Ролан Барт. «Писать» – непереходный глагол? // Мировое древо. М., 1993, вып. 2

Одно из положений, которым учит нас современная лингвистика, гласит, что не существует никакого «архаичного» языка; во всяком случае, простота и возраст языка никак не связаны между собой. В древних языках возможны такая же завершенность и сложность, как и в языках недавнего происхождения; история языка не может строиться на идее прогресса. Поэтому, пытаясь обнаружить в современном письме некоторые из основополагающих категорий языка, мы не имеем в виду выявить какую-либо архаическую праоснову «души»; мы не говорим, что писатель возвращается к истокам языка, мы говорим лишь, что язык и является для него истоком.

Второй принцип, особенно важный применительно к литературе, состоит в том, что язык нельзя рассматривать как простое орудие мысли (утилитарное или декоративное). Ни в филогенетическом, ни в онтологическом плане человек не существует до языка. Нам никогда не отыскать точки, где человек был бы отделен от языка и создавал бы его, дабы «выразить» свою внутреннюю жизнь: язык учит нас пониманию человека, а не наоборот.

Культура все больше и больше открывается нам как универсальная система символов, регулируемая одними и теми же операциями; это символическое поле обладает единством, и культура во всех аспектах представляет собой язык. Можно поэтому предвидеть ныне возникновение единой науки о культуре, которая будет, конечно, опираться на различные дисциплины, но сходные в том, что они на разных уровнях описания стремятся изучать культуру как язык. Нам же единство символического поля позволяет опираться на постулат, который я буду называть постулатом гомологического подобия: структура фразы воспроизводится подобным образом в структуре литературных произведений; дискурс не просто складывается из фраз, но и сам, так сказать, представляет собой одну большую фразу.

В процессе коммуникации «я» не равно самому себе. Произнося слово «я», я подразумеваю в качестве референта себя самого как говорящего субъекта, причем имеется в виду каждый новый речевой акт (даже если он повторяется), «смысл» которого творится заново; собеседник же мой, получая мое сообщение, воспринимает это «я» как устойчивый знак, элемент внутренне завершенного кода, несущий всякий раз одно и то же содержание. Другими словами, «я», написанное «мною», не совпадает с «я», прочитанным «тобою». Этой глубинной диссимметрией языка заинтересовалась наконец и литература, убеждаясь, что межсубъектное, точнее, междискурсивное общение не может быть достигнуто лишь благими пожеланиями насчет пользы их «диалога», но только по мере терпеливого углубления, подчас окольными путями, в лабиринт смысла. Ныне писать – значит помещать себя в средоточие речевого процесса, осуществлять письмо, затрагивая этим себя самого; производимое действие совпадает с переживаемым воздействием, пишущий пребывает внутри письма, причем не как психологическая личность, а как непосредственный участник действия.

Мы пытаемся углубить «речевой пакт», связывающий писателя с читателем, так чтобы каждый момент дискурса был бы абсолютно нов и вместе с тем абсолютно понятен. Ведь сама литература теперь уже является, можно сказать, наукой не о «человеческом сердце», а о человеческой речи; притом изучает она уже не вторичные формы и фигуры, составляющие предмет риторики, а основополагающие категории языка.