Западноевропейская политико-правовая мысль

 второй половины XIX-XX вв.

Карл Маркс

 

Карл Маркс (1818-1883) — один из величайших предста­вителей западноевропейской философской и социально-по­литической мысли Х/Х в.; основатель марксистской школы в философии, социологии, политической и правовой теории. Характерным для его учения является рассмотрение, в русле материалистического понимания истории, государ­ства и права как надстроечных и исторически преходящих явлений, а классовой борьбы — как основы их неизбежного отмирания.

Основные произведения: «Манифест коммунистиче­ской партии» fcoBM. с Ф.Энгельсом), «Немецкая идеология» (совм. с Ф.Энгельсом.), «Критика гегелевской философии права», «Капитал».

Разделение труда и частная собственность — это тождественные выражения: в одном случае говорит­ся по отношению к деятельности то же самое, что в другом — по отношению к продукту деятельности.

Далее, вместе с разделением труда дано и проти­воречие между интересом отдельного индивида или отдельной семьи и общим интересом всех индивидов, находящихся в общении друг с другом.

И, наконец, разделение труда дает нам также и первый пример того, что пока люди находятся в сти­хийно сложившемся обществе, пока, следовательно, существует разрыв между частным и общим интере­сом, пока, следовательно, разделение деятельности совершается не добровольно, а стихийно, — собствен­ная деятельность человека становится для него чуж­дой, противоречащей ему силой, которая уничтожает его, вместо того чтобы он господствовал над ней.

Именно благодаря этому противоречию между частным и общим интересом последний, в виде государства, принимает самостоятельную форму, оторван­ную от действительных — как отдельных, так и совме­стных —интересов, и вместе с тем форму иллюзорной общности.

Именно потому, что индивиды преследуют толь­ко свой особый интерес, не совпадающий для них с их общим интересом — всеобщее же вообще являет­ся иллюзорной формой общности, — они считают этот интерес «чуждым», «независимым» от них, т.е. опять-таки особым и своеобразным «всеобщим» интересом, или же они сами должны двигаться в пределах этой разобщенности, что и происходит в демократии.

Форма общения, на всех существовавших до сих пор исторических ступенях обусловливаемая произ­водительными силами и в свою очередь их обуслов­ливающая, есть гражданское общество, которое име­ет своей предпосылкой и основой простую семью и сложную семью, так называемый племенной быт.

Гражданское общество обнимает все материаль­ное общение индивидов в рамках определенной сту­пени развития производительных сил. Оно обнимает всю торговую и промышленную жизнь данной ступе­ни и постольку выходит за пределы государства и нации, хотя, с другой стороны, оно опять-таки долж­но выступать вовне в виде национальности и строить­ся внутри в виде государства.

Выражение «гражданское общество» возникло в XVIII в., когда отношения собственности уже высво­бодились из античной и средневековой общности.

Развитие крупной промышленности породило массу производительных сил, для которых частная собственность стала такими же оковами, какими це­ховой строй стал для мануфактуры, а мелкое деревен­ское производство — для развивающегося ремесла.

При господстве частной собственности эти про­изводительные силы получают лишь одностороннее развитие, становясь для большинства разрушительны­ми силами, а множество подобных производительных сил и вовсе не может найти себе применение при частной собственности.

Настоящая частная собственность появляется у древних, как и у современных народов, лишь вместе с движимой собственностью.

У народов, ведущих свое происхождение от сред­невековья, племенная собственность переходит ряд различных ступеней — феодальной земельной собст­венности, корпоративной движимой собственности, мануфактурного капитала — прежде чем превратиться в современный, порожденный крупной промышлен­ностью и всеобщей конкуренцией, капитал, в чистую частную собственность, отбросившую всякую види­мость общности и устранившую какое бы то ни было воздействие государства на развитие собственности.

Этой современной частной собственности соот­ветствует современное государство, которое, посред­ством налогов, постепенно бралось на откуп частны­ми собственниками и, благодаря государственным долгам, оказалось совершенно в их власти; самое су­ществование этого государства, регулируемое повы­шением и понижением курса государственных бумаг на бирже, целиком зависит от коммерческого креди­та, оказываемого ему частными собственниками.

Так как буржуазия уже не является больше со­словием, а представляет собой класс, то она вынуж­дена организовываться не в местном, а в националь­ном масштабе и должна придать своим обычным интересам всеобщую форму. Благодаря высвобожде­нию частной собственности от общности, государст­во приобрело самостоятельное существование наря­ду с гражданским обществом и вне его; но на деле государство есть не что иное, как форма организации, которую неизбежно должны принять буржуа, чтобы взаимно гарантировать свою собственность и свои интересы.

Самостоятельность государства существует в наше время лишь в таких странах, где сословия еще не до конца развились в классы, где сословия, упразд­ненные уже в передовых странах, еще продолжают играть некоторую роль, образуя неопределенную смесь, — где поэтому ни одна часть населения не мо­жет добиться господства над другими его частями.

Так как государство есть та форма, в которой ин­дивиды, принадлежащие к господствующему классу, осуществляют свои общие интересы и в которой все гражданское общество данной эпохи находит свое со­средоточение, — то из этого следует, что все общие установления опосредствуются государством, получа­ют политическую форму. Отсюда и происходит иллю­зия, будто закон основывается на воле, и притом ото­рванной от своей реальной основы, свободной воле. Точно так же и право в свою очередь сводят затем к закону.

Частное право развивается одновременно с част­ной собственностью из процесса разложения естест­венно сложившихся форм общности.

Как только промышленность и торговля — спер­ва в Италии, а позже в других странах — развила дальше частную собственность, тотчас же было вос­становлено и вновь получило силу авторитета тщатель­но разработанное римское частное право. Когда впо­следствии буржуазия так усилилась, что государство стало защищать ее интересы, чтобы с ее помощью сокрушить феодальную знать, тогда во всех странах — во Франции в XVI в. — началось настоящее развитие права, происходившее повсюду, за исключением Анг­лии, на основе римского кодекса.

