Русский характер и коммуникативное поведение в восприятии финнов

При проведении факультативного курса по межкультурной коммуникации для студентов, изучающих русский язык в университете Ювяскюля, мы обсуждаем со студентами их коммуникативный опыт, полученный в общении с русскими в период трехмесячной стажировки в Cанкт-Петербурге. Обобщение впечатлений студентов позволяет составить мнение о восприятии финнами русского коммуникативного поведения в его наиболее ярких (для финнов) чертах.

<…>

В условиях обучения русскому языку в Финляндии важно строить процесс обучения таким образом, чтобы преодолевать негативные стереотипы и формировать у студентов навыки объективного восприятия русских партнеров в условиях межкультурной коммуникации. С этой целью в университете Ювяскюля на кафедре русского языка проводится курс для студентов продвинутого и высшего этапа, которые уже прошли двух-трех месячную языковую практику в России. Цель курса заключается в ознакомлении учащихся с проблематикой межкультурного общения. Особое внимание обращается на анализ личного опыта и представлений учащихся, что в свою очередь способствует активизации когнитивных навыков и умений при овладении иностранным языком как средством общения.

Курс начинается вводным этапом (6 часов), в течение которого рассматриваются понятия, связанные с изучением языка и культуры.

В экспериментальном обучении понятие ‘культура’ рассматривалось в широком значении, как система принятых в определенной лингвокультурной общности ценностей, норм и правил, определяющих поведение и действия представителей определенного народа<…>. На основе данного определения авторы эксперимента стремились выявить особенности, проявляющиеся при общении финских студентов-русистов с носителями русского языка. Под русской культурой в данном случае понимается культура русскоязычного населения, проживающего на территории Российской Федерации.

1. В течение эксперимента учащиеся фиксировали и анализировали опыт собственного общения с русскими. Особое внимание обращалось на так называемые ‘критические ситуации’, т.е. ситуации, в которых студенты чувствовали себя неловко или неудобно [Salo-Lee L. (toim.) Kieli ja kulttuuri oppimisessa ja opetuksessa. Jyväskylän yliopiston viestintatietieden laitoksen julkaisuja. 1995. С.82].

Студенты получили задание назвать и показать на примерах черты характера, которые, по их мнению, наиболее свойственны русским. Помимо этого, каждый студент получил задание взять тематическое интервью у 2-3 финнов, не говорящих по-русски, и у 1-2 проживающих в Финляндии носителей русского языка. Один из учащихся получил задание найти среди материалов современной финской прессы (за полугодовой период) статьи и сообщения, рассказывающие о событиях в России.

Представления финских студентов-русистов о русских были проанализированы на основании подготовленных ими письменных ответов, сделанных на основании личного опыта общения с русскими, полученного во время языковой практики в России.

Приведем наиболее интересные результаты исследования. Какими же представляются русские финнам, побывавшим в России?

По мнению финских студентов, русские веселые и умеют наслаждаться жизнью:

“Веселы, даже если дела идут плохо. По-моему эта черта характера часто отсутствует у финнов”.

“Не понимаю, как люди могут быть веселы и приятны в общении, хотя общая ситуация так тяжела и будущее ничего хорошего не сулит. Финны бы не смогли этого выдержать, мы ведь жалуемся уже по пустякам”.

“По-моему, русские умеют радоваться маленьким удачам. Они любят хорошую еду, напитки и приятное общество. Во время языковой практики я заметила, что русские считают важным дни рождения: к ним готовились тщательно, готовили вкусную еду и заботились о том, чтобы ничто не помешало празднеству. На дне рождения всем хотелось повеселиться и расслабиться”.

Русским присуща эмоциональность и открытое проявление чувств:

“Часто в России можно заметить, что к делам не относятся рассудочно, а эмоционально. Личные симпатии и антипатии решают и в таких вопросах, к каким финн не привык относиться подобным образом”.

“Русские выражают свои чувства очень открыто, и умеют как сами реагировать на проявление сочувствия по отношению к себе, так и оказывать его другим. Я нигде не встречала людей, которые бы так прямо высказывали свои мысли, как в России”.

Русские, по мнению студентов, беспечны, до наивности оптимистично относятся к будущему и часто суеверны:

“По-моему, к одной из доминирующих черт русского характера относится беспечность, надежда ‘на авось’. Отношение русских к разным неприятностям довольно гибкое. Они не так сильно реагируют на трудности как, например, финны – ведь для финнов даже отход от привычного расписания может стать большим потрясением. Русские могут реагировать на неприятности даже очень сильно, но не держат их в голове долго, а умеют относиться к ним по принципу “завтра все, наверное, изменится к лучшему”. Эта черта характера проявляется, например, в отношении к деньгам: русские могут нерационально тратить деньги, хотя их едва хватает на самое необходимое”.

“Многие русские верят в приметы. Они рассказывают о своих снах и верят, что приметы влияют на их жизнь. Так, нельзя перешагивать через ползающего по полу ребенка, потому что он перестанет расти. Нельзя дарить ножи, но если от получателя подарка получить небольшие деньги, то эта примета прекращает свое действие”.

Русские грубы и безразличны к незнакомым, но приветливы к друзьям:

“Люди могут быть грубы, например, в магазинах или на улице, в метро или автобусе, но когда с ними познакомишься, то легко подружишься: тебя будут останавливать на улице и расспрашивать о делах и семье, обнимать, знакомить с другими, приглашать в гости и принимать ‘как родную’”.

Русские ценят родственные связи:

“Отношение русских к родным – это особое явление. Тещи и свекрови, тести и свекры, сестры и крестники – обо всех заботятся и со всеми поддерживают отношения, думают о будущем своих близких, размышляют над настоящим и с добрыми намерениями вмешиваются в дела друг друга. Родственные связи, по-моему, значат намного больше для русских, чем для финнов, у которых в семью включается отец, мать, дети, бабушки и дедушки, но не входят, например, двоюродные братья и сестры как близкие родные”.

Русских нашли внимательными и приходящими на помощь, однако интерес к представителю иной культуры можно объяснить и любопытством:

“Люди, с которыми я подружилась, приходили на помощь и были внимательны. Они показывали нам дорогу в первые дни пребывания в городе и помогали приспособиться к новым условиям. Я заметила, что они были очень заинтересованы во мне и хотели знать, какая жизнь в Финляндии, что я делаю, где живу и т.д.”

По наблюдениям практикантов, русские гостеприимнее, чем финны:

“Русское гостеприимство и щедрость, на мой взгляд, даже нельзя сравнить с финским. Когда я приехала в Россию, у меня с собой был только один чемодан, а когда я уезжала оттуда – два огромных чемодана и много пластиковых пакетов с кабачками, салатом, вареньем, а также коврики, кассеты и наверняка килограммов на 20 книг и других сувениров. Иногда я даже себя неудобно чувствовала, когда принимала эти подарки, но несмотря на мои протесты, мне приходилось все брать, так как это ‘наш русский обычай’”.

Обратила на себя внимание подчеркнутая женственность в одежде:

“Летний Петербург может неоднократно причинить финскому парню вывих шеи. Обычно все женщины и подростки ходят в узеньких и коротеньких юбочках и шортах. Как правило, все женщины стройны и длинноноги на своих высоких каблуках. Иностранная студентка чувствует себя бесполой Золушкой в своем спортивном костюме. Мое первое впечатление было, что все петербургские женщины готовы продаться за деньги, но когда я увидела матерей, несущих сумки с едой и ведущих детишек, я поняла, что это просто такой стиль одеваться – женственно и соблазнительно”.

