Джонатан Свифт 6 страница

Однако, кроме отмеченных упущений, пытливый читатель найдёт у Гомера ещё немало недостатков, которые, впрочем, нельзя ставить в вину автору. Ведь каждая ветвь знания так пышно разрослась с тех пор, особенно за последние три года, что он, конечно, не мог быть посвящён в современные открытия в той мере, как уверяют его защитники. Мы охотно признаём его изобретателем компаса, пороха и кровообращения; но пусть его поклонники укажут мне где нибудь в его произведениях подробное описание сплина; и разве не предоставил он всецело нам самим создавать искусство политических склок? Что может быть ошибочнее и неудовлетворительнее его длинного рассуждения о чае? А что касается его метода вызывать слюнотечение без ртути, так прославленного в последнее время, то, на основании собственного опыта и знаний, думаю, что на него полагаться нельзя.

Вот для того то, чтобы восполнить столь важные недостатки, я и решил, после долгих упрашиваний, взяться за перо; и смею уверить рассудительного читателя, мной не будет упущено ничего, что может оказаться полезным в разных жизненных положениях. Я уверен, что включил в своё произведение и исчерпал всё, до чего может подняться или опуститься человеческое воображение. Особенно рекомендую вниманию учёных некоторые открытия, никому ещё не приходившие в голову; из множества их назову следующие: моё новое пособие для недоучек или искусство стать глубоко учёным при помощи поверхностного чтения; замечательное усовершенствование мышеловок; универсальное правило рассуждать, или каждый сам кузнец своего счастья и весьма полезное приспособление для ловли сов. Всё это любознательный читатель найдёт подробно изложенным в различных частях этой книги.

Считаю себя обязанным как можно ярче подчеркнуть красоты и совершенства моих писаний, – ведь теперь в большом обычае у излюбленнейших и виднейших писателей нашего утончённого и просвещённого века смягчать дурное расположение придирчивого читателя и приходить на помощь читателю благосклонному. К тому же в последнее время было выпущено несколько произведений, в стихах и в прозе, в которых – ставлю тысячу против одного – никто не обнаружил бы ни малейших следов возвышенного и прекрасного, если бы авторы, движимые любовью и участием к публике, не дали нам обстоятельных указаний на этот счёт. Касаясь себя самого, не могу не признать, что всё только что сказанное мной удобнее было бы поместить в предисловии, тем более что этого требует и мода, которая обыкновенно направляет такие вещи туда. Но разрешите мне воспользоваться почётной привилегией выступать на литературное поприще последним. На правах самого свежеиспечённого современного писателя я притязаю на деспотическую власть над всеми писателями, выступавшими до меня, и решительно протестую против пагубного обычая обращать предисловие в меню книги. Мне всегда казалось, что содержатели балаганов и всякого рода фокусники совершают большую оплошность, прибивая над входом большую вывеску с натуральным изображением совершаемых ими чудес и широковещательной надписью; благодаря этому обычаю у меня уцелело немало трехпенсовых монет, так как моё любопытство получало полное удовлетворение и я никогда не заходил внутрь, несмотря на настойчивые зазывания оратора, пускающего в ход самые испытанные фигуры риторики: Сударь, честное слово, мы сейчас начинаем! Именно такова судьба теперешних предисловий, посланий, предуведомлений, введений, пролегомен и обращений к читателю. Приём этот сначала действовал великолепно; наш великий Драйден широко им пользовался, с невероятным успехом. Он сам часто признавался мне по секрету, что мир никогда бы не догадался об его замечательном даровании, если бы он не твердил о нём в своих предисловиях так упорно, что нельзя было больше ни сомневаться в этом, ни забыть об этом. Может быть, он и прав; однако я очень боюсь, как бы его наставления не просветили читателей в некоторых отношениях больше, чем он сам того желал: больно смотреть, с каким ленивым пренебрежением множество зевающих читателей нашего времени перелистывает сейчас сорок или пятьдесят страниц (средняя длина предисловий и посвящений современных писателей), точно они написаны по латыни. Впрочем, с другой стороны, невозможно отрицать, что весьма многие не читают ничего другого: это самый верный путь сделаться критиком или остроумным человеком. Мне кажется, что на эти две группы можно разбить всех вообще современных читателей. Сам я, должен признаться, принадлежу к первой группе – не читаю предисловий; поэтому, разделяя свойственную нашим современникам наклонность распространяться о красотах собственного творчества и щеголять самыми удачными его частями, я счёл более подходящим сделать это в самом произведении, тем более что, как всякий понимает, это сильно увеличивает толщину книги, – обстоятельство, которым ни в коем случае не должен пренебрегать опытный писатель.