Право точно так же не имеет собственной исто­рии, как и религия.

В частном праве существующие отношения соб­ственности выражаются как результат всеобщей воли. Однако уже «право употребления и злоупот­ребления», т.е. право распоряжаться вещью по сво­ему произволу, свидетельствует, с одной стороны, о том, что частная собственность стала совершенно не­зависимой от общности, и с другой —об иллюзии, будто сама частная собственность основана исклю­чительно на частной воле, на произвольном распоря­жении вещью.

Вещь, рассматриваемая только в отношении к его (собственника) воле, не есть вовсе вещь; она стано­вится вещью, действительной собственностью, толь­ко в процессе общения и независимо от права. Эта юридическая иллюзия, сводящая право к чистой воле, неизбежно приводит — при дальнейшем развитии собственности — к тому, что то или другое лицо мо­жет юридически иметь право на какую-нибудь вещь, не обладая ею фактически.

Этой же иллюзией юристов объясняется то, что для них и для всякого кодекса является вообще про­стой случайностью, что индивиды вступают между собой в отношения, например, заключают договоры; эти отношения рассматриваются ими как такие, в которых по желанию можно вступать и не вступать и содержание которых всецело зависит от индивидуаль­ного произвола договаривающихся сторон.

Всякий раз, когда развитие промышленности и торговли создавало новые формы общения, например, страховые и т.д. компании, право вынуждено было их санкционировать как новые виды приобретения соб­ственности.

Сами индивиды совершенно подчинены разделе­нию труда и поэтому поставлены в полнейшую зави­симость друг от друга. Частная собственность, по­скольку она в рамках труда противостоит труду, развивается из необходимости накопления.

В существовавших до сих пор суррогатах коллек­тивности — в государстве и т.д. — личная свобода существовала только для индивидов, развившихся в рамках господствующего класса, и лишь постольку, по­скольку они были индивидами этого класса. Мнимая коллективность, в которой объединялись до сих пор индивиды, всегда противопоставляла себя им как не­что самостоятельное; а так как она была объединени­ем одного класса против другого, то для подчиненного класса она представляла собой не только совершенно иллюзорную коллективность, но и новые оковы.

Прежнее объединение было лишь соглашением насчет тех условий, в рамках которых индивиды по­лучали затем возможность использовать случайность в своих интересах. Это право беспрепятственно поль­зоваться, в рамках известных условий, случайностью называли до сих пор личной свободой.

Все свои рассуждения о праве он начинает с об­щего его объяснения, которое «вырывается» у него, когда он говорит о праве, и ему лишь тогда удается поймать его, когда он начинает говорить о чем-то совершенно другом, а именно — о законе.

Если признавать силу базисом права, как это делают Гоббс и другие, то право, закон и т.д. — толь­ко симптом, выражение других отношений, на кото­рых покоится государственная власть. Материальная жизнь индивидов, отнюдь не зависящая просто от их «воли», их способ производства и форма общения, которые взаимно обусловливают друг друга, есть ре­альный базис государства и остается таковым на всех ступенях, на которых еще необходимы разделение труда и частная собственность, совершенно незави­симо от воли индивидов. Эти действительные отно­шения отнюдь не созданы государственной властью, а напротив, сами они — созидающая их сила. Поми­мо того, что господствующие при данных отношени­ях индивиды должны придать своей воле, обусловлен­ной этими определенными отношениями, всеобщее выражение в виде государственной воли, в виде зако­на, — выражение, содержание которого всегда дает­ся отношениям этого класса, как это особенно ясно доказывает частное и уголовное право.

Подобно тому, как от индивидуальной воли или произвола этих индивидов не зависит тяжесть их тел, так не зависит от их воли и то, что они проводят свою собственную волю в форме закона, делая ее в то же время независимой от личного произвола каждого отдельного индивида среди них.

Выражение этой воли, обусловленной их общими интересами, есть закон. Именно самоутверждение независимых друг от друга индивидов и утверждение их собственной воли, которая на этом базисе взаимо­отношений неизбежно является эгоистическим, дела­ет необходимым самоотречение их в законе и в пра­ве, самоотречение — в частном, и самоутверждение их интересов — в общем.

Подобно праву и преступление, т.е. борьба изо­лированного индивида против господствующих отно­шений, также не возникает из чистого произвола. Наоборот, оно коренится в тех же условиях, что и существующее господство.

Можно опять-таки оторвать право от его реально­го базиса: таким путем получают некую «господскую волю», которая различным образом видоизменяется в различные эпохи и обладает в своих творениях, в за­конах, собственной самостоятельной историей. Бла­годаря этому политическая и гражданская история идеологически превращается в историю господства следующих друг за другом законов. Такова специфи­ческая иллюзия юристов и политиков.

В положении о том, что единичная воля связана выраженной в виде закона всеобщей волей, заверша­ется идеалистическое воззрение на государство, — воззрение, для которого все дело сводится только к воле.

С развитием гражданского общества, т.е. с раз­витием личных интересов до степени классовых ин­тересов, правовые отношения изменились и получили цивилизованное выражение. Они стали рассматри­ваться уже не как индивидуальные отношения, а как всеобщие.

Настоящая частная собственность повсюду воз­никла путем узурпации.

В конкуренции сама личность есть случайность, а случайность есть личность. Независимые от личности и необходимые для конкуренции «средства», это—­условия производства и общение самих лиц, прояв­ляющееся в рамках конкуренции по отношению к этим лицам в виде независимой силы, в виде случай­ных для них средств.

То, что является преимуществом данного индиви­да как такового перед другим индивидом, есть в наше время вместе с тем продукт общества и при своем осуществлении должно обнаружиться в качестве при­вилегии. Далее, индивид как таковой, рассматривае­мый сам по себе, подчинен разделению труда, которое делает его односторонним, уродует, ограничивает.

Превращение индивидуального отношения в его противоположность — в чисто вещное отношение, различение индивидуальности и случайности самими индивидами, представляет собой исторический про­цесс и принимает на различных ступенях развития различные, все более резкие и универсальные фор­мы. — (из: Немецкая идеология).

