Второе Всероссийское петрографическое совещание 10 страница

Словом, после подтверждения своего докторского статуса, на одном из очередных Всесоюзных совещаний, я встретился в Москве с А. В. Сидоренко и изложил обуревавшие меня сомнения. Александр Васильевич всегда все решал быстро: «Я думаю, Вам лучше всего переходить в Петрозаводск. Прекрасный город и неплохой климат. К тому же, насколько я помню, Ваши родители живут в Ленинграде. От Петрозаводска до Ленинграда ночь езды. Так что видеться Вы будете часто. Папа и мама будут рады. А институт там хороший, и уж чего-чего, а докембрия, мигматитов и гранитов там хватит на всю Вашу оставшуюся жизнь!».

Этот человек всегда удивлял и восхищал меня своим вниманием, заботливостью (причем, отнюдь не только ко мне!) и феноменальной памятью. Ну, сказал я ему когда-то вскользь, что мои папа с мамой живут в Ленинграде. Но ему-то что за дело до этого? А ведь запомнил! Петрозаводск мне и самому очень нравился: красивый и необычный город, на берегу великолепного озера, хорошие театры... И к тому же – близость Питера. Соблазн был велик. Но я понимал, что самым существенным фактором успеха в палеолитологических исследованиях (если мне удастся организовать их) была бы мощная лабораторно-аналитическая база. На тот момент был, у нас в стране, пожалуй, единственный институт, превышавший по "числу приборов на одного сотрудника" все другие, включая московские – это институт геологии Кольского филиала АН СССР в Апатитах. Эту базу начал формировать сам Александр Васильевич, когда был еще президентом Кольского филиала, не забывал он о любимом детище и в бытность свою министром геологии, не забывал и сейчас, возглавляя геологическое отделение Академии. А мои родители – ушли из жизни. И ничто родственное более меня к Питеру не привязывает.

Все это я сказал Александру Васильевичу. Он, как всегда, не стал откладывать дело в долгий ящик, и во время обеда подвел меня к столику, где сидел директор Института геологии Кольского филиала И. В. Бельков. Представлять нас друг другу не было необходимости. Мы с Игорем Владимировичем встречались неоднократно. Приезжал я в его институт и для обкатки своей докторской. За обедом все было оговорено и, в принципе, согласовано. В Кольском институте геологии будет создана новая лаборатория "Палеолитологии ультраметаморфических комплексов". Для ее организации президиум Академии выделит Кольскому институту единицу заведующего (для меня), пару единиц старших и две-три младших научных сотрудников для тех, кого я "сосватаю" туда из других городов, и еще человек пять (включая лаборантов) выделит для новой лаборатории дирекция института за счет внутренних резервов. Оставался пресловутый "жилищный вопрос", но Игорь Владимирович заверил, что это вполне решаемо на уровне городских властей: уж для доктора наук (при поддержке Горкома КПСС) всегда найдется хорошая трехкомнатная квартира. Александр Васильевич подвел итог нашей беседе: «Будем считать, что все мы, в принципе, согласовали. Вот съезжу я на недельку в Алжир, и как только вернусь, мы сразу же реализуем нашу договоренность в соответствующих документах!».

Не вернулся он из Алжира. Возвратившись после этой конференции в Красноярск, я в тот же вечер увидел в программе "Время" портрет Александра Васильевича в траурной рамке. Ведущий сообщил, что вице-президент Академии наук СССР трагически погиб в Алжире. Конкретно о причинах смерти не сообщалось. Позже я узнал, что почти открытый УАЗик с легким тентом, в котором ехал Александр Васильевич и его спутники, столкнулся с верблюдом, неожиданно появившимся на проезжей части шоссе. Все отделались легкими травмами, а его, сидевшего на переднем сидении у самой дверцы, выбросило из машины. Он был сразу же доставлен в ближайший госпиталь, где и скончался, не приходя в сознание. Я и раньше-то не особо любил верблюдов, но с тех пор я их просто ненавижу.

