Ждёт повышения один, второй – ареста

Но вернёмся обратно. Это было сельское отделение милиции, в старинном, дореволюционном доме, когда то принадлежавшем богатому купцу. На фасаде этого кирпичного массивного дома были разные изразцы и отколовшаяся местами лепнина, детали, свойственные архитектуре той эпохи, с трудом сохранившиеся после того, как он потерял собственного хозяина и стал казенным.

Некогда украшавшие этот дом узоры, теперь только придавали ему убогость. При таких мощных стенах, ему ещё сотни лет стоять. Мне показалось и он, когда то претерпевший на себе это разделение, до сих пор вопрошал, где же на самом деле чёрное и где белое, кто есть хорошо а кто плохо: то ли помещик, построивший его, живший в нём, и ухаживавший за ним, - то ли эти люди в форме, которые переделали его в оплот порядка и законопослушания.

Открылась дверь и меня позвал милиционер. Это, то самое отделение, где две комнаты сделаны под камеры. В коридоре стоял столик, за которым сидел дежурный. Меня завели в комнату, которая по местным меркам считалась приёмной отделения милиции. Брат по прежнему сидел со спокойным лицом и даже как обычно слегка улыбался. Было много разных вопросов и ко мне, и к хозяину, ответы на которые аккуратно ложились на чистые листы казённой бумаги. После нескольких подписей, хозяина отпустили а меня оставили, и я обрадовался, что меня закроют вместе с братом, но я ошибся. Меня ещё подержали на случай, если появится какой-нибудь ко мне вопрос. Когда меня отпустили, предупредив что я могу ещё понадобиться, я подошёл и обнял брата. Он не мог сделать то же самое, его руки были прикованы наручниками за спиной. Он успел ещё раз предупредить меня на даргинском языке, чтоб я ничего не менял в графике работы.

Мы с ним всегда говорили на русском, и было интересно слышать, как он говорит на своём. Он жил в семье, как все нормальные люди, только первые пять лет своей жизни. Остальные все годы он почти не слышал своего языка, поэтому его познания в родной речи оставляли желать лучшего. Он произносил заковыристые слова так, как произносил бы их русский. В Дагестане считается постыдным забыть свой язык. Но в данном случае его вины в этом нет. Что он мог знать в свои пять лет? А русский язык в Дагестане потому везде, что это – самая многонациональная территория на земном шаре. Помню, в одном моём классе было двенадцать национальностей! И представьте себе того, кто решил бы говорить на своём языке.

Ну вот и меня отпустили и я оказался на улице. Той самой улице Ленина. Я уже никуда не торопился. Да и куда было торопиться? На ферму? Кто меня там ждал? Конечно, хозяин был бы не прочь, чтоб я продолжал так же работать, но это не могло продолжаться долго. Иду медленно перебирая ноги. Падает наискось снег, за заборами лают собаки, недоумевая, как это человек спокойно гуляет в такое время, - значит вор какой-нибудь. А я – весь в раздумьях, в догадках, погружен в предстоящие планы действия, что ни холода и ничего не чувствую. Проходя мимо домов смотрю в окна и вижу: сидит семья, кто-то читает, кто-то ест, кто-то смотрит телевизор. Виден домашний уют.

«Как же им хорошо», – думал я, и невольно вставал передо мной всё тот же вопрос: почему именно нам было суждено не иметь такого семейного тепла? Почему же с самого детства, когда мы ещё были совсем чисты и непорочны, когда ещё даже не могли иметь грехов, почему же с тех детских лет мы так наказаны? Мне подумалось, что в природе есть некие силы, не важно как их назвать, которые наказывают потомков за грехи предков.

Так со своими мыслями я оказался уже далеко за селом и почти добрёл до фермы. Собаки кинулись выполнять свой долг, хотя прекрасно знали, что это я, но по их собачьей инструкции так было положено. Я взял себя в руки. Раскисать не время. Война ещё не окончена. Я почувствовал себя Штирлицом, живущим и работающим в тылу врага. Даже по-детски начал играть его роль. Мне часто приходилось в степи играть по две роли, так как не с кем было дискутировать или ссориться.

Хозяин был как никогда вежлив. Видимо, понял, что с милицией он переборщил. Но я Щтирлиц, и моё поведение должно говорить что-то вроде: «Так им, этим бандитам и надо».

