели себя недальновидно и обижали местное население. Вто­рой по значимости подсудимый, бывший председатель райиспол­кома, проявлял такое же упорство, постоянно ставя под сомнение показания свидетелей и уверяя, что они сводят с ним личные счеты («Он поминутно вскакивает и заявляет суду, что свидетель находится с ним во враждебных отношениях»). Еще один подсу­димый, председатель сельсовета, чье оскорбительное поведение в отношении крестьян едва ли не вошло в поговорку в районе, при­знался в злоупотреблении властью, но упорно отрицал, что вел какую-либо контрреволюционную деятельность⁴².

В Андреевке (Западная обл.) бывший старший инспектор Анд­реевского райзо К.В.Румянцев вступил в яростный спор с проку­рором по поводу своей роли в принудительном слиянии мелких колхозов. Сливать или не сливать — было вечной проблемой для Западной области вследствие непостоянства политики центра по данному вопросу и наличия множества крайне мелких колхозов. Терпение Румянцева истощил призыв прокурора признаться в том, что это слияние представляло собой контрреволюционную политику, направленную на возмущение крестьянства против со­ветской власти.

«РУМЯНЦЕВ. Я не виноват. Я не знал, что принудительное слияние есть контрреволюционная деятельность...

ПРОКУРОР. Вы это преступление совершили сознательно?

РУМЯНЦЕВ. Я сознательно выполнил волю заведующего райзо и райкома»43.

Процессы проходили в самых больших помещениях в район­ных центрах. В качестве публики привозили крестьян из соседних колхозов. Они являлись как на праздник (возможно, в городе продавали водку после представления или даже во время его), ап­лодировали «своим» свидетелям, когда те описывали чинимые им обиды и притеснения, и освистывали, по крайней мере фигураль­но выражаясь, негодяев, пытавшихся оправдать свои действия.

Местные газеты часто сообщали, будто крестьяне требовали для обвиняемых смертного приговора, даже когда прокурор этого не требовал или судья выносил приговор более мягкий. Не стоит принимать все за чистую монету, поскольку подобный глас народа зачастую режиссировался советской властью, но в тех случаях,

когда крестьяне знали подсудимых и имели к ним веские претен­зии, это вполне могло быть правдой. Как бы то ни было, приго­воры на осенних процессах действительно выносились более суро­вые, чем на «образцовых» процессах весной и летом. Десять лет заключения с конфискацией имущества — самый строгий приго­вор на любом из «образцовых» процессов, причем некоторые под­судимые отделывались всего шестью месяцами. Не приговаривали к смертной казни и на двух процессах, состоявшихся в августе (Борисовка Курской обл. и Андреевка Западной обл.). Однако на множестве процессов, прошедших в сентябре и октябре, стали обычными приговоры к высшей мере наказания двум-трем высо­копоставленным подсудимым, остальные получали от восьми до десяти лет лишения свободы⁴⁴.

В Андреевке провели повторное слушание дела с целью ужес­точения приговора после вмешательства Сталина. Вышло это так. Новый секретарь обкома Коротченко допустил ошибку, хвастливо отрапортовав Сталину (перед вынесением приговора) об успеш­ном вкладе андреевского процесса в дело воспитания крестьянства и повышения бдительности. Сталин откликнулся на следующий день кратким указанием расстрелять всех андреевских вредите­лей. Так как суд уже успел приговорить обвиняемых к различным срокам лишения свободы, пришлось немедленно назначить по­вторное слушание⁴⁵.