2018-03-09
78
Джьоти Навалкару Август,
1895 г.
Хури!
Интересно, удивитесь ли вы тому, что держите в руках это письмо? Прошло много времени с той ночи, когда мы в последний раз виделись с вами на Хайгейт-Хилл. Думаю, вы могли забыть меня. Но сомневаюсь в этом, так же, как и сомневаюсь, что вы удивитесь, читая данное письмо, ибо я обещал вам все эти годы, что когда-нибудь расскажу вам все. Мне хочется считать себя человеком слова.
Поехать в Ротерхит меня побудила шкатулка. Я не намеревался вступатъ в противоборство, не намеревался и пренебрегать вашим советом. Вы были, конечно же, правы, Хури. Мне не следовало туда ездить, глупость, а не храбрость влекла меня туда. И все же, повторяю, была и шкатулка, оставить которую без внимания я не смог.
Она ожидала меня на конторке в ночь смерти Весткота, была сделана из грубого дерева и выкрашена в красный цвет. С одной стороны были нанесены китайские иероглифы. Очевидно, когда-то ее использовали для перевозки опиума. Дрожащими руками я приподнял крышку. Внутри не было ничего, кроме куска картона. Почерк я узнал сразу — и пурпурный цвет, как на карточке, которую посылали Джорджу. Беглый осмотр показал, что надпись сделана смесью воды и крови. Почерк, как и ранее, был женский, но на сей раз это скрыть не пытались, ибо почерк был элегантный и совсем не неряшливый. Красота его словно пришла из другого века. Текст записки вы тоже можете сразу узнать:
|
|
|
«Сколь часто вам говорено, что когда вы исключите невозможное, то оставшееся, как бы неправдоподобно оно ни выглядело, будет правдой?»
Литература приписывает это высказывание Шерлоку Холмсу, но на самом деле это максима доктора Джозефа Белла, преподавателя как Конан Дойла, так и моего, о чем я часто говорил Сюзетте. Она же, в свою очередь, ответила мне, озвучивая мой нарастающий страх:
«А что, если невозможное является правдой?»
Держа в руках эту карточку, сидя один в комнате, я точно знал, что послание писала она. Я ясно увидел и вдруг понял всю паутину зла, сплетенную вокруг меня за долгие прошедшие месяцы, паутину, в центре которой, как паук, затаилась тьма и прядет, бесконечно прядет, чувствуя каждое мое дергающееся движение, опутывая и затягивая меня. И сейчас я чувствовал, что тьма очень близка. Как я мог избежать ее? Бежать было некуда. Я должен был встретить ее лицом к лицу и закончить игру.
Я выехал той же ночью. Взял с собой револьвер и луковицу киргизского серебра, уложив их в нагрудную сумку, скрытую под рубашкой. Думал, что сразу найду склад Лайлы, но, несмотря на поиски, не смог найти даже улиц, ведущих к нему. Измученный, вернулся на главную улицу и оттуда прошел на Колдлэйр-лейн. Лавка Полидори, как и раньше, была заколочена досками. Я постучал в дверь. Никакого ответа. Попытался взломать дверь, но замок был слишком крепок. Отступив на несколько шагов, я стал пристально всматриваться в окна верхнего этажа, но оттуда не пробивалось ни отблесков света, ни даже тусклых вспышек трубок с опиумом. Как и при предыдущем посещении, весь дом казался совершенно заброшенным. Разочарованный, я повернулся и зашагал прочь от лавки, но, инстинктивно оглянувшись, вдруг заметил на секунду чье-то лицо. Лицо это прижалось к стеклу и дико глядело на улицу с верхнего этажа. Хотя оно сразу же исчезло, я успел его узнать. Лицо в окне принадлежало Мэри Кэлли. Я понял, что надо взламывать лавку. К счастью, улица была пуста, и никто не заметил, как я срываю доски. Разбив окно и проникнув внутрь, я поспешил наверх, готовый ко всему, но, отодвинув занавеску, обнаружил, что комната наверху пуста — ни людей, ни мебели, никаких доказательств, что недавно тут кто-то был. И, лишь осмотрев оконную раму, я нашел подтверждение тому, что у меня не было галлюцинаций — на стекле виднелись окровавленные отпечатки пальцев. Когда же я внимательно изучил пол, то нашел и другие следы крови в виде линии из крохотных точек. Следы вели к двери, за которой, как вы помните, находился мостик к двери склада. Естественно, я попытался пройти туда, но дверь была крепко заперта, и мне оставалось лишь покинуть комнату. И вот я уже на главной улице. С Темзы накатывался туман. Вначале, поглощенный своими мыслями, я едва ли чувствовал его, как вдруг понял, что он поглотил не только огни, но и шум, доносившийся из таверн и кабачков, грохот экипажей, шаги прохожих. Я заозирался вокруг, однако ничего не было видно, я остался совершенно один. Я крикнул — мой голос поглотила стена коричневого тумана. Я остановился, и через несколько минут в тумане образовался просвет. Я вгляделся в улицу, но увидел, что я все еще один, — хотя фонари и мигали, улица была совершенно пустынной, а окна домов и таверн темны. Я крикнул вновь — никакого ответа. Туман опять стал сгущаться, и я почувствовал, что сырость буквально впивается в мою кожу.
|
|
|
Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся, Позади меня стоял человек. Лицо его скрывал шарф, на глаза была надвинута кепка.
— Ищите кого-то? — спросил он, подмигивая мне. — Развлечений ищете?
— Развлечений?
— Развлечений! — человек рассмеялся и показал пальцем в дальний конец улицы.
Я всмотрелся, но ничего не увидел. Человек продолжал смеяться идиотским смехом. Я схватил его за шарф, срывая маску. Из-под кепки на меня глянули мертвые глаза, кожа на лице была, как у трупа. Я вспомнил, что лодочник на Темзе застрелил именно этого человека.
— Развлечения! Забавы! — не переставая, вновь и вновь повторял он, показывая корявым пальцем вдоль улицы.
Туман разорвал стук колес экипажа. Медленно я зашагал на этот звук. От тумана у меня кружилась голова, будто от опиума, когда мы со Стокером попали в притон Полидори. Мертвец по-прежнему наблюдал за мной, смеясь все громче. Затем туман прорвали лошадиное ржание, цокание копыт, и повозка остановилась. Теперь я увидел ее — темное пятно, поджидавшее меня под желтым мерцанием уличного фонаря. Я прошел мимо лошадей и остановился сбоку от экипажа. Тишина, как туман, сгустилась вокруг меня, и даже лошади замерли. Вдруг щелкнула дверь, высунулась рука. Меня охватил жаркий прилив вожделения.
— Иди ко мне! — шепот, казалось, исходил ниоткуда, просачиваясь в каждое мое чувство, каждую мысль.
— Лайла! — воскликнул я. — Лайла!
Я взялся за ручку дверцы… открыл ее… поднялся в экипаж.
Я сразу узнал ее. Она была все та же… Лайла… и в то же время не Лайла: кожа — белая, как сверкающий лед; губы — алы, как ядовитый цветок; глаза — холодны и полны похоти, злобной гордости. Я в восхищении протянул руку погладить завитки белокурых волос, обрамлявших ее грозное, строгое лицо, самое прекрасное из женских лиц, более жестокое, чем ад, и милое, несмотря на весь ужас.
|
|
|
— Лайла! — прошептал я вновь.
Это был не вопрос, а содрогание, полное понимания и необходимости. Она улыбнулась, приоткрыв яркие губы, и меж красного пламени блеснули зубы. Она погладила меня по щеке, и в этом прикосновении было что-то чудесное, невозможное.
— Иди ко мне, — слова ласкали, обжигая, мой разум. — Иди ко мне!
Я с шумным вздохом потянулся, ища ее губы, но она положила палец мне на подбородок, и я почувствовал, как Лайла приникла к моему горлу, почувствовал, что моя кожа тает, пропадает в ее влажном жарком поцелуе, сочится и течет ручейком по моей груди, липким соком смешиваясь с ее соками. Я протянул пальцы, чтобы коснуться этого потока, они нащупали луковицу в нагрудной сумке.