Это длинное непрошеное отступление и огульное незаслуженное осуждение, а также усердное и искусное выставление напоказ моих собственных совершенств и чужих недостатков, с полным беспристрастием и к себе и к другим, есть лишь моя почтительная дань принятому у наших новейших писателей обычаю. Исполнив свой долг, возобновляю прерванный рассказ, к великому удовлетворению и читателя и автора.

РАЗДЕЛ VI

СКАЗКА БОЧКИ

Мы покинули господина Петра тотчас после его открытого разрыва с братьями. Оба они навсегда были изгнаны из его дома и пущены по свету сиротами беспризорными. Печальные обстоятельства эти делают их подходящим предметом для сострадательного пера; сцены бедствий всегда дают богатый материал для всевозможных приключений. Тут то и сказывается разница между поведением великодушного писателя и обыкновенного друга. Последний крепко привязан к вам во времена благоденствия, но, как только счастье вам изменило, вдруг мгновенно поворачивается к вам спиной. Великодушный писатель, наоборот, отыскивает своего героя в навозной куче, извлекает оттуда, после ряда перипетий возводит на трон и потом скрывается, не дожидаясь благодарности за свои труды. Так и я поселил господина Петра в великолепном доме, пожаловал его титулом и дал денег вволю. Теперь я на время его покину и, движимый чувством милосердия, поспешу на помощь к его братьям, попавшим в беду. Но я ни на минуту не буду забывать об обязанностях историка, следующего по пятам за правдой, что бы ни случилось и куда бы она ни завела меня.

Изгнанники, тесно связанные несчастьем и общей участью, поселились вместе и стали на досуге размышлять о бесчисленных невзгодах и неприятностях своей прошлой жизни. Не сразу могли они сообразить, какой проступок навлёк на них все эти бедствия. Наконец, поломав голову, вспомнили о копии отцовского завещания, которую им посчастливилось раздобыть. Тотчас же они достали её и твёрдо порешили между собой исправить все допущенные ошибки и принять в будущем все меры к строжайшему исполнению отцовских предписаний. Большая часть завещания (читатель, наверное, ещё не забыл этого) состояла из ряда замечательных правил, как следует носить кафтаны. Прочтя завещание и тщательно сравнив, пункт за пунктом, наставления с практикой, братья были поражены: чудовищные очевидные нарушения открывались на каждом шагу. Тогда они решили немедленно приступить к переделке кафтанов по указаниям отца.

Здесь уместно остановить нетерпеливого читателя, которому всегда хочется поскорее узнать, чем кончилось приключение, прежде чем мы, писатели, подготовили его должным образом к развязке. Надо заметить, что братья начали к этому времени различаться особыми именами. Один пожелал называться Мартином, а другой выбрал себе имя Джек. Под тиранической властью брата Петра оба они жили в большой дружбе и согласии, как и свойственно товарищам по несчастью. В несчастье, как и в темноте, все цвета кажутся одинаковыми. Но едва братья стали жить самостоятельно и поступать по своей воле, как тотчас обнаружилось резкое различие их характеров. Теперешнее положение дел скоро дало им случай убедиться в этом»

