Юридическое и фактическое равенство

В эпоху буржуазных революций многим казалось (и именно такова была позиция официальных документов), что равенство перед законом способно обеспечить подлинную справедливость. Правда, и в то время находились люди, указывавшие на недостаточность формального понимания равенства. В 1648 г. в Англии появился памфлет «Свет, воссиявший в Бэкингемшире», автор которого призывал восстановить имущественное равенство в соответствии с принципами священного писания355. В следующем году возникло движение диггеров. Его лидер Дж. Уинстенли стремился к социальному равенству. Однако вождь левеллеров Дж. Лильберн назвал последователей Уинстенли «жалкими диггерами». Чтобы отмежеваться от Уинстенли, сторонники Лильберна подчеркивали несоответствие названия «левеллеры» характеру этого направления и объявили попытку обобществления или уравнения имуществ чрезвычайно вредной, «если только ей не будет предшествовать всеобщее согласие и к тому же всех и каждого в народе»356.

Накануне Великой французской революции вопрос о разном понимании равенства не мог не возникнуть вновь. Столь же естественно, что он решался просветителями по-разному в зависимости от их общественного мировоззрения. Ш. Монтескье посвятил этому вопросу короткую главу III книги VIII своего знаменитого сочинения «О духе законов». Глава называется «О духе крайнего равенства», а книга VIII «О разложении принципов трех видов правления». «Крайнее равенство» рассматривается как «разложение принципа демократии», рассматриваемого в предшествующей главе. «Как небо от земли, дух истинного равенства далек от духа крайнего равенства, – пишет Монтескье. – Первый состоит не в том, чтобы повелевали все или не повелевал бы никто, а в том, чтобы люди повиновались равным себе и управляли равными себе. Он стремится не к тому, чтобы над нами не было высших, но чтобы наши высшие были нам равны… Различие между демократией правильной и неправильной заключается в том, что в первой люди равны только как граждане, между тем как во второй они равны еще и как правители, как сенаторы, как судьи, как отцы, как мужья и как господа»357. П. Форье (Брюссельский университет), видимо, верно комментирует это место как равенство перед законом: «Поскольку гражданами правит закон и они участвуют в его составлении, они равны и умиротворены, даже если это равенство не является абсолютным и материальным. Существует равенство перед законом, и оно должно существовать в законе, но закон обладает властью различать, и законодатель обязан различать, принимая во внимание важные цели»358. Это как раз то понимание равенства, которое нашло выражение в Декларации прав человека и гражданина 1789 г. Как отмечалось, в то время оно не предполагало даже полного гражданского равенства.

По-иному рассуждал Руссо, выделявшийся среди просветителей тем, что он не сводил политику к отношениям между гражданином и государством (или обществом), а заметил, что граждане неодинаковы, что среди них есть богатые и бедные, т.е. поставил социальный вопрос. Бедность и богатство стали для Руссо одним из важнейших проявлений и форм неравенства. «Если мы проследим поступательное развитие неравенства, то обнаружим, что установление закона и права собственности было здесь первой ступенью, установление магистратуры второю, третьею же и последнею было превращение власти, основанной на законах, во власть неограниченную, – пишет он в “Рассуждении о происхождении и основаниях неравенства между людьми”. – Так что богатство и бедность были узаконены первой эпохою, могущество и беззащитность – второю, третьею же – господство и порабощение, а это уже последняя ступень неравенства и тот предел, к которому приводят в конце концов все остальные его ступени…»359. По Руссо, наличие богатых и бедных не только несовместимо с равенством, но и лежит в основе неравенства правового и политического. Здесь действует та же схема, что и в знаменитом объяснении происхождения государства из того же трактата Руссо: первый человек, огородивший участок земли и сказавший «это мое», был подлинным основателем гражданского общества и государства. Частная собственность на землю обрекла естественное состояние на гибель, она первична по отношению к политическим и правовым институтам. Имущественное неравенство предопределяет их характер. Руссо против «общественной конфедерации, весьма усердно защищающей огромные владения богача и едва позволяющей несчастному бедняку пользоваться хижиною, которую он построил своими руками». «Все выгоды общества – разве они не для могущественных и богатых? Разве не им одним предоставлены все милости, все льготы? Разве не в их пользу действует вся публичная власть?»360 – восклицает он. Таково одно из оснований, по которым Руссо считают нередко предмарксистским мыслителем. Различие между бедностью и богатством, по Руссо столь же несправедливо, как и другие виды неравенства, за исключением тех различий между людьми, которые создает не общество, а сама природа. «Неравенство личностей, вводимое только одним положительным правом, вступает в противоречие с правом естественным всякий раз, – пишет он, – когда этот вид неравенства не соединяется в таком же отношении с неравенством физическим: различие это достаточно ясно показывает, что должны мы думать в этой связи о том виде неравенства, которое царит среди всех цивилизованных народов, ибо явно противоречит естественному праву, каким бы образом мы его ни определяли, чтобы дитя повелевало старцем, глупец руководил человеком мудрым, и чтобы горстка людей утопала в излишествах, тогда как голодная масса лишена необходимого»361.

В статье «О политической экономии» Руссо пишет: «Самое большое зло уже свершилось, когда есть бедные, которых нужно защищать, и богатые, которых необходимо сдерживать… Вот почему одно из самых важных дел правительства – предупреждать чрезмерное неравенство состояний, не отнимая при этом богатств у их владельцев, но лишая всех остальных возможности накапливать богатства, не воздвигая приютов для бедных, но ограждая граждан от возможности превращения в бедняков»362. Чтобы покончить с «чрезмерным неравенством состояний», Руссо предлагает освободить от налогов тех, у кого есть лишь самое необходимое, обложение лиц, имеющих избыток, довести в случае необходимости до всего того, что у них есть сверх необходимого, а также установить большие налоги на роскошь363.

Идеи Руссо о равенстве были взяты на вооружение якобинцами и бабувистами, а впоследствии вошли в арсенал не только эгалитаристов, но в преобразованном виде и в арсенал социалистических течений самых разных направлений364. Идея имущественного равенства была доведена до отрицания частной собственности. Руссо продемонстрировал недостаточность равенства перед законом даже при условии доведения его до полного равенства политических прав, что было важнейшей частью его проекта идеального общественного договора и что пытались осуществить якобинцы.