Раздалось злобное воющее шипение — так шипят коты, выскакивая из обжигающего пламени, — и вновь я оказался один. Осмотревшись, я понял, что лежу в темном углу на панели, опираясь головой о стену. Издалека доносились смех, звон бокалов в шумных кабачках; колеса загрохотали по булыжнику; раздались шаги прохожих. Воздух слегка очистился, туман рассеялся, экипажа и женщины в нем след простыл. Я медленно встал на ноги, протер глаза и опять побрел по главной улице. Поворот к складу оказался на том же месте, где я и ожидал его найти. Когда я вошел в неосвещенную улочку, звуки за моей спиной снова стали затихать, и вскоре пропало все, кроме шагов моих ног, ведущих меня к двери склада. Она была открыта, и я вошел. Внутри меня ждала Сюзетта. Она подняла руку и показала вглубь.
— Тут недалеко, — прошептала она.
— Знаю, — ответил я и, миновав холл, открыл дверь.
За дверью под висящим на стене портретом Лайлы, как и раньше, горела одинокая свеча. Я уставился на картину, потом закрыл за собой дверь и сразу услышал звук капель — одна жидкость капала в другую. Медленно я обернулся, вглядываясь в темноту, и увидел…
|
|
|
Подцепленный за ноги на крюке висел труп, совершенно голый и очень белый. Я узнал его: один из наркоманов из опиекурильни. В ноздре его набухла капелька крови… вытянулась… упала… затем еще одна… кровь к крови… Потому что под трупом стояла ванна, полная крови. Ванна была из золота, украшенного драгоценными камнями, но кровь выглядела еще богаче, еще прекраснее, чем чистейшее золото. Кровь сверкала, и я знал, что если буду долго смотреть на нее, то увижу красоты, которые не может вообразить ни один человеческий разум. Упала еще одна капля. Как великолепно она была принята… успокоена… поглощена. Весь мир может быть так поглощен… вся вселенная… застыть в крови. Я шагнул вперед. Золото и кровь смешались, и запульсировали, подернулись рябью, как волны чистейшего звука. Мне захотелось быть частью их, мне нужна была их тайна… Еще одна капля… Я взглянул на застывшее обескровленное лицо наркомана — его глазные яблоки выглядели очищенными от кожицы виноградинами. Я вдруг содрогнулся и дотронулся до луковицы в сумке.
Послышался смех, столь издевательский и ужасный, что я заткнул уши руками.
— Вцепился в свой талисман, — раздался голос, — а все-таки идешь.
Она шевельнулась в ванне. Ее белокурые кудри были совершенно не запачканы, снежно-белые руки просвечивали сквозь кровь. Она омыла груди ленивыми всплесками и с расслабленным вздохом откинулась назад.
— Да, — проговорила она. — Все-таки идешь… — Она наклонила голову и пристально взглянула на меня. — Какой ты забавный, — улыбнулась она. — Как отчаянно хочешь того, что есть у меня. Как боишься того, чем ты можешь стать. Я, действительно, очень благодарна. Редко кто-либо из смертных забавляет меня, чтобы ты знал.
Она вновь улыбнулась, потянулась и опустила голову на золото. Ласкающим движением рук она отерла кровь с бледных щек, а когда отняла от лица пальцы, не осталось ни пятнышка, ни потека, словно плоть ее была губкой, впитавшей кровь, всосавшей соки жизней других людей. Удовлетворенно вздохнув, она наклонила голову, полоща в крови распущенные белокурые волосы.
— Еще, — проговорила она, — еще… в этом почти ничего не осталось. — Она лениво взмахнула рукой. — Живей, Полидори, мне нужен поток…
Он, должно быть, стоял в тени, потому что раньше я его не замечал. Выступив вперед, он бросил на меня косой взгляд, полный презрения, и дернул за золотую цепь. Труп начал раскачиваться и опускаться. Краешком глаза я следил за тем, как Полидори положил труп на пол и принялся отцеплять крюки от костей лодыжек, но не мог сосредоточиться на этом зрелище. Да и как я мог? Она вновь стала мыться, намыливая кровью груди и щеки, отчего кожа ее светилась и пульсировала, становясь темнее. Темнели и ее белокурые волосы, превращаясь в черные.
— Приведите ее! — приказала она.
Голос ее был еще голосом Лайлы, но внешностью она стала африканской девушкой, столь же ужасной и милой, как и раньше. Я вспомнил, как Мэри Келли рассказывала о негритянке, разрезавшей ей запястья… Красота такая, что замораживает само сердце. Я опустил глаза под пристальным взглядом, а негритянка расхохоталась.
— Приведите ее! — крикнула она.
Я почувствовал, что ее смех тревожит самые глубины моего сознания.
— Не надо, — пробормотал я, — прошу, не надо.
Но она все смеялась. И смех сотрясал всего меня, нарастая и нарастая, а потом раздалось позвякивание крюка, раскачивающегося на цепи. Я обернулся. В руках Полидори была голая женщина. Он схватил ее за волосы, толкнул на колени, а другой рукой ухватился за крюк. На лице несчастной застыло такое выражение ужаса и.боли, что я едва признал в ней Мэри Келли.
— Нет! — крикнул я, бросаясь вперед и выхватывая револьвер. — Нет!
На секунду наступило молчание. Негритянка взглянула на ствол револьвера и вдруг вновь расхохоталась.
— Отпустите ее! — в отчаянии вскричал я, целясь в Полидори. — Ради Бога, отпустите!
Негритянка пыталась что-то сказать, но слова потонули в ее же собственном громком смехе, заглушившем все остальное.
— Буду стрелять, — предупредил я.
Негритянка захохотала еще громче.
Я выстрелил раз… другой… Пули впились ей в грудь. На секунду она удивленно взглянула на ранки, а затем глаза ее заблестели от удовольствия.
— Замечательно! — вскричала она. — Просто замечательно! — Смех ее смолк. — Впрочем, это уже начинает надоедать, — вдруг сказала она и обернулась к Полидори. — Можете убить ее.
Полидори выхватил нож. Но я пошарил у себя под рубашкой и вынул киргизское серебро. Сразу же раздалось шипение. Я взглянул на Полидори: он опустил глаза и затрясся. Я направил на него луковицу, и он затрясся еще больше. Медленно я стал подходить к нему, держа в ладони киргизское серебро, а он начал отступать с повисшими бессильно руками. Я схватил Мэри Келли за руку. Она все еще дрожала в оцепенении, но когда я потянул ее, поднялась и пошла за мной. Я подал ей одежду, и Мэри Келли, вдруг осознав, что происходит, быстро надела на себя платье.
— Бегите, — прошептал я ей на ухо, — и не выпускайте это из рук.
Я сунул ей в ладонь киргизское серебро. Она уставилась на него, не трогаясь с места.
— Вам понятно? — спросил я. — Крепко держите.
Мэри Келли сжала луковицу, кивнула и побежала через холл. Слышно было, как хлопнула дверь. Я тяжело дышал. Значит, она убежала, может быть, добралась до улицы…
— Какое благородство!
Слова эти были произнесены столь издевательским тоном, что я почувствовал, будто мне за шиворот набросали льда. Я обернулся. Мы вновь остались наедине, как в экипаже на улице. В комнате теперь сгустилась жара, воздух стал какой-то густо-красный, напоенный запахом цветочной пыльцы и духов. Не отдавая себе отчета, я вдохнул его. Чувствовался запах лилий и белых роз, на которые капает кровь. На золотых треножниках курились благовония.
— Думал произвести на меня впечатление? — фыркнула Лайла. — Думал вызвать у меня вдохновение, чтобы я отпустила тебя, благословив, тронутая твоим предложением жертвы? — Она помолчала, лениво улыбаясь мне. — Или ты предлагаешь мне принять все за забавную шутку? Что ж, тогда судьба, которую я задумала для тебя, будет еще более забавной.
Она засмеялась, глядя на свои ногти, и ее яркие губы сжались.
— Слишком долго я откладывала, — пробормотала она.
Лайла потянулась в ванне, шевельнулась, и комната раздалась в стороны, когда она стала выходить из ванны, как Венера, рожденная из морской пены. Кровь мантией из сверкающих чешуек струилась по ее обнаженному телу, сверкала и исчезала, так что Лайла походила на змею, сбрасывающую кожу. Из одежды на ней были только драгоценности, браслеты и кольца в ушах, на шее блестело золото Каликшутры, на лбу сияла отметина вечного глаза, а на волосах покоилась корона богини Кали.
— Социалист, — зашептала она, глядя на меня, — трудяга на благо ближнего… — Она захлопала в ладоши. — Как восхитительно, прогрессивно! — Притянув к себе, она прижала меня к груди. — Я, конечно же, сохраню тебя и пополню тобой свою коллекцию, — улыбнулась она. — И, думаю, что навечно.