Но здесь строгий читатель может справедливо упрекнуть меня в короткой памяти – недостатке, которому необходимо подвержены все современные писатели. Ведь память – способность души направляться на прошлое; следовательно, в наш славный век она вовсе не нужна учёным, которые имеют дело только с вымыслом и высасывают всё из пальца или, самое большее, оплодотворяют свои мысли столкновением друг с другом. Вследствие этого мы считаем вполне справедливым смотреть на свою большую забывчивость как на неопровержимое доказательство большого ума. Если бы я был человеком методичным, мне следовало бы уже на пятьдесят страниц раньше сообщить читателю о прихоти господина Петра нацеплять на кафтан всевозможные модные украшения – он и братьев убедил следовать своему примеру; при этом украшения, вышедшие из моды, никогда не снимались, так что в заключение получился самый шутовской наряд, какой только можно представить. Украшения были налеплены так густо, что ко времени разрыва между братьями не было видно ни одной нитки наследственных кафтанов, сверху донизу увешанных галунами, лентами, бахромой, кружевами и шнурками (я имею в виду только шнурки с серебряными наконечниками, потому что остальные мало помалу оборвались). Это существенное обстоятельство, о котором я забыл упомянуть в своё время, к счастью, пришлось здесь весьма к месту, потому что два брата как раз собрались реформировать свою одежду по отцовским предписаниям, приведя её в первоначальный вид.

Братья дружно принялись за это великое дело, поглядывая то на свои кафтаны, то на завещание. Мартин первый приложил руку; в один приём сорвал он целую горсть шнурков, после чего та же участь постигла сотню ярдов бахромы. Но после этих энергичных движений он приостановился. Он прекрасно понимал, что ему предстоит немало потрудиться. Однако, когда первый порыв прошёл, его рвение начало остывать, и он решил в дальнейшем действовать осмотрительнее; и был прав, так как чуть не продырявил кафтан, срывая шнурки с серебряными наконечниками (как уже было отмечено выше), которые добросовестный портной пришил двойным швом, чтобы они не отвалились. Поэтому, решив убрать с кафтана кучу золотых галунов, он стал их осторожно отпарывать, тщательно выдёргивая из сукна все торчавшие нитки, что потребовало немало времени. Потом Мартин взялся за вышитые индийские фигурки мужчин, женщин и детей; по отношению к этим фигуркам, как уже известно читателю, отцовское завещание высказывалось необыкновенно ясно и сурово; поэтому он с большой ловкостью и тщательностью их выпорол или сделал неузнаваемыми. Что касается остальных украшений, то в тех случаях, когда видно было, что они пришиты слишком прочно и сорвать их невозможно, не повреждая сукна, или когда они прикрывали дыры в кафтане, получившиеся от постоянной возни с ним портных, Мартин благоразумно оставлял их в покое, решив ни в коем случае не допускать порчи кафтана; по его мнению, это больше всего соответствовало духу и смыслу отцовского завещания. Вот самые точные, какие мне удалось собрать, сведения о поведении Мартина во время этого великого переворота.

Но братец его Джек, необыкновенные приключения которого займут большую часть остающихся страниц этой книги, подошёл к делу с другими мыслями и совершенно иными чувствами. Память об оскорблениях, нанесённых господином Петром, наполняла Джека ненавистью и злобой, которые влияли на него гораздо больше, чем уважение к отцовским приказаниям, которые имели для него в лучшем случае второстепенное и подчинённое значение. Для смеси обуревавших его чувств Джек придумал весьма подходящее название: стал величать её рвением, – пожалуй, самое выразительное слово, какое когда либо создавал язык. Думаю, что я исчерпывающе доказал это в своём великолепном аналитическом рассуждении, где мной дан истори тео физи логический разбор рвения и показано, как оно сначала из понятия превратилось в слово и как потом в одно жаркое лето созрело в весьма осязательную сущность. Произведение это составляет три больших фолианта, и в самом непродолжительном времени я собираюсь выпустить его по подписке, как принято в новейшее время, в твёрдой надежде, что благородное английское дворянство, уже вошедшее во вкус моего творчества, окажет мне всяческую поддержку.

