Жизнь и воззрения К. Г. Юнга 3 страница

Человеку может присниться, что он вставляет ключ в замок, машет тяжелой палкой или пробивает дверь таранящим предметом. Все эти действия можно рассматривать как сексуальную аллегорию. Но факти­чески само бессознательное выбирает один из этих специфических об­разов: это может быть и ключ, и палка, или таран, — и это обстоятель­ство само по себе также значимо. Всякий раз задача заключается в том, чтобы понять, почему ключ был предпочтен палке или тарану. И иногда в результате оказывается, что содержание сна означает вовсе не сексуальный акт, а имеет другую психологическую интерпретацию.

Рассуждая таким образом я пришел к выводу, что в интерпретации сна должен принимать участие лишь тот материал, который составляет ясную и видимую его часть. Сои имеет свои собственные границы. Его специфическая форма говорит нам, что относится ко сну, а что уводит от него. В то время как “свободная ассоциация” уводит от материала по некой зигзагообразной линии, метод, разработанный мной, больше по­хож на кружение, центром которого является картина сна. Я все время вращаюсь вокруг картины сна и отвергаю любую попытку видевшего сон уйти от него. Снова и снова в своей профессиональной работе я вы­нужден повторять: “Вернемся к вашему сну. Что этот сон говорит?”.

Например, моему пациенту приснилась пьяная, растрепанная вуль­гарная женщина. Ему казалось, что эта женщина — его жена, хотя на самом деле его жена была совсем иной. Внешне сон представляется аб­солютной бессмыслицей, и пациент отвергает его, считая полной ерун­дой. Если бы я, как врач, позволил ему начать процесс ассоциаций, он неизбежно попытался бы уйти как можно дальше от неприятного на­мека своего сна. В этом случае он закончил бы одним из своих ведущих комплексов — комплексом, который, возможно, не имел ничего обще­го с женой, и тоща мы ничего бы не узнали о значении этого сна.

Что же тогда пыталось передать его бессознательное с помощью сво­его с очевидностью ложного заявления? Ясно, что оно как-то выражало идею дегенерировавшей женщины, тесно связанной с жизнью пациен­та, но так как проекция этого образа на его жену была неоправданной и фактически неверной, я должен был поискать в другом месте, дабы обнаружить, что же собой представлял этот отталкивающий образ.

Еще в средние века, задолго до того, как физиологи выяснили, что в каждом человеке наличествуют мужские-женские гормональные эле­менты, говорилось, что “каждый мужчина несет в себе женщину”. Этот женский элемент в каждом мужчине я назвал “Анима”. Женский аспект представляет определенный подчиненный уровень связи с окру­жающим миром и, в частности, с женщинами, уровень, который тща­тельно скрывается от других и от себя. Другими словами, хотя видимая личность человека может казаться совершенно нормальной, он может скрывать от других — и даже от самого себя — плачевное положение “женщины внутри”.

Именно так и обстояло дело с моим конкретным пациентом: его женская сторона пребывала не в лучшей форме. Его сон фактически сообщал ему: “Ты в известном смысле ведешь себя, как падшая жен­щина”, и тем самым давал ему необходимый шок. (Этот пример, ко­нечно, не должен быть понят как доказательство того, что бессозна­тельное озабочено “моральными” нарушениями. Сои не говорил паци­енту: “Веди себя лучше”, — а просто пытался уравновесить переко­шенную природу его сознательного разума, который поддерживал фикцию, что пациент — совершенный джентльмен.)

Легко понять, почему сновидцы склонны игнорировать и даже отри­цать послания своих снов. Сознание естественно сопротивляется всему бессознательному и неизвестному. Я уже указывал на существование среди первобытных племен того, что антропологи называют “мизоне изм”, — глубокого и суеверного страха нового.