Она поцеловала меня. Слова ее эхом отдались у меня в ушах, разошлись волнами по извилинам моего мозга. Это дезориентировало меня. Я почувствовал, будто падаю в ожидающую внизу кровь. Я прильнул к Лайле, все еще находясь в ее объятиях. Но теперь мы находились не в комнате, а бежали вниз по лестнице, по бесконечным ступеням, которые все были окрашены в разный цвет и извивались в пространстве двойных спиралей. Я уже восходил по этим ступеням раньше, но никогда не видел такого множества лестниц, чередующихся перед моим взором в паутине меняющихся красок, узоров и форм. Я смутно чувствовал, что боюсь их, что они изменят меня. Надо было спасаться бегством, освободиться от Лайлы, от ее обволакивающих объятий. Но я был скован, не мог пошевелиться. Ибо кровь, которую она впитала, теперь высасывала меня. Я вспомнил то ощущение в экипаже, когда моя шея растаяла от прикосновения ее губ. А теперь все мое тело сочилось в липком месиве жидкой плоти, и я ощущал, что всего меня поглощают, затягивают в матку, полную пахнущих рыбой, соленых и терпких выделений, искажая пульс моей жизни так, что, слыша его, мое существо едва ли казалось мне моим. И оно уже не было таковым… нет… мою кровь качало сердце какого-то другого существа. Теперь я стал созданием Лайлы, студнем, плацентой, белком. Копошащейся массой клеток… супом из крошечных точек. А потом исчезли и они. Осталось только что-то красное, бьющееся в пульсе крови Лайлы. Потом и оно замолкло. И не осталось ничего. Ничего, кроме тьмы. На какое время я пропал, не знаю. Навечно? На секунду? Может быть, и то и другое. Впрочем, пришло время открыть глаза.
— Она ждет вас, — объявила Сюзетта.
— Ждет?
— У лодки.
Сюзетта нагнулась и, улыбнувшись, поцеловала меня в лоб. Я взглянул на нее и нахмурился. Она как-то изменилась. Но как бы это описать, Хури? Она была все той же Сюзеттой, маленькой девочкой с косичками, в детском платьице, и в то же время в ней что-то изменилось. Сквозь ее лицо проглянуло лицо никогда не виденной мной ранее женщины лет двадцати пяти — тридцати — величавое, прекрасное, невероятное. Когда я различал ее, терялась Сюзетта, потом Сюзетта возвращалась, а другое лицо пропадало. Бывают такие оптические трюки, вы, наверное, их видели — кролик одновременно является головой утки, а кружка — изображением парочки, готовящейся поцеловаться. Оба изображения присутствуют, но разум не может воспринять их одновременно. То же стало и с Сюзеттой, и вообще со всем, что я видел. Около меня с чистой одеждой в руках стоял искривленный карлик, такой уродливый, что я раньше едва ли мог вынести его присутствие, но я взглянул на него сейчас и увидел, какие у него длинные руки и ноги, как он прекрасен — пожалуй, самый привлекательный мужчина, виденный мной в жизни. А когда я пересек холл и заметил, что на ступеньках, свернувшись калачиком, спит пантера, то тут же почувствовал, что вижу не животное, а женщину, смуглую, милую и заносчивую, ее тело и тело пантеры одновременно отличались и были одним целым. Все звери, создания и существа здесь чудесным образом менялись, и, к своему удивлению, я испытывал при этом не ужас, а восхищение, не отвращение, а удовольствие.
— А я? — спросил я у Сюзетты. — Кем я стал?
Сюзетта, или скорее женщина, которая также была Сюзеттой, слегка улыбнулась.
— Сюда, — указала она.
Мы прошли в оранжерею. Сюзетта подвела меня к одному из бассейнов с водой тихой и прозрачной, как стекло. Я вгляделся в свое изображение, поморгал глазами.
— Не понимаю, — удивился я. — Что же произошло?
Мое лицо в воде выглядело, как и прежде.
Сюзетта взяла меня за руку и повела дальше.
— Неужели ничего не изменилось? — спросил я.
Сюзетта не ответила. Замедлив шаги у стены из чугуна и стекла, она вынула ключ и открыла дверь.
— Скажите мне, кем я стал?
Сюзетта показала на тьму за дверью.
— Скорей, — зашептала она. — Лайла ждет вас. Ею задумана игра, вы потом все поймете.
Она повернулась и убежала, а я, оставшись один, прошел сквозь стеклянную перегородку.
Я вновь оказался на открытом воздухе, в лондонской ночи. Предо мною металлическая винтовая лестница опускалась вдоль закопченной причальной стенки. Снизу донесся плеск воды. Под лестницей стояла крохотная лодочка, к которой я и спустился. На веслах сидело то же существо, что было гребцом на ней раньше. Внимательно разглядывая его, я так и не определил, какая форма была присуща ему прежде.
— Джек! — крикнула Лайла, ждавшая меня на корме лодки. — Ах ты, мой филантроп. Иди же сюда, Джек.
Она улыбнулась, я сел к ней, и она обняла меня, приказав гребцу отплывать. Зашлепали по воде весла, и лодка наша заскользила по узкой полоске воды между стенками.
Вскоре лодка вошла в течение реки. Существо налегло на весла, а Лайла, положив мою голову себе на колени, принялась нежно гладить меня по волосам. Я взглянул на небо. Оно было угрюмого, зловещего красноватого оттенка. Почему-то вид его несколько подавил мой дух, и взволнованность улетучилась, а вместо нее нахлынуло гнетущее чувство беспокойства. Я пошевелился, не в силах больше смотреть на звезды, затеняемые отсветами города, словно Лондон просачивался в небо. Я вспомнил видение, которое показывала мне Лайла: город — это существо с содранной кожей, а Темза — его артерия, полная живой крови. Я снова пошевелился и взглянул вдаль. Сейчас воды реки не казались живой кровью. Я опустил руку за борт, и на ощупь вода оставалась такой, какой была на вид, — жирной, с отбросами, загнивающей. Из-за реки огни Сити насмешливо подмигивали мне… ярко, очень ярко, но опять-таки обманчиво. Ибо там, за рекой, тоже таилась смерть, взращиваемая дерьмом золота и человеческой жадности. Смерть была везде, куда ни посмотри, во тьме чудовищного распростершегося за рекой города. Мне вспомнилось посещение на дому одного из моих пациентов, когда я задел за стену и из нее вывалился кусок раскрошившегося кирпича. Я опустил глаза — у моих ног копошился отвратительный клубок червей. Вздрогнув от этого воспоминания, я вновь взглянул на берег реки перед нами. Если ударить по нему, так что все здания, как штукатурка, ОСЫПЛЮТСЯ на землю, то увидишь то же, что я узрел в доме у своего пациента: червей, слепых и ползающих по кучам пожираемого ими навоза.
Лодку тряхнуло, и я оторвался от размышлений. Мы причалили к северному берегу Темзы. Послышался пьяный рыгающий смех, в отблесках огня замелькали чьи-то искривленное силуэты. Сама мысль о том, что придется ступить на берег, наполнила меня отвращением. Я закутался в оказавшийся на мне длинный чёрный плащ, а Лайла улыбнулась и помогла мне выйти из лодки. Полы ее плаща разошлись, и я обнаружил, что на ней надето вечернее платье. У меня же под плащом оказался фрак, на голове — цилиндр. Я спросил, куда это мы собрались сегодня вечером, но Лайла лишь прижала палец к моим губам.
— Ты будешь развлекать меня, — тихо прошептала она мне и, повернувшись к лодке, взяла из рук гребца черный саквояж.
— Что это? — спросил я, когда она передала чемоданчик мне.
— Твой докторский саквояж, — ответила она.
— Докторский саквояж?
— Ты же доктор? — она засмеялась и, прежде чем я успел что-либо еще спросить, повела меня по замусоренному причалу.
Нас ожидала повозка. Мы забрались внутрь, и колеса завертелись, разбрызгивая грязь. Повозка запрыгала по кучам гнилых овощей и фруктов. Я выглянул в окошко и опять содрогнулся от физического отвращения. Дома, мимо которых мы проезжали, походили на росшие из грязи грибы. Между ними сновали люди — сальные, вонючие, с хищными взглядами, дрожащие мешки потрохов и жира. Как это раньше я не замечал, сколь безобразны эти бедняки, сколь они низменны? Да как они смеют жить и размножаться? Мы проезжали мимо таверны. Оттуда слышалось причмокивание губ, бульканье жидкостей, наливаемых в сосуды и опрокидываемых в глотки. Кто-то шумно портил воздух, раздавались животный смех и неразборчивая болтовня. Один из посетителей таверны обернулся и уставился на нас. Меня чуть не стошнило. Волосы его, Хури, лоснились от грязи, кожа у него была словно покрыта слизью. В нем не было ничего, ни малейшей искорки, совершенно ничего достойного жить. Я откинулся на сиденье.