Хозяин спросил о том, сколько я ещё могу у него поработать. Я сказал, что дней десять, на всякий случай, хотя я и не собирался ни дня после того, как увижусь с братом. Казалось, всё стало на свои места: брат – за решёткой; я отношусь спокойно к случившемуся и продолжаю даже работать. Но это казалось до тех пор, пока на второй день не приехала всё та же бригада, на той же машине. Я был неподалёку, и выполняя утренние обязанности, наблюдал за ними. Когда из УАЗика вышел «добрый» и поздоровавшись за руку, что-то сообщил хозяину, тот испуганно отпрянул назад. Тут я понял, что именно он услышал от них. Значит брат сбежал, и скоро объявится где ни-будь на пастбище. У меня в душе вновь вспыхнула надежда, что он появится и заберёт меня с собой.

Они вошли в дом. Хозяин то выбегал за дровами, то за водой, то всячески суетился для ублажения гостей. Теперь ему светила месть, и они были для него единственной защитой. Но могли ли они спасти его от мести такого оборотня, ведь не поселяться же им на ферме? Даже, если бы и поселились, это бы его не спасло. Он мог выследить из-за любого куста, да и местность такая, прячься где угодно, а ферма видна как на ладони.

Тут выскочил хозяин из-за угла дома и позвал меня. Войдя в дом, я поздоровался. Меня стали допрашивать о том, как это я мог за ночь спилить решётки. Да к тому же на обоих окнах. Я сначала ничего не понимал, но тут в голове мелькнуло: вот что он там пилил, когда я стоял на стороже ночами!

До меня тут же дошло в чём дело. Вот какой туз козырный был у него в руках! А эти думают, что это я за ночь спилил решётки деревенских камер. Неужели они не знают, что это не возможно за одну ночь? Что это было давно сделано? А впрочем, они меня и не подозревали, просто брали на мушку.

Прошло ещё пару дней. Я стал сомневаться, что брат после такого объявится на ферме или вообще поблизости. Но к счастью я ошибся. Однажды утром что-то мелькнуло и исчезло в конюшне. Ещё толком не рассвело и я не мог разглядеть. Бросив ведро с кормом, которое сыпал в корыта, я кинулся в сараи. Там было совсем ещё темно. Но он меня видел и шёпотом позвал. Мы обнялись крепко. Я чувствовал, что теперь-то мы должны будем расстаться надолго, хотя всё же теплилась надежда, что он меня заберёт с собой, и я не хотел отпускать его из объятий. Хозяин был ещё в доме. Он вообще выходил только тогда, когда всё было готово, только чтобы проверить и дать следующие указания. Хозяин – барин, я – батрак, и на этом точка.

Брат приказал оседлать двух коней. Я обрадовался. А когда он сказал, чтобы тот самый лучший был у него, я догадался, что он уходит один, и с комом в горле я взялся седлать для него лучшего коня и сдерживая слёзы, выбрал лучшее седло, которое хозяин берёг для себя. Тем временем, брат взобрался под самый камышовый потолок конюшни, и найдя на ощупь там небольшую сумочку на молнии, бросил вниз. Звук был такой, словно она была набита гвоздями и шурупами. Я молча всё делал, чтобы ни его не отвлекать, ни времени не терять. Сейчас было не до разговоров.

– Я зайду на минутку к хозяину, – сказал Хабиб.

Даже в полумраке я увидел на его лице предвкушение мести. Ему ничего не стоило убить его: семь бед – один ответ.

– Подожди, Хабиб! Может, не надо!? Он и так напуган и боится тебя до смерти, – пытался я остановить его за рукав.

– Нет, я его не трону, вот, держи обрез, мне только посмотреть ему в глаза.

То, что выражали его глаза в этот момент, напечаталось в памяти моей навсегда, словно это было пять минут назад. Его взгляд одновременно выразил и ненависть к хозяину, и злость на весь белый свет, и жалость ко мне, и безысходность ситуации и необратимость предстоящих действий. Всё слилось в этот миг в одном его взгляде. Мне показалось что всё происходит под влиянием каких-то неведомых сил, и что он сам не хочет этого, но обречён выполнять под гипнозом, и что это его сильно мучит, хотя он пытается скрыть это и от меня и от самого себя. Но кто, кто его вёл? Какая это неведомая сила, чей гипноз?

Я держал наготове коней, сумку с «гвоздями» и завёрнутый тяжёлый обрез. Когда он направился к дому, то даже собаки его помнили и, виляя хвостами, подбежали к нему. Вот он исчез в дверях дома. Через секунд десять после этого вдруг я услышал два выстрела, и меня охватил ужас. Не может этого быть! Неужели он застрелил брата? У меня выпало всё из рук, и я в панике кинулся к дому. В голове мелькнуло, что последнее время хозяин не расставался с заряженным ружьём. Но я не успел добежать до дома, как в дверях появился брат. Он широко улыбался.

– Всё! – подумал я, – хозяина больше нет!