Примитивные люди проявляют совершенно животные реакции на непредвиденные события. Но и “цивилизованный человек” реагирует на новые идеи зачастую так же: воздвигая психологические барьеры, дабы защитить себя от шока встречи с новым. Это легко наблюдать в любой индивидуальной реакции на собственный сон, когда оказывает­ся необходимым допустить некую неожиданную мысль. Многие пионе­ры в философии, науке и даже в литературе были жертвами врожден­ного консерватизма своих современников. Психология — весьма моло­дая наука, и, поскольку она пытается иметь дело с бессознательным, она неизбежно встречает мизонеизм в его крайнем проявлении.

 

Прошлое и будущее в бессознательном

Итак, я обрисовал некоторые из принципов, на которых зарождает­ся мое отношение к проблеме снов, и поскольку мы хотим исследовать способность человека к продуцированию символов, сны оказываются самым главным и доступным материалом для этой цели. Два основных положения, которые необходимо учитывать при работе со снами, суть следующие: первое — сон следует рассматривать как факт, относи­тельно которого нельзя делать никаких предварительных утвержде­ний, кроме того, что сон имеет некоторый смысл; и второе — сон есть специфическое выражение бессознательного.

Вряд ли можно сформулировать данные положения более скромно. Неважно, сколь незначительным, по чьему-либо мнению, может быть бессознательное, в любом случае следует признать, что оно достойно исследования, сродни вши, которая, при всем к ней отвращении, все же вызывает живой интерес энтомолога. Если кто-нибудь с малым опытом и знанием снов полагает, что сон — это хаотическое, бессмыс­ленное событие, то он, конечно, волен полагать и так. Но если допу­стить, что сны являются нормальными событиями (каковыми они и яв­ляются на самом деле), то необходимо признать, что сны имеют рацио­нальное основание для своего возникновения, или же целенаправлен­ны, или же и то и другое вместе.

Посмотрим теперь более внимательно на те пути, которыми связаны в мозгу сознательное и бессознательное. Возьмем общеизвестный при­мер. Внезапно вы обнаруживаете, что не можете вспомнить нечто, что только что хотели сказать, хотя перед тем ваша мысль была совершен­но ясна и определенна. Или, скажем, вы хотите представить своего друга, а его имя выпало из головы в момент, когда вы собирались его произнести. Вы объясняете это тем, что не можете вспомнить, факти­чески же мысль стала бессознательной или даже отделилась от созна­ния. Мы обнаруживаем подобные явления и в связи с нашими органа­ми чувств. Достаточно слушать непрерывную ноту на границе слыши­мости — и звук то возобновляется, то периодически прекращается. Эти колебания обусловлены периодическими уменьшениями и повышени­ями нашего внимания, а отнюдь не изменениями звука.

Но когда нечто ускользает из сознания, то перестает существовать не в большей степени, чем автомобиль, свернувший за угол. Послед­ний просто выпал из поля зрения, и так же как мы можем увидеть его позже вновь, так вспоминается и временно забытая мысль.

Таким образом, часть бессознательного состоит из множества вре­менно затемненных мыслей, впечатлений, образов, которые, невзирая на утрату, продолжают влиять на наше сознание. Отвлеченный чем-либо, с “отсутствующим сознанием”, человек может за чем-либо от­правиться по комнате. Внезапно он останавливается озадаченный, — он забыл, что ему нужно. Его руки шарят по столу как во сне: человек забыл свое первоначальное намерение, хотя бессознательно руково­дим, управляем им. И вот он вспоминает, чего, собственно, хотел. Бес­сознательное вновь вернуло ему утраченную цель поиска.

Если вы наблюдаете поведение невротика, то можете видеть его со­вершающим некоторые поступки по видимости сознательно и целенап­равленно. Однако если вы спросите его о них, то обнаружите, что он или не осознает их, или имеет в виду нечто совсем другое. Он слушает и не слышит, он смотрит и не видит, он знает, однако не осознает. По­добные примеры столь часты, что специалист понимает, что бессозна­тельное содержание разума ведет себя так, как если бы оно было созна­тельным. В таких случаях никогда нельзя быть уверенным в том, со­знательны ли мысль, слова или действия, или нет.