Естественно, что после гибели Александра Васильевича все наши прежние договоренности утратили силу. Лишь через год я, в очередной свой приезд в Москву, встретился с его преемником – новым вице-президентом АН СССР А. Л. Яншиным. Александр Леонидович хорошо знал меня по сибирскому периоду своей работы, когда он был заместителем директора Института геологии и геофизики в Новосибирске. Он, кстати, председательствовал на обеих защитах моей докторской, проявив при этом максимум участия и внимания. Я обстоятельно рассказал ему о причинах, подталкивавших меня к переходу в академический институт, рассказал о нашей предварительной договоренности с И. В. Бельковым и А. В. Сидоренко о создании в Кольском институте геологии новой лаборатории. Александр Леонидович сказал, что после гибели Александра Васильевича, явного лидера палеолитологических исследований, это направление не будет уже столь активно поддерживаться руководством академии, а потому формирование соответствующей лаборатории становится проблематичным. К тому же и И. В. Бельков вот-вот уходит на пенсию. Так что, как это ни грустно для меня, обо всех прежних договоренностях надо забыть. Однако намечается, пожалуй, одна возможность помочь мне. В Институте геологии Коми филиала, в Сыктывкаре, через пару лет освобождается место заведующего лабораторией петрографии. Нынешний ее руководитель (отличный, кстати, специалист – В. Н. Охотников) уходит с этой должности по возрасту. А потому Александр Леонидович посоветовал мне съездить в Сыктывкар, посмотреть город, познакомиться с институтом: «Если город и институт Вам понравятся – поставьте меня в известность, мы начнем какие-нибудь действия. Кстати, директор этого Института – М. В. Фишман. Он – петрограф, и, к тому же, специалист по гранитам. Вам его имя что-нибудь говорит?».

Да, это имя было мне известно, и достаточно давно. Впервые я услышал о Марке Вениаминовиче еще от Н. Г. Судовикова, весьма одобрительно отзывавшегося о его работах, во многом менявших сложившиеся представления о гранитах севера Урала, и, прежде всего, об их генезисе. «Ну, вот и хорошо, – сказал Александр Леонидович, – Вам легче будет найти взаимопонимание. Однако имейте в виду, что вскоре Марка Вениаминовича (тоже по причине достижения им соответствующего возраста) сменит Николай Павлович Юшкин». Что ж, и это имя было мне известно. Я знал появившиеся в последние годы работы Юшкинской школы в области топоминералогии – нового научного направления, имевшего прямое отношение к картированию метаморфической зональности на основе принципа изоград.

Я побывал в Сыктывкаре и был очарован городом. По сравнению с Красноярском меня восхитила чистота воздуха, дышать которым было легко и приятно. Бросалось в глаза обилие чистого снега, лишенного сажи, копоти и прочей технической грязи. Но больше всего мне понравилась компактность. В Красноярске я тратил каждый день почти три часа на то, чтобы добраться от дома до работы и вернуться обратно, и всегда завидовал жителям Новосибирского академгородка, которые за 15-20 минут могли дойти до работы пешком. Сыктывкар в этом отношении был очень похож на академгородок: все было близко и доступно. Понравился мне и институт. В кабинетах было тесновато, но завершалось строительство нового здания, в котором будет вполне просторно. Я познакомился и с Виталием Николаевичем, который рассказал мне о структуре лаборатории петрографии, о главных объектах исследований и главных проблемах, познакомил с ее сотрудниками во время традиционного общего чаепития. Он прекрасно понимал, что в случае моего перехода в Сыктывкар именно я, скорее всего, сменю его в качестве заведующего, но в его поведении совершенно не было даже проблесков обычной в таких случаях (и вполне понятной) ревности. Напротив – он был открыт и доброжелателен. И это, пожалуй, стало решающим фактором. Я сообщил А.Л.Яншину о своем согласии.