В действительности семья и гражданское обще­ство составляют предпосылки государства, именно они являются деятельными. Семья и гражданское общество сами себя превращают в государство. Имен­но они являются движущей силой.

Политическое государство не может существовать без естественного базиса семьи и искусственного базиса гражданского общества.

Гражданин государства, в качестве того, кто оп­ределяет всеобщее, есть законодатель; в качестве того, кто выносит решение о единичном, кто действитель­но проявляет волю, он — государь.

Специфическим отличием демократии является то, что здесь государственный строй вообще представ­ляет собой только момент бытия народа, что политиче­ский строй сам по себе не образует здесь государства.

Демократия есть сущность всякого государствен­ного строя. Она относится ко всем другим формам государственного строя, как род относится к своим видам. Однако здесь самый род выступает как нечто существующее.

В демократии не человек существует для Закона, а закон существует для человека; законом является здесь человеческое бытие, между тем как в других.формах государственного строя человек есть опреде­ляемое законом бытие. Таков основной отличитель­ный признак демократии.

В монархии или в республике... собственность, договор, брак, гражданское общество выступают как особые способы существования наряду с политиче­ским государством, как содержание, к которому по­литическое государство относится как организующая форма.

В демократии же политическое государство в том виде, в каком оно становится рядом с содержанием и отличает себя от него, само является в отношении народа только особым его содержанием, как и особой формой его существования.

Политический строй был до сих пор религиозной сферой, религией народной жизни, небом ее всеобщности в противоположность земному существова­нию ее действительности.

Абстракция государства как такового характерна лишь для нового времени, так как только для нового времени характерна абстракция частной жизни.

Либо, как это имело место в Греции, республика является действительно частным делом граждан, дей­ствительным содержанием их деятельности, частный же человек есть раб; здесь политическое государство как таковое является подлинным единственным содер­жанием жизни и воли граждан. Либо же, как это имеет место в азиатской деспотии, политическое государст­во есть не что иное, как частный произвол одного единственного индивида; другими словами, политиче­ское государство, наравне с материальным, есть раб. Отличия современного государства от этих госу­дарств, где существовало субстанциальное единство между народом и государством, заключаются не в том, что различные моменты государственного строя раз­вились до особой действительности, а в том, что сам государственный строй развился до степени особой действительности наряду с действительной народной жизнью, что политическое государство стало строем всех остальных сторон государства.

Бюрократия есть мнимое государство наряду с реальным государством, она есть спиритуализм госу­дарства. Всякая вещь поэтому приобретает двойствен­ное значение: реальное и бюрократическое, равно как и знание становится двойственным — реальным и бюрократическим. Но реальная сущность рассматри­вается бюрократией сквозь призму бюрократической сущности. Бюрократия имеет в своем обладании го­сударство, спиритуалистическую сущность общества: это есть ее частная собственность.

В подлинном государстве речь идет не о возмож­ности для каждого гражданина посвятить себя всеоб­щему сословию, как особому сословию, а о способно­сти этого сословия быть действительно всеобщим, т.е. быть состоянием всякого гражданина.

Законодательная власть есть власть, которая должна организовать всеобщее. Она есть власть, которая должна установить государственный строй. Она выше государственного строя. Однако, с другой стороны, законодательная власть есть власть, установ­ленная сообразно государственному строю. Она, сле­довательно, подчинена государственному строю. Го­сударственная власть есть закон для законодательной власти. Он дал законодательной власти законы и дает их ей постоянно.

В отношении каждой отдельной личности обна­руживается, чем является здесь всеобщий закон. Гра­жданское общество и государство оторваны друг от друга. Следовательно, и гражданское общество ото­рвано от гражданина как члена гражданского обще­ства. Человеку, таким образом, приходится подверг­нуть самого себя существенному раздвоению.

Как действительный гражданин он находит себя в двой­ной организации: в бюрократической, — она пред­ставляет собой внешнее формальное определение по­тустороннего государства, правительственной власти, не затрагивающей гражданина и его самостоятельной действительности, — ив социальной, в организации гражданского общества.

В первой организации государство выступает как формальная противоположность по отношению к гра­жданину, во второй организации гражданин сам вы­ступает как материальная противоположность по от­ношению к государству.

Его обнаженная индивидуальность как таковая есть единственное существование, которое он находит для своего политического гражданства... Только как индивид он может стать гражданином государства. Его существование в качестве гражданина государства является существованием, лежащим вне всякой общ­ности, которой он реально принадлежит, следователь­но, чисто индивидуальным существованием.

Политическая жизнь есть воздушная жизнь, эфир­ная область гражданского общества.

Современное гражданское общество есть после­довательно проведенный принцип индивидуализма, индивидуальное существование есть его последняя цель; деятельность, труд, содержание и т.д. суть толь­ко средства.

Политический строй на его высшей ступени есть строй частной собственности.

В том, что политическое государство обособляет частную собственность от семьи и от общества, что оно доводит ее до абстрактной самостоятельности, проявляется власть политического государства над частной собственностью в институте майората. К чему же сводится власть политического государства над частной собственностью? К собственной власти част­ной собственности, к ее сущности, которая доведена до существования.

 Там, где частная собственность — землевладе­ние — неотчуждаема, отчуждаемыми являются зато: «всеобщая свобода воли» (к которой относится также свободное распоряжение чем-то внешним, в данном случае — землевладением) и нравственность.  

Римляне рассматривали право монарха всецело в рамках норм частного права; другими словами: част­ное право они понимали как высшую норму государ­ственного права.                      

Римляне — рационалисты суверенной частной собственности, германцы — ее мистики.

Государство существует лишь как политическое государство. Целостность политического государства есть законодательная власть. Принимать участие в законодательной власти значит поэтому принимать участие в политическом государстве, значит выявить и осуществлять свое бытие как члена политического государства, как члена государства.