Финские учащиеся нашли русских неорганизованными:

“На мой взгляд, русские неорганизованные. Много раз я замечала, что у них отсутствует способность думать целесообразно. Во время языковой практики я заметила, что, например, в квартире, где я жила, все всегда в ужасном беспорядке. Когда что-то было кому-то нужно, то это начинали искать в последнюю минуту и не могли найти. Такую же неорганизованность можно там часто наблюдать в быту. Дела не решаются целесообразно, а все накапливается”.

“Широта натуры и беспечность видны также в отношении к чистоте в квартирах и вообще к чистоплотности. Из-за отсутствия строительных материалов дома в России нуждаются в ремонте, но ведь чистоту можно поддерживать. Многие финны считают, что карелы более чистоплотны, чем русские. Если сравнить несколько домов и окружающих их дворов, где я побывала, то я сама заметила это, хотя, конечно, многое зависит от характера и отношения конкретных хозяев. Я наблюдала как нечистоплотность людей, так и помещений. Летом проблему с чистотой усугубляло, конечно, отсутствие горячей воды во всем городе”.

Русские непунктуальны и нерационально используют рабочее время:

“Некоторые русские очень пунктуальны и никогда не опаздывают. Другие же могут забыть, какой сегодня день недели. На каждом рабочем месте установлены часы работы и график рабочих смен. Но может оказаться, что тот, кто по графику должен работать, вообще не появится или придет в вечернюю смену вместо утренней…”

Как явно негативное качество, финские студенты отметили в русских леность:

“Я не имею в виду то, что часто называют ‘русской ленью’, а определенное безразличие у русских к материальным ценностям. Если ручка двери оторвалась, то и пусть, если лифт не работает, то и пусть, если кран течет, то и пусть себе течет. Дело не в том, что исправление неполадок требовало бы невероятных усилий, а в том, что это является для русских второстепенным. Особенно все, что находится в совместном пользовании, может спокойно приходить в упадок. Если терпение людей иссякает и вопрос становится для них важным, то тогда не жалеют ни времени, ни усилий, чтобы исправить положение”.

“Большинство молодых ставит бизнес превыше всего, так как с его помощью надеются сколотить огромные богатства, не прилагая к этому никаких усилий. Каждый мечтает о западной машине последней модели, собственном доме и даче. Все это должно появиться само собой, как по мановению волшебной палочки. Никто не хочет работать честно. Даже богатая русская культура теряет свое значение…”

Студенты, у которых был контакт с русскими в сфере бизнеса, считали общение с русскими проблематичным и объясняли этот факт тем, что в России еще не разрешены этические проблемы лояльности и дисциплины в бизнесе. По мнению многих, русские необъективны по отношению к людям:

“Обычно закон одинаков для всех, а параграфы трактуются в зависимости от ситуации. В России обо всем можно договориться: чьей-то жене нужна новая шапка, в машине нужно заменить масляный фильтр или у внучки день рождения… Милиция совершенно произвольно может назначить вам штраф: сегодня это две банки пива, завтра внушительная сумма денег…”

Кроме анализа русского характера и менталитета, студентам предлагалось описать черты русского коммуникативного поведения, которые привлекли их внимание.

Финские студенты подчеркивают, что общение в сфере обслуживания в России у них вызывает шок. Продавцы и кассиры не улыбаются и кажется, не хотят обслуживать покупателей. В чем же здесь дело? Конечно, легче всего сказать, что в России был коммунистический режим, в период которого критерии обслуживания резко отличались от критериев, существующих в других странах, поэтому от русских в этой сфере не следует ожидать широкой американской улыбки. Но только ли в этом дело? Не закрепит ли такое объяснение бытующий негативный стереотип о русских как о невежливых и невоспитанных людях? А как же то, что русские такие теплые и милые люди в кругу родных и друзей? Попробуем разобраться в этой ситуации.

2. Во-первых, у русских, действительно, не принято улыбаться незнакомым людям. Улыбка отнюдь не атрибут вежливого общения, не показатель расположения к собеседнику, желания установить с ним контакт. Это дополнительный внешний элемент в общении, который не всегда бывает уместен и необходим. Русские не улыбаются при исполнении служебных обязанностей, т.к. в сознании русских улыбка не совместима с серьезной работой и даже может произвести негативное впечатление в некоторых ситуациях делового общения (например, деловой разговор) [Стернин И.А. Улыбка в русском общении // РязаР. 1992. 2. С.54-57]. Улыбается как дурак; смех без причины – признак дурачины – довольно распространенные русские выражения. Улыбка требует особого момента и времени, отдельного случая, это отражение внутреннего состояния человека. Искренняя, доброжелательная улыбка показывает личное расположение к знакомому собеседнику, а не просто выступает как дань вежливости. Улыбка из вежливости характеризуется как неестественная, искусственная, ‘дежурная’, даже лицемерная. Она не одобряется, может даже осуждаться, потому что не отражает истинные чувства.

Как же реализуется категория вежливости в общении русских? Прежде всего с помощью вербальных средств, определенных языковых формул вежливости, сопровождаемых соответствующей интонацией, которая, безусловно, играет огромную роль в коммуникации. Интонация является базовым фактором в установлении тональности общения в устной речи. По сравнению с русским, в финском языке интонационный рисунок другой, менее разнообразный и более монотонный. Это приводит к недопониманию и недооценке учащимися значения интонации, а, следовательно, может привести и к коммуникативной неудаче. Вежливая улыбка финна вызывает удивление у русского продавца, т.к. не ассоциируется с одним из способов выражения вежливости и с трудом поддается интерпретации. Конечно, сегодня в России ситуация меняется, перенимаются многие западные образцы коммуникативного поведения, но все-таки стереотипы меняются медленно.

Этот пример наглядно демонстрирует, что такая универсальная общечеловеческая категория вежливости по-разному реализуется в той или иной культуре. Стратегия поведения, формулируемая как “ Я твой друг, не враг ”, имеет свои вербальные и невербальные способы выражения, в чем-то сходные, а в чем-то отличные в каждой из культур. <…>

В дальнейшем у учащихся негативное отношение к привычным для них формам поведения уже будет погашено, и им не надо будет мучиться над вопросом: “Почему они не любят меня? Ведь я только хотела что-то купить…”

Возьмем другой пример. Учащиеся говорят, что поведение русских кажется им непоследовательным, спонтанным, даже в какой-то степени шизофреническим. Сначала они сталкиваются с неулыбчивостью, с недружелюбием русских, а потом вдруг резкий переход: полная открытость, откровенность вплоть до интимности. Например, только что познакомились с человеком в поезде, а он уже рассказывает детали своей личной жизни, говорит о чем-то сокровенном, может пожаловаться, попросить совета. В чем здесь дело?

Следует сказать, что у русских нет традиции западного ‘светского общения’. Говорить на общие темы не принято, т.к. разговор воспринимается как бессодержательный, как нежелание собеседников быть откровенными, как пустая трата времени. Сама церемония знакомства не важна для русских, они сразу стремятся перейти барьер искренности, поговорить ‘по душам’ и ожидает этого же от партнера. И вообще, все события общественной жизни русские проецируют на себя: что-то произошло в государстве, а что со мной, с моей семьей будет в этой ситуации? Поэтому неофициальное общение у русских имеет очень личностный характер. В этом большое отличие русских от финнов, которые не привыкли изливать душу незнакомым людям. Они проявляют искренность другими средствами: задают вопросы, которые, на их взгляд, уместны в данной ситуации с точки зрения их социокультурных норм.