Через несколько месяцев я приехал в этот город еще раз. Я познакомился с Марком Вениаминовичем Фишманом и с Михаилом Павловичем Рощевским, с ученым секретарем президиума Коми филиала Евгением Павловичем Калининым. Порядок перехода и все его условия были согласованы. Оставалось неспешно довести до конца читаемые курсы, а главное – подобрать преемника на роль заведующего кафедрой. Оставалось и еще одно немаловажное дело: в августе 1984 года в Москве должен был состояться международный геологический конгресс. Я очень хотел принять в нем участие. В свое время я высылал заявки на доклады в оргкомитеты канадской и парижской сессий МГК. Доклады были приняты, и даже включены в программу, я получал соответствующие приглашения, но Национальный комитет геологов СССР оба раза не включил меня в состав нашей делегации, поскольку я не был не только академиком, но даже и доктором наук. На этот раз я был доктором, профессором, да и конгресс проходил у нас в стране, что позволяло резко (как минимум, на порядок) увеличить наше представительство.

Я списался со своим коллегой и единомышленником из киевского Института геохимии и физики минералов И. Б. Щербаковым, который был официальным оппонентом на моей последней защите, и мы подготовили с ним совместный доклад об изолитогенных гранитных рядах («Разнообразие…ультраметаморфогенных гранитоидов как следствие неоднородности коровых субстратов гранитообразования»). Мы заявили от кафедры и еще один доклад – сообщение Сережи Ананьева о драгоценных камнях в пегматитах Памира. К нашей глубочайшей радости, оба доклада были приняты к оглашению на соответствующих секциях. Сергей Анатольевич был, возможно, самым молодым докладчиком на том конгрессе, и уж точно одним из самых «нетитулованных» – в 1983 году, когда его доклад был принят оргкомитетом, он еще не был кандидатом наук, но к началу конгресса, к августу 1984, успел не только защититься, но и получить кандидатский диплом. Далеко не каждый провинциальный ВУЗ геологического профиля был представлен на конгрессе хотя бы одним докладом. От Цветмета их было два, причем оба от нашей кафедры. Думаю, что у меня были вполне солидные основания для гордости.

ПОСЛЕДНИЙ ГОД В СИБИРИ

1984 год вошел в мою судьбу переломным. На него пришлось завершение Красноярского периода, длившегося более двух десятков лет. Однако произошло это на исходе года, тогда как главным событием основной его "фазы" была, конечно же, XXVII сессия международного геологического конгресса (МГК). Надо ли говорить, что для геологов это "мероприятие" не менее значимо, чем олимпийские игры для спортсменов. Видимо, не случайно и проводятся они с одинаковой периодичностью: раз в 4 года, да и прерывался этот цикл, как и олимпийский, только во время первой и второй мировой войн. Однако история МГК более длительная, чем история олимпиад. Первый конгресс состоялся в 1878 году в Париже, а непосредственно после Первой Всемирной олимпиады, состоявшейся, как известно, в Афинах в 1896 году, прошла уже седьмая всемирная встреча геологов (в Санкт-Петербурге, в 1897 году).

Как и олимпийские игры, сессии МГК систематически проводятся не только в разных странах, но и на разных континентах. Они проходили всюду, кроме, естественно, Антарктиды. В нашей стране они состоялись трижды: помимо уже упомянутой 7-й (Санкт-Петербургской) сессии, две сессии (17-я в 1937 г. и 27-я в 1984 г.) состоялись в Москве. Естественно, страна-организатор всегда бывает представлена наибольшим количеством участников, но все равно оказаться в их числе, да еще и в качестве докладчика, всегда почетно. Об этом мечтал в те годы каждый геолог.

