Задача психологии народов

Вполне понятно, что новые области знания или, если новой области в строгом смысле слова еще нет, новые формы научного исследования некоторое время должны бороться за свое существование; в известной степени, это, может быть, даже полезно: таким образом вновь возникающая дисциплина получает могущественный толчок к тому, чтобы обеспечить свое положение приобретениями в области фактов и точнее уяснить себе свои задачи путем разграничения с близкими к ней областями знания, причем она умеряет слишком далеко идущие притязания и точнее ограничивает притязания правомерные.

Так, на протяжении девятнадцатого столетия мы наблюдали отделение сравнительной анатомии от зоологии, языковедения от филологии, антропологии от анатомически физиологических наук и от этнологии. Но и эти, уже признанные в настоящее время области, уже не везде выделились в законченную форму. Так, в изложении сравнительной анатомии по большой части все еще придерживаются методов зоологической системы. Сколь несомненным ни казался бы объект исследования в языковедении, однако лингвисты далеко не единодушны во мнениях об отношении его к другим объектам исторического исследования. Наконец, антропология лишь в недавнее время признала своей специфической областью естественную историю человека и неразрывно связанную с ней историю первобытного человека. Во всяком случае все эти области знания располагают уже в настоящее время относительно обеспеченным достоянием. Если мнения относительно их значения и задач еще могут колебаться, зато едва ли уже возможно сомнение в их праве на существование и относительной самостоятельности.

Совершенно иначе обстоит дело с той наукой, название которой довольно часто упоминается, хотя не всегда с ним связывается ясное понятие, – с психологией народов. Уже с давнего времени ее объекты – культурное состояние, языки, нравы, религиозные представления – не только являются предметом особых научных отраслей, как-то: история культуры и нравов, языковедения и философии религии, но вместе с тем уже давно чувствуется потребность исследовать эти объекты в их общем отношении к природе человека, почему они по большей части и входят составной частью в антропологические исследования. В особенности Причард в своем устаревшем в настоящее время, но сделавшем в свое время эпоху в антропологии, сочинении обратил должное внимание на психические различия рас и народов. Но так как антропология исследует эти различия лишь в их генеалогическом и этнографическом значении, то при этом упускается из виду единственная точка зрения, с которой можно рассматривать все психические явления, связанные с совместной жизнью людей, – психологическая. А так как задачей психологии является описание данных состояний индивидуального сознания и объяснение связи его элементов и стадий развития, то и аналогичное генетическое и причинное следствие фактов, предполагающих для своего развития духовные взаимоотношения, существующие в человеческом обществе, несомненно, также должно рассматриваться как объект психологического исследования.

Действительно, Лацарус и Штейнталь противопоставили в этом смысле индивидуальной психологии психологию народов. Она должна была служить дополнением и необходимым продолжением индивидуальной психологии и, следовательно, лишь в связи с ней вполне исчерпывать задачу психологического исследования. Но так как все отдельные области знания, проблемы которых при этом вторично затрагивает психология народов, – языковедение, мифология, история культуры в ее различных разветвлениях – уже сами давно старались выяснить психологические условия развития, то отношение психологии народов к этим отдельным дисциплинам становится в известной степени спорным, и возникает сомнение, не позаботились ли уже раньше другие о всестороннем разрешении той задачи, которую они себе ставят. Чтобы взвесить основательность этого сомнения, присмотримся прежде всего поближе к программе, предпосланной Лацарусом и Штейнталем их журналу, специально посвященному психологии народов: «Zeitschrift für Völkerphychologie und Sprachwissenschaft».

В самом деле, программа обширна, насколько это возможно: объектом этой будущей науки должны служить не только язык, мифы, религия и нравы, но также искусство и наука, развитие культуры в общем и в ее отдельных разветвлениях, даже исторические судьбы и гибель отдельных народов, равно как и история всего человечества. Но вся область исследования должна разделяться на две части: абстрактную, которая пытается разъяснить общие условия и законы «национального духа», оставляя в стороне отдельные народы и их историю, и конкретную, задача которой – дать характеристику духа отдельных народов и их особые формы развития. Вся область психологии народов распадается, таким образом, на «историческую психологию народов» и «психологическую этнологию».

Лацарус и Штейнталь отнюдь не просмотрели тех возражений, которые прежде всего могут прийти в голову по поводу этой программы. Прежде всего, они восстают против утверждения, что проблемы, выставляемые психологией народов, уже нашли свое разрешение в истории и ее отдельных разветвлениях: хотя предмет психологии народов и истории в ее различных отраслях один и тот же, однако метод исследования различен. История человечества – «изображение прошлой действительности в царстве духа»; она отказывается от установления законов, управляющих историческими событиями. Подобно тому, как описательная естественная история нуждается в дополнении объясняющего природоведения – физики, химии и физиологии, так и история, в смысле своего рода естественной истории духа, нуждается в дополнении со стороны физиологии исторической жизни человечества, а это как раз – психология народов. Поскольку историки, в особенности историки культуры, филологи, языковеды, пытаются достичь психологического понимания исследуемых ими фактов, они дают ценные предварительные работы; но всегда еще остается при этом не разъясненной задача выяснения общих законов, управляющих приобретенными таким образом фактами, а это уже дело психологии народов.