Рассмотрим еще одну ситуацию. Финские учащиеся отмечают, что русские стремятся доминировать в беседе, не дают партнеру вставить слово, говорят без пауз. Действительно, в русской культуре речевого общения пауза некоммуникативна, она может расцениваться как признак неуверенности даже, возможно, глупости, как тот факт, что собеседникам больше не о чем говорить. Когда наступает пауза, разговор ‘повисает в воздухе’, и русские испытывают неловкость, стремятся сразу же найти какую-то новую тему, чтобы разговор продолжался. Поэтому если один из собеседников менее разговорчив или подолгу молчит, то другой берет на себя всю инициативу. В финской же культуре пауза коммуникативна, она является составным элементом дискурса. Вот почему финны, привыкшие к паузации, воспринимают русскую речь как слишком напористую, агрессивную, а отношение к себе русских во время беседы как недоброжелательное.

Разговор в русской культуре – это средство самовыражения. Русский человек много рассказывает о себе, о своих детях, всегда выражает собственное мнение и собственные оценки, хочет быть выслушанным и понятым. Как правило, русский стремится быть замеченным, быть в центре разговора, блеснуть знаниями, компетентностью, остроумием, ответить на все вопросы. В споре для русских характерна бескомпромиссность, стремление во что бы то ни стало доказать свою точку зрения, убедить собеседника, привлечь его на свою сторону. Это тоже непонятно финнам, потому что для них, наоборот, характерно стремление к консенсусу, к компромиссу.

Финские учащиеся также отмечают, что в разговоре русские могут повторять сказанное несколько раз, что воспринимается, с точки зрения финна, как недооценка умственных способностей собеседника (“Они считают меня глупой”, – думает студентка). По-видимому, здесь дело в мимике. Финн показывает свое понимание, внимательно слушая собеседника, в то время как русский о своем внимании и заинтересованности сигнализирует поддерживающими репликами, мимикой и жестами (например, кивает или качает головой, поднимает брови, широко открывает глаза, пожимает плечами и т.п.). Поэтому русским трудно оценить, понимает ли их собеседник, если они не видят никакой реакции не свои слова. Чтобы достичь желаемого результата, они могут повторить сказанное еще раз. Таким образом, одна и та же идея - умение вести беседу – воплощается в разных культурах, исходя из их специфических коммуникативных норм, знание которых опять же помогает предотвратить коммуникативную неудачу.

Таким образом, в ходе спецкурса учащиеся осмысливают свое и иноязычное коммуникативное поведение и черты национального характера. Важно, что это делается не только теоретически, но и увязывается с личным коммуникативным и поведенческим опытом студентов. Такой вид работы формирует у студентов наблюдательность, толерантность, привычку видеть другое как просто ‘другое’, а не ‘враждебное’, ‘плохое’ и так далее, что чрезвычайно важно для эффективного межкультурного общения.

Интересно отметить, что при описании культурно специфических черт русских обычно после негативного комментария следовало более ‘мягкое’ разъяснение, в котором делалась попытка дать рассматриваемым явлениям возможное объяснение как с точки зрения родной культуры, так и с точки зрения данных примеров из художественной и научной литературы (в частности, по этнологии и истории). К концу семестра обнаружилось, что учащиеся больше не считали свои оценки характера русских абсолютно и объективно истинными, нередко сомневались в своих способностях ‘правильно’ (т.е. с точки зрения правил и конвенций чужой культуры) оценивать факты и наблюдения, полученные в результате общения с русскими.

Картина русского человека, создавшаяся на основании тематических интервью и по материалам современной финской прессы, была почти полностью негативной. Россия характеризуется как нищая, отсталая и грязная страна с высокой преступностью. Русские преуспевают в спорте и в отдельных областях искусства, но отстают в вопросах экономики, охраны окружающей среды и трудообеспечения.

Общая негативная окраска полученных характеристик удивила многих участников курса, и в своих комментариях они объясняли такое отношение историческими факторами (войны, Карельский вопрос), в качестве одной из причин называлась также финская пресса. Многие студенты задумывались над вопросом, как в будущем можно найти работу, например, место преподавателя, если отношение к России и к русским в стране такое негативное. Учащиеся также искали ответ на вопрос о том, что положительного можно рассказать финнам о России и каким образом эту информацию лучше представить.

Важно также подчеркивать студентам, что не все люди ведут себя одинаково – как в России, так и в Финляндии, иначе в процессе занятий может произойти зарождение новых стереотипов, которые станут новыми барьерами в межкультурном общении.

Работа, которая проводится в рамках курса по межкультурной коммуникации, на наш взгляд, помогает учащимся преодолевать негативные стереотипы по отношению к представителям другой культуры, осознавать различия в коммуникативном поведении между представителями разных стран, анализируя свое поведение в контексте как родной, так и изучаемой культуры. Такая работа созвучна глобальному подходу к обучению, ставящему цель развития гуманной, эмпатичной личности, способной сотрудничать и обогащать как свой опыт, так и опыт своего партнера.

На основании полученных данных можно заключить, что были достигнуты положительные результаты: по окончании курса у многих студентов представления о понятии ‘культура’ углубились и расширились. К концу семестра обнаружилось, что у учащихся появился более объективный и критический подход как к родной, так и к русской культуре, и многие сомневались в абсолютности сделанных в начале курса заключениях о русских и русской культуре.

С развитием компетенции межкультурного общения многие, даже студенты высшего этапа обучения, отметили упущения в своей коммуникативной подготовке. Вот как оценивают ситуацию общения с русскими одна студентка:

“Интуитивно чувствуешь, что говоришь или делаешь что-то не совсем адекватно ситуации, но зачастую не знаешь, как должно быть… Например, как надо обращаться, приветствовать или прощаться в различных ситуациях, какие стратегии надо использовать с русскими в разговоре по телефону – ведь они так легко бросают трубку, или как надо вербально реагировать, если мужчина-преподаватель хвалит цвет новой блузки студентки…”

Экспериментальный курс показал, что знание русской культуры у учащихся было весьма поверхностное, хотя русский язык изучался уже не один год и была пройдена трехмесячная языковая практика в России. Продуктивность личного опыта и наблюдений учащегося возможна только при условии, что учащийся способен самостоятельно интерпретировать полученную информацию. Если опыт, полученный в процессе конкретного общения с представителями другой культуры, не осмысливается, негативные представления могут укорениться в подсознании и в будущем оказывать негативное влияние на деятельность.

Различия в культуре не следует преувеличивать, но важным остается фактор их осмысления. Поэтому создание оптимальных условий для овладения учащимися межкультурной и языковой компетенцией и осознания национально-культурных различий следует начинать уже на ранней стадии обучения.

Представляется, что наиболее важным при сопоставительном изучении коммуникативного поведения является не подчеркивание различий, а выявление сходств, т. е. фокусирование внимания на таких общечеловеческих, универсальных чертах поведения, которые свойственны каждой культуре.

<…>

(Турунен Н. Русский характер и коммуникативное поведение в восприятии финнов // Русское и финское коммуникативное поведение. Воронеж: Изд-во ВГТУ, 2000. С. 25-37. URL http://commbehavior.narod.ru/RusFin/RusFin2000/Turunen1.htm)

 

 

Хауген Э.