К счастью, хозяин был жив и невредим. Хабиб просто войдя внутрь, первым делом потянулся за ружьём, которое оказалось на своем постоянном месте, и не отрывая своего взгляда от испуганной и онемевшей физиономии хозяина, улыбнулся ему, дав ему ещё раз почувствовать, что если он захочет, он его убьёт в любой момент. В подтверждение своих слов он выпустил ему под ноги оба патрона и вышел с улыбкой, с которой я и застал его на пороге.

Это для меня была улыбка, а для хозяина это был страшный оскал. Ружье не случайно оказалось заряженным, ждал этого, но не в эту минуту, а Хабиб застал его врасплох. По пути к конюшне он остановился у колодца, выбил ногой деревянное подобие крышки и бросил туда ружьё. В руках он держал прихваченную упаковку патронов для обреза. Мы как один запрыгнули на коней и выехав в дальние ворота, ускакали прочь от фермы.

Отъехав несколько километров и подобрав удобное для того место, брат сказал: «Привал». Мы слезли с коней, но не путали их и не выпускали из рук узды. Присели. Он открыл сумку, и я впервые в жизни увидел столько золота. Он объяснил, что брал ювелирный когда-то и ещё какой-то антикварный магазин. Он так же распаковал упаковку с патронами и стал распихивать их по всем карманам. Выбрав размер, он надел себе на средний палец массивное золотое кольцо со всевозможными камушками и толстую золотую цепочку – на шею. На ней был золотой крест с распятым Христом. Он заметил мой вопросительный взгляд, и сказал, не дожидаясь моего вопроса:

– Если Бог есть, то он один, а если их много, то не верю ни одному из них.

Этим он оправдывал то, что на цепи был крест и что он всё равно надел его. Да и было ли ему до религий в этот момент? А кто его вообще приобщал к религии? Он знает, что «должен» быть мусульманином, и на этом все его познания в религии исчерпаны. В тюрьмах думают лишь о выживании в этой земной жизни, а не в загробной.

Он знал, что ситуации бывают в жизни самые неожиданные, и дело решают секунды. Я не переставал удивляться его предусмотрительности. Не сдержавшись, я спросил насчёт решёток, на что он ответил:

– А ты что, думал, я там чай пил, когда ты коней наготове держал за сараями? – сказал он, улыбаясь своею злою улыбкой.

Больше вопросов насчёт решёток я не задавал.

– Тем ментам досталось кое-что из моего золотишка, – проговорил он с сожалением, – всё поснимали. Шеф их сказал мне, что вернут когда я отсижу, но я ему ответил что, когда я отсижу их дети будут старше их самих.

Хабиб использовал те тонкости и хитрости, которым научили в тюрьмах бывалые воры. Есть такие вещи, которые не разглашаются. Их можно обменивать на деньги. Один проигравшийся до ниточки даже спас себя этим, продав такую хитрость, применение которой отключало любую современную сигнализацию.

Кто только там не сидит? Ведь не все же они воры и разбойники? Среди тюремных обитателей уникальнейшей в этом отношении страны СССР можно встретить и учёных, и докторов, и профессоров. Уж не беден интеллектуалами Советский Союз.

– Мухтар, – обратился он ко мне, – мне нужно торопиться. Он посмотрел на меня тем своим обычным, хищным взглядом, но уже в предпоследний раз в своей жизни. Никто из нас тогда не предполагал, что мы увидимся с ним ещё один раз в жизни, через восемь лет и всего лишь на несколько минут.

– И знаешь куда? – продолжал он. – В никуда! У меня впереди туман. Я тороплюсь раствориться в нём. Один Бог знает, чем кончатся мои бега. Мне поздно сворачивать с пути. Я выберусь из этой огромной зоны, что называют СССР. Только ты, Мухтар, не повтори наши грехи, мои и отца. Ты счастливейший человек, ты можешь появиться где угодно. Ты свободен. Не побывав в моей шкуре, ты не оценишь, какое это счастье.

– Ты хочешь сказать, что мы сейчас…

– Да, мы должны расстаться, – прервал он мой вопрос, зная наперёд, что я хотел сказать, – мне одному легче, я так привык, а вместе мы попадёмся. Да и на свободе ты будешь полезен. Будешь посылки слать мне в тюрьму, приезжать на свидания, если мне ещё придётся сидеть. А если удастся один из моих планов, то я тебе буду посылать помощь из заграницы.

– А может мне находиться не вместе с тобою, а держаться на расстоянии и в нужный момент быть наготове? – не унимался я, хотя уже потерял всякую надежду и понимал наивность этой просьбы.