Л.Н. Толстой, высоко ценивший Руссо, развивал ту же мысль с позиций христианского социализма. В статье 1902 г. «Разрушение ада и восстановление из него»365 он с анархических позиций отрицает всякое положительное значение юридического равенства: «равенство это перед законом состоит только в том, что грабителям удобно продолжать грабить». В «Пути жизни» (1910) он определяет подлинное равенство как «признание за всеми людьми мира одинаковых прав на пользование естественными благами мира, одинаковых прав на блага, происходящие от общей жизни и одинаковых прав на уважение личности и человека»366. В первую очередь так понимаемое равноправие распространяется на землю. «Если отнять у человека скот, товар, деньги, то грабеж окончится вместе с уходом грабителя и течение времени уничтожит последствия грабежа, — рассуждает Л.Н. Толстой и в развитие своей мысли цитирует известного американского экономиста и публициста, сторонника национализации земли Генри Джорджа. — Но отнимите у народа землю, и ваш грабеж будет продолжаться вечно. Он будет новым грабежом для каждого нового ряда сменяющих друг друга поколений, для каждого нового дня»367.

В XIX в. в Западной Европе идея недостаточности равенства перед законом получает и более умеренное выражение, не эгалитаристское и первоначально не социалистическое, а либеральное. Оно также свидетельствовало о постепенном, но неуклонном расширении сферы действия принципа равенства. Показательна в этом отношении позиция английских утилитаристов. Основатель школы утилитаризма И. Бентам «полагал, что наибольшее счастье обычно достигается тогда, когда ресурсы распределяются равномерно между большинством людей», – писала Э. Гриффин-Коллар (Центр философии права Свободного Университета Брюсселя). Он находил серьезные основания, чтобы «попытаться ограничить существующее неравенство со всеми оговорками, которые диктовались необходимостью обеспечения безопасности»368. Как отметил еще дореволюционный российский исследователь П. Покровский, Бентам не сделал «радикальных выводов уравнительного характера относительно института собственности». Он говорил о гарантиях безопасности и «недопустимости обмана ожиданий» собственников, но в то же время стремился избавить общество от эксцессов имущественного неравенства путем ограничения права наследования для дальних родственников и неродственников в пользу казны. Бентам наделял государство такими социальными функциями, как помощь бедным, забота о воспитании и образовании низших слоев общества, развитие науки, контроль над торговлей и промышленностью. Все это означало известное отступление от принципов экономического либерализма, господствовавших в первой половине XIX в.369

Э. Гриффин-Коллар отмечает, что равенство, служившее идеалом для Бентама, Дж.Ст. Милля и Сиджвика, состояло в равных исходных условиях. При этом все они были солидарны в том, что это равенство не может быть установлено немедленно, так как это подорвало бы существующий порядок и вызвало бы большое недовольство определенных кругов370.

Исходное равенство понималось утилитаристами по-разному. Для Дж. Милля оно означало движение к социализму, что не исключало национализацию. С Милля началось соединение английского либерализма с реформистскими социалистическими идеями, воплотившееся затем в фабианском обществе и лейбористской партии. Отказ от формально-юридического понимания равенства, распространение его на социально-экономические отношения привели в Англии и других странах к признанию второго поколения прав человека, теории и практике социального государства.

Постановка вопроса о равенстве исходных условий, или об определенном фактическом равенстве, – логическое следствие длительной эволюции представлений, первым шагом которой явилась десакрализация неравенства. Жизнь всегда давала и дает массу примеров и форм неравенства. Древнее и средневековое общество возвело неравенство в ранг незыблемого закона мироздания и придало мифическое или религиозное обоснование. Достаточно вспомнить гимн Пуруше из «Ригведы», где иерархия варн объясняется тем, что они созданы из высших и низших частей тела божества или платоновский миф, согласно которому разная природа сословий философов, стражей и производителей обусловлены тем, что к их душам примешаны крупицы золота, серебра и железа. Сословное общество провозгласило неравенство естественным и непреложным, освятило его жесткую регламентацию, что вело к окостенению социальной жизни, служило препятствием развитию.

Между тем естественно только неравенство способностей людей, врожденных и выработанных собственными усилиями. Руссо убедительно противопоставил ему общественное неравенство, вытекающее из происхождения, ранга, богатства и представляющее собою привилегию, своего рода монополию на высокое положение. Буржуазные революции бросили вызов сословному строю, провозгласив равенство всех граждан перед законом. Но стоило этот принцип провозгласить, как выявилась его недостаточность. Оказалось, что богатство, особенно не созданное собственным трудом, тоже привилегия, что оно способно во многих случаях превратить юридическое равенство в фикцию. Равенству формальному, юридическому, была противопоставлена идея действительного, фактического равенства. Оно не может быть полным. Неравенство между людьми во многих отношениях неизбежно и постоянно воспроизводится. Острая и постоянно актуальная социальная проблема состоит в причинах, или, как говорил Руссо, в основаниях неравенства: порождается оно личными способностями и усилиями, или привилегированным положением в обществе. Равенство стартовых условий (например, в плане возможности реализовать провозглашенное в законе право на образование) не упразднит неравенство, и приведет к его новым проявлениям. Но это будет неравенство, порожденное трудолюбием и талантом, а не привилегиями, вытекающими из богатства и общественного статуса. Так понимаемое фактическое равенство прекрасно уживается с естественным неравенством, но если и не упраздняет, то во всяком случае ограничивает социальное неравенство. Проблема соотношения равенства и неравенства органически связана с современными представлениями о правах человека и социальном государстве.

Противники равенства

Идеи равенства всегда вызывали враждебное отношение консервативных и откровенно реакционных сил. При этом их позиции подвергались определенной модификации, приобретали с течением времени некоторую гибкость в сравнении с примитивными формами утверждения неравенства.

Характерна в этом смысле эволюция британского консерватизма XIX в. Начало века ознаменовалось антиякобинской политикой тори, которая почти на три десятилетия пережила якобинскую диктатуру371. Благоприятный климат для торжества этого курса, отвергавшего любые перемены в аристократической политической системе Англии, создавала война с Наполеоном. Длительная борьба оппозиции за преобразования, начавшаяся еще в конце XVIII в., постепенно подрывала монополию тори. Парламентская реформа 1832 г. стала их крупнейшим историческим поражением. Но наряду с реальной политикой партии консерваторов существовал так называемый идеальный торизм, в формирование которого крупный вклад внесли классики реакционного романтизма в английской поэзии, в первую очередь С.Т. Кольридж. Их отличал критический подход к партийной политике, стремление откликнуться на веяния времени, проанализировать причины неудач. Кольридж защищает иерархическую социальную структуру, он хочет видеть в аристократии и духовенстве пастырей народа, но при этом сурово осуждает их нравственную деградацию, предательство интересов подопечных. Парламентской реформе, т.е. расширению политического класса и тем самым сферы определенного равенства, он противопоставляет программу морального возрождения «естественных опекунов» народа.