Лингвистика и языковое планирование

<…>

Можно с уверенностью сказать, что до XIX в. вся лингвистика была нормативной. Так, многочтимый Панини, деятельность которого служила задачам религиозного сообщества, был подлинным законодателем языка. Греческие и латинские грамматисты были авторами учебников, желавшими установить непоколебимые нормы письменной и устной речи на этих языках - ius et norma loquendi. Быть может, именно поэтому, говоря об их трудах, обычно добавляют уничижительный эпитет "донаучный". Но и в XIX в. многие весьма достойные основатели новой лингвистической науки глубоко входили в проблемы языковой нормализации.

<…>

Выдающийся лингвист, основатель фонетики англичанин Генри Суит чуть ли не всю жизнь активно участвовал в работе Ассоциации реформы правописания. В XX в. эта проблема детально разрабатывалась Антуаном Мейе<…>, а Отто Есперсен полностью посвятил "эталонам правильности" две главы своей книги "Человечество, нация, индивид и язык" [O. Jespersen. Menneskehed, Nasjon og Individ i Sproget. Oslo, 1925. English version: "Mankind, Nation and Individual from a Linguistic Point of View". London, 1946; Bloomington, Ind., 1964]. Есперсен принимал также активное участие в работе по созданию международных вспомогательных языков и создал свой собственный язык, называемый новиаль.

<…>

У нас в стране этой проблемой очень интересовались два весьма знаменитых лингвиста - Эдуард Сэпир и Леонард Блумфилд. Сэпир работал в Международной ассоциации вспомогательных языков <…>. Блумфилд написал статью "Грамотная и неграмотная речь" <…>и посвятил несколько страниц своей книги "Язык" (1933) приложению языкознания к решению вопроса о правильности и кодификации языка, а также к английскому правописанию и международным языкам. Книга "Язык" заканчивается такими словами: "И хотя сейчас это только мечта, можно надеяться, что в недалеком будущем изучение языка поможет нам понимать поступки людей и управлять этими поступками". Даже антинормализаторские заявления Роберта Холла-младшего свидетельствуют об активной заинтересованности проблемами нормативной лингвистики. Его призывы к людям "оставить свой язык в покое" <…> или не трогать пиджин-инглиш - "руки прочь от пиджин-инглиш" <…>есть не что иное, как оценка противоборствующих тактик с учетом языковых инноваций. Углубляясь в эту проблему, мы постараемся не быть ни про-, ни антинормализаторами, но обязательно настаиваем на том, что проблема языковой правильности есть проблема лингвистическая и в этом своем статусе она достойна того, чтобы привлечь внимание лингвистической науки. Установка на антинормализаторство отнюдь не есть продукт собственно американской лингвистики. Уже в XIX в. лингвисты начали проводить ныне принятое всеми различие между лингвистикой описывающей и лингвистикой предписывающей: Эсайяс Тегнер, шведский языковед, <…> писал, что задача лингвистов - "не предписывать языку законы, а описывать их". Однако ясно, что граница между этими двумя видами деятельности зыбкая. В нашу же эпоху, эпоху социальных наук, описание норм и ценностей, а также описание того процесса, посредством которого они создаются, нельзя считать совершенно ненаучной проблемой. И наша сегодняшняя задача - как-то разграничить и определить эти виды деятельности и посмотреть, что могут дать им лингвистическая наука и лингвисты. Даже если это будет и не вполне чистая наука, все же, бесспорно, это одна из областей применения лингвистической техники, классифицируемая, таким образом, как одна из отраслей прикладного языкознания.

Характер языкового планирования

<…>

 Нормативную, или предписывающую, лингвистику можно рассматривать как некий вид управления (или манипулирования) языком, предполагающий существование того, что я буду здесь называть "языковым планированием" (в дальнейшем сокращенно - ЯП). Планирование - это один из видов человеческой деятельности; он возникает из потребности найти решение некоторой проблемы. Деятельность эта может быть абсолютно неформальной и ad hoc, но может быть организованной и преднамеренной. Она может осуществляться как частными лицами, так и официальными учреждениями. Социальное планирование в нашем обществе - это деятельность с весьма определенными задачами, хотя разные страны находят ее приемлемой в специфических сферах в самой разной степени. Коль скоро планирование осуществляется, оно непременно должно включать следующие этапы: сбор материала в широких масштабах, рассмотрение альтернативных планов действия, принятие решений и, наконец, их внедрение самыми различными методами.

<…>

Такая модель применима и к ЯП. Всюду, где существуют языковые проблемы, требуется ЯП. Если языковая ситуация по каким-то причинам ощущается как неудовлетворительная, возникает необходимость в осуществлении программы ЯП. В одной из своих предшествующих работ я определял ЯП как "деятельность по подготовке нормативной орфографии, грамматики и словаря, которыми будут руководствоваться в своей письменной и устной речи члены неоднородных речевых коллективов"<…>. Теперь я считаю, что это только один из возможных выходов ЯП, только часть воплощения решений, принимаемых теми, кто занимается планированием языка. Душой ЯП является скорее то, что я определил бы как "вынесение суждения в форме одной из нескольких имеющихся языковых форм". И даже еще короче - я думаю, мы можем определить ЯП как оценку языкового изменения. <…>

Разумеется, поскольку лингвистика с такой гордостью заявляет о том, что она наука описательная, можно и отрицать всякую научную ценность процесса оценки и выбора. Не углубляясь в проблемы детерминизма и свободы воли, мы можем, однако, сказать с полной уверенностью. что вопрос о выборе в языке продолжает оставаться открытым. Тот факт, что каждый человек должен учить язык с азов и при этом никогда не выучивает в точности тот язык, на котором говорят его учителя, а также тот факт, что люди могут и действительно меняют в течение жизни свой язык, - достаточная гарантия того, что должна быть какая-то область, где есть место выбору. И коль скоро такая область существует, мы можем говорить о ЯП как о попытке повлиять на этот выбор. Как и всякая оценка, ЯП предполагает, что существуют некоторые стандарты, на фоне которых оцениваются различные языковые инновации.

<…>

Однако не следует априори утверждать, что мы знаем, что это за стандарты. В задачи ЯП не входит поощрение или предотвращение языковых изменений. В его задачи не входит защита единообразия или разнообразия речи отдельных говорящих или групп говорящих. В его задачи не входит противодействие или содействие процессу межъязыкового заимствования: оно может лишь работать на пурификацию или гибридизацию. Оно может защищать или расширение, или ограничение ресурсов языка. В его задачи не входит повышение эффективности в ущерб красоте; оно может развивать как точность, так и выразительность языка. В его задачи не входит даже сохранение того языка, для которого оно предназначено: ЯП может быть направлено на сдвиг данного языка в сторону другого.

Представляя нижеследующий системный обзор ЯП, мы примем план, который подсказывается общим подходом теории решений. Изучение способов принятия решения - одно из излюбленных занятий социологов наших дней; несомненно, что общая модель принятия решения годится и для ЯП. <…> Мы рассмотрим здесь проблемы, которые порождают ЯП, тип принимающих решение лиц, которые связаны с ЯП, альтернативы, которые были предложены, и их ограничения, принципы оценки, которые при этом применялись, и, наконец, методы проведения языковой политики. В такой небольшой работе, как настоящая статья, мы можем дать лишь самый краткий очерк этой весьма обширной темы.