Итак, брат Джек, переполненный до краёв этим чудесным рвением, с негодованием размышлял о тирании Петра; флегматичность Мартина совсем взбесила его, и свои решения он начал с отборной брани: Как! Мошенник запирал от нас вино, выгнал вон наших жён, обирал нас, навязывал нам дрянные хлебные корки под видом баранины, вытолкал нас в шею, и мы должны одеваться по модам такой сволочи! Все вокруг кричат, что это негодяй и мерзавец! Разъярившись и воспламенившись до самой последней степени, – самое подходящее настроение, чтоб приступить к реформации, – он тотчас же принялся за работу и в три минуты успел натворить больше, чем Мартин за много часов. Ибо надо вам знать, любезный читатель, что ничем нельзя так разодолжить рвения, как давши ему что нибудь рвать; и Джек, без памяти любивший это своё качество, обрадовался удобному случаю дать ему полную волю. Неудивительно, что, отхватывая чересчур торопливо кусок золотого галуна, он разорвал весь свой кафтан сверху донизу, и так как не отличался большим искусством по части штопания, то мог только заметать прореху бечёвкой и рогожной иглой. Но ещё гораздо хуже вышло (не могу рассказывать об этом без слёз), когда он перешёл к вышивкам. Парень от природы неуклюжий и нрава нетерпеливого, как взглянул Джек на миллионы стежков, распутывание которых требовало ловкой руки и хладнокровия, сразу в бешенстве оторвал целый кусок, вместе с сукном, и швырнул его на улицу в сточную канаву, завопив: Милый брат Мартин, ради бога делай, как я: снимай, рви, тащи, кромсай, сдирай всю эту гадость, чтобы у нас было как можно меньше сходства с треклятым Петром! За сто фунтов не стану я носить ни одной вещицы, которая может внушить соседям подозрение, что я в родстве с таким негодяем! Однако Мартин был тогда в самом спокойном и благодушном настроении и стал упрашивать брата из любви к нему не портить кафтана, потому что другого такого ему никогда не достать. Он указал Джеку на то, что в своих поступках им следует руководиться не злобой на Петра, но предписаниями отцовского завещания. Не нужно забывать, что Пётр всё же их брат, несмотря на все его обиды и несправедливости; поэтому они должны всячески остерегаться брать мерилом добра и зла только противоположность ему во всех отношениях. Правда, завещание их доброго батюшки отличается большой точностью во всём, что касается ношения кафтанов, но не менее строго предписывает оно братьям блюсти между собою дружбу, согласие и любовь. Следовательно, если вообще позволительно какое либо нарушение отцовской воли, то, конечно, скорее в сторону укрепления согласия, чем усугубления вражды.

