Вопрос 36 Красный смех Л.Н. Андреева как пример экспрессионизма в русской литературе

Вопрос 35

Сложное время рубежа двух веков продиктовало полифонизм русской литературы, выразившийся в напряженных поисках новых методов, в многообразнейших литературных течениях, направлениях.

Уникальность Л.Андреева была в умении сочетать в своем творчестве разные стилевые течения и направления. Удивительна способность писателя чутко воспринимать все новое. И экспрессионизм как литературное направление начал свое развитие в творчестве именно этого русского писателя гораздо раньше, чем в западноевропейской литературе. «Экспрессионизм (от лат. expressio – выражение) направление искусства и литературы, развивающееся в Германии примерно с 1905 по 1920-е гг. и отразившееся в культуре ряда других стран. Термин впервые употребил в печати в 1911 году Х. Вальден – основатель экспрессионистского журнала «Штурм». Экспрессионизм возник как отклик на острейший социальный кризис первой четверти XX века. Протестуя против мировой войны и социальной несправедливости, против бездуховности жизни и подавленности личности социальными механизмами, мастера экспрессионизма совмещали протест с ужасом перед хаосом бытия. Кризис современной цивилизации предстал в произведениях экспрессионизма одним из звеньев апокалиптической катастрофы. Принцип всеохватывающей субъективной интерпретации действительности, возобладавшей в экспрессионизме, обусловил тяготение к абстрактности, обостренной эмоциональности, фантастическому гротеску».

Поэтика экспрессионизма, художественные приемы, способствующие выражению «предельного» состояния личности: отчаяния, понимания бесперспективности жизни, нашли яркое отражение в рассказе Л.Андреева «Красный смех» (1904).

Вскоре после начала русско-японской войны даже «Русский инвалид» сообщает о тяжких поражениях, о гибели русских солдат от солнечных ударов, о «волчьих ямах», расставленных японцами, о бессмысленных атаках русских пехотинцев, о сошедших с ума солдатах и офицерах. Растет недовольство правительством, развязавшим эту войну.

Из Крыма Л.Андреев пишет К.Пятницкому: «Сижу я здесь спиной к России и чувствую, как она там стонет, рычит, дичает, воет с голоду, с тоски, с бессмыслицы» (май 1904).

В литературе, в публицистике – разноречивые отклики на события войны. Один из самых ярких – статья Л.Н.Толстого «Одумайтесь!», в 1904 году напечатанная в английском издательстве «Свободное слово», в рукописных вариантах распространенная в России.

Неудивительно, что Андреев просит брата немедленно отвезти рукопись «Красного смеха» именно Толстому и с нетерпением ждет оценки.

Толстой, едва прочитав рукопись, пишет: «Я прочел ваш рассказ, любезный Леонид Николаевич, и на вопрос, переданный мне Вашим братом, о том, следует ли переделывать, отделывать этот рассказ, отвечаю, что чем больше положено работы и критики над писанием, тем оно бывает лучше, Но в том виде, каков он теперь, рассказ этот, думаю, может быть полезен.

В рассказе очень много сильных картин и подробностей; недостатки же его в большой искусственности и неопределенности». (17 ноября 1904 г.)

Что же показалось Л.Н.Толстому «искусственным и неопределенным» в рассказе Л.Андреева? Вероятно, новые формы выражения авторского сознания.

В то же время сам Андреев писал: «О войне говорить надо по-иному. И рассуждают, и хвалят, и бранят только по закону, скучно, холодно, вяло, неинтересно».

Многие обвиняли Андреева в том, что он никогда не был на войне, никогда не видел военных событий, но особенность Андреева-художника, его таланта в необычайной силе воображения, сопричастности к этим событиям. Один из современников Л.Андреева говорил, что автор умирает с убитыми, с теми, кто ранен и кто забыт, он тоскует и плачет, и когда из чьего-нибудь тела бежит кровь, он чувствует боль ран и страдает.

«Красный смех» был написан за девять дней, в состоянии необычайного нервного напряжения, доходящего до галлюцинаций. Андреев боялся оставаться один, и Александра Михайловна, жена писателя, молча просиживала в кабинете целые ночи без сна.

Андреев видел свою задачу не в описании реальных событий, а в отражении эмоционального субъективного отношения к ним. Ему необходимо было выразить свои трагические переживания так, чтобы его услышали. «Красный смех» называют исповедью потрясенной души, но эта исповедь нужна, чтобы достучаться до сердца читателя, пробудить дремлющие чувства равнодушной, сытой, самоуверенной толпы. Это стремление криком отчаяния и ужаса разбудить равнодушную толпу, вызвать сострадание к человеческому горю. Как талантливый экспериментатор, Андреев ищет новые художественно-выразительные средства и приходит к экспрессионизму, который часто характеризуют как «искусство крика».