Прежде чем начать рассмотрение проблем, порождающих ЯП, необходимо установить соотносительные роли речи и письма. Если мы будем придерживаться обычного взгляда лингвистов, выраженного в знаменитом афоризме Блумфилда о том, что письмо - "всего лишь способ фиксации языка с помощью видимых знаков", <…> мы не сможем даже приблизиться к этой теме. Агрессивно пейоративная форма этого утверждения понятна в свете общедидактических идей Блумфилда. Конечно, никто не станет отрицать исключительной важности для лингвистической науки того факта, что письмо вторично - как в историческом плане, так и при обучении и в жизни каждого индивида. И все же при изучении ЯП нам придется перевернуть это отношение: нам придется считать письмо первичным, а речь вторичной. Может быть, это одна из причин, почему языковеды сравнительно мало интересуются ЯП, - это переворачивает все их представления о языке. То, что лингвисты считают первичным, в ЯП рассматривается как вторичное, а за тем, что лингвисты считают лишь тенью действительности, признается определенная ценность. Причина этой перестановки - в функционировании письма, являющегося средством общения для говорящих, разделенных временем и пространством. Важность письма для общества, длительная сохраняемость письменных текстов позволяют и требуют трактовать письмо не просто как записанную естественную речь. Письмо перестает быть просто записью, оно создает свой собственный код, способный оказывать воздействие на речь языкового коллектива.

Отношение письменного языка к идиолектным кодам его носителей можно анализировать путем двойного перевода. Начав с любого данного идиолекта, лингвист может применить доступную ему технику описания и представить точную и исчерпывающую запись идиолекта в форме стандартного лингвистического описания. Эту точную фиксацию идиолекта можно назвать графолектом говорящего. Между идиолектом и графолектом даже в самом благоприятном случае будут ощутимые расхождения. Графолект отличается от идиолекта следующим: он а) отредактирован, б) расчленен, в) задержан, г) стабилизирован. Отредактирован - это значит, что в нем не содержится никаких не поддающихся учету непредсказуемых ошибочных фраз и фальстартов, характерных для реальной речи <…>. Расчленен означает то, что такие сукцессивные единицы, как фонемы и слова, разъединяются, вместо того чтобы оставаться слитными: так, /wayncha telmiy/ в любой мыслимой английской орфографии предстанет в виде пяти или шести сукцессивных единиц: Why didn't you tell me? "Почему ты не сказал мне?" Под задержанностыо графолекта мы понимаем тот факт, что он выучен, как учат второй язык, и потому требовал большего обдумывания и больших усилий, чем идиолект. Графолект стабилизирован, то есть он обладает большей потенциальной емкостью и несущей силой, что способствует регулярности и стабильности его форм. Таким образом, применив эти принципы к идиолекту, лингвист переводит его в новое средство общения с вытекающим отсюда изменением техники исследования и некоторой потерей информации. То же самое делает носитель графолекта, когда он учится читать и писать.

Но Графолект - это еще не орфография. Для этого должен обязательно осуществиться второй перевод, который приспособит. его к нуждам других идиолектов - короче говоря, создаст некий компромисс графолектов. Как указывал Мартин Йоос, <…> идеальная орфография должна обеспечивать некоторую степень морфемной стабильности, будучи сама морфонологической. Это значит, что она должна допускать такую альтернативную интерпретацию символов, чтобы самые различные идиолекты смогли обнаружить в ней присущие именно им звуки. И в то же время она должна быть настолько единообразной, чтобы в нее можно было перевести самые различные речевые навыки. Но это означает, что стандартная орфография в определенной степени независима от речевых навыков тех, кто ее употребляет; она становится как бы "языком в себе", а не только отражением речи. Поэтому лица, изучающие орфографию, сталкиваются с двойной проблемой - разрывом между речью и письмом (в смысле использования разной техники кодирования) и разрывом между их собственными идиолектами и воплощением этих идиолектов на письме. Именно этот второй разрыв может привести к фактическому языковому изменению под влиянием письма, поскольку письменные тексты, читаемые вслух, могут порождать свою собственную речь. Применяя выученные им правила перевода, человек, читающий текст, может создать идиолект, отличный от его собственного - в той степени, в какой данный графолект не совпадает с его собственным графолектом. Это возможно в любом случае - независимо от того, насколько орфография данного языка близка к фонетике. Однако на самом деле полностью фонетическая орфография обеспечит большее единство произношения, так что орфографическое произношение скорее характерно для немецкого, чем для английского языка. <…>

При рассмотрении ЯП существенна также проблема языкового стиля. <…>Мы можем назвать <…> некоторые виды общения, требующие соблюдения определенной языковой формы, даже в обществах, не имеющих письменности. Такова сфера законности, ритуалы и эпос. Язык, функционирующий в этих сферах, отличается от языка повседневной жизни тем, что он более величествен, более отчетлив и больше запоминается. Причина этого очень проста: сообщения, которые делаются в таких ситуациях, настолько важны для жизни общества, что их запоминают и передают от поколения к поколению, сохраняя неизменными. Эти тексты вверяются судье, священнослужителю и барду, которые становятся, таким образом, хранителями традиций и в то же время потенциальными творцами инноваций. Этот язык, приходящий из прошлого такими путями, - это язык общественный и официальный, в то время как повседневная речь таковой не является. Этот язык базируется на ситуации, когда один говорящий обращается ко многим и от имени многих - это как бы голос самой группы. Если все это справедливо для общества еще дописьменного, то это еще более справедливо для общества, имеющего письменность, поскольку письменность колоссально расширяет объем памяти и повышает ее точность. Было бы странно, если бы это не вело к увеличению разрыва между небрежной и официальной речью при весьма высоком уровне стабильности словаря <…>.

<…>Итак, установив примат письма над звуковой речью для целей ЯП, сформулируем общее положение: ЯП относится прежде всего к официальным, а не к неофициальным языковым стилям, особенно в их письменной форме. Всякое воздействие официального стиля на неофициальный является вторичным, первичная же цель - влиять на официальный стиль посредством изменений в письменной форме его выражения. Это и есть обстановка и фон для любого ЯП.

<…> Проблемы языкового планирования

<…>Если мы рассмотрим теперь первый аспект ЯП, то возникающие при этом проблемы будут особыми случаями проблемы нон-коммуникации. ЯП в принципе возникает повсюду, где есть разрыв (failure) коммуникации. Но разрыв не следует понимать как подразумевающий одинарное решение (или - или) - здесь имеется в виду целая шкала, отмечающая все случаи: от полного осуществления коммуникации до ее полного отсутствия. Если мы возьмем два крайних значения и среднее значение этого параметра, то сможем установить три вида коммуникативных ситуаций: 1) первичный речевой коллектив, где единственные различия между говорящими - это идиосинкратические, или, в лингвистических терминах, идиолектные; 2) вторичный речевой коллектив, в котором имеется частичное взаимопонимание, и 3) третичный речевой коллектив, в котором понимания нет, так что требуются переводчики. Среди политических объединений примером первичного языкового коллектива может служить Исландия, вторичного - Англия, третичного - Швейцария. Мы не можем заниматься здесь подробно пересечением этих понятий, укажем только, что вторичный речевой коллектив вполне созрел для национального языка, а третичный - для международного, или вспомогательного, языка. Оба они являются примерами ситуаций, когда на помощь следует призвать ЯП. В самом общем виде, каждый из этих речевых коллективов нуждается в некотором общем коде, вспомогательном языке, который позволил бы всем желающим осуществлять общение с членами других первичных коллективов <…>.