XXVII сессия МГК оказалась во многом рекордной. Она превзошла все предшествующие по числу участников (4693), а по количеству представленных стран (110) незначительно уступила только сессии 1980 года в Париже, где их было 116. Рекордной была и общая протяженность маршрутов реализованных перед конгрессом и после него геологических экскурсий для участников, чему способствовали громадные размеры страны-организатора (СССР), а также четкая работа нашей государственной геологической службы, национального комитета геологов СССР и оргкомитета конгресса.

Большинство советских геологов и многие иностранцы были размещены в гостинице "Россия", недалеко от Кремля. Пленарные заседания в день открытия и закрытия конгресса проходили в громадном зале Кремлевского дворца съездов. В первый день работы конгресса там же состоялся праздничный концерт, а вечером второго дня – торжественный прием, проходивший в банкетном зале. Кстати, в тот вечер московская милиция была соответственно проинструктирована, и подгулявших гостей с нагрудными значками участников конгресса не задерживали, не призывали к порядку, а деликатно выясняли, в какой гостинице они обитают, и доставляли туда. Мне тоже была предложена такая услуга при выходе из Кремля, но я гордо отказался от помощи, и на удивление легко добрался до "России" самостоятельно. А основания для удивления были весьма серьезные. Прием был "a la furchet". Горячительных напитков было изобилие, качество их отменное. Хватало и закуски, но я, как и большинство моих соотечественников, совершенно не приучен был к тому, чтобы что-то накладывать самому в тарелочку, носить ее в руках (столов-то не было!)... А куда рюмку девать? Словом, я пил, а закусывал – только фруктами. И захмелел в таком режиме, как и многие, весьма быстро и основательно.

Накануне открытия всем участникам вручили при регистрации большую и малую памятные медали, сочетавшие московскую символику с символикой конгресса и его традиционным девизом "Mente et malleo" (умом и молотком). Вручили также нагрудные значки, бейджи, именовавшиеся тогда "планкетками", и билеты на многочисленные мероприятия культурной программы. В соседних помещениях шла бойкая торговля сувенирами: махровыми полотенцами и футболками с эмблемами конгресса, а также сверхдефицитными в те времена кроссовками. С утра, говорят, продавали даже геологические молотки, но я появился в средине дня, и этой роскоши уже не застал.

Иностранцы охотно покупали дешевые и нелепые громоздкие вазы из чароита, примитивно выточенные на токарном станке. Они объясняли, что у себя дома либо перепродадут их по весьма приличной цене как ювелирно-поделочное сырье, либо сами разрежут на пластинки, кусочки и понаделают броши, кулоны, подвески, запонки и прочие прелести из этого изумительно красивого камня, почти не известного в ту пору за пределами России.

Уже в день регистрации я развернул бурную активность, пытаясь выяснить, кто из знакомых мне по переписке (или хотя бы по публикациям) зарубежных геологов приехал на этот форум и где эти участники остановились. Адресов я набрал не меньше дюжины. Уже в первый вечер я переговорил по телефону с Жоржем Шубером, директором Парижского "Бюро международного геологического картирования", с которым я познакомился лет за десять Конгресса на Московском совещании МПГК по корреляции докембрия. Я уже писал, что детство и юность Шубера прошли в Одессе, он учился в Одесской гимназии, а потому русским языком владел в совершенстве.

Все в том же регистрационном бюро Конгресса я узнал, что в Москву приехал Франтишек Мрня – мой бывший однокурсник, а в то время заместитель министра геологии Чехословакии, курировавший геологическое образование. С Франтой мы встретились в один из перерывов первого же дня секционных заседаний: он стоял в холле у буфетной стойки и пил, естественно, чешское пиво. Мы сразу узнали друг друга, хотя не виделись почти 30 лет, с самого окончания университета. Мы долго не могли наговориться: я рассказывал ему об Арктике, а он мне – об Африке, где проработал лет десять советником-куратором ЮНЕСКО по минерально-сырьевым проблемам.

