III. «Государство фюрера»: сила воздействия и результаты

Возникновение и конец Третьего рейха ставят перед немецкой историей тысячи вопросов, и заниматься этими вопросами еще долго будут не только историки. Но как раз чудовищная последняя глава гитлеровского владычества содержит в себе и ответы или, по крайней мере, некоторые ключи к ним. Богатую пишу для размышлений дает не столько последняя черта, которую с международно-правовой и военной точки зрения провел акт о безоговорочной капитуляции Германии 8 мая 1945 г., сколько внутреннее прощание немецкого общества с национал-социалистической эпохой в предшествующие дни и недели. Контраст между зримым хаосом разрухи и разгрома и безмолвным коллективным выходом из нацистского «народного сообщества», совершавшимся почти исключительно в головах людей, поразителен. Ни восстания недовольных, жертв издевательств и политических преследований, ни всеобщего возмущения, вызванного желанием положить конец бесперспективной войне, ни даже актов мести — только ожидание с чувством разочарования, пустоты и безмерной усталости.

Но это тихое ожидание конца говорило и о затаенном ощущении собственной причастности к происходящему. Не слишком ли долго немцы с восторгом и ликованием шли за фюрером? Разве лозунг «один народ, один рейх, один фюрер» не стал действительностью? Внезапно освободившись от двенадцатилетней идейно-политической ангажированности, оставшись без фюрера, многие задумались о собственном оппортунизме, о компромиссах с более или менее нечистой совестью и увидели, что «великая эпоха» не оставила их незапятнанными. Их молчание выражало не только безграничное разочарование и горечь; оно было также признаком стыда.

В фазе распада Третьего рейха лишний раз подтвердилась первостепенная роль Гитлера как харизматического носителя политической связующей силы. Как миф и медиум — не как жалкая человеческая личность — фюрер до самого конца представлял собой средоточие всей системы власти. Всё казалось его заслугой: подъем «движения», внутриполитические успехи, внешнеполитические триумфы — но главное, в связи со всем вышеперечисленным, — неизвестная дотоле способность интеграции масс. Он долго сохранял эту способность, превышавшую обычное искусство политика. Немцы почитали, превозносили, любили Гитлера. Подобно! всякой религии, вера в Гитлера требовала постоянного подтверждения и обновления с помощью ритуалов и плебисцитов, но кроме того она с достаточно частой периодичностью нуждалась в конкретном полйтичес ком обосновании. После 1942 г., с тех пор как необходимые для этого] успехи прекратились, миф о фюрере стал тускнеть. Геббельс, которому! не оставалось ничего другого, как продолжать верить в своего фюрера, мог пламенной пропагандой замедлить процесс распада, но не остановить его. Во второй половине войны, когда работоспособность и выносливость людей подвергались все большим испытаниям, а поводы для полйтичес* кой уверенности появлялись все реже, началась денацификация немцев.

Режим реагировал на спад военных успехов и, следовательно, убывание своей гипнотической силы ужесточением репрессий. Однако даже во время разгула насилия и массового уничтожения людей (по мере возможности державшегося в секрете) на Востоке — главной арене войны мировоззрений и оккупационной политики, — террор против собственного населения не выходил за определенные рамки. Национал-социалистическое руководство по-прежнему больше рассчитывало не на принуждение, а на согласие и было чрезвычайно внимательно и восприимчиво к малейшим колебаниям «народного мнения», которые отслеживались самым тщательным образом. Оно отринуло всякую осторожность во внутренней политике только в последние месяцы войны.