<…>Подчеркивая важность устной формы языка и отдельного информанта, лингвисты выделяют в качестве своего специфического объекта именно первичный речевой коллектив. Для такого коллектива ЯП излишне, так как нужные коррективы вносятся в индивидуальную анархию уже непосредственными потребностями общения. Всякого, кто обучается языку, тут же поправляют его товарищи или старшие, с кого он всегда брал пример, часто пуская в ход горькое лекарство насмешки, пока он не овладеет языком как и они, максимально использовав все свои возможности. Языковой код усваивается каждым членом коллектива. Таким образом, та интерференция с коммуникацией, которую называют "кодовым шумом", сводится к минимуму. Мне представляется, что данная модель, базируясь на теории информации, которую мы считаем наиболее адекватно описывающей ситуацию прямого общения в первичном речевом коллективе, вполне применима и ко вторичным и даже к третичным коллективам. Mutatis mutandis, чем обширнее речевой коллектив, в котором осуществляется коммуникация, тем лучше он обслуживается общим кодом. Этому коду не хватает непосредственности речевой ситуации; он должен оформляться более сознательно и, поскольку сюда включается и письмо, здесь достаточно простора и для ЯП. Главное, письменному языку не хватает самокорректировки устной речи, поэтому он нуждается в особой группе опекунов для осуществления этого терапевтического воздействия.

<…>На практике все эти проблематические ситуации разнообразны и широко варьируются. На одном конце шкалы находится бесписьменное население, не имеющее ни письменной традиции, ни какого-либо централизованного управления - количество таких ситуаций во всем мире теперь быстро сокращается. Там, где появилась письменность, можно установить ряд четко различающихся ситуаций. Фергюсон [Ch. A. Ferguson. The language factor in national development. "Anthropological Linguistics", 1962, 4: 1, 23-27.]. предложил шкалу для описания этих ситуаций, используя обозначения П0 - П12 для фиксирования степени распространения Письменности и обозначения Ст0 - Ст2 - для фиксирования степени Стандартизации. П2 представляет языки, на которых "регулярно публикуются оригинальные исследования в области физических наук", а Ст2 - языки, обладающие "единственной и широко распространенной нормой, которая лишь с самыми минимальными модификациями или вариациями представляется пригодной для всех целей, в которых используется язык". Но даже и эти "идеальные состояния" очень различны и нуждаются в субклассификации; например, шведский язык, который Ферпосон считает образцом Ст2, покрывает ареал, в котором существуют живые диалекты, носители которых не понимают друг друга, а их в свою очередь не понимают люди, говорящие на литературном языке. Для жителей Далекарлии есть много ситуаций, когда шведский язык ощущается как неподходящий. Страны типа США или Исландии (если специально взять для примера большую и маленькую страну) оказываются гораздо ближе к "идеальному состоянию" Ст2 [H. Benediktsson. Icelandic dialects. "Islenzk Tunga", 1962, 3, 72-113.]. Всюду, где ситуация связана с письменностью или стандартизацией, возникают проблемы для тех, кто занимается ЯП.

<…>Для языка бесписьменного существенна проблема создания орфографии. Если же данный язык имеет орфографию, она может быть (или стать) неадекватной для тех, кто его пользуется; наконец, возможно соперничество разных орфографий. Даже в том случае, когда данная орфография вполне адекватна или так прочно утвердилась, что нет никакого резона ее менять, То всегда в пределах стандарта могут существовать варианты, подлежащие оценке. Такому варьированию могут подвергаться произношение, грамматика, синтаксис или лексика. По поводу того, является ли какой-нибудь вариант желательным (и потому его нужно поддерживать) или нежелательным (и тогда его нужно изгонять), мнения могут расходиться. По-видимому, такие суждения оценочного характера делаются во всех речевых коллективах - от самых простых до наиболее сложных. Причем они не ограничиваются лишь коллективами, имеющими письменность. Так, Блумфилд, к своему большому изумлению, обнаружил, что его информанты из племени меномини (штат Висконсин) имели весьма четкие представления о качестве языка, употребляемого их соотечественниками [L. ВlооmfieId. Literate and illiterate speech. "American Speech", 1927, 2, 432-439]. Он заключает, что, "соединяя в себе черты явного превосходства как в характере, так и в положении, равно как и в языке - некоторые лица расцениваются как лучшие образцы поведения и речи, чем другие".

<…> Роль нормализатора языка

<…>

Это предположение подводит нас к рассмотрению самого нормализатора - человека, принимающего решения. <…>

Латинские и греческие грамматики появились, как показывают расчеты, много лет спустя после классического периода этих языков и были по существу кодификацией уже принятых норм. Кодификация обычно считается одной из примет стандартизованного языка, но при этом отличают простое описание лингвистом уже принятой нормы, например в литературе или речи образованных людей, от попыток утвердить или даже создать эту норму. Слово "кодификация" обозначает, попросту говоря, открытое утверждение некоторого кода в форме правописания, грамматики и словаря. Однако отношение к кодификатору, а также его собственное отношение к своей роли с течением времени сильно изменились - как изменилось и значение слова "код". Для тех, кто считал язык божественным творением, кодификатор был жрецом, возвещавшим людям полученную от бога истину. Впоследствии код рассматривался как закон, а кодификатор - как законодатель, затем как этикет, а кодификатор - как законодатель мод и хорошего тона, и, наконец, как национальный символ, а кодификатор - как национальный герой. Для эстетиков кодификатор был поборником красоты языка, для логиков - приверженцем строгой рациональности, для философа - истолкователем законов мышления. Теперь, когда теория информации дала нам новое значение термина "код", мы готовы считать кодификатора технологом языка, Но мы, будучи социологами, должны признать, что все указанные выше значения кода и роли кодификатора продолжают существовать и входят в комплексную функцию языкового планирования в человеческом обществе.

<…>

Стоит обратить внимание на тот факт, что появление первых грамматик и словарей современных языков совпало по времени с ростом богатства и могущества их стран, приходящимся на XV - XVI вв. Характерный пример этого - первая испанская грамматика Небрихи 1492 г. "Grammatica de la lengua Castellana", посвященная автором королеве Изабелле и названная им "спутником империи" ("companero del imperio") [А. Dаube. Der Aufstieg der Muttersprache im Deutschen Denken des 15. und 16. Jahrhunderts. (=Deutsche Forschungen, vol. 34). Frankfurt a. M., 1940. С. 31]. Частью того же процесса было и создание первой академии, миссия которой заключалась в борьбе за "чистоту" языка - в данном случае речь идет об утверждении Флоренции и ее тосканского диалекта в качестве образца для общеитальянского. Это была Академия делла Круска (1582), по образцу которой кардинал Ришелье создал в 1635 г. Французскую академию. Хитрый кардинал сам продиктовал статус Академии (несомненно, считая его частью своей общей деятельности, направленной на политическую централизацию страны), где просил ее членов "со всем возможным тщанием и терпением трудиться для того, чтобы дать точные правила нашему языку и сделать его пригодным для рассуждения об искусствах и науках" [D. M. Rоbertson. A History of the French Academy, 1635-1810. New York, 1910. С. 13]. Этому примеру последовали, среди прочих, Испания (1713), Швеция (1739) и Венгрия (1830). Главным осязаемым эффектом деятельности этих академий явились словари. Первым из них был одноязычный словарь "Vocabolario degli Accademici delia Crusca" (1612). В Англии XVII - XVIII вв. многие известные писатели - Мильтон, Драйден, Дефо, Свифт - были большими энтузиастами создания английской академии [Н. М. FIasdieсk. Der Gedanke einer englischen Sprachakademie in Vergangenheit und Gegenwart. (=Jenaer Germanistische Forschungen, 11), Jena, 1928, 471]. Но англичане яростно сопротивлялись любым французским идеям, в особенности же тем, в которых им чудился привкус абсолютизма, и в конечном счете они вместо этого приняли проекты частного лица, Сэмюеля Джонсона, чей словарь (1755) стал первым значительным руководством в области английского языка. Соединенные Штаты объявили о своей языковой независимости от Англии, выдвинув вместо Джонсона другое частное лицо - Ноаха Вебстера<…>