Стало быть, стремление гражданского общества проникнуть в законодательную власть всей массой, по возможности целиком, стремление действительного гражданского общества поставить себя на место фик­тивного гражданского общества законодательной вла­сти — это не что иное, как стремление гражданского общества достигнуть политического бытия, или сде­лать политическое бытие своим действительным бы­тием.

Стремление гражданского общества превра­титься в политическое общество, или его стремление сделать политическое общество действительным об­ществом, проявляется как стремление к возможно более всеобщему участию в законодательной вла­сти. — (из: К критике гегелевской философии права].

Закон не свободен от общей для всех обязанно­сти говорить правду. Он вдвойне обязан это делать, так как он является всеобщим и подлинным вырази­телем правовой природы вещей. Правовая природа вещей не может поэтому приспособляться к закону — закон, напротив, должен приспособляться к ней.

Если всякое нарушение собственности, без раз­личия, без более конкретного определения, есть кра­жа, то не является ли в таком случае всякая частная собственность кражей? Разве, владея своей частной собственностью, я не исключаю из владения этой собственностью всякого другого? Разве я не нарушаю тем самым его право собственности?

Если вы отрицаете различия между существенно отличающимися друг от друга видами преступлений одного и того же рода, то вы отрицаете и само преступ­ление как нечто отличное от права вы унижаете само право, ибо всякое преступление имеет некоторую общую сторону с самим правом. Законность относиться к преступнику именно как госу­дарство и сообразно с духом государства.

Частный интерес рассматривает себя как конеч­ную цель мира. Значит, если право не реализует этой конечной цели, то оно оказывается правом, противо­речащим цели. Право, вредное для частного интере­са, есть, следовательно, право с вредными последст­виями.

Но, может быть, благие мотивы лучше вредных последствий? Интерес не размышляет, он подсчиты­вает. Мотивы выполняют для него роль чисел. Мотив есть стимул для уничтожения правовых оснований.

Государство может и должно сказать: я гаранти­рую право от всяких случайностей. Только право во мне и бессмертно, и потому я всем доказываю смерт­ность преступления тем, что уничтожаю его. Но госу­дарство не может и не должно говорить: частный интерес, определенное существование собственности, лесной участок, дерево, сучок гарантированы от всех случайностей, бессмертны.

Государство не может идти против природы ве­щей, оно не может оградить конечное от тех условий, которым конечное подчинено, от случайностей. Так же как государство, до того как преступление было совершено, не может гарантировать вашу собствен­ность от всяких случайностей, — в такой же мере пре­ступление не может превратить эту неустойчивую природу вашей собственности в ее противополож­ность. — (из: Дебаты по поводу закона о краже леса).

 

Герберт Спенсер

 

Герберт Спенсер (1820-1903) — крупнейший предста­витель английского позитивизма и один из идеологов анг­лийской буржуазии предымпериалистического периода истории. Эволюционист, автор теории равновесия. В со­циологии соединял буржуазный либерализм и пропаганду промышленной экспансии.

Основные произведения: «Основные начала», «Основа­ния социологии», «Основания этики».

Чем чаще вмешивается правительство, тем глуб­же укореняется это воззрение и тем настойчивее требуется правительственное вмешательство. Всякое расширение административной регламентации ведет за собой учреждение новых регулирующих агентов, более обширное развитие чиновничества и усиление группы чиновников.

Люди, несущие тяжелый труд и обремененные обязательствами, составляющие огромное большин­ство, а тем более люди неспособные, получающие постепенно помощь и жаждущие еще более широкой Помощи, поддерживают все проекты, от которых ожидают того или другого благополучия при посред­стве административного вмешательства.

 Такие люди готовы верить всякому, кто говорит, что эти благо­деяния могут и должны быть им оказаны. Они без­условно доверяют всем, тешащимся политическими химерами... и каждый раз, когда они видят, что обще­ственные деньги служат для их пользы, они укрепля­ются в надежде на подобные же меры и в будущем. И по мере того, как усиливается вмешательство государ­ства в общественные интересы, растет между граж­данами уверенность, что все должно делаться для них и ничего не требуется от них.

Мысль о том, что желанная цель должна быть достигнута личной энергией или ассоциациями част­ной инициативы, делается с каждым поколением все более и более чуждой людям, тогда как убеждение в том, что эта цель должна быть достигнута при помо­щи правительства, становится все более и более при­вычным, и наконец вмешательство правительства начинает считаться единственно практическим спо­собом.

В каждом социализме подразумевается рабство. Что составляет идею рабства?... Характерной чертой рабства является то, что человек работает по прину­ждению, чтобы удовлетворить желаниям другого. Степень его рабства колеблется сообразно с отноше­нием между тем, что он должен делать и что он может оставить для себя; а кто его господин: личность или общество? — это не имеет значения. Если он должен отдавать весь свой труд обществу и получает из об­щего достояния ту часть, которую общество ему на­значило, — он раб общества. Социалистическая орга­низация требует подобного рода рабства.

Пораженные бедствиями, существующими при настоящей организации общества, и не желая припи­сывать их недостаткам человеческой природы, плохо приспособленной к социалистическому строю, они воображают, что могут сейчас же помочь злу тем или другим преобразованием.

Любовь к власти, честолюбие, несправедливость, нечестность часто в течение сравнительно недолгого времени являются причиной распадения частных организаций, там же, где их влияние накопляется с каждым поколением, они неизбежно приведут к го­раздо большим и гораздо труднее поправимым бедст­виям, так как правительственная администрация, более обширная и сложная и снабженная всеми сред­ствами, будет неотразимой, раз он (коммунистический механизм) достигает полного развития и утверждения.

Преуспеяние общества и доля справедливости в его организации зависят, в сущности, от характера его членов, и никакой прогресс не может осуществиться без усовершенствований в характере, происходящих от мирного труда, подчиненного правилам хорошо регулированной социальной жизни.

Каков бы ни был социальный строй, несовершен­ная природа граждан будет проявляться в их дурных действиях. Такой политической алхимии, с помощью которой можно было бы превращать олово инстинк­тов в золото поступков, не существует.