Это наблюдение помогает при воссоздании подлинного исторического портрета национал-социалистической эпохи. Не следует забывать, что. несмотря на откровенно насильственный характер заключительной фазы существования режима, картина пережитого его подданными гораздо сложнее, и, не обратив на это самого серьезного внимания, нельзя ни понять, ни объяснить историю Третьего рейха. Последовательность событий 1933-1945 гг. вполне логична, однако не столь неизбежна, как заставляет предположить ее интерпретация, делающая акцент исключительно или главным образом на оргиях насилия и смерти, которые разыгрывались в самом конце. Такой подход, часто продиктованный «благими намерениями» морально-политического толка, не только является упрощенным и в результате деполитизирующим картину — он чреват опасностью самоуверенной безапелляционности. Конечно, есть достаточно оснований утверждать, что многое со всей очевидностью программировалось изначально и все остальные, кроме фюрера, имели чрезвычайно ограниченную свободу действий, но одна мысль, что Гитлер еще в 1938 г. мог пасть жертвой покушения1, дает понять: обстоятельства совсем не обязательно должны были сложиться так, как сложились.

См.: Fest J. С. Hitler. Elne Biographic Frankfurt am Main usw, 1973. s. 25 Иной подход см.: Haffner S. Anmerkungen zu Hitler. Munchen, 1978. S. 54-58

Отсюда возникает необходимость рассматривать политическую и социальную историю национал-социалистической эпохи дифференцирован -но и основывать критерии ее оценки не только на порочности нацистского мировоззрения и вытекающей из нее преступной практике. Главная черта повседневной жизни Третьего рейха — не антагонизм, а сосуществование соблазна и принуждения, совращения и насилия, призыва к интеграции и угрозы террора. Соответственно и поведение людей отличалось многоплановостью и неоднозначностью: одобрение политики режима и активная поддержка его мероприятий, например в сфере экономики, могли сочетаться с открытым неприятием определенных идеологических постулатов — и наоборот. В одних областях общество охотно шло навстречу режиму, в других — преимущественно противилось ему. Упрямство традиционалистов, поначалу не имевшее политической окраски, при известных обстоятельствах могло перерасти в политическое сопротивление. Люди одобряли либо считали само собой разумеющимися те или иные вещи в зависимости от менталитета, религиозных убеждений и социально-экономического контекста. Если человек становился противником режима, то чаще всего это объяснялось не идейными принципами, а практической политикой и тем, насколько лично его затронули какие-то конкретные меры властей. Эмпирически точное исследование политического поведения населения опровергает навеянное теорией тоталитаризма представление о лишенном всех социальных и духовных связей, «атоми-зированном» и вследствие этого полностью покорном насильственной индоктринации индивиде. Некоторым образом ему противоречит даже факт частичного осуществления на практике нацистской идеи «народного сообщества».

Как ни мало может быть сомнений в тоталитарном характере национал-социалистического мировоззрения и в примате монополизированной национал-социалистами политики в конечном счете даже над экономикой — совершенно ясно, что реализации тоталитарных претензий власти во многих сферах общества был поставлен предел. Поэтому при попытке реалистически описать историческую действительность недостаточно изобразить только тоталитарные намерения режима, которые можно обнаружить повсюду, поскольку национал-социалистическая пропаганда заявляла о них во весь голос. Решающим является вопрос, в каких областях, в какой момент и в какой степени эти намерения могли реализоваться. Если смотреть на вещи под таким углом, взгляду откроются значительные ниши, уголки и свободные пространства, которые национал-социализм не сумел заполнить (или заполнил отнюдь не достаточно): прежде всего в массовой культуре, искусстве, религии, но также и во многих сферах технической цивилизации и повседневной жизни.

Подобные «лакуны» власти в значительной мере объясняются хаотичностью ее внутренних структур, составлявшей резкий — и подмеченный уже современниками — контраст с монолитностью фасада «государства фюрера», но во многих отношениях они были функциональны и даже, наверное, настоятельно необходимы. Ведь именно способность режима навсегда или на время смириться с фактической ограниченностью своей власти в отдельных областях гарантировала — в сочетании с мифом о фюрере и политическими успехами — его исключительную интегрирующую силу. В сравнении с теоретическим идеалом тоталитарного господства режим оказался весьма несовершенным и Гитлер мог показаться чуть ли не «слабым диктатором»2, но с точки зрения результативности и эффективности власти всё совсем наоборот.