В XIX - XX вв. требования к кодификаторам резко возросли, прежде всего в результате американской Войны за независимость и Французской революции и распространения грамотности. Проблема контакта с массами была проблемой образования, и книги были орудием обучения. Стандартизации требовали и технические нужды книгопечатания. Некоторые группы населения вдруг осознали, что их вынуждают говорить на каком-то новом языке и что они фактически являются гражданами второго сорта в своей собственной стране. Политические катаклизмы вели к возникновению новых наций или к возрождению старых, - и мы видим, как в одной стране за другой утверждаются новые языки - результат кодификаторских усилий отдельных лиц, правительственных комиссий или академий. Здесь нельзя не вспомнить такие имена, как Кораис в Греции, Аасен в Норвегии, Штур в Словакии, Мистраль в Провансе, Добровский в Чехии, Аавик в Эстонии, Яблонские в Литве. Эти люди были больше патриотами, чем лингвистами, и, рассматриваемая под углом зрения чистой лингвистики, их деятельность оставляет желать много лучшего. Однако некоторые из них внесли существенный вклад в развитие науки: Аасен. например, является также основателем норвежской диалектологии. Во всех европейских странах с системой всеобщих общеобразовательных школ министерства просвещения осуществляли контроль над орфографией и грамматикой родного языка. Так, в Турции Кемаль Ататюрк основал в 1932 г. полуофициальное Турецкое лингвистическое общество, в состав которого вошли члены его партии и школьные учителя; задачей этого общества была подготовка реформы турецкого языка, после того как Ататюрк официально заменил в стране персидское письмо латиницей [U. Heyd. Language Reform in Modern Turkey (=Oriental Notes and Studies, no. 5). Jerusalem, Israel Oriental Society, 1954]. Между крайними полюсами - частной инициативой и прямым диктатом сверху - существует целый спектр организаций, предпринимающих шаги в поддержку какой-либо языковой формы: это церковные общины, различные общества, школы в литературе и науке.

<…> Альтернативный выбор и языковое планирование

<…>Рассмотрим теперь некоторые альтернативные программы действия, представляющиеся при осуществлении ЯП. Мы ограничимся здесь рамками вторичного языкового коллектива, в частности - нации, поскольку, как правильно подметил Фергюсон [Ch. A. Ferguson. The language factor in national development. "Anthropological Linguistics", 1962, 4: 1. С. 25], именно нация, объект, обычно не привлекавший внимания лингвистов, есть в конечном счете нормальная база для "коммуникативной сети, систем просвещения и языкового "планирования". При этом существуют и субнациональные группы, как валлийцы, и группы транснациональные - как евреи, которые сталкиваются с языковыми проблемами того же порядка, что и нации, но, не имея официальных органов, на которые они могли бы опереться, они вынуждены сами заниматься ЯП, насколько это в их силах. Многое из сказанного мною здесь относится и к этим группам, и только недостаток места удерживает меня от более подробного обсуждения их специфической ситуации.

<…>Рассматривая программы действия, следует прежде всего обратиться к некоторым целям языкового поведения. До сих пор мы молчаливо предполагали, что эта цель - быстрая и не требующая усилий коммуникация. Однако базисная модель коммуникации, намеченная Бюлером и разработанная Якобсоном, ясно показывает, что коммуникация не ограничивается чисто референционной передачей информации. Существует также и функция выражения личности (ego), называемая Якобсоном эмотивной, а также функция обращения к слушателю, которую он называет конативной. Различаются при этом и менее значимые функции - фатическая, метаязыковая и поэтическая. Понятие "ситуации социального общения" включает сложное взаимодействие говорящего и его слушателей, которые в целом могут рассматриваться как весь речевой коллектив. Говорящий выражает себя, однако выражено может быть лишь то, что его коллектив готов воспринять. Таким образом, язык не просто средство общественного взаимодействия, но и средство индивидуального самовыражения. Первое ведет к единообразию кода, второе - к разнообразию. Фактический результат этого - зыбкое равновесие между тем и другим.

Исходя из этих доводов мы уже не можем считать, как говорилось ранее, что целью языкового планирования обязательно является построение абсолютно единообразного кода - как во времени, так и в пространстве. Именно в этом и состоит одно из заблуждений некоторых "нормализаторов": они хотят утвердить данный язык на все времена или внедрить одну-единственную норму для всех людей, говорящих на самых различных диалектах. Но планирование можно рассматривать и как замену многого одним, и как замену одного - многим. Можно планировать как разнообразие, так и унификацию, как изменения, так и стабильность. Гавранек, характеризуя стандартный язык, писал, что он обладает " стабильностью и изменчивостью " [В. Havranek. Zum Problem der Norm in der heutigen Sprachwissenschaft und Sprachkultur. "Actes du Quatrieme Congres International de Linguistes", Copenhagen, 1938. С. 151-156. ср. Р. L. Garvin. The standard language problem - concepts and methods. "Anthropological Linguistics", 1: 3, 1959. С. 28-31]. В этом определении нет ничего специфического для стандартного языка; это - определение любой языковой нормы, даже нормы первичного речевого коллектива. Стабильность - это диахронический коррелят единообразия, а изменяемость - диахронический коррелят разнообразия. Хотя нормы живого языка по преимуществу стабильны и единообразны, они все же обеспечивают носителям языка достаточно широкое поле для варьирования. <…>

    <…> Ограничения языкового планирования

<…>Однако прежде чем принимать какое-либо из этих решений, необходимо установить границы изменения. Лицо, занимающееся ЯП, входит в ситуацию в определенной точке пространства и времени. Первая его задача - определить рассматриваемый язык, что совсем не просто. Когда реформатор норвежского языка Ивар Аасен вознамерился возродить норвежский язык из того состояния упадка, в котором он находился со времен средневековья, ему пришлось определить его как норму, существующую только в некоторых сельских диалектах, которые многие считали вырожденными разновидностями датского языка. До начала деятельности Штура (примерно тогда же) словацкие диалекты считались вариантами чешского языка - языка с гораздо более давней письменной традицией. Один из способов для нормализатора идентифицировать язык - это установить его историю. Комбинируя данные внутренней реконструкции с данными сопоставительной лингвистики, эти нормализаторы создали нормы, которые выглядят как прямые потомки более древних языков этой территории - письменных или устных. Таким образом, объединенные данные лингвистической географии и истории языка определяют рамки возможных прогнозов.