— Ради Бога, — выдохнул я, — Поедемте отсюда.
Лайла погладила меня по лбу.
— Куда же мы едем? — настаивал я.
— Да в Уайтчепель, Джек, — улыбнулась она. — Там все такие убогие… Ты ведь помнишь? Им нужна твоя помощь, твоя филантропия.
— Нет, — мотнул я головой.
Шум, этот шум с улиц… давил на меня. Вонь, кишение людей… Я почувствовал, будто гнев мой на тонких, как у насекомого, лапках ползает по каждой моей эмоции, мысли. Это стало непереносимо. Надо бежать от него, подавить его. Я высунулся из окошка.
— Эй! — крикнул я. — Ради Бога, стой!
Повозка притормозила. Я привалился к дверце, открыл ее и выбрался наружу. Я оказался на панели на Уайтчепель-роуд, отчаянно вдыхая воздух. Охладит ли он меня? Но биение пульса жизни продолжалось — люди совокуплялись, размножались, испражнялись. Это было безжалостно, как время, безжалостно, как мой гнев, ползущий на тысячах тонких, как у насекомого, лапок, отравляя ткань моего живого мозга. На каждом шагу я чувствовал укол иголкой… все глубже и глубже. Весь мой череп изнутри охватил ужас, прорываясь через глаза. И не только на улице, а в самих моих мыслях… эти лица… смех… запах крови. Я почувствовал, что схожу с ума. Никто не может вынести такую боль. А гнев все наползал, ширился, жалил.
Меня потянуло в темноту. От главной улицы отходила узкая неосвещенная улочка. Я поспешил по ней. На мгновение мои мысли затихли. Я глубоко вздохнул и облокотился о кирпичную стену какого-то склада, думая, сколько мне придется простоять здесь. Мысль о том, что надо будет уйти из этой тиши и темноты, была непереносима. Лайла… она ведь видела, куда я пошел. Она придет и заберет меня обратно, заберет из этой сточной канавы с ее бурлящей жизнью отбросов. Иначе… нет… нет… Я закрыл глаза, рукой провел по волосам. К своему удивлению, я почувствовал, что в другой руке по-прежнему сжимаю докторский саквояж.
Вдруг послышались шаги. Я поднял голову. В конце улочки виднелся одинокий фонарь. Под ним стояли две фигуры, женщина и мужчина. Женщина наклонилась и задрала юбку, а мужчина принялся пырять женщину сзади, торопливо и все быстрее ввинчиваясь в ее недра. Мне было слышно его участившееся дыхание, до меня донеслась влажная вонь его половых органов. Он вскоре кончил и, толкнув женщину на панель, зашагал прочь; шаги его затихли вдали. Женщина так и осталась лежать в грязи, где упала. Она даже не побеспокоилась одернуть юбку. От женщины несло вонью гниющей рыбы и нижнего белья, липкого от спермы и пота. Наконец, она, пошатываясь, поднялась на ноги. Я узнал ее — Полли Николс. Я как-то лечил ее от венерической болезни. Качаясь, она двинулась навстречу мне. Измятая юбка была вся в грязи и прилипла к ней. Мне подумалось, чтобы постирать белье, придется, видимо, отдирать его вместе с кожей. От этой мысли меня чуть не стошнило, ибо кожа у Полли наверняка была грязная, вся в болячках и кровоточащих ссадинах. А при такой ширококостной фигуре кожи придется сдирать много… чтобы ее почистить.
Я возник перед ней, и она отшатнулась в явном испуге, но, узнав меня в лицо, расплылась в беззубой улыбке.
— Доктор Элиот! — хохотнула она. — Да вы такой красавчик!
— Добрый вечер, Полли, — сказал я.
От нее несло перегаром джина. Джин переливался во всем ее теле — в желудке, в желчном пузыре, в печени, в крови. Все в ней прогнило, все провоняло до последней разложившейся клетки. Лапки насекомого впились в мой мозг, как когти.
— Вы больны, — ласково произнес я. — Давайте я вас вылечу.
Я полез в саквояж. Она не успела воспротивиться. Нож перерезал горло, и кровь ударила великолепным алым фонтаном. И, рассекая ей глотку от уха до уха, я знал, что совершаю правое дело. По мере того как жизненные силы уходили из нее, я, наоборот, наполнялся жизненной энергией. УМЫТЬСЯ кровью было так хорошо, так приятно! Мой гнев утих, я почувствовал, как насекомое в мозгу съеживается, его лапки ослабевают, и засмеялся, когда оно вообще свалилось как подкошенное. Я взглянул на ПОЛЛИ. Из ее разрезанного горла сочилась кровь, в нем что-то хлюпало. Я полоснул ножом по горлу еще… глубже… к позвоночнику.
Обернувшись, я увидел Лайлу.
— Джек, — проговорила она, целуя меня. — Мой дорогой Джек! Что за чудо я из тебя сотворила!
Я засмеялся, опьяненный ее поцелуями и жизнью, которую только что отобрал. Вернувшись к трупу ПОЛЛИ, я продолжил кромсать его. Лайла крепко обняла меня, и я растаял в ее о6ъятиях. Не могу описать того, что она дала мне — словами этого не выразить. Но мне и не нужно было слов. Я просто открылся и принял ее.
Это продолжалось долго. Упоение еще переполняло меня, когда мы стояли в темноте и смотрели, как констебли дуют в свои свистки, как суетятся врачи, как нервно поеживается любопытная толпа. Как я смеялся, когда кто-то привел Ллевелина, моего собственного помощника, чтобы он установил причину смерти. Если бы только он знал! Ведь мы с Лайлой стояли у него за спиной, никем не замеченные!
В то утро мы позавтракали у Симпсона — устрицы, вино, красное, как кровь. Потом удовольствие не раз нисходило на меня многие дни подряд… Я говорю «дни», переводя из измерения, которого вы не поймете, ибо для меня с Лайлой не существовало такого понятия, как время. Осталось только чувство, что я стал рабом всего, что старался в себе подавить. Смутно я осознавал это, ибо сквозь туман нет-нет да проглядывало мое прежнее я. И чем резче проявлялись его контуры, тем больше нарастал мой ужас, тем четче я понимал, что натворил. Вскоре я не чувствовал ничего, кроме резкого отвращения к себе, — оно давило меня, парализовало, становилось невыносимым. И все же я, наконец, вновь стал самим собой и, осознав это, сумел принять меры.
Я понял, что надо бежать. И бежал, но не через реку, а вдоль берега. Никто не пытался вернуть меня. Но и я не заблуждался. Вряд ли Лайла надолго выпустит меня из своих когтей. Но в то же время оставались те, кого я мог предупредить.
— Уайтчепель, — назвал я адрес извозчику, когда мы переехали Лондон-бридж. — Хэнбери-стрит.
Мне надо было предупредить Ллевелина, надо было рассказать ему (прежде чем мой рассудок вновь помутится) обо всем, что творится у меня в мозгу, о том, каким чудовищем я стал. Но чем дальше я отъезжал от Ротерхита, тем больше мутился мой рассудок. Опять в моем сознании зашевелились лапки насекомого. Я сжал кулаки, закрыл глаза, стараясь очистить мысли от резкой, колющей боли. Но она безжалостно усиливалась, а с ней — отчаянное стремление излечиться.
Наконец мы подъехали к повороту на Хэнбери-стрит. Извозчик отказался везти меня дальше, заявив, что он приличный человек, а время слишком позднее. Я кивнул, едва понимая, что он говорит, сунул ему в ладонь все деньги, которые у меня были, и пошел в темноту, качаясь, как пьяный. Боль пронзала меня насквозь, но терпеть оставалось недолго. Знал я и то, что сейчас сделаю. Под уличным фонарем я заметил женщину. К счастью, я находился неподалеку от клиники, иначе я бы не прошел мимо этой женщины. Приостановившись, я взглянул на нее. Как она была безобразна! Она улыбнулась мне. Как и от Полли, от нее несло немытым телом и потом. Мысль о ее теле, его состоянии заставила меня содрогнуться. Мне захотелось пронзительно закричать, столь невыносимой стала боль… Ну, шаг… ну, еще шаг… Я дойду… Ведь я же иду… иду по улице… Ведь мне осталось так недалеко…
— Сколько? — спросил я.