Проанализируем произведение именно с этой точки зрения.

«Моя тема – безумие и ужас…» Безумие и ужас – формула, которой Андреев определил смысл кровавых событий, содержание войны и тему своего рассказа. «…безумие и ужас» - таково начало рассказа.

В нем восемнадцать отрывков, именно отрывков: потрясенное сознание не в состоянии осмыслить действительность, восприятие лишено целостности – отсюда «разорванность композиции»: обрывки фактов, мыслей, чувств. Рассказчик не в состоянии собрать воедино свои представления о войне. Автор намеренно не пытается создать единую картину.

Первая часть (девять отрывков) – это чувственное восприятие войны. Поэтому автор с самого начала поражает восприятие читателя цветом: «солнце было так огромно, так огненно и страшно, как будто земля приблизилась к нему и скоро сгорит в этом беспощадном огне», «солнце…кровавым светом входило в измученный мозг», «огромное, близкое, страшное солнце на каждом стволе ружья зажгло тысячи маленьких ослепительных солнц, и они отовсюду забирались в глаза, огненно-белые, острые, как концы добела заостренных штыков», «кожа на теле так багрово-красна, что на нее не хочется смотреть» и т.д. – красный, желтый, черный; звуком: «тяжелый неровный топот, скрежет железных колес, тяжелое неровное дыхание, сухое чмяканье запекшимися губами, страшный, необыкновенный крик» и т. д. «…то, что я видел, казалось диким вымыслом, тяжелым бредом обезумевшей земли».

«…безумие и ужас» - слова, ставшие рефреном первой части рассказа. Безумными кажутся мечты: «…А хорошо бы, товарищ, получить орден за храбрость. Он лежал на спине, желтый, остроносый, с выступающими скулами и провалившимися глазами, - лежал, похожий на мертвеца, и мечтал об ордене…и через три дня его должны будут свалить в яму, к мертвым, а он лежал, улыбался и мечтательно говорил об ордене». Безумными становятся военные действия: «…и нашей гранатой, пущенной из нашей пушки нашим солдатом, оторвало мне ноги. И никто не мог объяснить, как это случилось».

В каждом из отрывков, подчеркивая ужас войны, возникают картины – воспоминания о доме. «И тогда – и тогда внезапно я вспомнил дом: уголок комнаты, клочок голубых обоев и запыленный нетронутый графин с водою…А в соседней комнате, и я их не вижу, будто бы находятся жена моя и сын. Если бы я мог закричать, я закричал бы – так необыкновенен был этот простой и мирный образ, этот клочок голубых обоев и запыленный, нетронутый графин» (Отрывок первый). «…и как только я закрыл глаза, в них вступил тот же знакомый и необыкновенный образ: клочок голубых обоев и нетронутый запыленный графин на моем столике…» (Отрывок второй). «В этот вечер мы устроили себе праздник – печальный и странный праздник…Мы решили собраться вечером и попить чаю, как дома, и мы достали самовар, и достали даже лимон и стаканы, и устроились под деревом – как дома, на пикнике (Отрывок четвертый). «…когда я подумаю, что есть где-то улицы, дома, университет…» (Отрывок пятый).

Безумие и ужас войны оказываются и в том, что воспоминания о доме не спасительны, и после каждого из них - ужасающее описание смерти. «…это было безбожно, это было беззаконно. Красный Крест уважается всем миром, как святыня, и они видели, что это идет поезд не с солдатами, а с безвредными ранеными, и они должны были предупредить о заложенной мине. Несчастные люди, они уже грезили о доме…» (Отрывок седьмой).

И ни забота близких, ни горячая ванна не могут сделать человека прежним… «Я писал великое, я писал бессмертное – цветы и песни. Цветы и песни…» Но тщетны усилия героя вернуться к созиданию. Безумная война разрушила главную ценность – человека.

Вторая часть – рациональное восприятие войны – стремление понять её смысл. «Война беспредельно владеет мною и стоит как непостижимая загадка, как страшный дух, который я не могу облечь плотью. Я даю ей всевозможные образы…, но ни один образ не дает мне ответа, не исчерпывает того холодного, постоянного, отупелого ужаса, который владеет мною» (Отрывок десятый).

В первой части – восприятие чувственное, во второй – рациональное, но не случайно рассказчики – родные братья. Побывал на войне или нет, видел ужасы войны или читал о них в газетах – результат оказывается один. Единственный результат войны – сумасшествие.