Превращение НСДАП в массовое движение нельзя объяснить только гениальной пропагандой и мировым экономическим кризисом, стремительный расцвет и широкое признание власти национал-социалистов тем более не связаны исключительно с виртуозным владением техникой тоталитарной манипуляции. Последняя несомненно играла особую роль, но самое главное — режиму, как прежде «движению», удалось убедительно выразить нужды и чаяния широких слоев общества, объявить их своим делом и хотя бы частично удовлетворить. В этом заключалась современность гитлеровского государства; отсюда проистекала его способность мобилизовать массы и добиваться их лояльности.

Сотни тысяч крестьян, рабочих, служащих после 1933 г. впервые почувствовали, что их понимают и с политической точки зрения воспринимают всерьез. Когда еще в немецкой истории народу так громогласно и демонстративно уделялось столько внимания и социальной заботы? Когда еще государство так широко определяло сферу политического и, следовательно, сферу своей ответственности за индивида? Когда еще отдельному человеку предлагалось столько внятных идентификационных символов и одновременно столько шансов участия? И наконец: разве не открылся перед ним путь к жизни в эмансипированном массовом обществе, в котором достижения значили больше, чем происхождение, а пугающая сложность индустриальной цивилизации компенсировалась твердым порядком, ясными образами врагов и простотой оценок?

Популизм национал-социалистического движения, незамысловатость его идей и харизма его фюрера оказывали интенсивное и широкое влияние на психологическую атмосферу в Третьем рейхе. Перманентная мобилизация, обращенная ко всем слоям общества, и подчеркнутый отказ от политической «нормальности» отвечали всеобщей жажде социальной интеграции. В результате получилось «общество в чрезвычайном состоянии». Ослабление прежних социально-нравственных ограничителей высвободило огромную общественную энергию, которая использовалась

См.: Mommsen Н. Nationalsozialismus // Sowjetsystem und demokratische GesellschaH Freiburg, 1971. Bd. 4. Sp. 695-713 (цит. стб. 702).

как в процессе социально-экономической модернизации, так и в идеологической работе.

Действительность Третьего рейха определялась нерасторжимой связью технической модернизации и реакционного мировоззрения. Обращенность в прошлое многих идеологических постулатов нисколько не мешала национал-социализму пользоваться всеми средствами современной техники и усиленно внедрять ее в жизнь. В сферах массовой коммуникации, транспорта, организации досуга, в системах образования и здравоохранения, в семейной сфере режим в 1930-е гг. инициировал процессы, которые, абстрагируясь от ценностных критериев, нельзя не рассматривать как модернизацию. Многие из его действий были идеологически мотивированы, однако их реальные последствия невозможно было ни однозначно просчитать заранее, ни свести к достижению какой-то одной поставленной цели. Это тем более верно в отношении военной фазы, когда предпринимались дополнительные модернизационные усилия и эгалитарные процессы в обществе в целом ускорились. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов элементы структурной модернизации, появившиеся благодаря военному поражению и, следовательно, тоже вызванные к жизни национал-социализмом, хотя он к этому вовсе не стремился: конец юнкерства и недемократических аграрных социальных структур на землях к востоку от Эльбы; сглаживание различий между регионами и землячествами в результате массового бегства и изгнания людей; «омоложение» промышленных объектов и городов вследствие бомбежек.

Конечно, национал-социализм не произвел коренного и всестороннего преобразования экономики и общества, что, по мнению строгих теоретиков, только и можно считать модернизацией; он во многом просто следовал тенденциям времени — Германия в 1933 г. уже была слишком «современной», а двенадцатилетний срок правления — слишком короток. Но верно и то, что Третий рейх оставил после себя Германию, сильно изменившуюся не только географически. Нет, революции не произошло, классовые структуры остались прежними. И все же национал-социалисты в самых разных аспектах свели к минимуму социально-психологическое значение классовых различий. Путем пропаганды «народного сообщества», стимулирования общественно-политической активности, повышения престижа «немецкого квалифицированного рабочего» — и в придачу безжалостной эксплуатации иностранных рабочих, принадлежавших к «низшим расам», — они изменили статусное сознание значительной части рабочих и представление всего немецкого общества о самом себе.