У Б. Дизраэли, знаменитого вождя партии консерваторов в XIX в., инициатора движения «Молодая Англия», обеспечившего возрождение торизма после парламентской реформы 1832 г., главными доводами в пользу привилегий английских лордов служили историческая традиция и социальные бедствия, порожденные системой laissez-faire и ставшие возможными исключительно благодаря «двум векам господства вигов». Спасти нацию от раскола на богатых и бедных, от частной собственности, освободившейся от всяких социальных обязанностей, от олигархии мог по Дизраэли, союз короны, крупных землевладельцев и народа, а отнюдь не эгалитаристская демократия. Английских лордов, подлинных аристократов он представлял как опекунов крестьян, вождей, которым народ всегда с готовностью повиновался как самым достойным членам общества. Единство короны, лордов и народа освящает церковь, самостоятельная корпорация, живущая в союзе с государством. Когда соперничество с вигами в борьбе за поддержку народных масс побудило Дизраэли выступить за парламентскую реформу 1867 г., он убеждал, что снижение имущественного ценза не уступка демократии, а расширение «народных привилегий», вызванное ростом населения, успехами промышленности и образования: «Народные привилегии согласуются с обществом, в котором существует огромное неравенство условий. Демократические права, напротив, требуют, чтобы было равенство условий»372.

Принципиальным противником равенства был и Т. Карлейль, философ, историк и публицист, один из видных представителей английского консерватизма XIX в. «Человек необходимо должен повиноваться высшим, – писал он. – Он повинуется тем, кого почитает лучшими, чем он сам, более щедрыми, более мужественными, и он всегда будет им повиноваться и даже будет всегда готов и счастлив это делать»373. Карлейль называет такое повиновение свободой и призывает восстановить в обществе естественную иерархию, подрываемую капитализмом.

На протяжении почти всего XIX в. главным адресатом консервативной критики равенства в Англии были капитализм, система экономического либерализма (laissez-faire) и порождаемые ими социальные бедствия. В связи с этим консерваторы выступали за государственное регулирование социально-экономических отношений, видя в нем свое­образное продолжение аристократической опеки над народом. Отсюда их причастность к первым фабричным законам. Парадоксальное сочетание апологии сословного неравенства с осуждением капиталистической эксплуатации и олигархии было продиктовано надеждой партии тори восстановить утраченные политические и экономические позиции земельной аристократии.

К концу века стало ясно, что дальнейшая борьба с буржуазией за политическое лидерство бесперспективна. Сознание необходимости нового компромисса имущих классов побудило консерваторов изменить взгляды на капитализм, систему экономического либерализма и государственное регулирование. Обличения собственности, освобожденной от обязанностей, т.е. капитала, не желающего связывать себе рук никакими правилами, ограничивающими прибыль, были преданы забвению. Консерваторы выступили защитниками свободы всякой частной собственности, т.е. признали отвергавшиеся ими прежде принципы экономического либерализма. Свидетельством этого резкого поворота стала книга Б. Кидда «Общественная эволюция», увидевшая свет в 1894 г. По словам исследователя политической мысли Англии К. Бринтона, эта книга несколько лет служила знаменем консерваторов. Б. Кидд заявил, что помощь государства бедным противоречит законам биологии, в соответствии с которыми в борьбе групп и индивидов выживают наиболее сильные374. Это была идея, которую на протяжении первых двух третей XIX в. отстаивали либералы и которой консерваторы противопоставляли аристократическую заботу о благосостоянии народа. Так консерватизм приобрел ту форму, которая стала для него характерной в XX и XXI в., форму защиты не только сословного, но и имущественного неравенства и противодействия социальным функциям государства. Тем самым делался шаг от аристократического оправдания неравенства к олигархическому. Это был не первый в истории случай подобного рода. Достаточно вспомнить переход Платона от деления общества на три наследственных сословия в диалоге «Государство» к четырем группам населения, различающимся исключительно по степени благосостояния, в диалоге «Законы».

В России XIX в. также было много противников равенства. При сохранении сословного строя, самодержавия, при отсутствии демократических традиций, при господстве консерватизма, сплошь и рядом смыкающегося с реакцией, неудивительно, что защита неравенства часто носила архаичный, сословный характер.

Известный российский консерватор К.Н. Леонтьев писал: «Организм же наш с 61 года этого (т.е. XIX – О.М.) века заболел эгалитарным либерализмом… Теперь мы его лечим… Вылечим ли?»375. В качестве основного лекарства предлагалось укрепление неравенства, сословности, подчинения. Выдвигая идею «нового культурно-государственного типа», К. Леонтьев писал: «Для того чтобы он продержался несколько веков, ему нужна была более твердая, чем теперь, сословная организация; во главе этой сословной организации должна стоять духовная иерархия, более независимая от светской власти и от народа, чем теперь»376. «Воля большинства, – рассуждает К. Леонтьев о Европе, – будет противиться ясному разуму немногих, постигших научную необходимость новых оттенков теократии, сословности, монархизма, аристократизма и порабощения… Те же нации (славяне, например, или азиатцы), которые еще уберегут себя несколько к тому времени от нынешнего передового европеизма, могут еще надеяться на подобное практическое приложение общих начал прикрепленного неравенства, неравноправности, духовного подчинения и т.п.»377.

«Прикрепленное неравенство» представлялось К. Леонтьеву вечным законом справедливости: «И на небе нет и не будет равенства ни в наградах, ни в наказаниях, и на земле всеобщая равноправная свобода… есть не что иное, как уготовление пути антихристу»378. Незыблемость этого закона особенно нужна, по Леонтьеву, России: «Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго тем народом “богоносцем”, от которого ждал так много наш пламенный народолюбец Достоевский, он должен быть ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснен. Не надо лишать его тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нем смирение и покорность. Эти качества составляли его душевную красу и делали его истинно великим и примерным народом. Чтобы продолжать быть и для нас самих с этой стороны примером, он должен быть сызнова и мудро скован в своей свободе, удержан свыше на скользком пути эгалитарного своеволия»379. В таком контексте логичен и следующий вывод: «Нужен для России особый высший класс людей. А кто говорит особый класс, этим самым говорит, что нужны такие или иные ограды… Нужны привилегии, необходимы и особые права на власть»380.