Если каждый, будучи свободным пользоваться своими способностями до границ, намеченных такой же свободой других, получает от своих товарищей за свои услуги столько, сколько он заслуживает по их оценке в сравнении с услугами другого; если всюду выполняемые договоры доставляют каждому опреде­ленным так способом часть и если он пользуется за­щитой своей личности и своих прав таким образом, что может удовлетворять свои потребности посредст­вом своих доходов, тогда жизненный принцип, как индивидуального, так и социального существования, обеспечен.

Польза, определенная не эмпирическим, а рацио­нальным способом, требует поддержания индивиду­альных прав, а, следовательно, запрещает то, что мо­жет быть им противно.

Здесь мы достигли крайнего предела, у которого должно остановиться вмешательство законодателя. Даже в самой скромной форме всякое предложение вмешательства в деятельность граждан, если только это делается не с целью ограждения их взаимных ограничений, есть предложение улучшить существо­вание путем нарушения основных условий жизни. Когда некоторым лицам препятствуют покупать пиво, чтобы другие не могли напиваться пьяными, то те, которые издают закон, рассуждают, что это вмеша­тельство в нормальные отношения между поступка­ми и их последствиями производит более добра, не­жели зла, как для малого числа неумеренных, так и для большего числа воздержанных людей. Но когда государство налагает новые обязательства на граждан или делает новое ограничение их свобод, мы видим действие и пренебрегаем косвенными и отдаленны­ми последствиями этих постоянных вторжений в об­ласть индивидуальных прав. Мы не видим, что через накопление незначительных нарушений этих прав жизненные условия индивидуального или социально­го существования удовлетворяются так несовершен­но, что самое это существование приходит в упадок.

Эта страшная катастрофа (Великая французская революция) произошла от чрезмерной регламентации человеческой деятельности в малейших ее подробно­стях, от столь возмутительного поглощения продуктов этой деятельности в пользу правительства, что жизнь становилась почти невозможной.

Эмпирический ути­литаризм этой эпохи так же, как и эмпирический ути­литаризм нашего времени, разнился от рационального утилитаризма в том, что он во всех случаях рассматри­вал только действия отдельных актов вмешательства на отдельные классы людей и не обращал внимания на действия, производимые совокупностью таких актов на существование людей вообще.

Законы, издаваемые властью, священны не сами по себе, но все священное в них происходит всецело от той моральной санкции, которая коренится в зако­нах человеческой жизни, поскольку она протекает среди условий социального существования. Отсюда вывод; когда законы лишены этой моральной санкции, они не содержат в себе ничего священного и могут по праву быть отвергнуты.

Из этого следует, что если охранение социальной жизни при такой сложности условий требует безус­ловного подчинения верховному главе и полного до­верия к нему, то установится та доктрина, что подчи­нение и доверие не только полезны, но и обязательны.

И наоборот, если при других условиях подчинение граждан правительству не необходимо для охранения национальной жизни, если, напротив, национальная жизнь крепнет и улучшается по мере того, как граж­дане получают большую свободу действий, в их поли­тической доктрине совершается постепенное измене­ние, результатом которого является уменьшение веры в правительственную власть, увеличение склонности относиться скептически к ее авторитету и стремле­ние в различных случаях противодействовать прави­тельственному вмешательству. Это изменение приво­дит, наконец, к утверждению доктрины ограничения.

Если есть налицо масса компромиссов, которые обстоятельства времени делают или заставляют казаться необходимыми, то не существует понятия о лучшем и худшем в социальной организации; если люди ничего не видят, помимо требований минуты, и привыкают отождествлять ближайшие улучшения с окончательным благом, то настоящего прогресса не может быть. — (из: Личность и государство).

 

 

Ганс Келъзен

 

Ганс Келъзен (1881-1973) — австрийский философ пра­ва. Основатель нормативистской школы в рамках юриди­ческого позитивизма, критик естественно-правовой док­трины, сторонник примата международного права над внутригосударственным.

Основные произведения: «Чистая теория права», «Об­щая теория государства и права», «Что такое справед­ливость? Справедливость: право и политика в зеркале науки».

Чистое учение о праве есть теория позитивного права: позитивного права вообще, а не какого-либо конкретного правопорядка. Это общее учение о пра­ве, а не интерпретация отдельных национальных или международных правовых норм. Но оно дает теорию интерпретации.

Будучи теорией, оно стремится лишь к одному: познать свой предмет. Оно пытается ответить на во­прос, что есть право и как оно есть, но не на вопрос, как оно должно быть или создаваться. Оно есть пра­воведение, но не политика права.

Это учение о праве называется «чистым» потому, что оно занимается одним только правом и «очища­ет» познаваемый предмет от всего, что не есть право в строгом смысле.

Другими словами, оно стремится освободить правоведение от всех чуждых ему элемен­тов. Таков основной принцип его методики. И он ка­жется самоочевидным. Однако даже беглого взгляда на традиционное правоведение, сложившееся в XIX — XX вв., достаточно, чтобы убедиться в том, сколь мало оно отвечает требованию чистоты.

 Юриспруденция совершенно некритично «расширилась» за счет пси­хологии и социологии, этики и политической теории. Такое расширение можно объяснить тем, что эти науки имеют дело с предметами, которые, несомнен­но, тесно связаны с правом. И если чистое учение о праве желает ограничить познание права от смежных дисциплин, то вовсе не потому, что оно не замечает или даже отрицает эту связь, но потому, что оно хочет избежать методологического синкретизма, который затемняет сущность правоведения и смазывает гра­ницы, предназначенные ему природой его предмета.

Право — или по крайней мере то, что принято называть этим словом, — одной из сторон своего су­щества, по-видимому, принадлежит к царству при­роды, то в существовании права есть чисто «природ­ная» сторона.