<…>Для нормализаторской деятельности существует и другое ограничение. Оно определяется состоянием тех устных и письменных традиций, которые собираются реформировать. В том случае, если языковой стандарт предлагается нации, ранее не имевшей письменности, нормализатор должен учитывать лишь речевые нормы своего языкового коллектива. Если существует только одна норма, его задача (как мы уже указывали ранее) сводится к созданию орфографии, то есть это задача в значительной степени техническая. Если же норм больше, чем одна, нормализатор сталкивается уже с некоторым множеством альтернативных решений, что в свою очередь вызывает массу проблем и потребность в каком-то методе оценок (который мы вкратце рассмотрим ниже). Если к тому же в данном коллективе уже существует одна или несколько орфографий, задача нормализатора становится еще сложнее - разве что он предпочтет остановиться на одной из них и просто подлатать и подштопать ее тем или иным способом. Во всяком коллективе, обладающем письменностью, за которой стоит хоть сколько-нибудь древняя традиция, существует целая система убеждений и рассуждений относительно речи и письма, выступив против которых, нормализатор может оказаться бессильным, если только не сумеет приспособить их к своим собственным задачам. Как бы иррациональны ни казались эти убеждения, они, как правило, потом оказываются опорой и поддержкой для того, кто даст себе труд изучить традиции данного общества.

<…> Эти жесткие ограничения альтернативных возможностей могли бы заставить нас усомниться в шансе провести какие-либо изменения, если бы люди и общества не менялись, а вместе с ними не менялся бы и язык. Чтобы взвесить возможные решения поставленных нами здесь проблем, необходимо располагать процедурой принятия решений, которая бы обеспечивала классификацию альтернантов. Эти альтернанты должны поддаваться классификации на основе каких-то объективных критериев - например, длинное ли это слово или короткое, старое или новое. А эти последние в свою очередь должны ассоциироваться с задачами более высокого порядка, такими, как коммуникация, самоутверждение или стабильность группы.

<…> Критерии языкового планирования

<…>

Большая часть этих критериев сводится к тому, что лучше назвать критерием эффективности. Самая ранняя из известных мне формулировок этого критерия (еще до Нореепа) принадлежит шведскому лингвисту Э. Тегнеру, который (находясь под влиянием современной ему науки) написал [E. Тegner. Om sprak och nationalitet. "Svensk Tidskrift", 1874, 104 ft. Reprinted in "Ur Sprakets Varld", 1922, 137], что самый лучший язык - это "тот, на котором легко выразить мысль и легко ее понять"<…>. Важная сторона этого тезиса в четком осознании того факта, что интересы говорящего могут совсем не совпадать с интересами слушающего. Практически общение становится возможным благодаря достижению неустойчивого равновесия между экономией говорящего при высказывании и экономией слушающего в восприятии. Пишущий не получает непосредственных корректирующих замечаний аудитории, и потому необходимо, чтобы он умел предвидеть потребности читающего. Письму не хватает многих структур устной формы речи, обеспечивающих ясность и понятность - интонации, жестов, и потому оно вынуждено возмещать их нехватку эксплицитными письменными сигналами. Для опытного читателя некоторые из них могут сигнализироваться нефонетическим написанием слов, столь непопулярным у реформаторов орфографии и детей.

<…>

Система, простая для тех, кто выучил ее, может быть чрезвычайно трудной для изучения. Те, кто знает китайские иероглифы, говорят, что читать написанные ими тексты можно гораздо быстрее, чем те же тексты, записанные в алфавитной системе репрезентации; но цена обучения им слишком высока. Английское правописание весьма несовершенно отражает какое бы то ни было английское произношение, но именно эта его "нефонетичность" обеспечивает ему морфемное тождество и облегчает усвоение английского языка другим европейцам, так как многое оказывается для них более знакомым, чем было бы при фонетическом написании. Эффективность, следовательно, нужно расценивать в зависимости от стоимости обучения (по отношению к стоимости "разучения"). Поскольку те, кому пришлось бы "разучиваться", - это обычно те люди, которые контролируют социальный аппарат, а те, кому надо учиться,- это школьники или иностранцы, ясно, что любой вид изменений встретится с сильным противодействием. Но общий принцип остается в силе: эффективна та форма, которую легко выучить и легко употреблять.

<…>

Особенно следует избегать таких упрощенческих представлений, что слова короткие обязательно эффективнее длинных или что аналитическая грамматика эффективнее грамматики флективной. Как напомнил нам П. С. Рэй [Р. S. Rау. Language Standardization: Studies in Prescriptive Linguistics. The Hague, Mouton, 1963. С. 41], подлинная экономия состоит в том, чтобы максимально короткими были самые частотные слова. Именно такими обычно бывают служебные слова естественных языков. С другой стороны, редкие слова, которые обычно проходят для слушателя незамеченными, более рационально кодировать как длинные, поскольку это делает их более избыточными. Полезнее также, чтобы такие слова были сложными и, следовательно, более прозрачными в грамматическом отношении, чем слова более частотные. Такой язык, как английский, который, будучи языком индоевропейским, сохранил лишь минимум грамматических флексий, обладает, с одной стороны, чрезвычайно сложной системой предлогов, а с другой - жестким порядком слов, что требует от его письменной формы большей эксплицитности, чем для других языков той же языковой семьи. Это достигается введением таких "пустых слов-заполнителей", как do и one (I do say или the young one).

<…>Устанавливая эффективность одной языковой формы по сравнению с другой, необходимо соблюдать осторожность. Вспомним, например, что в XIX в. высказывались диаметрально противоположные суждения по поводу перехода английского языка от синтетического строя к аналитическому. Романтики считали это вырождением, эволюционисты - прогрессом. Сегодня мы называем это просто изменением. Мы уже вполне усвоили тот тезис, что нельзя, изолировав какие-то факты, выхваченные из целой системы, судить по ним об эффективности всей структуры - необходимо оценивать каждую единицу в рамках этого целого, но нам еще далеко до той поры, когда наши мнения в этой области выйдут за пределы умозрительных спекуляций.

<…>Существует еще один критерий, имеющий специальное отношение к ЯП, где бы оно ни осуществлялось,- критерий, который я называю адекватностью. <…>

Он включает в себя то, что Гарвин вслед за Гавранеком называет "восходящей кривой интеллектуализации" [Р. L. Garvin. The standard language problem - concepts and methods. "Anthropological Linguistics", 1: 3, 1959. С. 28-31.]. И Гавранек, и Гарвин понимали под этим прежде всего способность языка реагировать на нужды своих носителей как некий инструмент, обладающий референциопным значением. Это один из пунктов, где в игру вступает ЯП - например, при создании терминологии, отвечающей требованиям современной науки. В первичном языковом коллективе всегда можно найти средства - то ли путем заимствования, то ли используя внутренние ресурсы - для расширения словаря до такой степени, чтобы он служил повседневным нуждам речевого общения: мы все знаем, что для арабов важная вещь - верблюды, а для эскимосов - снег, и это сказалось на их словарном запасе, исключительно развитом в этих отделах лексики. Во вторичном языковом коллективе такие потребности часто стимулируются непосредственными контактами с другими нациями и переводами с их языков.

<…>Но есть и другой вид языковой адекватности, культивируемый в пределах нации. Он вряд ли воздействует на чисто рациональную сферу, а скорее относится к более интимной стороне частной жизни людей. Адекватность языка возрастает не только за счет разветвленной научной и философской терминологии, но и за счет развития средств эмоциональной и поэтической выразительности. ЯП может искать поддержки в словах сельских диалектов, которые придают письменной речи живую прелесть и непередаваемый аромат родного дома. Так