Эти рассуждения, имеющие своей целью защитить право на существование психологии народов и ее самостоятельность, в свою очередь, весьма легко наводят на возражения. Едва ли представители истории и различных других наук о духе удовольствуются отведенной им в подобном рассуждении ролью: в сущности, она сведена ведь к тому, что историки должны служить будущей психологии народов и работать на нее. На деле же это предложение с целью обеспечить за психологией народов особую область разделения труда не соответствует действительным условиям научной работы. Конечно, всякая история, если угодно, представляет собой «изображение прошлой действительности в царстве духа». Но такое изображение отнюдь не может отказаться от причинного объяснения событий. Всякая историческая дисциплина стремится поэтому наряду с возможно широким охватом внешних побочных условий к психологическому объяснению. Конечно, вполне возможно сомнение в том, удастся ли когда-нибудь найти «законы исторических событий» в смысле законов естествознания. Но если бы это было возможно, историк, конечно, никогда не отказался бы от своего права вывести их из максимально широкого знания самих исследуемых им фактов. Сравнение с естественной историей не выдерживает критики уже потому, что противопоставление чисто описательной и объяснительной обработки того же самого объекта или состояния не считается в настоящее время правильным, пожалуй, ни одним из естествоиспытателей. Зоология, ботаника, минералогия, не менее, чем физика, химия, физиология, стремятся объяснить объекты своего исследования и, насколько возможно, понять их в их причинных отношениях. Различие между этими науками заключается, скорее, в том, что зоология, ботаника, минералогия имеют дело с познанием отдельных объектов природы в их взаимной связи, а физика, химия и физиология – с познанием общих процессов природы. С этими более абстрактными дисциплинами можно в известной мере сопоставить общее языковедение, сравнительную мифологию или всеобщую историю, а с более конкретными дисциплинами – зоологией, ботаникой, минералогией – систематическое исследование отдельных языков, отдельных мифологических циклов и историю отдельных народов. Но здесь сейчас же приходит на ум возражение, что столь различные по своему характеру области, в сущности, совсем не допускают сравнения между собой, так как возникают и развиваются они в совершенно различных условиях.

В особенности явно это проявляется в данном случае в несравненно более тесной связи общих дисциплин со специальными в науках о духе. Эволюция отдельных языков, мифологических циклов и история отдельных народов являются столь неотъемлемыми составными частями общего языковедения, мифологии и истории, что общие и конкретные дисциплины предполагают друг друга, причем абстрактные дисциплины особенно зависят от конкретных. Можно быть хорошим физиком или физиологом, не обладая очень глубокими познаниями в минералогии и зоологии, но конкретные области здесь требуют знания общего. Напротив, нельзя изучать общее языковедение, всеобщую историю без основательного знакомства с отдельными языками и отдельными историческими эпохами – здесь, скорее, возможен даже обратный случай: исследование частного в известной степени не нуждается в фундаменте общего. В развитии душевной жизни частное, единичное несравненно более непосредственным образом является составной частью целого, чем в природе. Природа распадается на множество объектов, которые наряду с общими законами их возникновения и распада и должны служить объектами самостоятельного исследования, духовное же развитие в каждой из главных своих областей постоянно разлагается лишь на большое число частичных процессов развития, образующих интегрирующие составные части целого. Поэтому и объект, и способ исследования остаются теми же самыми как в отдельных областях, так и в общих – основывающихся на них – науках. Неудовлетворительное уже с точки зрения естественных наук противопоставление чисто описательного и объяснительного видов исследования явлений в науках о духе совершенно, таким образом, не выдерживает критики. Где дело идет не о различном содержании, но лишь об ином объеме исследуемых объектов, там не может уже быть и речи о различии главнейших методов или общих задач. Общая задача всюду заключается не просто в описании фактов, но в то же время и в указании их связи и, насколько это в каждом данном случае возможно, в их психологической интерпретации. К какой бы области, следовательно, ни приступила со своими исследованиями психология народов, всюду она находит, что ее функции уже выполняются отдельными дисциплинами.

Тем не менее можно полагать, что в одном отношении остается еще пробел, требующий заполнения путем особенно тонкого и глубокого исследования. Каждая из отдельных исторических наук прослеживает исторический процесс лишь в одном направлении душевной жизни. Так, язык, мифы, искусство, наука, государственное устройство и внешние судьбы народов представляют собой отдельные объекты различных исторических наук. Но разве неясна необходимость собрать эти отдельные лучи духовной жизни как бы в едином фокусе, еще раз сделать результаты всех отдельных процессов развития предметом объединяющего и сравнивающего их исторического исследования? Действительно, уже с давних пор эта проблема привлекала внимание многих исследователей. Отчасти сами представители всеобщей истории почувствовали потребность включить в свое изложение исторических событий различные моменты культуры и нравов. В особенности же такого рода всеобъемлющее исследование всегда считалось истинной задачей философии истории. И Лацарус, и Штейнталь отнюдь не просмотрели тесной связи предложенной им программы психологии народов с философией истории; но дело в том, что, по их мнению, в философии истории всегда пытались дать до сих пор лишь сжатое, резюмирующее изображение духовного содержания, своего рода квинтэссенцию истории, и никогда не обращали внимание на законы исторического развития. Не думаю, чтобы этот упрек был справедлив в столь общей форме. Как Гердер, так и Гегель, о которых мы прежде всего должны вспомнить, когда речь заходит о философии истории, пытались указать определенные законы развития в общем ходе истории. Если они, на современный наш взгляд, и не пришли к удовлетворительному результату, то причина этого крылась не в том, что они не предприняли попытки обобщить законы, но в несовершенстве и нецелесообразности примененных ими вспомогательных средств и методов, т. е. в тех условиях, которые, в сущности, всякой попытке в этой столь трудной области придают более или менее преходящий характер. Если, с другой стороны, ни Гердер, ни Гегель не стремились, в частности, к тому, чтобы установить чисто психологические законы исторического развития, то в этом они, пожалуй, были правы, так как психические силы все же являют собой лишь один из элементов, которые нужно учесть для причинного объяснения в истории: помимо психических сил в историческом процессе играет значительную роль очень подчеркнутое уже Гердером и слишком игнорируемое Гегелем влияние природы и многочисленные внешние влияния, возникающие вместе у культурой.