 Так, если мы рассмотрим какой-нибудь из фактических составов, воспринимаемых как «пра­во» либо имеющих некоторое отношение к праву, например парламентское решение, административ­ный акт, судебное решение или приговор, сделку, правонарушение, то сможем различить в нем два эле­мента: первый из них — происходящий в пространст­ве и времени, чувственно воспринимаемый акт или ряд таких актов, внешний ход человеческого поведе­ния; второй элемент — его правовое значение, т. е. то значение, которое этот акт имеет в силу права (von Recht weqen).

Это правовое значение акта нельзя воспринять непосредственно, наблюдая его внешнюю, фактиче­скую сторону, — в отличие от того, как мы восприни­маем физические свойства предмета, например его цвет, твердость, вес. Но, конечно, разумно действую­щий человек наделяет свой акт определенным смыс­лом, находящим некоторое выражение и восприни­маемым другими людьми. Этот субъективный смысл может — хотя и не обязательно — совпасть с тем объ­ективным значением, которое акт имеет в силу права.

Например, кто-нибудь составляет письменное распо­ряжение о том, как должно поступить с его имущест­вом, когда он умер. Субъективный смысл этого акта — завещание. Но объективно, в силу права, это не заве­щание, потому что были допущены известные фор­мальные ошибки. Предположим, что некая тайная организация, ставящая себе целью избавить нацию от подрывных элементов, приговаривает к смерти чело­века, которого эта организация считает предателем, и приводит в исполнение то, что она субъективно счи­тает (и называет) смертным приговором. Однако объективно, в силу права, происшедшее есть не ис­полнение смертного приговора, но политическое убийство, пусть даже внешняя сторона дела ничем не отличалась от исполнения смертного приговора.

Акт даже может — поскольку он выражается в произне­сенном или записанном слове — сам сказать нечто о своем правовом значении. И в этом заключается свое­образие предмета юридического познания... Но акт человеческого поведения вполне может нести в себе свое юридическое самоистолкование, т.е. суждение о том, что он означает с точки зрения права. Люди, собравшиеся в парламенте, могут прямо заявить, что они принимают закон; человек может прямо назвать свое посмертное распоряжение завещанием; два че­ловека могут заявить, что они заключают сделку. Так направленное на право познание обнаруживает ино­гда в своем предмете правовое самоистолкование, предшествующее тому толкованию, которое должно явиться как итог правопознания.

Внешнее действие, которое по своему объектив­ному значению составляет правовой (или противо­правный) акт, — это всегда протекающее в простран­стве и времени, чувственно воспринимаемое событие, т. е. природное явление, определенное законом при­чинности.

Однако это явление как таковое, как элемент природы, не составляет предмета специфически юри­дического познания и вообще не относится к праву. Что превращает это действие в правовой (или проти­воправный) акт, так это не его фактичность, т. е. не его каузально определенное, включенное в систему при­роды бытие, но объективный смысл, связанный с этим актом, то значение, которым он обладает. Конкретное действие получает свой специфически юридический смысл, свое собственное правовое значение в силу существования некоторой нормы, которая по содержа­нию соотносится с этим действием, наделяя его пра­вовым значением, так что акт может быть истолкован согласно этой норме. Норма функционирует в качест­ве схемы истолкования.

Другими словами: суждение, согласно которому совершенный в пространстве и времени акт чело­веческого поведения есть правовой (или противо­правный) акт, представляет собой результат некоего специфического — а именно нормативного — толко­вания. Но и во мнении, согласно которому этот акт представляет собой естественное событие, выража­ется лишь определенное, отличное от нормативного, а именно каузальное толкование. Норма, доставляю­щая акту значение правового (или противоправного) акта, сама создается посредством правового акта, который в свою очередь получает правовое значение от другой нормы.

 Если некий фактический состав с точки зрения права есть исполнение смертного при­говора, а не умышленное убийство, то это его качест­во — не могущее быть чувственно воспринятым — об­наруживается только в результате усилия мысли, т.е. при сопоставлении с уголовным и с уголовно-процес-суальным кодексами. То, что упомянутый обмен пись­мами означает с точки зрения права заключение до­говора, следует единственно и исключительно из того, что фактические обстоятельства этой переписки со­ответствуют условиям, определенным в гражданском кодексе.

Иначе говоря, содержание реальных событий согласуется с содержанием некоей нормы, которая признается действительной.

Итак, правопознание направлено на изучение тех норм, которые имеют характер норм права и прида­ют определенным действиям характер правовых или противоправных актов. Ведь право, составляющее предмет этого познания, представляет собой норма­тивный порядок человеческого поведения, т. е. систе­му регулирующих человеческое поведение норм.

Понятие «норма» подразумевает, что нечто должно быть или совершаться и, особенно, что человек дол­жен действовать (вести себя) определенным образом. Таков смысл определенных человеческих актов, ин-тенционально направленных на поведение других.

Другой признак, общий для всех социальных по­рядков, обозначаемых словом «право», состоит в том, что все они — принудительные порядки в том смыс­ле, что реагируют на определенные явления, считаю­щиеся нежелательными (поскольку они вредны для общества), и в особенности на человеческое поведе­ние такого рода, актами принуждения, т. е. причине­нием зла...

То, что акт принуждения, функционирую­щий в качестве санкции, причиняет индивиду зло, следует понимать в том смысле, что он сам обычно воспринимает этот акт как зло. Однако в исключитель­ных случаях это может быть и не так. Например, раскаявшийся преступник может желать понести установленное правопорядком наказание и потому воспринимает его как благо; или же человек может совершить правонарушение с тем, чтобы подвергнуть­ся тюремному заключению, которое обеспечит ему пристанище и пропитание.

Но, как уже говорилось, это исключения. Об акте принуждения, функциони­рующем в качестве санкции, можно сказать, что обыч­но он воспринимается как зло. В этом смысле социальные порядки, обозначаемые словом «право», пред­ставляют собой принудительные порядки человече­ского поведения. Они предписывают определенное человеческое поведение, связывая противоположное поведение с актом принуждения, который применя­ется к человеку, действующему таким образом (или к его близким). Иначе говоря, принудительные поряд­ки уполномочивают одного индивида применить по отношению к другому акт принуждения в качестве санкции.