Очень важным было для меня знакомство с профессором знаменитого Мичиганского политехнического университета Тимоти Уиттеном. Я знал по публикациям, что первоначально это был один из наиболее принципиальных противников Б.Чаппела, категорически отрицавший возможность наследования гранитоидами каких-либо особенностей химизма исходных гранитообразующих субстратов. По договоренности с Чаппелом он отправился в Австралию с группой своих студентов-старшекурсников, чтобы провести независимую проверку описанных ранее объектов, на которых Брюс Чаппел строил свои концепции. К полной неожиданности для Т.Уиттена, результаты этих исследований не опровергли, а полностью подтвердили чаппеловские построения. После этого он из жесткого оппонента превратился в убежденного приверженца и страстного пропагандиста этой концепции. Вот и на Московском конгрессе именно он “озвучил” их совместный с Чаппелом доклад “Свиты в гранитном батолите Лакланского складчатого пояса Австралии”. Сам Чаппел, к моему большому сожалению, в Москву не приехал. Однако из содержания этого доклада, последующих бесед с Уиттеном, анализа их совместных публикаций, я понял, что “гранитные свиты” весьма близки моим “изолитогенным рядам”, но как бы “более конкретизированы” – привязаны к определенным толщам метаморфических серий в составе конкретных региональных геоструктур. Если “изолитогенные гранитные ряды” можно сопоставить по масштабности с такими обобщающими понятиями, как формации (флишевая, аспидная, диабазовая и т.п.), то “гранитные свиты Чаппела-Уиттена” параллелизуются скорее с конкретными (региональными) литологическими свитами – стандартным объектом среднемасштабной геологической съемки.

Моя активность в установлении контактов с иностранными участниками не осталась незамеченной. В день регистрации меня поселили в одном номере с каким-то киевским геологом, фамилию которого я, к сожалению не запомнил. На исходе первого рабочего дня я застал его за упаковкой имущества: суетливый, и как-то непонятно, но явно, встревоженный, он сказал, что переезжает в номер к своим землякам. Я не придал этому особого значения. Удивление пришло позже. Мой новый сосед, сменивший этого украинца, оказался неуловимым: он появлялся в номере только тогда, когда меня там не было, и к моему приходу исчезал. Согласитесь – странно для участника конгресса (а в этом блоке гостиницы жили только они) появляться в номере только в самый разгар заседаний и отсутствовать в свободное от них время. В конце своего пребывания в Москве, оплатив два дополнительных дня, на которые решил задержаться, я сказал дежурной по этажу, что плачу только за себя, а о своем соседе вообще ничего не знаю. Дежурная порылась в картотеке, улыбнулась и сказала: “Вполне естественно. Ваш сосед появляется здесь редко, но за него представлена гарантия безналичной оплаты от всесильного ведомства!”.

Вот тут до меня дошло, наконец, что я попал на какое-то время под недремное око КГБ, однако, это не вызвало тревоги, поскольку ничего “порочащего и антигосударственного” в моих связях и поведении не было. Я даже рад был, что мои контакты (а возможно и переговоры) контролировались. Это избавляло от необходимости писать по возвращении домой какие-либо объяснения. "Недремное око" и так все узнало и, скорее всего, к концу конгресса вообще сняло с меня наблюдение, не выявив ничего интересного. А то, что это наблюдение было установлено, нисколько меня не удивило и не возмутило. Напомню, что Красноярск был в то время городом, закрытым для иностранцев, а потому моя активность не могла не встревожить тех, кто отвечал за охрану этих секретов.