Для экспрессионизма невозможен спокойный взгляд со стороны: автор и образ живут одним эмоциональным порывом. Л.Андреев почти насильственно вовлекает читателя в круг собственных переживаний, заставляет его чувствовать то, что чувствует сам. Читатель не просто сопереживает героям, усилиями автора он становится на их место, думая, ощущая, воспринимая войну так, как это необходимо писателю. Эту задачу решает язык произведения: герои его кричат, бьются, мечутся, то произносят выспренно-патетические монологи, то ограничиваются страшными безумными выкриками.

Почему рассказ о русско-японской войне имеет такое неожиданное название?

Оно возникло как обозначение галлюцинации одного из героев, стало символизировать…смех самой залитой кровью земли, сходящей с ума!

Первоначально Андреев хотел назвать свой рассказ «Война». Но напряженные нервы всякое происшествие воспринимали предельно остро, словно в нем сконцентрирована всеобщая беда. Неподалеку от Никитского сада, в каменоломне, взрывом изуродовало двух турок, приехавших на заработки. Писатель видел, как несли одного из них: «Весь он, как тряпка, лицо – сплошная кровь, он улыбался странной улыбкой, так как был без памяти. Должно быть, мускулы как-нибудь сократились и получилась эта скверная красная улыбка».

Эта красная улыбка перерастает в грандиозный внереальный образ произведения о войне. Впервые мы видим его в конце второго отрывка: «Теперь я понял, что было во всех этих изуродованных, разорванных, странных телах. Это был красный смех. Он в небе, он в солнце, и скоро он разольется по всей земле, этот красный смех!» «Само небо казалось красным, и можно было подумать, что во вселенной произошла какая-то катастрофа, какая-то странная перемена и исчезновение цветов: исчезли голубой и зеленый и другие привычные и тихие цвета, а солнце загорелось красным бенгальским огнем.

- Красный смех, - сказал я» (Отрывок четвертый).

В шестом отрывке обезумевший от ужаса войны доктор кричит: «Отечеством нашим я объявлю сумасшедший дом…И когда великий, непобедимый, радостный, я воцарюсь над миром, единым его владыкой и господином, - какой веселый смех огласит вселенную!

- Красный смех! – закричал я, перебивая. – Спасите! Опять я слышу красный смех!»

И так от отрывка к отрывку. Красный смех объективен и реален, он имеет свое лицо, его видят разные герои. Он приобретает вселенский масштаб.

И в последнем отрывке мы видим картину Апокалипсиса: «Все грохотало, ревело, выло и трещало. Рев и выстрелы словно окрасились красным светом. Ровное огненно-красное небо, без туч, без звезд, без солнца. А внизу под ним лежало такое же ровное темно-красное поле, и было покрыто оно трупами.

- Их становится больше, - сказал брат.

А за окном в багровом и неподвижном свете стоял сам Красный смех.

Таким образом, художественным воплощением войны стали не бои, горы трупов, море крови, а образ Красного смеха. Именно он несет основную смысловую и выразительную нагрузку, став символом безумия войны, символом всей земли, сходящей с ума.

А.Блок писал: «Андреев «вопил» при виде человеческих мучений, и вопли его услышаны, они так пронзительны, так вещи, что добираются до сокровенных тайников смирных и сытых телячьих душ…»

Сам Л.Н.Андреев не очень надеялся, что рассказ его будет напечатан, и планировал издать его самостоятельно с офортами Гойи «Ужасы войны» (так Андреев перевел название цикла, который чаще называют «Бедствия войны»). «Бумага толстая, по виду старая, с оборванными краями. Шрифт крупный, старый, большие поля. На отдельных листах 15 – 20 рисунков Гойи».

Казалось бы, что может быть общего в восприятии мира и войны испанским художником, живущим в начале 19 века и русским писателем начала века 20?

У Л.Андреева кошмарные картины кровопролития такие, какими они запечатлены в потрясенной, вывихнутой психике. В духе Гойи. И художник, и писатель достигают необыкновенной экспрессии нагнетением жутких подробностей, деталей, выхваченных из кровавой, бредовой сумятицы. Но как для Гойи важно заставить людей задуматься о Правде, о воскресшей Истине, о Жизни, так и Андреев кричит об ужасах войны, чтобы заставить людей думать о Жизни. Не случайно стихотворение Л.Василевского «Красный смех», посвященное Л.Андрееву (1905 г.)