Установленные правопорядком санкции со­циально имманентны (в отличие от трансцендентных) и социально организованы (в отличие от простого одобрения или осуждения). Однако посредством пре­дусмотренных им актов принуждения правопорядок может реагировать не только на определенное чело­веческое поведение, но, как будет показано далее, также и на другие социально вредные явления. Ина­че говоря, если установленный правопорядком акт принуждения — это всегда действие определенного человека, то условие его применения — не обязатель­но определенное человеческое поведение, условием может быть также и явление, которое почему-либо считается социально вредным.

Как мы увидим, преду­смотренный правопорядком акт принуждения может соотноситься с единством правопорядка; может быть приписан правовому сообществу, созданному этим правопорядком; «может быть истолкован как реакция правового сообщества на социально вредное явление; а если это явление — определенное человеческое поведение, то акт принуждения может истолковы­ваться как санкция.

То, что право есть принудитель­ный порядок, означает, что его нормы устанавливают акты принуждения, которые могут быть приписаны правовому сообществу. Это вовсе не значит, что осу­ществление санкции всякий раз сопряжено с приме­нением физической силы. Это происходит лишь в случае сопротивления, что бывает редко.

Современные правопорядки иногда содержат нормы, предусматривающие за определенные заслу­ги награды, например титулы и ордена. Но такие нормы не есть признак, общий для всех социальных порядков, обозначаемых словом «право», они не выра­жают сколько-нибудь существенную функцию этих социальных порядков.

В системе правопорядков как порядков принуждения награды играют весьма незна­чительную роль. Кроме того, нормы, касающиеся присуждения титулов и орденов, тесно связаны с нор­мами, устанавливающими санкции. Ведь ношение титула или ордена (т.е. эмблема, субъективный смысл которой — знак отличия) либо не запрещено правом, т. е. не обусловливает санкцию, следовательно, отри­цательно, позволено либо (а обычно именно так и бы­вает) положительно позволено правом, т. е. запрещено и обусловливает санкцию, если не позволено эксп­лицитно (т. е. если титул или орден не был присуж­ден).

Следовательно, эту правовую ситуацию можно описать только как установленное нормой ограниче­ние действительности запрещающей нормы, которая предусматривает санкцию: иначе говоря, ее можно описать только в соотношении с такой принуждаю­щей нормой.

Право отличается от других социальных порядков тем, что это принудительный порядок.

Тезис о том, что право по своей природе мораль­но, т.е. что лишь моральный социальный порядок есть право, отвергается чистым учением о праве не только потому, что он предполагает существование абсолют­ной морали, но также и потому, что применение этого тезиса господствующей в определенном правовом сообществе юриспруденцией сводится на деле к не­критичной легитимации того государственного при­нудительного порядка, которым конституируется это правовое сообщество.

Ведь считается само собою разумеющимся, что собственный государственный принудительный порядок есть право. Лишь для оцен­ки принудительных порядков других государств при­нят сомнительный критерий абсолютной морали; лишь они квалифицируются как неморальные и, зна­чит, как неправо, если они не соответствуют некото­рым требованиям, которым удовлетворяет собствен­ный порядок; например, если они признают или не признают частную собственность, имеют демократи­ческий или недемократический характер. А раз соб­ственный принудительный порядок есть право, то, согласно приведенному тезису, он должен быть так­же и моральным. Такая легитимация позитивного права, хотя она неубедительна с точки зрения логики, может быть очень полезна с точки зрения политики.

Но для правоведения она неприемлема. Ведь право­ведение вовсе не должно заниматься легитимацией права, оно вовсе не обязано оправдывать изучаемый и описываемый им нормативный порядок — ни с помощью абсолютной, ни с помощью относительной морали.

Очевидное утверждение о том, что предмет правоведения есть право, включает в себя менее очевидное утверждение о том, что предметом правоведения являются правовые нормы, а человеческое поведе­ние — лишь постольку, поскольку оно определяется в правовых нормах как условие или последствие, иначе говоря, поскольку оно представляет собой содержа­ние правовых норм.

Что касается межчеловеческих отношений, то и они составляют предмет право-познания лишь как правовые отношения, т. е. как отношения, конституируемые правовыми нормами. Правоведение стремится понять свой предмет в «пра­вовом смысле», т. е. с точки зрения права. Понять нечто в правовом смысле значит лишь одно: понять нечто как право, т. е. как правовую норму или как содержание правовой нормы (как то, что определено правовой нормой). — (из: Чистое учение о праве Ган­са Кельзена. Вып. 1. М.. 1987}.

Если право понимается как нормативный порядок, как система норм, регулирующих человеческое пове­дение, то возникает вопрос: на чем основано единст­во множества норм? Почему данная норма относится именно к данному порядку? А этот вопрос непо­средственно связан с другим: почему эта норма дей­ствительна? Каково основание ее действительности?

Тот факт, что некоторая относящаяся к человече­скому поведению норма «действительна», означает, что она обязывает человека (т. е. что он должен) вес­ти себя предусмотренным нормой образом.

Ранее, в другой связи, уже говорилось, что на вопрос о дейст­вительности нормы (т. е. о том, почему человек дол­жен вести себя именно так) нельзя ответить посред­ством констатации некоего бытийного факта, что такой факт не может быть основанием действитель­ности нормы. Из того, что нечто есть, не может сле­довать, что нечто должно быть; равно как из того, что нечто должно быть, не может следовать, что нечто есть. Основанием действительности одной нормы может быть лишь действительность другой нормы. Норму, представляющую собой основание действи­тельности другой нормы, образно называют «высшей» (т. е. «более высокой») нормой по отношению к этой другой норме, которую называют «низшей».

Как уже говорилось, норма, представляющая со­бой основание действительности другой нормы, явля­ется по отношению к ней высшей нормой. Однако по­иск основания действительности нормы не может продолжаться бесконечно, в отличие от поиска при­чины в цепи причин и следствий.