Приведенные суждения К. Леонтьева типичны и позволяют отнести его к тому направлению среди российских консерваторов, которое В.С. Соловьев в конце XIX в. называл «крепостническим». Пореформенные крепостники, по характеристике В.С. Соловьева, убеждены, что «русский народ (в тесном смысле, т.е. простонародье) обречен на вечное или по крайней мере неопределенно продолжительное гражданское, экономическое и культурное несовершеннолетие; оставленный без властного и строгого присмотра он может только спиться и извороваться, как это показывает будто бы недавний опыт; высшее же сословие, напротив, имеет в себе некую vertu occulte381, вследствие которой оно спиться и извороваться не может, но всегда остается на высоте своего призвания»382. «Они (крепостники – О.М.), – продолжает С.М. Соловьев, – хотят лишить народные массы даже первого элементарного средства всякой культуры – грамотности, под тем предлогом, что с грамотностью удобнее проникнут в народ всякие лжеучения, а также легче будет мужикам писать фальшивые векселя»383.

Сословное деление было отменено в России Февральской революцией. В первые два десятилетия советской власти в стране существовало неравенство наоборот. Представители эксплуататорских классов были лишены избирательных прав. Согласно официальной идеологии, когда к середине 30-х гг. эксплуататорские классы были ликвидированы, необходимость в таких ограничениях отпала. Конституция СССР 1936 г. провозгласила равноправие всех граждан. При этом подчеркивалось, что речь идет о фактическом, а не о формальном, т.е. юридическом равноправии. При фактических привилегиях партийной и советской верхушки, при явном предпочтении, которое оказывалось выходцам из рабочих и бедных крестьян во всех сферах жизни, при фиктивности провозглашенных Конституцией политических прав, при неодинаковых условиях жизни в городе и деревне, при полной беззащитности перед репрессиями определенная степень социального равенства все же была достигнута.

Кончилась советская власть, и очень скоро стали возрождаться практика и идеи неравенства. Плодородную почву для них представляла мошенническая приватизация, которая мгновенно привела к резкому имущественному расслоению, к появлению огромных состояний. При советской власти были подпольные миллионеры. Однако реализовать свое богатство, насладиться им в полной мере было трудно. Общественная собственность на средства производства позволяла легко выявлять «нетрудовые доходы». Помимо борьбы с откровенной уголовщиной, против любителей пожить красиво применялись и идейно-этические средства воздействия. За «хозяйственное обрастание» выносились партийные взыскания. Существует теория, что легкость, с которой советская власть пала, отсутствие с ее стороны сопротивления, серьезных попыток сохранить позиции объясняются тем, что бюрократия страдала от невозможности воспользоваться наворованным добром. Эта теория не лишена оснований. При новой власти подпольные миллионы стали легальными, а то, что раньше называлось «хозяйственным обрастанием», превратилось в «дело доблести и геройства», в показатель высокого общественного статуса.

Над реальным имущественным неравенством тотчас возникла идеологическая надстройка. Потомки российского дворянства, в первую очередь из эмигрантской среды, проявляют немалую общественную активность, что само по себе было бы хорошо, если бы не сочеталось со стремлением организоваться по сословному принципу. Кичиться знатным происхождением стало модно. Поскольку претендовать на принадлежность к аристократическим родам крупный капитал не может, было выдвинуто более демократическое обоснование неравенства – элитизм. Он становится знаменем новой эпохи. Страна покрывается сетью «элитных» поселков, ресторанов, клубов, школ, вузов, зрелищ и других мероприятий. Пропуск в элитные круги один – большие деньги. Пароль современной российской элиты был сформулирован персонажем пьесы А.Н. Островского «Горячее сердце», богатым подрядчиком Хлыновым: «За все могу заплатить!» Символом элитного поведения стал казус благородного российского олигарха во французском городке Куршавеле, вызвавший международный резонанс.

Теория элит возникла на рубеже XIX и XX в. как здравая социологическая констатация того факта, что в каждом обществе и в любой сфере деятельности выделяются наиболее активные, одаренные, результативные люди. Это следствие естественного неравенства между людьми. Они, как говорил В. Парето один из создателей и классиков теории элит, различны в физическом, моральном и интеллектуальном отношениях. Первым можно быть как в хорошем, так и в плохом деле. В. Парето противопоставлял элиту львов, отличающуюся отвагой и силой, элите лис, преуспевшую в хитрости и коварстве. Последнюю он называл «демагогическ плутократия». Воры в законе – элита преступного мира. Выявление лучших неизбежно и в легальных сферах деятельности благотворно.

Теория элит вовсе не обязательно предполагает жесткую фиксацию, окостенение или замораживание фактического неравенства, положительное отношение к существующим элитам. Г. Моска, как и Парето, один из творцов и крупнейших представителей элитистского подхода, не был сторонником автократической системы управления, он склонялся к либеральным или смешанным формам политической организации. В середине прошлого века американский социолог Ч.Р. Миллс подверг резкой критике правление элит в США, ставшее возможным благодаря «системе организованной безответственности». Миллс подчеркивал, что отнюдь не дарования и моральные добродетели обеспечивают место в элитных группировках. Крупный экономист, социолог и политолог И. Шумпетер предложил теорию «демократического элитизма», согласно которой группы политически активного меньшинства конкурируют друг с другом, стремясь получить поддержку избирателей.

Сила любой подлинной элиты в ее естественном формировании и способности к обновлению. Даже не чуждый аристократической спеси и склонности к жестким методам руководства В. Парето считал важнейшей ошибкой любой элиты неумение обеспечить изменение и обогащение состава. Г. Моска видел в методах пополнения элиты важнейшую проблему. Постепенность этого процесса он связывал с аристократической тенденцией, а быструю смену состава – с демократической. Он отмечал, что частная собственность благоприятствует передаче политического влияния по наследству, но если бы вся собственность принадлежала государству, то правящий класс обладал бы и властью, и собственностью, а значит, и огромными возможностями для обеспечения карьеры своих детей и всех угодных ему лиц.