Мартин собирался продолжать и дальше с такой же рассудительностью и, несомненно, оставил бы нам великолепное поучение, весьма способное содействовать душевному и телесному покою моего читателя (истинной цели этики), но тут терпение Джека лопнуло. И как в схоластических диспутах ничто так не раздражает желчь защищающего тезис, как напускное педантическое спокойствие оппонента, – диспутанты по большей части похожи на две неодинаково нагруженные чашки весов, где тяжесть одной увеличивает лёгкость другой и подбрасывает её вверх, пока она не стукнется о коромысло, – так и здесь веские доводы Мартина лишь увеличивали легкомыслие Джека, заставляя его выходить из себя и обрушиваться на сдержанность брата. Словом, невозмутимость Мартина приводила Джека в бешенство. Больше всего раздражало его то, что кафтан брата был аккуратно приведён в состояние невинности, тогда как его собственный в одних местах был разорван в клочья, в других же, избежавших его свирепых когтей, украшения Петра сохранились в неприкосновенности, так что Джек смотрел пьяным франтом, потрёпанным драчунами, или новым постояльцем Ньюгета, отказавшимся дать тюремщикам и товарищам на чай, или пойманным вором, отданным на милость лавочниц, или сводней в старой бархатной юбке, попавшей в цепкие руки толпы. Покрытый лоскутьями, галунами, прорехами и бахромой, несчастный Джек похож был теперь на любого их этих типов или на всех их вместе. Он был бы очень доволен, если бы его кафтан находился в том же состоянии, что и кафтан Мартина, но ещё с бесконечно большим удовольствием увидел бы он кафтан Мартина в таких же лохмотьях, как собственный. Но так как ни того, ни другого в действительности не было, то Джек решил придать всему делу другой оборот, обратив печальную необходимость в высокую добродетель. И вот он пустил в ход все лисьи доводы, какие только мог придумать, чтоб, по его выражению, образумить Мартина, то есть убедить брата обкорнать свой кафтан и разорвать его в клочки. Увы, всё красноречие Джека пропало даром! Что ему, бедняге, оставалось делать, как не обрушиться на брата с потоками ругани, задыхаясь от раздражения, злобы и желания перечить ему? Короче говоря, с этих пор загорелась между братьями смертельная вражда. Джек немедленно переселился на новую квартиру, и через несколько дней пронёсся упорный слух, что он совсем спятил. Вскоре он стал показываться на улице, подтвердив слух самыми дикими причудами, какие когда либо рождались в больном мозгу.

С этих пор уличные мальчишки стали давать ему разные прозвища. Его обзывали то Джеком Лысым, то Джеком с фонарём, то Голландцем Джеком, то Французом Гугом, то Нищим Томом, то Шумным Северным Джеком. Под одним из этих прозвищ, или под некоторыми, или под всеми (предоставляю решать учёному читателю) он положил начало самой прославленной и самой эпидемической секте эолистов, которые чтут память знаменитого Джека как своего главы и основателя. Теперь я собираюсь осчастливить мир подробным повествованием об их происхождении и учении.

Melloeo contingens cuncta lepore.

РАЗДЕЛ VII

ОТСТУПЛЕНИЕ В ПОХВАЛУ ОТСТУПЛЕНИЙ

Мне приходилось слышать об Илиаде, заключённой в ореховой скорлупе, но гораздо чаще я видел ореховую скорлупу в Илиаде. Нет сомнения, что человечество получило величайшие выгоды от обоих сочетаний, но какому из них мир обязан больше, это задача, решение которой предоставляю пытливым умам: она вполне достойна тщательного исследования. Изобретением последнего просвещённое общество, мне кажется, обязано главным образом современной большой моде на отступления: ведь новейшие усовершенствования в области знания идут параллельно усовершенствованиям нашей национальной кухни, которые, по мнению гастрономов, выражаются в разнообразии составных частей, входящих в супы, ольи, фрикасе и рагу.

Правда, есть угрюмые, ворчливые, плохо воспитанные люди, которые относятся презрительно к этим утончённым нововведениям; что же касается сравнения с кухней, то они хотя и допускают тут некоторое сходство, но осмеливаются утверждать, что самый пример свидетельствует о порче и вырождении нашего вкуса. Они говорят нам, что обычай смешения пятидесяти веществ в одном блюде появился в угоду развращённому и пресыщенному аппетиту и болезненному организму; и если мы видим человека, вылавливающего в олье голову и мозги гуся, дикой утки или вальдшнепа, то это верный признак, что его желудок не способен переварить более существенную пищу. Они утверждают далее, что отступления в книге подобны иностранным войскам в государстве, которые наводят на мысль, что у населения не хватает собственной храбрости и силы; войска эти часто порабощают туземцев или загоняют их в самые бесплодные углы.