Женщина ухмыльнулась, называя иену. Я кивнул.
— Туда, — сказал я, указывая в темноту. — Там нас не увидят.
Женщина нахмурилась. Я понял, что вздрогнул, и постарался сдержаться. Однако она, должно быть, не так поняла, потому что вновь улыбнулась и взяла меня за руку. Она в самом деле вообразила, что я желаю ее! Что я хочу засунуть в ее вонючую, сочащуюся щель! Сама мысль об этом удвоила мое отвращение. Удовольствие от убийства будет даже больше, чем раньше. Я разорвал в клочки ее глотку, разодрал ей живот и вырвал кишки. Они были еще теплые, и с таким наслаждением я разбросал их вокруг… в грязь… в пыль. Я вырезал ей матку, Приятно было видеть, как она бьется и трепыхается, словно пойманная рыба. Теперь уже в ней не зародится никакая жизнь. Я резанул по ней несколько раз, чтобы быть уверенным в этом. И вдруг подумал, что когда она сгниет и превратится в навоз, на ней могут вырасти цветы. Я мысленно представил эти цветы — белые, с приятным запахом, нежные… Такая прелесть взрастет из такого места. Надо было взять матку, преподнести ее в подарок…
В конце улицы показалась Лайла. Она со смехом приняла мой подарок и поцеловала меня.
Мы вернулись в Ротерхит. Ничто не могло сравниться с удовольствием, которое я испытывал, оно стерло воспоминания о мире, расположенном за стенами склада, а подробности моей прежней жизни казались безнадежно далекими. И по-настоящему я понял это лишь после встречи с леди Моуберли. Я говорю «леди Моуберли», потому что едва вспомнил, кто она на самом деле, откуда я знаю ее и где видел ее лицо. Впрочем, оно предстало предо мною как-то вечером, когда я смотрел на пламя горелки под курящимся ладаном, следя за кровавыми отблесками в огне. И вдруг увидел ее перед собой — эту полузабытую женщину, восставшую из мира моих снов.
— Джек, — прошептала она, — Джек… Разве вы меня не узнаете?
Я нахмурился. Она казалась призраком, чем-то нереальным. Но постепенно я стал вспоминать, как отчаянно разыскивал ее в свое время, и при воспоминаниях об этом я рассмеялся. Неужели я на самом деле боролся с ней ради сохранения человеческой жизни? Ради сохранения?
Она уверила меня в том, что это было правдой, и засмеялась вместе со мной.
— Извините, — сказала она, — но как вы сами теперь знаете, бывает определенный зов, которому мы должны подчиняться. Мы — игрушки Лайлы. Я тоже когда-то боролась, на горных вершинах Каликшутры, но так давно… очень, очень давно… когда впервые ее зубы коснулись моей кожи, а ее мысли оказались у меня в голове… моя Лайла… моя любимая, околдовывающая королева…
Она помолчала, ногтями нежно поглаживая меня по щеке.
— И все же теперь, — вновь заговорила она, — если бы передо мной встал выбор, я бы не вернулась к смертной жизни. Я столько узнала, столько прочувствовала… И у меня есть свои игрушки. Помните Люси? — улыбнулась она. — Уверена, что ей бы захотелось передать вам привет…
Она ожидала, что я скажу, но я не понял ее, потому что голова моя слишком кружилась, чтобы вспомнить имя Люси. Моя спутница нахмурилась, но потом улыбнулась, понимая меня.
— Извините, Джек, — прошептала она, — за то, что я так долго обманывала вас. Мы не можем сдерживаться. — Она поцеловала меня в губы. — Не можем быть иными кроме того, во что нас превратили.
— Вы обманывали меня? — озадаченно повторил я.
— Так вы не помните? — нахмурилась она.
Я смотрел мимо нее на пламя. Слабо шевельнулись какие-то воспоминания… Горел какой-то другой огонь… в другой комнате.
— Вы пришли ко мне, — пробормотал я, — мы сидели в креслах у меня. Так?
Леди Моуберли, или Шарлотта Весткот (теперь я вспомнил, как ее зовут), улыбнулась.
— Нам было интересно, сколько времени у вас уйдет на то, чтобы заподозрить клиентку, нанявшую вас для расследования дела.
— Нам?
— Не я придумала эту игру.
— Игру? — Я взглянул на нее диким взором. — Это была игра?
Шарлотта наклонила голову.
— Чья?
— Вы же можете сами определить это. При помощи дедукции, — сказала она. — Или нет? — Она засмеялась и, повернувшись, подозвала кого-то. — О, сеньора Сюзанна Селестина дель Толоза!
Я оглянулся и увидел Сюзетту… не маленькую девочку, а женщину, которую видел раньше: грациозную, манящую, прекрасную.
— Нет, — прошептал я, встряхивая головой, — нет… я не понимаю.
— Поймете, доктор, поймете… — успокоила Сюзетта. — Просто сейчас вы несколько не в себе. Но ваше удовольствие уйдет, и вы все вспомните. На короткое время вновь станете Джеком Элиотом. — Она взяла мои руки в свои, поглаживая их. — Вы должны гордиться: вы очень развлекли Лайлу и меня.
— Развлек?
Я находился словно в тумане. Рассказ? В журнале? Что-то, о чем она говорила и что убеждала меня прочесть? Я начал спрашивать, но Сюзетта жестом прервала меня.
— За многие века, — поведала она мне, — я изобрела много развлечений… много игр. Однако вы дали мне шанс испробовать нечто новое. Мы были уверены, что вы, в конце концов, раскроете, в какой опасности находится Джордж. Ваша давняя дружба с ним, ваши склонности к наблюдению, пережитое вами в Каликшутре… да, это дело неизбежно должно было привлечь вас. — Она взглянула на Шарлотту, улыбнулась и взяла ее за руку. — Когда мисс Весткот узнала о вас от Джорджа, нас вначале расстроили сообщения о вашем прошлом и ваших способностях. Мы сплели прочную сеть вокруг Моуберли, а теперь вы могли разрушить ее. Я думала, как отделаться от вас, и случайно натолкнулась на «Журнал Битона». Вы же помните его, доктор? Шерлок Холмс — первый детектив-консультант в мире?
Я кивнул. И довольно отчетливо все припомнил.
— Там я почерпнула вдохновение, — продолжила Сюзетта, — для совершенно нового типа игры, подходящей для этого века разума, века науки, под скептическим взглядом которой должны умереть все суеверия. Лайлу очаровала моя идея. Мы подстроили все так, что вы занялись этим делом, а сами следили за его ходом, прослеживали каждый ваш шаг в этом лабиринте. У вас все шло очень хорошо — приятно было видеть, — но в конце, конечно же, вы не смогли понять… Я знала, что не сможете…
— Почему?
— Я всегда утверждала, что вы дитя своего века, своего рационального века.
Я непонимающе уставился на нее.
— Самым интригующим аспектом этой игры было испытать вашу гордыню и увидеть ее посрамление. — Она протянула мне что-то. — Помните это?
То была карточка, которую я нашел в шкатулке из-под опиума.
— Как часто я говорила вам, что когда вы исключите невозможное, то все остальное, даже самое невероятное, должно быть истиной?
Я покачал головой, дико рассмеялся и порвал карточку.
— Да, — согласился я, — вы были правы — какая гордыня! Как же я был слеп раньше! Как я мог не подозревать об этом… какие могли быть возможности… или удовольствия… или переживания? Но теперь, слава Богу, — я поднял руки и огляделся по сторонам, — теперь, слава Богу, я понял!
Я вновь истерически рассмеялся. Действительно, слава Богу! Я никогда не знал такого счастья, никогда не чувствовал себя столь раскованным… столь свободным. Всякие пределы исчезли!
Однако очень скоро нахлынули воспоминания, точно такие же, как после первого убийства. Как в картине, очищаемой от накопившейся пыли, проступала моя вина, вначале — тускло, а затем — со все большей четкостью. По мере этого все вокруг постепенно преображалось в тюрьму, и я осознал тщетность попыток бежать отсюда. Я оставался с другими плененными животными, украшавшими этот зверинец, любопытным трофеем среди остальных. Оглядываясь по сторонам, я понимал, что мне была подарена особая привилегия — оставлена человеческая форма, ибо меня могли превратить в чудовище, в паука, в змею. Как Сюзетта объяснила мне, Лайла испытывала огромное удовольствие, выбирая то, во что она превратит свою очередную жертву.