Высокий уровень и здоровье элиты предполагают ее открытость. Принадлежность к элите должна обеспечиваться личными качествами, а не социальным статусом, связями, богатством. Если пребывание в элитной группе дает привилегии, это верный признак ее деградации. Стоит ввести привилегии, как возникает стремление обеспечить их постоянный характер, т.е. держаться за свое место, отгородиться от посторонних, замкнуться в себе, превратить элиту в своего рода сословие.

Именно такой характер носит пропаганда и практика элитизма в современной России. Она основана на неравенстве не дарований, а исходных условий и привилегий. Наш элитизм – образец закрытого общества, претендующего на исключительность, стремящегося не допускать посторонних в свою среду. Отсюда элитные не только рестораны, дома и клубы, но и школы, и высшие учебные заведения. Создается новый привилегированный класс, та самая «аристократия богатства», о которой П.И. Пестель говорил, что она во сто крат хуже родовой аристократии, воспитанной историческими традициями. Задолго до П.И. Пестеля народная мудрость заклеймила выскочек пословицей «из грязи в князи». Точна и характеристика данная тяготению наших состоятельных граждан к элитности Е. Евтушенко. По его мнению, это верный признак плебейства, и ни один достойный человек не станет претендовать на принадлежность к элите384.

Апология неравенства в форме элитизма, ставшая примечательным компонентом новой идеологической и нравственной атмосферы в России, полностью соответствует принципам, которые утверждались на Западе после буржуазных революций сначала под флагом экономического либерализма, а примерно с 80-х гг. XIX в. при изменении социально-политической конъюнктуры превратились в фирменный знак платформы консерваторов, каковым они остаются и по сей день. Современная консервативная позиция сводится к признанию или допущению равенства перед законом, но ни в коем случае не «абсурдного равенства условий, о котором мечтают некоторые нивелировщики»385.

Равенство и свобода

Противники равенства условий полагают, что оно губительно для свободы человека и эффективности во всех видах общественной деятельности386.

В том, что касается эффективности, мысли о несовместимости уравнивания с конкуренцией, сдерживании посредством уравнивания инициативы и возможностей человека лишь на первый взгляд могут показаться убедительными. На самом деле ситуация противоречива. Конечно, ограничение богатства, например, путем повышенного налогообложения создает затруднения для экономической и финансовой деятельности определенного круга лиц. Но оно же препятствует формированию монополий, содействует вовлечению в эту деятельность новых людей, реализации их способностей, а значит, и расширению конкуренции. В особенности это относится к упразднению или ограничению статусных привилегий и особых возможностей, порождаемых богатством. Создание элитных школ и вузов, доступ в которые зависит от имущественного положения, устанавливает иерархию учащихся по принципу богатства, а не способностей, делит их на высшие и низшие классы, ставит выходцев из небогатых семей в заведомо неблагоприятные условия, мешает полному раскрытию их дарований, обрекает на поражение в конкурентной борьбе и тем самым препятствует разумной и эффективной организации общественной жизни.

Столь же неубедительно и утверждение, что выравнивание условий, а оно всегда связано с установлением ограничений на накопление, или с нейтрализацией преимуществ, которое дает богатство, представляет угрозу для свободы личности. Это утверждение вытекает из тезиса, что основу свободы составляет собственность, получившего весьма широкое распространение в современной России.

В документе (платформе) под названием «Либерально-консервативное видение будущего России», в качестве составителей которого были названы В. Фадеев, В. Плигин и К. Ремчуков, говорилось: «Собственность – это материальная основа свободы личности»387. Эта мысль, полностью соответствующая интересам и философии предпринимательства, разделяется и рядом теоретиков права. С.С. Алексеев писал о «дисциплинирующей роли частной собственности, которая является не только основой и источником экономической и социальной свободы, но и своего рода бременем, по самой природе налагающим на носителя собственности ответственность и ограничения, связанные, в частности, с сохранением и естественным “ростом” объектов собственности, их производительным использованием»388. Идеализация собственности и ее освобождение от социальных функций, если не считать таковыми наращивание своего богатства, здесь очевидны. В качестве бремени ответственности выдвигается не употребление собственности на нужды общества, а ее увеличение, производительное использование, которое само по себе рассматривается как благо. Такое бремя никогда не мешало потребительскому проматыванию капитала. Для современных российских предпринимателей, не отличающихся аскетизмом, дорвавшихся до роскоши, такое использование капитала особенно характерно. Но главное в том, что собственность понимается как источник не только экономический, но и социальной свободы, что, по-видимому, включает и свободу личную. Не случайно С.С. Алексеев замечает, что «правовое возвышение личности неразрывно связано с развертыванием рыночной экономики, экономическим ростом, подъемом уровня жизни людей»389.

Для предпринимателя такой взгляд естественен. Его волнует прежде всего собственность, а свобода для него сводится к возможности владения, пользования и распоряжения своим имуществом. Но и собственнику следовало бы помнить, что не свобода вытекает из собственности, а наоборот, собственность из свободы. Владение имуществом не делало раба ни собственником, ни свободным человеком. Дж. Локк, придававший частной собственности очень большое значение, считавший, что только свобода и собственность являются естественными правами человека, подчеркивал, что главным и первым из них является именно свобода, потому что, потеряв ее, человек теряет и все, чем он владеет. «Того, кто в естественном состоянии пожелал бы отнять свободу, которой обладает всякий в этом состоянии, по необходимости следует считать умышляющим отнять и все остальное, поскольку свобода является основанием всего остального, – пишет Дж. Локк. – Подобным же образом того, кто в общественном состоянии пожелал бы отнять свободу, принадлежащую членам этого общества или государства, следует подозревать в умысле отнять у них и все остальное…»390.