Но что бы ни говорили эти высокомерные блюстители нравов, ясно, что общество писателей быстро уменьшилось бы до ничтожного числа, если бы они были связаны тяжёлым ограничением не выходить за пределы своей темы. Понятно, если бы у нас дело обстояло так же, как у греков и римлян, когда знание лежало ещё в колыбели, нуждаясь в том, чтобы его растили, кормили и одевали вымыслом, нам было бы нетрудно писать толстые книги о чём угодно, допуская лишь небольшие уклонения от темы, с целью развития или разъяснения главной мысли. Но с наукой вышло так, как с многочисленной армией, расквартированной в плодородной стране. В течение нескольких дней она питается плодами земли, на которой стоит, а потом, истребив их, посылает за фуражом за много миль, не делая различия между друзьями и врагами. Тем временем окрестные опустошённые и вытоптанные поля становятся голыми и сухими и производят лишь облака пыли.

Таким образом, положение дел у нас по сравнению с древними в корне изменилось, и перемена эта не укрылась от острого взгляда современников; вот почему наш просвещённый век изобрёл более краткий и верный способ стать учёным и остроумным, не утомляя себя чтением и размышлением. В настоящее время существует два усовершенствованных способа пользоваться книгами: либо поступать по отношению к ним, как некоторые поступают по отношению к вельможам: затвердить их титулы и потом хвастать знакомством с ними; либо – и это лучший, более основательный и приличный способ – подробно изучать оглавление, которым вся книга управляется, как рыба хвостом. Ведь для того чтобы войти во дворец знания по парадной лестнице, требуется много времени и формальностей; поэтому, кто спешит и мало считается с этикетом, тот довольствуется чёрным ходом. И в самом деле, вся армия наук движется таким форсированным маршем, что одолеть её легче всего при нападении с тыла. Так, врачи определяют состояние всего тела через исследование того, что выходит сзади; так, читатели ловят знания, бросая свой ум на зады книг, вроде того, как мальчишки ловят воробьёв, посыпая им соли на хвост; так человеческую жизнь лучше всего оценивать по правилам мудреца: взирай на конец; так, мы овладеваем знаниями, как Геркулес овладел своими быками, идя по их следам задом наперёд. Так, старые науки распутываются подобно старым чулкам, начиная со ступни.

Вдобавок армия наук построена в последнее время, при помощи строгой военной дисциплины, такими сомкнутыми рядами, что смотр её может быть произведён с молниеносной быстротой. Этим великим благодеянием мы всецело обязаны системам и извлечениям, над которыми современные отцы знания, подобно расчётливым ростовщикам, потрудились в поте лица для облегчения нас, детей своих. Ведь труд есть семя лени, и нашему благородному веку выпал счастливый удел собирать плоды.

Так как способ достигать возвышенной мудрости и учёности весьма усовершенствовался и разработан во всех подробностях, то число писателей должно соответственно увеличиться до такой степени, что им никак не обойтись без постоянных столкновений друг с другом. Кроме того, подсчитано, что к настоящему времени в природе не осталось достаточного количества нового материала для заполнения книги нормальной величины по какому угодно предмету. Я слышал это от одного очень искусного счётчика, представившего мне точное доказательство по всем правилам арифметики.

Сказанное мной, может быть, вызовет возражение со стороны всех, кто отстаивает бесконечность материи и, следовательно, не допускает, чтобы какой нибудь вид её мог истощиться. В ответ на это исследуем благороднейшую отрасль современного остроумия или изобретательности, насаженную и взращённую в наш счастливый век и принёсшую самые обильные и пышные плоды. Правда, и древние оставили нам несколько образцов в таком же роде, однако, насколько мне известно, они не были переведены или собраны вместе для современного употребления. Таким образом, к чести нашей, мы можем утверждать, что мы изобрели этот жанр и мы же довели его до совершенства. Я имею в виду прославленный талант передовых современных умов черпать поразительные, приятные и удачные уподобления и намёки из сферы срамных частей обоих полов, а также из свойственных им отправлений. И точно, наблюдая, как мало успеха имеет выдумка, если она не проводится по этим каналам, я не раз думал, что счастливое дарование нашей эпохи и нашего отечества было пророчески изображено в одном образном древнем описании индийских пигмеев, которые ростом были не больше двух футов, sed quorum pudenda crassa et ad talos usque pertingentia. Мне было очень любопытно ближе познакомиться с новейшими произведениями, в которых красоты этого рода блистают особенно ярко. И хотя оказалось, что жила эта течёт обильной струёй и пущены в ход все доступные человеку средства, чтобы растянуть её, расширить и держать открытой, по способу скифов, у которых было в обычае надувать при помощи особого прибора детородные части кобыл, чтобы те давали больше молока, однако я очень боюсь, что она иссякает и никакой надежды на её оживление нет. Таким образом, если не будут открыты новые залежи остроумия, нам и здесь придётся довольствоваться повторениями, как и во всех других областях.