Секционные заседания проходили в МГУ. Программа была очень перегруженной, и посетить все интересные доклады было, к сожалению, физически невозможно. Хорошо еще, что регламент работы секций соблюдался с предельной четкостью: отсутствовавшего докладчика могли заменить кем-либо из резерва, в крайнем случае, мог быть объявлен перерыв, но о переносе программного доклада на другое время не могло быть и речи! Но случались все же накладки, порой и весьма забавные. Так во время очень интересного сообщения о гранитных пегматитах Мадагаскара за спиной докладчика-француза появилась вдруг огромная серая крыса, ростом (ей-богу!) с добрую кошку. Она, не спеша, направилась к столу секретариата секции. Докладчик ее не видел, но все присутствующие сосредоточили свое внимание на непрошеной гостье. Две девушки, сидевшие за секретарским столом, смотрели на крысу как завороженные, но вели себя на редкость мужественно. Представляю себе, какой визг они подняли бы на обычной лекции или даже на совещании Всесоюзного уровня. Но тут было не до визга: конгресс-то международный, грандиозный! Бедные девушки подняли свои очаровательные ножки, беззвучно поджав их под себя. Крыса величественно проследовала под секретарским столом, волоча хвост по полу. И как раз в этот момент докладчик закончил свое выступление. Аудитория взорвалась аплодисментами. Я думаю, – аплодировали не столько ему, сколько девушкам. Перепуганная крыса тут же юркнула в приоткрытую дверь и исчезла.

Как она появилась на 6-м этаже МГУ? Как выяснилось, под этой аудиторией находится профессорская столовая. Так что крыса, скорее всего, была достаточно постоянным обитателем этого уголка, и основательно отъелась на столовских харчах. Думаю, что потом докладчику рассказали об этом эпизоде, но в тот момент он, конечно же, ничего не понял.

Франтишек подал идею собрать в один из вечеров в холле гостиницы всех наших сокурсников, оказавшихся участниками конгресса. Эту идею удалось реализовать, но с некоторым "перевыполнением": пришли выпускники геолфака ЛГУ не только 1955, но и 1956 года. Вместе нас набралось человек 30, но 1956 год оказался представлен мощнее: их было около двадцати, а нас вдвое меньше. Наша совместная "делегация" была, тем не менее, вполне соизмеримой с официальными делегациями многих солидных стран: к примеру, Швеции – 23 геолога, Испании – 32, Японии – 35, Бразилии – 16. К тому же весомость наша определялась не только количеством – какие имена там были представлены! Андрюша Уханов, Франтишек Мрня, Феликс Митрофанов, Андрей Булах, Сережа Шульц, Вадим Кушев – ученые мирового уровня. А сколько еще наших однокурсников, известных далеко за пределами СССР, по тем или иным причинам не попали на этот конгресс! Один из ведущих специалистов по карбонатитам Леня Егоров, блестящий литолог-докембрист Виктор Головенок, знаток урановых месторождений Саня Комаров, специалист по трапповой формации Миша Иванов... Да разве всех их перечислишь! Тогда я, пожалуй, впервые осознал, как много толковых геологов было подготовлено на нашем факультете (и на нашем курсе), какой ощутимый вклад внесли они в развитие не только отечественной, но и мировой геологии. Достаточно было полистать программу конгресса, чтобы увидеть, сколько глубоких и интереснейших докладов было сделано ими, сколько идей было в этих докладах высказано и обосновано! И как больно сознавать, что сейчас, двадцать лет спустя, многие из них, увы, уже ушли из жизни. И все же остались их работы, а у подавляющего большинства (может, даже, и у всех) остались ученики и последователи. Так что, есть кому развивать эти идеи дальше.