Для Локка собственность – одно из двух прирожденных прав человека, он один из родоначальников современного понимания естественного права как неотчуждаемых прав личности. Но Локк не забывает и о другом, более давнем понимании естественного права, отождествляющем его со справедливостью, с велениями здравого разума или природы. Права человека должны подчиняться законам разума, справедливости и природы: «Тот же закон природы, который дает нам собственность, точно так же и ограничивает размеры этой собственности»391. Этот принцип распространялся в первую очередь на землю, которая во времена Локка была, как и прежде, «главным предметом собственности»392. По Локку, собственность в естественном состоянии, т.е. по естественному закону, и создается, и ограничивается приложением труда собственника: человек «сочетает» предмет природы «со своим трудом и присоединяет к нему нечто принадлежащее лично ему и тем самым делает его своей собственностью»; «человек имеет право обратить своим трудом в свою собственность столько, сколько он может употребить на какие-нибудь нужды своей жизни…»393. «Но стоит только найти нечто, что могло бы использоваться и цениться в качестве денег среди его соседей, – рассуждает Локк, – и вы увидите, что тот же самый человек сразу начнет увеличивать свои владения» и возникнет «непропорциональное и неравное владение землей»394. На этих взглядах Локка останавливается в «Теории прибавочной стоимости» К. Маркс, подчеркивая, что «по его мнению, естественное право делает пределом собственности личный труд»395.

Не все сторонники школы естественного права относили к нему собственность. Ее нет в перечне неотчуждаемых прав, содержащемся в «Декларации независимости Соединенных Штатов Америки». Там упомянуты лишь «жизнь, свободы и стремление к счастью». Французская Декларация прав человека и гражданина, наоборот, не только объявляет собственность естественным и неотъемлемым правом человека наряду со свободой, безопасностью и сопротивлением угнетению, но и посвящает этому институту особую статью (17) со знаменитой формулой о священном и неприкосновенном характере собственности: «Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, то никто не может быть лишен ее иначе как в случае установленной законом несомненной общественной необходимости и при условии справедливого и предварительного возмещения».

Должно быть, эпитеты «неприкосновенная и священная», хотя заключительная часть ст. 17 Декларации им и противоречит, милы тем, кто видит в собственности основу свободы. Между тем не все авторитетные интерпретаторы «Декларации» готовы поддержать не только приоритет собственности, но и ее паритет со свободой в перечне неотъемлемых прав человека. Характерна в этом отношении позиция Л. Дюги: «Итак, Учредительное Собрание и Конвент прежде всего имели в виду гарантировать существующую собственность буржуазного класса, к которому принадлежала большая часть из них, – пишет он. – У них не было твердых принципов относительно оснований собственности. Некоторые видели в ней естественное право, но громадное большинство видело в ней только создание положительного закона, об общественном значении которого, однако, не высказывались точно. Впрочем, неопределенные и общие формулы, которые они употребляли, могут, в соединении с принципом равенства (провозглашенным в ст. 1 и 2 Декларации – О.М.), дать точку опоры для новейших коммунистических и коллективистических доктрин».

«Из этого следует, – продолжает Л. Дюги, – что постановления Декларации прав 1789 г., относящиеся к собственности, не могут ныне иметь ограничительной силы, которую имеют для законодателя положения относительно свободы. Эта последняя есть право, предшествующее обществу. Декларация прав освящает ее, и положения, заключающиеся в ней по этому вопросу, обязательны для законодателя. Собственность, без сомнения, фигурирует в Декларации прав; несмотря на это, она только уступка законодателя; этот последний, следовательно, может изменить и ограничить, и даже уничтожить ей, не нарушая высшего закона»396.

Л. Дюги был противником упомянутых им коммунистических доктрин, он полагал, что государственная монополия на собственность губительна для свободы. В истории политической и правовой мысли Дюги, разумеется, не первый, кто не признавал частную собственность естественным правом. По Августину Блаженному, естественному состоянию свойственна коллективная собственность. Каждый брал из общего запаса то, что было ему нужно, а все остальное принадлежало обществу. Такой порядок представляется ему разумным. Августин считал, что частная собственность установлена людьми, позитивными законами. У Г. Гроция тоже на начальном этапе естественного состояния люди не знали частной собственности. Можно вспомнить и Руссо, который, иронизируя над представлением о том, что право собственности присуще человеку от природы, спрашивал, на что же может распространяться собственность дикаря, который не знает еще орудий труда и живет исключительно тем, что дает ему природа.

Что в цивилизованном обществе собственность влечет за собой определенную меру свободы для тех, кто ею владеет, хотя бы потому, что она обеспечивает некоторую экономическую независимость, очевидно. Сосредоточение собственности в руках государства благоприятствует тоталитаризму. В этом смысле коммунистический тоталитаризм был более законченным, чем фашистский. Но фашистский тоталитаризм прекрасно уживался с частной собственностью и пользовался поддержкой крупного капитала. Не только при деспотии, но и при более мягких режимах собственность не обеспечена сама по себе, возможность пользоваться ею зависит от государственной защиты, от отношения государства к правам и свободе человека.

Те, кто полагает, что собственность – основа свободы, полностью игнорируют общественную сторону дела. Их занимают только права собственника, а с его точки зрения, чем больше у него собственности, тем больше и свободы. Но как влияет моя собственность на других лиц, не ограничивает ли она их? Странно обходить этот социальный, а не индивидуальный аспект собственности в XXI в. после того, как в XIX и XX в. ему придавалось первостепенное значение.

П.Ж. Прудон, прославившийся книгой «Что такое собственность?» и в первую очередь формулой «собственность есть кража», был одним из тех, кто считал ошибкой отнесение собственности к естественным и неотчуждаемым правам человека. Он отмечал, что собственность совсем не похожа на свободу, равенство, безопасность, что «для большинства граждан она существует только в возможности и как способность потенциальная и неиспользуемая», что, «вступив в союз для свободы, равенства, безопасности, мы не союзники в области собственности, и если собственность является естественным правом, то это право не социально, но антисоциально»397.

Антисоциальность собственности в том, что она делит людей на богатых и бедных, а этот раскол, как учили еще Платон и Аристотель и очень многие вслед за ними, опасен для общества. Прудоновское решение проблемы состоит в эгалитаризме, в установлении примерно равной, а следовательно, мелкой и трудовой собственности. Еще более известен марксистский анализ роли частной собственности в истории и ее места в будущем обществе. Сторонники выведения свободы из собственности отмахнутся от этих соображений как от коммунистической пропаганды, которая ничего, кроме иронии, или запрета не заслуживает, хотя Прудон, как известно, ни коммунистом, ни радикалом не был. Но как ни относиться к марксизму, или прудоновской критике общества собственников, нельзя не признать, что они не прошли бесследно, что выводы из них сделаны и вошли в арсенал современной общественной мысли и практики.