Это бесспорное доказательство, что нашим передовым умам нельзя рассчитывать на бесконечность материи, как на неиссякаемый источник тем. Что же нам остаётся в таком случае в качестве последнего прибежища, как не пространные оглавления и краткие компендиумы? Нужно набирать побольше цитат, располагая их в алфавитном порядке. Если для этой цели нет надобности советоваться с авторами, зато крайне необходимо обращаться к критикам, комментаторам и словарям. Особенно же полезно знаться с собирателями блестящих изречений, цветов красноречия и замечательных мыслей, которых иногда называют ситами и решётами знаний, хотя остаётся неясным, имеют ли они дело с перлами или с мукой, и поэтому, ценить ли нам больше то, что проходит сквозь них, или же то, что в них остаётся.

При помощи этих методов можно в несколько недель изготовить писателя, способного справляться с самыми глубокими и всеобъемлющими темами. Неважно что голова у него пустая, – была бы полна записная книжка. Не придирайтесь к таким мелочам, как метод, слог, грамматика и выдумка, и предоставьте ему право списывать у других и делать отступления от своей темы каждый раз, когда он сочтёт это удобным. Ничего больше ему и не потребуется для изготовления книги, которая будет иметь очень приятный вид на полке книгопродавца, где и будет храниться в чистоте и опрятности веки вечные, украшенная изящно написанным на ярлычке заглавием. Никогда её не засалят и не захватают грязные руки студентов, и не грозит ей опасность быть прикованной крепкими цепями к столу сумрачной библиотеки; но когда придёт положенный срок, она счастливо погрузится в огонь чистилища, чтобы вознестись потом на небеса. Без этих поблажек разве могли бы когда нибудь мы, нынешние писатели, выпустить в свет свои сочинения, понадерганные из стольких тысяч разнородных голов? Не будь их, какого богатого и поучительного развлечения лишился бы учёный мир, а сами мы навсегда погрузились бы в бесславное забвение, как самые заурядные смертные!

Эти основные истины исполняют меня надеждой дожить до дня, тогда корпорация писателей затмит все братские корпорации. Великий дар наш наряду со многими другими унаследован нами от наших предков скифов, у которых было такое изобилие перьев, что греческое красноречие могло выразить его только в следующих словах: В далёких северных областях почти невозможно путешествовать – до такой степени воздух там наполнен перьями.

Необходимость этого отступления служит достаточным извинением его длины, и я выбрал для него самое подходящее место, какое только мог найти. Если основательный читатель укажет более удобное, я даю право перенести его в какой угодно угол, а сам с большим рвением возвращаюсь к более важному делу.

РАЗДЕЛ VIII

СКАЗКА БОЧКИ

Учёные эолисты утверждают, что первопричиной всех вещей является ветер, что из этого начала создана была вселенная и в него же в заключение должна перейти, и что то самое дыхание, которое зажгло и раздуло пламя природы, в положенный срок задует его.

Quod procul a nobis flectat fortuna gubernans.