В духоте кровавого угара

Умирают месяцы и дни…

Целый год кровавого кошмара,

Долгий год бессмысленной резни…

Льется кровь – горячая, живая…

Стон стоит над скорбною землей,

Умирают люди, проклиная,

И уносят ненависть с собой.

Крик ворон над мертвыми телами…

В нищете убогая земля…

Вспоены горючими слезами

Без людей забытые поля.

Стынет мозг и сердце цепенеет,

И, шумя трепещущим крылом,

Красный смех безумья мрачно реет

Над пустым, измученным умом.

Во имя правды и любви,

Во имя света и природы,

Напрасно пролитой крови,

Вотще поруганной свободы –

Да будет прерван красный пир,

Да идет эта чаша мимо

Терпеть и жить – невыносимо…

Да будет мир!

Литературоведы определяют жанр «Красного смеха» и как рассказ, и как повесть, но сам писатель сказал, что его «Красный смех» - это фантазия о будущей войне и будущем человеке». Действительно, сила «Красного смеха» не в признаках места действия, не в точности описания боевых операций, а в том ощущении кризиса, ужаса, который уже охватил людей в начале XX века, когда люди остро почувствовали, что мир подошел к какой-то опасной грани, за которой не будет спасения, если вовремя не остановиться.

В том, что грезилось Л.Андрееву – предчувствие, предвестие надвигающихся кровавых катастроф трагического XX века.

ФИЛОСОФСКИЕ ИДЕИ РУССКИХ СИМВОЛИСТОВ

Социально-политический кризис конца XIX-начала ХХ вв. породил великую эпоху русского культурного ренессанса. Это была эпоха пробуждения в России самостоятельной философской мысли, расцвета поэзии и обострения эстетической чувствительности. Вместе с тем, именно в этот период в духовной жизни России набирали силу всякого рода мистические веяния, религиозное беспокойство, пробудился интерес к мистике и оккультизму. По замечанию Н.Бердяева, русскими душами овладели предчувствия надвигающихся катастроф. Поэты видели не только грядущие зори, но что-то страшное, надвигающееся на Россию и мир. Религиозные философы проникались апокалиптическими настроениями. Пророчества о близящемся конце мира, может быть, реально означали не приближение конца мира, а приближение конца старой, императорской России. Наш культурный ренессанс произошел в предреволюционную эпоху, в атмосфере надвигающейся огромной войны и огромной революции. Ничего устойчивого более не было.

Неуверенность в будущем и зыбкость сиюминутного человеческого бытия формировали у российской интеллигенции новое мироощущение, выразившееся в различных философско-художественных подходах к освоению мира. Одним из них был символизм.

Философская направленность символизма

Символизм – направление в европейском и русском искусстве, возникшее на рубеже ХХ столетия, сосредоточенное преимущественно на художественном выражении действительности посредством символов "вещей в себе" и идей, находящихся за пределами чувственного восприятия.

Культура русского символизма, как и сам стиль мышления поэтов и писателей, формировавших это направление, возникли и складывались на пересечении и взаимном дополнении внешне противостоящих, а на деле прочно связанных и поясняющих одна другую линий философско-эстетического отношения к действительности. Символизм объединял поэтов и писателей разных поколений и идейной направленности. Для так называемых "старших символистов" Д. Мережковского, В. Брюсова, К. Бальмонта, Ф. Соллогуба, З. Гиппиус и др. символизм был новым этапом в поступательном развитии искусства, пришедшим на смену реализму. Во многом они следовали концепции "искусство для искусства". Так называемые "младшие" символисты (А. Белый, Вяч. Иванов, А. Блок) были приверженцами философско-религиозного понимания мира в духе учения философа Владимира Соловьева.

Однако при всех разногласиях символистов объединяет ряд общих задач. Во-первых, новые формы искусства символисты рассматривали не как смену одних только форм, а как отчетливый знак изменения внутреннего восприятия мира, как принципиально новый тип художественного и нравственно-религиозного мышления. Как писал А.Белый, символизм никогда не был школой искусства а был тенденцией к новому мироощущению, преломляющему по-своему и искусство. Это было ощущение небывалой новизны всего того, что принес с собой рубеж веков, сопровождавшихся чувством неблагополучия и неустойчивости.

Во-вторых, они не ограничивались постановкой чисто литературных проблем, не хотели быть "только искусством". Их задачей стало создание особого мироощущения и умонастроения, которое берет истоки в идеалистической философии Вл. Соловьева ("положительное всеединство", идея "синтеза", учение о Софии, теургии). Их объединяет эсхатологичность мышления, убеждение в "жизнестроительском" призвании искусства, острое ощущение конца "исторического времени". В самом общем плане символизм отражал кризис традиционного гуманизма, разочарованность в идеалах добра, ужас одиночества перед равнодушием общества и неотвратимостью смерти, творческую неспособность личности выйти за пределы своего "я".