Отнюдь не одни марксисты и радикалы отмечали отрицательное воздействие частной собственности на свободу человека и общества. Дж.Ст. Милль, известнейший представитель английского либерализма середины XIX в., принципиальный противник марксизма, хотя он относил себя к социалистам и в самом деле повлиял на становление реформистского социалистического движения в Англии, признавал, подобно Марксу, что «существующие институты, а именно частная собственность и право накопления посредством получения прибыли и наследования, фактически исключают равную свободу», «они не могут предоставить всем равные шансы проявить свои способности, поскольку лишь небольшое число людей владеет землей и другими средствами производства, а большинство обречено продавать свою рабочую силу»398.

И. Берлин, известный английский политический мыслитель XX в., которого относят как к консерваторам, так и к либералам, вторит Миллю: «Люди, которые не обеспечены пищей, теплом, кровом и только в самый минимальной степени обладают безопасностью, едва ли будут озабочены свободой договора или прессы». «Что представляет собой свобода для тех, кто не может ею воспользоваться? В чем ценность свободы без надлежащих условий для ее осуществления?»399 – восклицает И. Берлин. Эти слова представляют собой как бы оборотную сторону медали применительно к утверждению «собственность – основа свободы». Если это так, значит, чем больше собственности, тем больше свободы. Как констатация факта это, может быть, верно, но значит ли это, что так и должно быть?

Казалось бы, эти соображения легко парировать: если неимущие лишены свободы, дайте собственность всем и сделайте всех свободными. Но в том-то и беда, что спутником частной собственности является расслоение на богатых и бедных (и Прудон в этом отношении был, безусловно, прав). Поскольку сделать всех миллионерами не удается, то наделение всех собственностью предполагает известное уравнивание, а оно невозможно без регулирования и ограничения частной собственности. Но как раз против такого решения решительно восстают те, кто в собственности видит источник свободы. Они категорически против уравнивания, ибо оно противоречит свободе. Защищается от ограничений частная собственность, безграничная возможность накопления. Но делается это во имя свободы, т.е. исключительно с благими, бескорыстными намерениями. Выдвигается принцип «попытки установления фактического равенства противоречат свободе».

Общественному сознанию понадобились время и горький опыт, чтобы разгадать обманчивость лозунга Великой французской революции «свобода, равенство, братство», понять, что равенство перед законом само по себе не гарантирует справедливости. Современные защитники крупной собственности под лозунгом свободы не только убеждены в совершенстве своего понимания равенства, но и считают нужным уточнить его, чтобы избежать двусмысленности: только формальное и ни в коем случае не фактическое равенство, ибо последнее, с их точки зрения, противоречит свободе.

Этот тезис, ставший модным в нашей стране в постсоветское время и подававшийся как новое слово в юридической науке, как мощное средство утверждения свободы личности и демократии, на самом деле так же стар, как и приведенные выше противоположные мнения о соотношении собственности и свободы.

В 1910 г. М.М. Ковалевский писал: «Не все дошедшее до нас от древности по тому самому должно считаться кладезем народной мудрости; наряду с истинами уцелели и предрассудки или, точнее, предубеждения. К числу таких необходимо отнести представление о том, что свобода и равенство находятся между собой в необходимом, органическом противоречии»400. Отметив распространенность этого взгляда в связи с защитой сословных привилегий в Средневековье401 и возможность их рецидива при особых обстоятельствах («перезвон старого напева» – скептическое отношение к равенству во Франции второй половины XIX в. в связи с тем, что всеобщее голосование не помешало упрочению во Франции Второй империи, не признававшей автономии личности), М.М. Ковалевский приходит к выводу, что «ни в древней, ни в новой истории нельзя найти оснований для утверждения, что развитие свободы шло в ущерб равенству, а равенство – в ущерб свободе. Этому предубеждению пора положить конец»402. В качестве примера прямой зависимости свободы и равенства друг от друга он напомнил по горячим следам событий первой русской революции, что «сокращение размеров недавно дарованных нам вольностей следует за контрреформой нашего представительства на началах указа 3 июня 1907 г.»403.

С начала XIX в. по настоящее время главным мотивом противопоставления равенства условий свободе является стремление оправдать контрасты бедности и богатства, исключить или свести к минимуму социальные функции государства. Таковы установки экономического либерализма, господствовавшего до конца XIX в. и принявшего от него эстафету, изменившего своим прежним принципам консерватизма. Имущественное неравенство неизбежно и даже благотворно, поскольку оно побуждает к активности и конкуренции. Покушение на неравенство равнозначно покушению на свободу. Вот идеи, объединяющие всех сторонников системы laissez-faire от ранних утилитаристов в Англии до всплеска консерватизма во второй половине XX в., символами которого являются Ф. Хайек, Фридмэн и другие в теории, Р. Рейган и М. Тэтчер в политике.

Это направление известно и дореволюционной России. Оно возникло как отклик на революционное движение и на определенные социалистические тенденции российских либералов. Б.Н. Чичерин был убежден, что «равенство относится только к сущности человека как существа, одаренного разумом и свободной волей, а отнюдь не к внешним его определениям и тем условиям, среди которых он живет»404. Чичерин констатирует, что в обществе «господствует полнейшее неравенство» и полагает, что так и должно быть, ибо оно основано прежде всего на неравенстве естественных способностей и образования. Неравенство общественного положения представляется ему вторичным. Он не замечал, что форма образования определялась прежде всего общественным положением, которое давало привилегии высшим слоям общества и мешало низшим повысить свой статус. Вот рассуждения Б.Н. Чичерина по этому вопросу: «А так как различие внешних благ, связанное с различием естественных способностей и образования, порождает различную зависимость одних людей от других, то неравенство увеличивается еще различием общественного положения. Фактически неравенство есть господствующее явление в человеческих обществах, равенство же есть не более как метафизическое требование во имя мыслимой сущности… Опыт не дает нам ничего кроме неравенства… Свобода естественно и неизбежно ведет к неравенству, а потому, признавая свободу, мы не можем вместе с тем не признавать и вытекающих из нее последствий. Но именного этого не хотят знать приверженцы безусловного равенства. Не умея различать понятий, они метафизическое начало равенства распространяют на физическую область; формальное юридическое равенство они превращают в материальное. Таково именно учение социалистов, которое в этом отношении последовательнее всего выразилось в программе Бабефа в последние годы французской революции. Эти теории находят отзыв в стремлении масс, для которых одно формальное равенство без материального представляет мало привлекательного. Но такое расширение этого начала возможно только лишь при полном подавлении свободы»405.