— Это всегда что-то изысканное, — улыбнулась она. — Наказание, соответствующее преступлению.
— Преступлению?
— Да… наказание за скуку. Ибо, в конце концов, ей всегда надоедает человеческая любовь, хотя Лайла сама тоже любит и питается любовью. Карлик, например, — это французский виконт, который около двух веков тому назад был очень красив, но опасно тщеславен. Пантера — ашантская девушка, наглая и жестокая, хотела заколоть Лайлу кинжалом в припадке ревности. Сэр Джордж… ну, его вы видели сами.
— Но вы убили eгo, обескровили до того, что он превратился в прах.
Сюзетта отвернулась.
— Но я же вампир, — сказала она наконец. — Я должна пить кровь.
— Должна?
Она холодно взглянула на меня:
— Вам пора понять, что убийство — это необходимость.
— Значит, пора? Так я тоже вампир, как и вы?
Сюзетта нахмурилась и медленно покачала головой:
— Наверное, нет, — проговорила она. — Я подумала, было, что да. Но Лайла может превращать свои жертвы во что угодно. Может быть, вы просто убийца, и ничего более. Ибо если бы Лайла превратила вас в вампира, то, поверьте мне, вы бы почувствовали жажду крови,
— Мне нравится проливать ее, — ответил я. — Иногда.
— Но не пить?
— Нет.
— Что ж, — пожала плечами она, — тогда вы не вампир.
— А вы? Что Лайла сделала из вас?
Она повернулась ко мне, и теперь на женском лице не осталось и следа от ребенка. Лицо ее было ужасно, но светилось умом, и привлекательностью.
— Когда Лайла познакомилась со мной и совратила меня, — произнесла она, — я уже была вампиром.
— Когда это случилось?
— Очень давно.
Во мне шевельнулось былое любопытство, забытое неверие в то, что такое может быть.
— Как давно? — поинтересовался я.
— При дворе мавританских королей в Испании, тысячу лет тому назад… может быть, одиннадцать веков. Сейчас трудно вспомнить.
— А Лайла… где она встретилась с вами? В Испании?
Сюзетта отрывисто кивнула, глядя вдаль, в ночь, и отбрасывая элегантно причесанные волосы взрослой женщины.
— Когда я впервые повстречала ее, — проговорила она, — я жила среди фонтанов и дворцов Андалузии, где в те годы, как никогда раньше, цвели образование и все блага цивилизации. Мать моя была еврейка, отец — христианин, а я жила среди арабов в Халифате, пользуясь различными культурами, принадлежа к каждой и в то же время ни к одной из них, из-за чего и зародилась насмешка над всеми нами. Моей страстью было знание, а удивление было постоянным состоянием моего разума. Лайлу я любила, ибо мне казалось, что и у нее такие же черты характера, только многократно усиленные, так что она всегда побуждала меня дерзать и восхищала меня. Мы покинули Испанию, скитались по всему миру два… три… не знаю сколько веков. Но всегда возвращались в ее любимое прибежище, в королевство среди гималайских вершин, которое было ее настоящим домом и которое, как вы сами убедились, она всегда будет защищать. Другие места она всегда покидает — империи, города, различные скопища людей, — но Каликшутру никогда. Она, а вместе с ней и я, слишком долго там прожили.
— Да, — воскликнул я, вдруг вспоминая, — я видел вас, в виде статуи, в храме в джунглях. Вы стояли у ее трона… Правда, когда статуя была сделана… вы уже, по-видимому, были превращены…
— Да, — кивнула она с улыбкой печальной и полной насмешки над собой. — Так, в конце концов, и случилось. Я наскучила Лайле. — Сюзетта помедлила. — Так же как и она мне. Я сказала, что хочу уйти. Ее вечные требования развлечений стали утомлять меня. Я устала от игр, мне хотелось чего-то иного… И, уходя, я сказала ей, что она как ребенок… — Сюзетта замолкла. — Но она все-таки достала меня. Мне не удалось убежать от нее.
— Так вы тоже пленница?
Сюзетта не ответила.
— Вы можете уйти, если захотите? — выспрашивал я. — Я имею в виду ваши силы… вас нельзя остановить?
Сюзетта отвернулась и взглянула на звезды. Мы взбирались по лестнице к стеклянному куполу и вот прошли сквозь него, оказавшись снаружи, в ночи.
— Взгляните же! — прошептала она, и я взглянул.
Она вновь стала маленькой девочкой. Я пытался разглядеть женщину за косичками, ленточками, нарядным платьицем. Но она исчезла. Я вдруг вспомнил существо из лодки. Его прошлого я тоже не разглядел, когда смотрел на него на реке. Я нахмурился, и на лбу у меня выступил пот.
Вглядываясь в алое свечение распростершегося предо мною Лондона я почувствовал, что легким ветерком мне навеялось покалывание гнева. Симптомы моего собственного превращения начинали возвращаться ко мне.
— Мне надо идти обратно, — проговорил я, поскользнулся, и Сюзетта с улыбкой поддержала меня под руку.
Мы прошли в дверь, и гнев во мне сразу затих. Я взглянул на Сюзетту и опять увидел женщину.
— Значит, бежать нельзя, — прижался я лбом к стеклу. — Никогда!
— Вы можете уйти, — ответила Сюзетта, — но вы никогда не уйдете от того, во что она вас превратила.
— И так со всеми нами? Здесь, в этой тюрьме?
— В тюрьме? Вы считаете это тюрьмой?
— Разве нет? Тогда что же это?
Сюзетта пожала плечами:
— То, что вам обещали, то, чего, в конце концов, вы так отчаянно искали: убежище от законов вероятности, где человеческая наука больше не применима. Разве не к этому вы стремились? Вы добились своего.
Сюзетта помолчала, глядя на купол света над нашими головами, на сверкание звезд.
— Где бы в мире она не жила, — тихо проговорила она, — Лайла воссоздает такое измерение для себя. Все вокруг нас конечно, но здесь, где мы живем, — бесконечность.
— Да, — проследил я за ее взглядом и поежился. — Бесконечность в норе между стен склада.
— Вас это расстраивает? Почему?
— Очень мне напоминает, — я помедлил, — ловушку муравьиного льва, охотящегося за добычей.
Она приподняла бровь:
— Почему муравьиного льва, доктор?
— Вспомните, — иронически улыбнулся я, — личинка его выкапывает нору, в которую заманиваются любознательные муравьи. И там ими питается, высасывает из них все соки и отбрасывает в сторону оставшиеся от них панцири. Что же ждет здесь, как не такая же ловушка? Челюсти распахнуты, и в них забредают муравьи… Муравьи, вроде этих несчастных из опиекурильни.
— Не разделяю вашего возмущения. Трудно сочувствовать судьбе муравьев.
— Так я прав? Опиумный притон служит краем ловушки?
Наступило длительное молчание.
— Да, — наконец созналась Сюзетта. — Именно так.
— А Подидори?
Глаза ее сузились:
— А что Подидори?
— Он — хранитель ловушки. Значит, он не является частью коллекции Лайлы, одним из ее трофеев?
— Полидори? Нет. — Сюзетта холодно взглянула на меня и рассмеялась. — Она бы никогда не выбрала его себе в любовники.
— А почему здесь Шарлотта Весткот?
— Шарлотта Весткот не живет здесь, она всего лишь инструмент.
— Разве?
— Она никогда не была с Лайлой. Нам потребовалась жена для сэра Джорджа, вот и все. Конечно же, англичанка. Так что мы захватили Весткотов на горной дороге. Мать была чересчур безобразна, и мы съели ее. Но из Шарлотты Весткот получился хорошенький вампир. Кроме того, она, умна, как раз это нам и было нужно, и в ней живет примечательная, немедленно проявившаяся склонность к пороку.
— Это ясно, — согласился я. — А Полидори? Что он делает в этом зверинце? Лайла тоже сделала из него вампира?
— Нет, доктор, это не она. И вы хорошо знаете.
— А кто? Лорд Байрон?
Сюзетта наклонила голову.
— Так вот чем здесь занимается Полидори… Вендетта, кровная месть против лорда Байрона и всего клана Рутвенов?
— Как я понимаю, у его сиятельства свои соображения касательно убийства тех, кто с ним одной крови. Полидори любит посылать его потомков к нему, чтобы напомнить лорду Байрону, какое он чудовище. Артур Рутвен был одним из этих потомков. Так что, как ответ на ваш первоначальный вопрос, надо признать, что у Полли и Лайлы были в некотором роде общие цели.