Это и подразумевают адепты под своей anima mundi, иными словами, духом, дыханием или ветром мира; проверьте всю эту систему на отдельных явлениях природы, и вы убедитесь, что она неопровержима. В самом деле, как бы вы ни назвали forma informans человека: spiritus, animus, afflatus или anima, что всё это, как не различные наименования ветра? Ветер есть господствующее начало каждого состава, и в ветер всё превращается при своём разрушении. Далее; что такое сама жизнь, как не дыхание наших ноздрей, согласно общепринятому выражению? Поэтому справедливо подмечено натуралистами, что в некоторых неудобоназываемых мистериях ветер оказывает существенную подмогу и даёт повод к таким удачным эпитетам, как turgidus и inflatus, приложимым и к извергающим и к воспринимающим органам.

Из материалов, собранных мной в древних летописях, явствует, что круг учения эолистов делится на тридцать два пункта, подробное изложение которых было бы слишком скучно. Однако несколько важнейших положений, вытекающих из этого учения, ни в коем случае невозможно обойти молчанием. Особенное значение имеет следующее: так как ветру принадлежит господствующая роль как в составе, так и в отправлениях каждого сложного тела, то превосходство должно принадлежать тем существам, в которых это первоначало участвует наиболее изобильно; следовательно, человек является наиболее совершенным из всех творений, как наделённый, по великой благости философов, тремя различными anima, или ветрами, к которым мудрые эолисты с большой щедростью прибавили четвёртую, не менее необходимую и украшающую человека, чем остальные три, и при помощи этого quartum principium приравняли их к числу стран света, что дало повод знаменитому каббалисту Бомбасту поместить человеческое тело в должное положение по отношению к четырём основным точкам горизонта.

Рассуждая последовательно, они утверждают далее, что человек приносит с собой на свет некоторую частицу, или крупинку ветра, которая может быть названа quinta essentia, извлекаемая из четырёх прочих. Эта квинтэссенция очень полезна при всех житейских обстоятельствах, применяется во всех искусствах и науках и может быть удивительно усовершенствована и распространена при помощи особых методов воспитания. Как только эта частица ветра в достаточной степени раздута, её нельзя скаредно прятать, глушить или держать под спудом, а, напротив, следует щедро расточать человечеству. По этим и другим столь же веским основаниям мудрые эолисты утверждают, что дар отрыжки есть благороднейшая способность разумного существа. Для усовершенствования этого искусства и лучшего употребления его на пользу человечества они применяют разные способы. В некоторые времена года вы можете видеть большие сборища их жрецов, стоящие против вихря с широко разинутыми ртами. В другое время вы видите целые сотни эолистов, выстроившихся в круг, причём каждый вооружён мехами, вставленными в зад соседа, при помощи которых они надувают друг друга, пока все не примут форму и величину пивных бочек; по этой причине они с большой меткостью называют обыкновенно свои тела сосудами. Достаточно наполнившись при помощи этой и подобных ей операций, они тотчас удаляются и для общественного блага разгружают добрую часть своего прибытка в челюсти учеников. Должно заметить, что всякое знание слагается, по их мнению, из того же первоначала, так как, во первых, общепризнано и бесспорно, что знание надмевает, а во вторых, они доказывают это при помощи следующего силлогизма: слова только ветер; знание же не что иное, как слова; следовательно, знание есть не что иное, как ветер. По этой причине их философы преподают в школах все свои положения и мнения при помощи отрыжки, в каковом искусстве добились они изумительного красноречия и невероятного разнообразия. Но первые мудрецы эолистов славятся главным образом выразительностью своей мимики, которая самым недвусмысленным образом показывает, в какой мере или степени дух всколыхнул их внутреннюю массу. В самом деле, после некоторых схваток, причинив предварительно своим неистовством и буйством как бы землетрясение в микрокосме мудреца, ветер и пары выходят вон, судорожно искривляя рот, раздувая щёки, страшно выкатывая глаза. При таких обстоятельствах все их отрыжки считаются священными, особенно самые кислые, и с безграничным благоговением поглощаются преданными им сухопарыми святошами. А так как дыхание нашей жизни в ноздрях наших, то, желая разодолжить своих поклонников, они переправляют отборнейшие, назидательнейшие и живительнейшие отрыжки через этот проводник, придавая им особенно густой привкус.