Он должен закончиться нормой, которая — как последняя и наивыс­шая — постулируется. Будучи наивысшей нормой, она должна постулироваться, так как не может быть уста­новлена властной инстанцией: ведь в противном слу­чае компетенция этой инстанции должна была бы ос­новываться на какой-то еще более высокой норме. Действительность наивысшей нормы не может выво­диться из какой-то более высокой нормы, и уже боль­ше не может возникать вопроса об основании ее действительности. Такая норма, постулируемая в ка­честве наивысшей, называется здесь основной нор­мой. Все нормы, действительность которых можно вы­вести из одной и той же основной нормы, образуют систему норм, нормативный порядок. Основная нор­ма — это общий источник действительности всех норм, принадлежащих к одному порядку, их общее ос­нование действительности.

Принадлежность опреде­ленной нормы к определенному порядку обусловлена тем, что последнее основание действительности этой нормы есть основная норма этого порядка. Именно основная норма конституирует единство некоего множества норм, так как она представляет собой ос­нование действительности всех норм, принадлежащих к этому порядку.

Признание того, что государство как порядок человеческого поведения есть относительно центра­лизованный порядок принуждения и что государство как юридическое лицо есть персонификация этого принудительного порядка, позволяет преодолеть дуа­лизм государства и права — как одно из тех удвое­ний, которые возникают, когда познание гипостази­рует единство своего предмета (выражение такого единства — понятие лица).

И как путь к подлинному познанию природы от­крывает пантеизм, отождествляющий Бога с миром (т.е. с природным порядком), точно так же и отожде­ствление государства с правом, признание того, что государство является правопорядком, есть предпосыл­ка подлинного правопознания.

 Но если мы видим тождество государства и права, если мы понимаем, что право (позитивное право, которое не должно ото­ждествляться со справедливостью) и есть тот самый порядок принуждения, каким государство представ­ляется правоведению, которое не вязнет в антро­поморфных метафорах, то сквозь завесу персони­фикаций пробивается к нормам, установленным человеческими актами, тогда просто невозможно оп­равдывать государство посредством права. Точно так же, как невозможно оправдывать право посредством права же, — если, конечно, это слово не употребляет­ся то в смысле позитивного права, то в смысле «пра­вильного» права, т. е. справедливости. И тут обнару­живается, что попытки легитимировать государство как «правовое» государство совершенно безуспешны, потому что, как уже говорилось, всякое государство есть правовое государство в том смысле, что оно пред­ставляет собой правопорядок. Однако это суждение не содержит политической оценки.

Уже упоминав­шееся ограничение понятия правового государства и сведение его к такому типу государства, которое отвечает требованиям демократии и правовой безо­пасности, предполагает принятие допущения, соглас­но которому лишь такой порядок принуждения мо­жет считаться «настоящим» правопорядком. Но такое допущение — предрассудок, основанный на теории естественного права... С точки зрения последователь­ного правового позитивизма, право, как и государст­во, не может быть понято иначе, нежели как прину­дительный порядок человеческого поведения, что само по себе еще никак не характеризует его с точки зре­ния морали или справедливости. Тогда государство может быть понято «в юридическом смысле» не в большей и не в меньшей мере, чем само право.

Справедливость есть свойство, которое приписы­вается различным предметам, но в первую очередь — человеку. О человеке, в особенности о законодателе или судье, говорят, что он справедлив или несправед­лив. В этом смысле справедливость предстает как присущая людям добродетель. Как и всякая добро­детель, справедливость есть моральное качество; по­этому справедливость находится в сфере морали.

Приписываемое человеку свойство или доброде­тель справедливости проявляется в его поведении, а именно в его поведении по отношению к другим лю­дям, т. е. в его социальном поведении. Социальное поведение человека справедливо, если оно соответст­вует некоей норме, которая предусматривает это по­ведение, т. е. устанавливает его в качестве должного и тем самым конституирует ценность справедливости.

Социальное поведение человека несправедливо, если оно противоречит некоей норме, предписывающей определенное поведение. Эту норму можно назвать нормой справедливости. Так как нормы морали суть социальные нормы, т. е. нормы, регулирующие пове­дение человека по отношению к другие людям, то норма справедливости есть моральная норма. Так что и в этом отношении понятие справедливости подчи­нено понятию морали.            

Допущение, согласно которому действительность нормы позитивного права не зависит от действи­тельности нормы справедливости, т. е. обе эти нормы не считаются действительными одновременно, есть принцип правового позитивизма. — (из: Чистое уче­ние о праве Ганса Кельзена. Вып. 2. М., 1988}. f)

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

 

Таким образом, в историческом контексте право оценивалось и оценивается по-разному. Названные теории есть самые заметные вехи в процессе правопонимания, в изменении юридического мировоззре­ния общества. Далеко не случайно, что эти учения не раз уже были востребованы практикой. Каждая из перечисленных доктрин имеет как положительные, так и отрицательные моменты. И плюсы, и мину­сы важно знать и иметь в виду при характеристике теорий.

Приведённые спектр мнений о праве вполне может создать у неискушенного читателя впечатление теоретической неразберихи, когда даже юристы не могут «договориться» между собой — что же все-таки им следует понимать под правом. С одной стороны, полемика и раз­ногласия в науке — это норма; с другой — подобная запутанность во­проса о праве создает немалые трудности для рядовых граждан в их практической жизни. Но массовое сознание воспринимает право все же как нечто официально установленное и обязательное для соблю­дения.

Идущие дискуссии иногда невольно напоминают известный спор о стакане, который, по мнению одних, наполовину полон, по мнению других — наполовину пуст. Однако ничего удивительного в этом нет. Как пишет известный американский ученый-правовед Л. Фридмэн, «дать точное определение праву — достаточно сложная задача; право - это слово для ежедневного употребления, часть нашего разговорного словаря. Оно имеет множество значений, хрупких, как стекло, неус­тойчивых, как мыльный пузырь, и неуловимых, как время».