В начале традиционные политические и экономические элиты намеревались ликвидировать с помощью НСДАП рабочее движение, стабилизировать авторитарный режим и сместить баланс сил между трудом и капиталом в пользу последнего. В конце получилось секуляризованное, лишенное политических иллюзий и — как вскоре выяснилось — в значительной мере деидеологизнрованное общество с гораздо лучшими структурными предпосылками для демократического строительства, чем в 1918 г. С падением режима преступные идеологемы национал-социалистической политики, особенно антисемитизм, утратили легитимность, сохранив ее лишь в отдельных маргинальных группах, но при этом остались и вновь доказали свою практическую ценность в ходе восстановления экономики многие усвоенные в национал-социалистическую эпоху «привычки» и взгляды: ориентация на высшие достижения, исполнительность, самоотверженность, прагматизм, умение импровизировать, непритязательность, неприятие социального высокомерия и непрактичного сословного сознания.

Подобные «молодые» ценности индустриального общества лежали в основе деятельного менталитета технократической эпохи, без систематического воспитания которого вряд ли можно представить огромные военно-экономические и военные достижения Третьего рейха, так же как, впрочем, и его не имеющие исторических прецедентов преступления: чтобы совершить их, одной идейной решимости недостаточно. Режим сумел преобразовать освобожденную общественную энергию в том числе и в нравственную расторможениость, а заложенная в самой структуре системы на всех ее уровнях постоянная конкуренция за власть и влияние обостряла политическую радикализацию. Таким образом, речь шла не о внезапном рецидиве варварства: акции уничтожения во время войны являлись логическим продолжением стимулируемого технократами, идеологами и учеными процесса «обескультуривания», оказывавшего воздействие не только на непосредственных исполнителей этих акций.

Хотя национал-социалистическое мировоззрение отличалось особенным радикализмом, необходимо подчеркнуть, что причины и возможности последовательного разрушения гуманистических ценностей в конечном счете крылись — и по-прежнему кроются — в самой современной индустриальной цивилизации. Не случайно в идеологических представлениях национал-социалистов центральную роль играли элементы соцнал-дарвинистских и расистских теорий. Восприимчивость эклектичного мировоззрения к знаниям, полученным в таких пограничных областях современных естественнонаучных исследований, как евгеника и социальная биология, хорошо известна, как и способность научных знаний о расовых различиях превращаться в политический инструмент. Но на фоне чудовищной трансформации этих знаний в планомерное уничтожение миллионов «расово неполноценных» людей не так заметны идущие дальше и на свой лад вполне «реалистичные» интенции национал-социалистического общественного проекта.

В тени «окончательного решения еврейского вопроса» разрабатывались дальнейшие планы, новое поколение национал-социалистических экспертов не собиралось вечно плестись в колее, проложенной «старыми борцами». Молодые технократы мысленно рисовали себе сформированный в соответствии с идеологической схемой, но при этом научно обоснованный послевоенный порядок, который будет намного «рациональнее» и эффективнее, чем гитлеровское государство «революционного» начального периода. Систему предстояло консолидировать на более высокой ступени, не в последнюю очередь с помощью утонченных технологий власти. Время, когда незрелые «застольные» идеи и личные мании Гитлера или Гиммлера определяли идеологию и политику, должно было остаться позади. В социально-политической сфере, в области экономической политики контуры этих планов уже отчетливо проявились; серьезность намерений их творцов проложить истинно национал-социалистический, «немецкий» путь между капитализмом и коммунизмом не подлежит сомнению.

Если придерживаться этой точки зрения — переходящей, правда, в историческую спекуляцию, — по-новому встает вопрос о системных возможностях национал-социализма и о том, насколько современным было «государство фюрера». Мы видим, что многие «своевременные» элементы его власти оказываются не просто неумышленными или даже дисфункциональными побочными эффектами реакционной и атавистической в своей основе политики, но предвестниками попытки завершить проект модернизации страны, создав специфический вариант «национального» порядка. Расизм являлся абсолютной ценностью в этом мертвом технократическом мире. Варварство рядилось в одежды современности.