Запомнилось мне и одно событие, не входившее в график конгресса. В воскресенье 12 августа, в день, свободный от официальных мероприятий, на главном стадионе Москвы в Лужниках состоялся матч чемпионата страны по футболу между московским Спартаком и ленинградским Зенитом. Я не мог не побывать на этой встрече. За Спартак я болею с “младшего школьного возраста”, с 1945 года, когда следил за его игрой только по блестящим радиорепортажам Вадима Синявского. За Зенит я стал болеть в студенческие годы, как за главную питерскую команду. Болею я за эти клубы и сейчас. И хотя приоритет принадлежит Спартаку, в их личных встречах я все же всегда болею за Зенит. И в тот день Зенит меня не подвел. Пропустив гол в начале первого тайма, он не только отыгрался, но и вырвал победу со счетом 3:2. У Зенита всегда были классные вратари, начиная с легендарного Леонида Иванова, защищавшего ворота сборной СССР в Финляндии на первой олимпиаде, в которой мы участвовали. А в том матче блеснул питерский вратарь другого поколения – Николай Бирюков. Как и большинство преемников Иванова, защищавших в разные годы ворота Зенита, он в чем то был похож на своего великого предшественника: грузноватый, плотный, лишенный грациозного изящества вратарей южных школ, таких, как Кавазашвили, Дасаев, Нигматуллин, но при всем этом – непробиваемый. Вот и в тот раз Бирюков сумел отразить пенальти, взял еще не один трудный мяч по ходу игры, но главное – нападение сумело трижды поразить ворота основного претендента на победу в первенстве страны. И это не было случайной удачей. В тот год Зенит Павла Садырина, начав с этой победы над Спартаком второй круг первенства, положил затем на лопатки всех главных конкурентов, и впервые в истории стал чемпионом СССР. Впервые, и уж точно в последний раз, поскольку Советского Союза, увы, больше не существует.

Из встреч, проходивших по ходу конгресса, я не могу не рассказать еще об одной, поскольку лично для меня она оказалась более чем существенной, можно даже сказать – судьбоносной. Во время одного из "кофе-брейков" за мой столик подсел незнакомый человек с любопытным взглядом и открытой улыбкой. Показав рукой на мой бейдж с фамилией "Махлаев", он сказал: «Давайте знакомиться. Я – Юшкин. По всей видимости, я вскоре стану директором того института, в который Вы собираетесь перейти. Я не хотел приобретать "кота в мешке", а потому (уж не обижайтесь) навел справки у людей, хорошо знающих Вас, которых я сам неплохо знаю, и которым доверяю. Все они говорили о Вас как о хорошем специалисте, но главное даже не это. Они дружно уверяют, что Вы вполне порядочный человек, абсолютно не склонный к интригам. Словом, ничего плохого о Вас я не услышал. Так что сомнения отпали и теперь пора переходить к конкретным действиям!

С этими словами он извлек из нагрудного кармана сложенный вдвое листок, оказавшийся вырезанным из Сыктывкарской газеты "Красное знамя" объявлением о конкурсе на замещение вакантной должности старшего научного сотрудника лаборатории петрографии, на которую требовался доктор наук, профессор. То есть человек, с моими анкетными данными. Затем Николай Павлович пожал мне руку и попросил не затягивать с подачей заявления об участии в конкурсе и присылкой необходимых документов.

СМЕНА ВЕХ

В сентябре 1984 года конкурс в Сыктывкарском Институте геологии состоялся, и я был избран на должность старшего научного сотрудника Лаборатории петрографии. Однако руководство Цветмета обратилось с просьбой отложить мой переезд на несколько месяцев, чтобы я закончил первый семестр начавшегося учебного года, а также передал без спешки и суматохи кафедральные дела своему преемнику. К тому же у меня оставалось почти три месяца неиспользованного отпуска, которые я решил посвятить завершению отчета по договорной таймырской теме. Николай Павлович, естественно, не возражал, и мое пребывание в Красноярске продлилось еще полгода. Окончательно я перебрался в Сыктывкар уже в 1985 году, в марте.