В своей тюрьме, – в себе самом,

Ты, бедный человек,

В любви, и в дружбе, и во всем

Один, один навек!... Д. Мережковский.

Первоначально символизм был заявлен в ряде литературных манифестов. В частности, поэт К.Бальмонт в 1900 году выступил в Париже с лекцией, имевшей демонстративное заглавие: "Элементарные слова о символической поэзии". В ней были сравнены два равноправных миросозерцания: символизм и реализм. Равноправных, но разных по своему существу. Это, утверждал Бальмонт, два "различных строя художественного восприятия". Реалисты схвачены как прибоем конкретной жизнью, за которой не видят ничего, символисты, отрешенные от реальной действительности, видят в ней только свою мечту, они смотрят на жизнь из окна. Так намечается путь философствования от непосредственных образов, прекрасных в своем самостоятельном существовании, к скрытой в них духовной идеальности, придающей им двойную силу. Однако символисты по-разному трактовали значение символического метода. Так, В. Брюсов рассматривал его как средство создания принципиально нового искусства; К. Бальмонт видел в нем путь постижения сокровенных, неразгаданных глубин человеческой души; Вяч. Иванов считал, что символизм поможет преодолеть разрыв между художником и народом, а А.Белый был убежден, что это та основа, на которой будет создано новое искусство, способное преобразить человеческую личность.

Несмотря на разную трактовку созданного символистами метода, очевидно одно: стремясь прорваться сквозь возникшую символическую реальность к "скрытым реальностям", его "нетленной" красоте, символисты выразили тоску по духовной свободе, передали творческое предчувствие мировых социально-исторических сдвигов, продемонстрировали доверие к вековым культурным ценностям как единящему началу. В то же самое время символизм можно рассматривать, в определенном смысле, и как реакцию на безверие, позитивизм и натуралистическое бытописательство жизни в литературе. Поэтому он нередко проявлялся там, где натурализм обнаруживал свою несостоятельность.

Нападая на плоское описательство, символисты впадали в другую крайность: пренебрегая реальностью (или недооценивая ее), они устремлялись вглубь, к метафизической сущности видимого мира; окружающая действительность казалась им ничтожной и недостойной внимания. Это был всего лишь покров, за которым пряталась вожделенная "тайна", главный, по мнению художника-символиста, объект.

Подобный субъективизм не помешал тем не менее символистам включиться в решение социальных и политических проблем, помимо чисто литературных задач. Личные судьбы мыслились символистами в неразрывном единстве с судьбами страны и революции, и даже в прямой зависимости от них. Как писал Вяч. Иванов "Если бы символисты не сумели пережить с Россией кризис войны и освободительного движения, они были бы медью звенящей и кимвалом бряцающим. Они не воспринимали события действительности – в том числе революцию в 1905 г. – без соотношения с собственной душой и с "иными мирами". Как заметил А.Блок, революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах; она и была одним из проявлений тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах. Как сорвалось что-то в интеллигенции, так сорвалось что-то и в России.

Конечно, символисты были далеки от реальности народной жизни и надвигающегося революционного движения России начала века. Поэтому они ни в коей мере не угадали тех реальных форм, в которые вылилась действительная историческая жизнь России. Но они были озабочены (пусть в мистифицированной, иллюзорной форме) проблемами судеб народа, революции, России, вместе с характерно русской тревогой об оторванности "культурного слоя" от народа. Именно эти проблемы были отправной точкой их размышлений. Тема "народ, Россия, революция" конкретнее и ярче всего воплотилась у А. Блока, органичной была она для А. Белого. В большинстве рассуждений Вяч. Иванова тема "народа" присутствует в разных вариантах (говорит ли он о "соборности", о "хоре и оркестре", о дионисийском расторжении души, о народном "демократическом" смехе, об антиномиях национального характера и т.д.). Через пелену символизма прорываются сложные вопросы века: историко-культурная проблематика у В. Брюсова, поиск идеального общества (противопоставление "железному ХХ веку" первозданно целостного "солнечного" начала) у К. Бальмонта и т.п.

Поиски, которые велись символистами, были частью широких исканий, какими отмечена русская духовная жизнь той поры. Для многих мыслителей, таких, например, как Д. Мережковский символизм был формой внутренней свободы в атмосфере цензуры и внешнего деспотического режима.