— Но Артур Рутвен давным-давно мертв. Люси, его сестра, до сих пор жива… Скажите, Сюзетта, у Полидори и Лайлы до сих пор… общие цели?
— Доктор, — подняв руку, улыбнулась Сюзетта, — я и так уже ответила на многие ваши вопросы. Игра закончена… И вы проиграли, доктор. Утешьтесь этим. Будьте спортсменом.
С этими словами она ушла. Я тоже спустился по лестнице, размышляя над тем, что узнал от Сюзетты. И вдруг с волнением почувствовал, что мой разум становится почти прежним — острым и решительным. Да, я проиграл. Я опоздал. Но сейчас я играю не за себя.
Ясно, что ключ к загадке у Полидори. Моя беседа с Сюзеттой подтвердила подозрение, о котором я размышлял ранее, — мир Лайлы был ни чем иным, как норой, вырытой в кирпичных стенах склада, и вход в эту нору вел через лавку Полидори. Через нее заманивались наркоманы, через нее прошли мы со Стокером, она была местом, где реальность смешивалась с лежащей за ней нереальностью. Ибо в остальных местах, таких, как, например подход с главной улицы или причал на Темзе, граница между двумя состояниями была скорее стеной, чем местом встречи, находилась под неусыпным надзором Лайлы, и проникнуть сквозь этот барьер вопреки ее желанию никто не мог. Проникнуть… и, конечно же, выбраться обратно. Но через лавку Полидори… Лавка Полидори… То, что ведет к бесконечности, может, в конце концов, и вывести оттуда. Может быть, Лайла не заметит моего бегства, если я уйду через эту дверь… через лавку Полидори? Правда, данные эти едва ли позволяли делать выводы, рассуждения едва ли подтверждались фактами, но выбора не было, оставалось только пробовать, пытаться. И вообще, могло ли наказание за неудачу быть хуже того, что я сейчас переживал?
Естественно, если я намеревался бежать через лавку Полидори, мне нужно было обхаживать его самого. Верхний этаж, как я заметил, вновь начал наполняться, словно кладовка — припасами, как я ему об этом сказал. Теперь я видел то, что не видел раньше — некоторых наркоманов уже обескровливали, но не бледность выдавала их, а их реакция — на меня. Мое присутствие наполняло их ужасом, даже яростью: иногда они пятились, другой раз норовили вцепиться мне в глотку, как Мэри Келли, когда она бросалась на пса, или Лиззи Стюард, когда она у себя в камере сворачивала голову голубю. Прежде меня всегда озадачивала их яростная реакция, но теперь, вспоминая животных в зверинце и зная, как они были созданы, я подумал, что женщины, возможно, как-то чувствовали пропажу своей крови и хотели в приступах умопомрачения вернуть ее от любого попавшего к ним в руки животного. Так же как наркоманы хотели пополнить утраченную ими кровь за мой счет. Каково бы ни было объяснение, мое появление на верхнем этаже лавки вызывало эффект, который нельзя было отрицать, и Полидори, как надзирателю за наркоманами, это зрелище доставляло бесконечное удовольствие. Им часто завладевали приступы яростного смеха, а поскольку я старался разделить с ним шутки, он, к моему удивлению, стал приглашать меня заходить почаще. Я ему не нравился, ему вообще никто никогда не нравился, но враждебность его явно уменьшилась. Как-то раз я попытался спуститься на первый этаж лавки. Полидори холодным тоном попросил меня вернуться, что я и сделал с весьма небрежным видом, сохранив наши дружелюбные отношения. Мои подозрения таким образом подтвердились, но время действий еще не пришло. Сначала нужно было завоевать Полидори.
Я был уверен, что если мне повезет, то я смогу, в конце концов, искусить его. Ибо вот что я вынес из беседы с Сюзеттой: Полидори не знал, где найти Люси Рутвен. Несколькими умело поставленными вопросами удалось установить, что он жаждет ее. За то, что он отошлет брата Люси на смерть к лорду Байрону, ему, Полидори, как я выяснил, была обещана сама Люси. Но сейчас Люси находилась у Шарлотты Весткот. Именно Шарлотта забрала тогда Люси из комнаты, а поскольку Шарлотта не жила с нами в Ротерхите, у меня возникла имеющая смысл идея о том, где Шарлотта может ее прятать, держа при себе бедную Люси как игрушку. Разве не говорила она несчастному Весткоту, когда мы застали ее в тот ужасный вечер, что она хочет взять его жену в наложницы? Все это я сумел передать Полидори в виде упоминаний, нашептываний, намеков. Я тщательно следил за тем, чтобы не подставиться, никогда не предлагал ему сделку напрямую, и Полидори тоже ничего не предлагал мне. Но семя, надеюсь, было посеяно, и я ждал, когда оно взойдет.
Хоть я и желал ускорить ход событий, вновь попытаться вырваться, мне не оставалось иного выбора, как ждать. Ибо мои умственные способности, которые на краткий и ценный миг стали прежними, вновь начади беспокоить меня, но не отупением реакций, а наоборот, постоянным обострением. Как я могу описать этот эффект? Вначале, как вы можете представить, ощущение было приятное — я воспрял от того, что возвращается моя способность рассуждать. Но я ошибся. Были проблески такой способности, но сразу исчезли. Мозг мой превратился в сердце, бьющееся очень сильно, как у человека, жадно вдыхающего недостающий ему кислород. Так и моему разуму стала требоваться бесконечная стимуляция — для удовлетворения его потребностей.
Помните, Хури, жажда взволнованности ума всегда была чертой моего характера? Теперь я становился абсолютным рабом этого желания, ибо чем отчаяннее старался изгнать скуку из своего мозга, тем быстрее нарастала жажда новых возбуждений. Я уже не мог сосредоточиться на подробностях бегства из Ротерхита, не мог больше планировать и оценивать, все мои усилия гасли и пропадали втуне. Головоломки, криптограммы, шахматные партии — я перепробовал все и отбросил прочь. Я отказался от попыток размышлять, иначе огненный смерч скуки поглотил бы меня. Вместо этого я стал неустанно бродить по увешанным зеркалами залам, извивающимся лестничным пролетам, тщетно стараясь убежать от собственного разума, который ярко пылал, требуя пищи для удовлетворения своего голода, своих желаний. Иногда я виделся с Лайлой, мы едва обменивались взглядами, и в тот миг мой голод утихал, но она уходила, и боль возвращалась. Если бы я только мог ее найти, она погасила бы бушующее во мне пламя. Только бы найти ее… Но я висел в пустоте, как в ловушке, совершенно один. Я взбирался по лестницам, но, дойдя до их вершины, вновь оказывался у подножия. Существовало ли что-нибудь еще, кроме этих ступеней и времени? Безнадежно и бесконечно я взбирался по ним, а угли в моем мозге горели все жарче и жарче. От каждой мысли, каждого чувства его охватывало пламенем. И не было ничего, что бы не пожрало этот огонь.
— Возьмите, — сказала Сюзетта.
Я взглянул на нее. На ней было прелестное платьице, в волосах ее были заплетены розовые ленточки.
Я взял шприц, секунду рассматривал его, а потом закатал рукав и защипнул вену.
— Семипроцентный, — произнесла Сюзетта. — Глубже.
— Глубже, — повторил я.
Вонзив иглу, я нажал на поршень до упора. На миг все просветлело. Наркотик растекся по венам, и я глубоко вздохнул от облегчения. Сюзетта засмеялась, и я улыбнулся ей, но сразу вскрикнул, ибо воздействие кокаина стадо улетучиваться, вернулось пламя, облегчение исчезло. Дрожащей рукой я схватил шприц.
— Нет, — содрогался я, — нет!
Коснувшись пальцем кончика иглы, я выдавил капельку крови и вновь вонзил шприц себе в руку. На сей раз не было никакого результата. И вновь я вонзил иглу, еще раз и еще, пока рука моя не оказалась вся исколота узором точек. Я слизывал кровь, мазал ею губы, но это не доставляло мне никакого удовольствия.
— Помоги мне, — закричал я. — Прошу, Лайла, помоги мне.