Жизнь в Красноярске шла обычным чередом: лекции, систематическое общение со студентами, аспирантами, преподавателями, но на все ложился трогательный налет прощальной грусти. Я любил свою кафедру, уважал своих коллег, не зависимо от их возраста и чина, и до сих пор верю, что они отвечали мне тем же. Вполне доверительные (и весьма добрые) отношения сложились и с руководством института. И именно поэтому никто в институте не противился моему отъезду, не чинил мне никаких препятствий. Все, от ректора до студентов, понимали, что мне и в самом деле нужно “уйти в науку”. Я не преувеличиваю: понимали это и студенты. Вот пожелтевшая вырезка из номера цветметовской многотиражки “За кадры цветной металлургии”, увидевшего свет после моего отъезда. Это заметка уже известного читателю Сережи Ананьева и Лены Звягиной, аспирантки первого года обучения, вчерашней студентки – теплое прощание со мной, завершающееся такими словами:

- Конечно, очень жаль, что Лев Васильевич покинул нас, став сотрудником академического института, но ему давно уже нужно погрузиться в научную работу, на которую в учебном заведении хронически не хватало времени, довести до уровня научного открытия свои идеи об изолитогенных гранитных рядах, обобщить свои научные труды в монографиях.

Милые мои! Спасибо вам от души за эти теплые слова, за поддержку. Тем более, что при всем этом уходить мне было ой как не легко: слишком многое приходилось менять в корне, резать по живому. Не просто было и дома. Наш семейный союз длился 30 лет. И хотя последнее десятилетие мы скорее просто существовали под одной крышей, чем жили общей жизнью. уйти из этого привычного мира… Вспоминая прошлое, я думаю, что продлись то состояние еще немного, и я уже не смог бы сломать его: подрастали внуки с их теплой и доверчивой привязанностью. Слово-то какое – “привязанность”! Это чувство привязывает даже сильнее, чем любовь. А уж в отсутствии любви оно вполне может стать решающим. К тому же страшно было уходить “в одиночество”. Правда, вся кафедра (по крайней мере, ее женская часть) полагала, что одиночество мне не грозит, что со мной непременно уедет Ира, однако у меня самого такой уверенности не было: ну что делать молодой женщине рядом с дедом, который вдвое старше ее?

В тот год я впервые совершенно не готовился к лекциям. В той особой эмоциональной обстановке, обусловленной чувством прощания, самопроизвольно включались какие-то глубинные уровни памяти и сознания, что приводило к полной самоотдаче. Такого исключительного контакта с аудиторией у меня никогда прежде не было. Свободного времени, однако, не прибавилось – его съедала работа над отчетом по теме. Понимая, что это, скорее всего, подведение черты под всеми моими таймырскими исследованиями, я хотел вместить в эту работу все, накопленное ранее в этом регионе. И получилось-таки нечто толковое. Жалею я лишь о том, что не довел тогда (по горячим следам) этот отчет до уровня монографии. А надо было! Ведь Таймыру было отдано более 20 лет. Одних полевых сезонов набралось больше дюжины, да и в перерывах между ними шла систематическая работа с таймырскими материалами, сопровождающаяся не менее систематическими размышлениями о таймырских проблемах. Отчет, естественно, базировался на материалах последних лет, но в нем было обобщено и все прежнее. Давно уже велись дебаты о возрасте таймырских гранитоидов. Одни исследователи относили их вслед за О. О. Баклундом к докембрию, другие же, начиная с Н. Н. Урванцева, считали их палеозойскими, герцинскими. В том отчете я написал, что на Таймыре представлены две гранитные серии – позднедокембрийская (байкальская) и позднепалеозойская (герцинская). Главным содержанием тектонического раздела было обоснование надвиговой природы Большого Таймырского разлома и описание конкретных покровов в его фронтальной зоне, представленных надвигом реки Непонятной и Мамонто-Шренковским аллохтоном. Впервые предположение о существенной роли шарьяжей в таймырской тектонике было высказано в начале ХХ века все тем же О. О. Баклундом, затем эти идеи настойчиво развивались Н. Н. Урванцевым, но потом, начиная с сороковых годов ушедшего века, они были совершенно необоснованно отвергнуты и забыты. В том отчете концепция чешуйчато-надвигового строения Таймыра была не только возрождена, но и подкреплена новыми данными.