В приведенном фрагменте «Философии права» Б.Н. Чичерина изложена вся платформа современных защитников тезиса о том, что равенство ни в коем случае не должно распространяться на реальные общественные отношения. Тезис этот получил в постсоветской России весьма широкое распространение. Его социально-политический характер, а значит, и интерес очевидны. Речь идет о защите неравенства, причем имущественного, поскольку вопрос о восстановлении сословных привилегий не ставится. Предпринимаются попытки подвести под эту социально-политическую позицию правовую базу. Такова так называемая либераторно-юридическая теория (В.С. Нерсесянц, В.А. Четвернин и др.), согласно которой «формальное равенство и есть правовое начало», а «все, что в общеобязательных нормах противоречит этому принципу, является неправовым и антиправовым»406. Эту мысль удачно развивает В.П. Малахов: «Мы должны согласиться, в частности, с утверждением В.С. Нерсесянца, что фактическое равенство есть отрицание правового равенства. Но тогда необходимо признать то, что правовое равенство, в свою очередь, есть отрицание фактического равенства. Такое противопоставление реальности и принципа – единственно доступный правосознанию способ выражения правового равенства. Правосознание не может обосновать фактичность правового равенства, не игнорируя его внеиндивидуальности. Поэтому оно относится к фактическому равенству как к произволу, независимо от того, позитивное или негативное значение это равенство имеет с практической точки зрения»407. Здесь мысль доведена до логического конца, и это делает ее абсурдность еще более очевидной.

Если, к примеру, государство не только провозглашает право на образование, но и делает его бесплатным и тем самым гарантирует всем его доступность, то равенство в отношении образования становится не только формальным, но и фактическим. В чем тут произвол, в чем антиправовой характер этого фактического равенства? Если кто-то видит ограничение свободы в единой системе бесплатных государственных учебных заведений, оно снимается созданием частных школ. С другой стороны, если образование платное и по этой причине доступно не всем, провозглашение права на образование (формальное равенство) превращается в фикцию для части населения. Высокие философско-правовые абстракции не вяжутся в данном случае со здравым смыслом.

Прав В.М. Сырых, отмечая, что подобное понимание права возвращает нас к философии XVIII в.408 Но в нем есть и определенный шаг вперед. Декларация прав человека и гражданина не провозглашала в качестве цели утверждение именно формального равенства. Нет сомнения, что многие идеологи (Руссо) и участники революции понимали его иначе. Но фактическая ситуация, система законов, сложившаяся после революции, свели содержание равенства только к юридической стороне дела, да и то далеко не в полной мере. Сегодняшние защитники сугубо формального понимания равенства считают нужным открыто провозгласить этот принцип и видят в нем не только гражданскую добродетель, но и серьезное обновление и углубление правовой мысли.

Есть у «либертаристов» и некоторое несходство с Б.Н. Чичериным, вызванное не столько расхождением идей, сколько разницей в подходах и изменившейся исторической ситуацией. У Чичерина широкий взгляд на вещи, не сводимый только к юридической догме, он не пренебрегает социальной подоплекой и потому прямо заявляет, что массы не устраивает формальное понимание равенства. Либертаристов эта сторона дела не интересует. Они остаются в границах чистой теории, отстаивают «научную истину», которая полностью соответствует интересам крупного капитала. Формальное понимание равенства отвергает государственное регулирование социально-экономических отношений, видя в нем угрозу собственности и свободе.

Идея недостаточности формального равенства пробивала себе дорогу в ходе осмысления последствий экономического либерализма. Воспользуемся обобщающей критикой этой системы, принадлежащей перу не радикала, не коммуниста, а британского либерала, не чуждого и консервативных симпатий, И. Берлина.

«Пропаганда невмешательства (как и “социального дарвинизма”), конечно, использовалась для поддержки политически и социально пагубного курса, который вооружал сильного, жестокого и бессовестного против гуманного и слабого, способного и безжалостного против менее одаренного и менее удачливого. Свобода для волков часто влечет гибель для овец. Что история экономического индивидуализма и свободной капиталистической конкуренции запятнана кровью, я полагаю, нет нужды сегодня особо подчеркивать, – писал И. Берлин. – Следовало бы сказать еще яснее, что бедствия неограниченного применения принципа laissez-faire, а также социальной и правовой системы, которая допускает и поощряет его, привели к грубым нарушениям «негативной» свободы – основных прав человека (они представляют собой всегда негативное понятие – стена, защищающая от подавления), включая свободу слова и ассоциаций, без которых могут существовать справедливость и братство, и даже какое-то счастье, но не демократия»409.

Развивая тему соотношения экономического либерализма со свободой личности, И. Берлин продолжает: «Провозглашенное законом право бедных и слабых тратить деньги по своему усмотрению или выбирать учебное заведение, которое им нравится (что Кобден и Герберт Спенсер, а также их последователи предлагали им по всей видимости от чистого сердца), стало гнусной насмешкой… Законные права и свободы совместимы с крайностями эксплуатации, жестокости и несправедливости»410. И. Берлин не игнорировал и угрозу деспотизма, к которому ведет чрезмерное государственное регулирование. Он полагал, что каждая из двух линий может привести к искажениям. В 1969 г., когда вышли «Четыре очерка о свободе», «либеральный ультра-индивидуализм» не представлялся И. Берлину растущей силой. Создается впечатление, что на рубеже XX и XXI в. ситуация изменилась, в частности, в России.

Справедливость

На верхней ступени иерархии нравственных ценностей стоит справедливость. Другие ценности соизмеряется с ней в том, что касается их природы и меры осуществления. Будучи одной из этических ценностей, справедливость вместе с тем пронизывает все другие и, как отметил бельгийский исследователь Э. Дюпреел, охватывает всю сферу морали411. Своим особым положением справедливость обязана и тому, что она представляет собою сложную, составную ценность, своего рода комбинацию, синтез более простых принципов, таких, например, как общее благо и равенство. «Справедливость есть истинная мера относительного достоинства ценностей, – писал Н.Н. Алексеев. – Эти последние и суть элементы всякого справедливого порядка»412.

Справедливость принадлежит к немногочисленной категории вечных ценностей, сопутствующих всей истории человечества. Любое общество от древности до наших дней либо считает себя справедливым, либо стремится к установлению справедливости. Однако ее понимание постоянно менялось и даже в рамках одной эпохи и одной культуры вряд ли можно обнаружить единство в этом вопросе.