Она перестала обнимать девочку. Ее губы, как и мои, были выпачканы кровью, затем она вновь склонила голову к обнаженным грудям Сюзетты, облизывая и посасывая их. Вместе, девушка и женщина, они смеялись мне в лицо, выгибаясь и содрогаясь в переплетении рук и ног, тесно прижимаясь телами друг к другу. Я отступил. Мой мозг превратился в жаровню, полную раскаленного песка. Лайла оторвалась от поцелуев и опять взглянула на меня. Глаза ее сверкали, губы были яркие и влажные.
— Бедный Джек, — проговорила она, улыбаясь. — Джек-Потрошитель.
Я зажал уши. От ее смеха в моей голове вспыхнуло пламя, и я не мог его погасить. Я жаждал ее. Одно ее прикосновение могло погасить пожар. Я попробовал сдвинуться с места, но словно окаменел и мог только смотреть. Как жадно они целовались! Я крепко зажмурился. Но их смех, их любовные утехи заполнили все мои мысли. Боль стала непереносимой. Я пронзительно закричал. Крик струился, как кровь, и сгорал в пламени. Все, близок конец… огонь уже растапливает мой мозг. Близок конец… должен придти конец…
— Возьми, — сказала Лайла.
Вдруг наступила давящая тишина. Мы стояли перед портретом Лайлы. В комнате горела одинокая свеча, мигая как и раньше. Лайла протянула мне золотое блюдо с жидкостью темной, как вино для причастия.
— УМОЙ лицо.
Я повиновался. Коснувшись крови, я знал, что делать, куда идти.
— Смотри, — велела Лайла и поднесла блюдо к лицу.
Отражение было мое и в то же время не мое. Кожа сильно побледнела, глаза горели огнем, словно из блюда на меня смотрел разящий ангел смерти.
— Иди, — подтолкнула Лайла, целуя меня. — Иди с миром.
Я повернулся и переплыл на лодке реку, направляясь туда, где в самых темных и неприглядных трущобах шла своя жизнь. Теперь я приветствовал в себе гнев ради цели, которую он давал, ради обещания того, что буря утихнет. Одного вида крови достаточно, чтобы голова моя остудилась и кончился этот ад. И когда я вспорол шлюху, вся агония вытекла вместе с покидающей женщину жизнью. Жгучая боль ушла, смываемая кровью из разорванной глотки проститутки. Меня охватила внезапная радость, я оторвался от трупа и заковылял по улицам… каждое ощущение, каждая мысль, каждая эмоция были ценны для меня сейчас. Я всматривался в грязные улицы и чувствовал благодарность мусору, экскрементам, лицам в свете газовых фонарей за то, что могу видеть их и не испытывать при этом боли, а наоборот, переживать удивление и облегчение. Но затем я почувствовал, что отвращение возвращается. Я стоял в сточной канаве и в экстазе глубоко вдыхал ее запахи, касаясь отбросов пальцем и пробуя их на вкус. В это время мимо меня прошмыгнула еще одна потаскуха в засаленной и мокрой одежде. Я проводил ее взглядом, когда она пошла дальше по улице. Ее груди обвисли, бедра вихлялись, от нее несло потом. Мысли мои вновь насторожились. Убить еще раз? Предположим! Но едва лишь появилась эта мысль, как я попытался подавить ее. Я же уже убил. Нельзя совершать два убийства за одну ночь. Хватит одного. Так? Да, так. Надо уходить.
Желание еще трепетало во мне, когда я поспешил прочь из трущоб, но я поборол его, хотя во рту у меня стало очень сухо. Предо мною лежал Сити, и вскоре я вздохнул с облегчением, ибо покинул Ист-Энд, и Уайтчепель остался у меня за спиной. Я замедлил шаги, ленивой походкой входя на Митр-стрит. Вокруг все было тихо и спокойно. Вдруг прямо передо мной блеснул луч света от фонаря. Я отшатнулся в тень, а из проулка вышел полисмен и прошел мимо меня по улице. Как только он ушел, я подошел к улочке. Вдали виднелась церковь, небольшая площадь, какие-то неприглядные фасады складов — ничего интересного. Я пожал плечами, повернулся и хотел было уйти. И тут где-то запела женщина.
Она была сильно пьяна. Даже на расстоянии до меня донесся залах джина. Содрогнувшись от удовольствия, я вновь повернулся и вышел на площадь. Женщина стояла, прислонившись к стене. Она взглянула на меня. У нее было рыхлое, красное лицо. Она улыбнулась, бормоча что-то и рухнула мне под ноги. Я открыл свой саквояж, стараясь убедить себя в том, что, несмотря на то, что у меня в руке нож, я его все равно не использую. Этому не было оправдания — два убийства за одну ночь. Но хотя я и притворялся перед самим собой, возбуждение уже пробежало по моим венам, и действительно, полоснув женщину, я испытал неизведанное ранее удовольствие.
— О, да, — стонал я. — Да!
И разрезал ей щеку от уха до уха. Вскоре хирургия была закончена. Перед уходом я тщательно вырезал из женщины матку и положил себе в карман, потом поднялся, оставив пахнущее джином месиво, и поспешил прочь с площади. Сворачивая в проулок за Уайтчепель-роуд, я споткнулся и чуть не угодил в объятия полисмена. Он странно посмотрел на меня, покачал головой и пожелал мне доброй ночи. Как я смеялся! Ибо, едва успев отойти, услышал первые крики ужаса. Полисмен развернулся и понесся за мной, но было поздно. Я уже растворился в гнилом воздухе трущоб, исчез, как туман. Но этим дело не кончится. Всегда будут новые убийства. Ведь я же Джек-Потрошитель. И всегда буду возвращаться.
Я всегда буду возвращаться. Радость от смерти проституток начала затухать, но эта мысль, превращаясь из подтверждения триумфа в крик отчаяния, осталась во мне. Я понял, что ритмы преобразованного состояния вписаны в мои клетки: убийство, эйфория, отвращение, боль и, наконец, неизбежное новое убийство. Как долго продлится этот жизненный цикл? Тысячу лет, сказала Сюзетта, тысячу дет она пьет человеческую кровь. Когда я очнулся от удовольствия двойного убийства, ужас этой вечности показался еще более кошмарным, чем самое жуткое страдание, пережитое мной, и в краткий момент просветления, который, как я знал, будет мне дан, я вознамерился попытаться бежать. Если бы я только смог, Хури, добраться до вас, мы могли бы спасти Люси из рук Шарлотты Весткот и, может быть… может быть, я бы спасся от себя самого. Возможно это было, как вы думаете? Знали вы, что делать? Я не мог вас спросить. Но на вас были обращены все мои надежды, Хури, когда я планировал свое бегство. А в таком месте, как это, надежда гораздо ценнее жизни.
Надежды оправдались. Мне даже дали время на мою попытку. Сила ненависти Полидори к лорду Байрону становилась все более явной, и, однажды познакомив меня с ней, он не упускал случая сослаться на нее, расчесывая эту гноящуюся болячку. Полидори часто сидел, бормоча и ругаясь себе под нос, иногда вслух выкрикивая проклятья, или часами пялился на огонь жаровни. Когда речь заходила о Люси, глаза его загорались от удовольствия при мысли, как он отошлет ее Байрону на верную смерть. О моей роли в выполнении этих планов открыто никогда не говорилось, но однажды Полидори сказал мне, что на следующий вечер Лайла будет принимать ванну.
— Принимать ванну? — уточнил я.
Полидори ухмыльнулся и жестом показал на тела на полу.
— Она считает, что всех совращает, когда купается, — прошептал он. — Вся вне себя от удовольствия. Ничто не может отвлечь ее от этого, ничто.
— Понятно, — медленно кивнул я.
— Отлично. — Он ухмыльнулся мне и, пошарив в кармане, что-то вынул оттуда. Это была трубка для курения опиума, и он передал ее мне вместе с бархатным мешочком. — Мы оба врачи, — прошипел он, — мы знаем, зачем прописывают опиум. Снимает боль, не так ли? Даже самую ужасную боль.
Он захихикал и поднялся на ноги, вдруг споткнувшись о распростертое тело наркомана. Громко выругавшись, он хотел было ударить лежащего, но передумал и, захихикав, вновь повернулся ко мне.
— Ничего, — зашептал он. — Скоро я с ним рассчитаюсь. — Он подмигнул мне и оскалил зубы. — Не забудьте. Завтра вечером.
Так оно и случилось. Следующим вечером, в восемь часов, я попытался бежать. Еще перед уходом меня охватил гнев. Я пытался удержать в памяти образ Люси, думал о том, как нам лучше спасти ее, но эти рыцарские размышления не уняли мою боль. Я пришел п