Он не отменял так легко своих решений. Колебания для него всегда были пагубны. Конечно, он и сам хотел бы быть со мною вместе, но соврал, что я буду помехой чтоб сохранить мою свободу. Чтобы уберечь меня от падения в эту яму, из которой так трудно, почти невозможно выбраться. В этот момент я вспомнил на миг, как дедушка рассказывал про свою молодость. А ведь всё повторяется один в один. Его тоже старший брат не брал с собой когда они собирались в набеги и он тайком, на большом расстоянии скакал за ними по лесу. И на миг мелькнула мысль, сделать то же самое. Но, почему то я не осмелился на это.

– Вот тебе на дорогу и на первое время, – сказал он, протягивая горстку золотых изделий, – оденешься, и ещё на пол годика хватит пожить.

– Нет, Хабиб, я не в таком положении, и мне это ни к чему, – отказался я, – тем более, мне ещё хозяин должен за три месяца, и мне этого хватит.

– Тогда вот это ты должен взять, – протянул он одно массивное кольцо, на котором блестели бриллиантовые капельки.

Спорить не стал. Положил в дальний карман. Всё это мне казалось какой-то игрой. Я не мог осознать всей серьёзности положения брата. Я понимал лишь на столько, на сколько позволял мой возраст, в котором я ещё не прочь был играть в машинки. Мы встали, обнялись и сели на своих коней. Да, действительно правда, что надежда умирает последней. Мне казалось, что брат меня просто разыгрывает и что он вот-вот улыбнётся и скажет: «Не печалься, я пошутил, едем вместе». Но, увы, этого не последовало.

– Долго прощаться – плохая примета, – сказал он, ища взглядом свой туманный путь, – я тебя сам найду, это не так сложно.

Это было сказано, скорее, для моего утешения.

– Я желаю тебе…, – ком в горле сбил мою речь, – всего, что ты желаешь себе сам, – договорил я уже сам про себя, так как он, отвернувшись, резко хлестнул коня и умчался.

Он не хотел, чтобы я увидел, как у него появились слёзы. Но мне уже не от кого было их скрывать, и горизонт поплыл в моих глазах. Когда я их утёр, то брата уже не было видно. Я не понимая что делаю пришпорил коня вслед. Я скакал давая волю своим чувствам. Тогда впервые я плакал открыто и громко за последние лет пять. Мне казалось нет больше ни чего на этой земле что будет мне дорого, а самое дорогое только что исчезло на горизонте. Даже в этот момент мне всё ещё казалось что брат меня проверяет и вот вот появится с какой нибудь неожиданной стороны. Остановив коня я спрыгнул и даже не держал коня за узды. Мне было настолько всёравно что будет дальше со мной. Я лёг на снег вниз лицом и чувствовал как снизу медленно холод окутывал моё тело. Думал может мне лежать так до тех пор пока не растаю в этой земле.

– Ну почему я не старше его? – думал я. Тогда бы я его заставил сделать всё иначе, и может всё изменилось бы. Я еле сдерживался от того, чтобы пришпорить коня и помчаться вслед, несмотря ни на его приказы, ни на что на Земле. Оставались последние мгновения, когда я ещё мог его найти, догнать, броситься в ноги и сказать, чтоб либо застрелил, либо взял с собой. Но не смог я этого сделать и как вкопанный, стоял мой конь, и – я, весь в оцепенении от холода лежал на снегу. Только теперь в моё сознание пришло полное понимание того, что брата мне уже не догнать.

Поднявшись я медленно поплёлся в сторону, которая для меня уже опустела и ничего не представляла. Конь словно понимая ситуацию побрёл за мной.

Хозяина застал за работой.

– Мне нужно ехать, – сказал я ему. Мне в эти минуты сама жизнь была безразлична, не говоря о её деталях.

Собрал свои вещи, которые уместились в маленькую сумочку. В мыслях я был уже далеко отсюда. Он удалился в свою комнату и через минуту вышел с деньгами. Мне было абсолютно безразлично, сколько он мне пожалует денег. Он даже не смел спросить насчёт коня, на котором уехал брат. Он был рад, что Хабиб после такого оставил его в живых. Сухо попрощавшись с ним, я побрёл пешком по направлению к селу. Собаки, словно догадываясь о моём отъезде, бросились провожать. Я иногда баловал их, чем мог, тайком от жадного хозяина, который считал, что собаки для того и рождаются, чтобы жить впроголодь. А когда без разрешения отпускал тех, что на цепи, то он сильно ругался.

Дойдя до речки, за которой начиналось село, я ещё раз оглянулся на ферму. Вспомнилось, как в первый день, вот здесь, среди зелени, я шёл к ферме, гадая что меня там ждёт. Теперь я возвращался, и кругом всё было покрыто снегом. Ветки деревьев и кустов, когда-то шумевшие листвой, теперь словно худые руки нищего, просящего подаяния, были устремлены к небу и кругом всё тихо и белым-бело.