Именно подобный тип поведения заставляет многих врачей игнори­ровать заявления их истерических пациентов как полную ложь. Эти люди, действительно, рассказывают “больше” неправд, чем многие из нас, но все же “ложь” вряд ли здесь окажется правильным словом. Фактически их умственное состояние вызывает неопределенность по­ведения, поскольку их сознание подвержено непредсказуемым затме­ниям при вмешательстве бессознательного. Подобным же колебаниям подвержена и их кожная чувствительность. В какой-то момент истери­ческая личность может почувствовать укол иглой, а последующий, мо­жет статься, окажется незамеченным. Если внимание невротика сфокусировано на определенной точке, его тело может быть полностью анестезировано до тех пор, пока напряжение, вызывающее отключе­ние болевых “приемников”, не спадет. После этого чувствительность восстанавливается. Все это время, однако, он бессознательно следит за всем, что происходит вокруг.

Врач ясно представляет данное обстоятельство, когда гипнотизирует такого пациента. Кстати, не трудно показать, что последний в курсе всех деталей. Укол в руку или замечание, сделанные во время отклю­чения сознания, могут быть вспомнены столь же точно и отчетливо, как и в случае отсутствия анестезии или “забывчивости”. В связи с этим вспоминаю женщину, которая однажды была привезена в клини­ку в состоянии полного ступора. Когда на следующий день она пришла в себя, то сознавала, кто она, но не представляла, ни где находится, ни почему она здесь, ни даже какое сегодня число. Однако, когда я загип­нотизировал ее, она рассказала мне, почему она заболела, как попала в клинику, кто ее принимал. Все эти детали легко проверялись. Она даже назвала время своего привоза, потому что видела часы в прием­ном покое. Под гипнозом ее память была столь же ясна, как если бы она была все время в сознании.

Когдамы обсуждаем подобные темы, то часто должны привлекать свидетельства из клинической практики. По этой причине многие кри­тики полагают, что бессознательное и его тонкие проявления принад­лежат всецело к сфере психопатологии. Они считают любое проявле­ние бессознательного чем-то невротическим или психотическим, не имеющим отношения к нормальному состоянию. Но невротические яв­ления ни в коем случае не являются продуктами исключительно болез­ни. Фактически они не более чем патологические преувеличенности нормальных событий; и лишь потому, что они оказываются преувели­ченными, они более бросаются в глаза, чем соответствующие нормаль­ные события. Истерические симптомы можно наблюдать у всех нор­мальных людей, но они столь легки, что обычно проходят незамечен­ными.

К примеру, забывчивость есть совершенно нормальный процесс, обусловленный тем, что некоторые сознательные мысли теряют свою специфическую энергию из-за отвлечения внимания. Когда наш инте­рес перемещается, он оставляет в тени те вещи, которыми мы до этого были заняты; точно так же луч прожектора освещает новую область, оставляя предыдущую в темноте. Это и неизбежно, так как сознание может одновременно держать в полной ясности лишь несколько обра­зов, и даже такая ясность неустойчива.

Но забытые мысли не перестают существовать. Хотя они не могут быть воспроизведены по заказу, они присутствуют в сублимированном состоянии, — как раз за порогом воспоминания, — откуда могут спонтанно появиться в любое время, часто через много лет полного забве­ния.

Я говорю о вещах, которые мы сознательно видели или слышали, а затем уже забыли. Но все мы видим, слышим, обоняем множество ве­щей, даже не замечая их, и все это потому, что наше внимание или от­влечено, или воздействие этих вещей на наши чувства слишком мало, чтобы оставить сознательное впечатление. Бессознательное, однако, замечает их и, собственно, такие неосознаваемые восприятия могут иг­рать большую роль в нашей повседневной жизни. Мы даже не сознаем, как они влияют на наши реакции на людей или события.

Как наиболее, с моей точки зрения, впечатляющий пример, приведу случай с профессором, который прогуливался за городом со своим уче­ником и был погружен в серьезный разговор. Внезапно он заметил, что его мысли прервались неожиданным потоком воспоминаний раннего детства. Он не мог понять причины этого отвлечения. Ничего из того, что говорилось, казалось, не имело ни малейшего отношения к этим воспоминаниям. Оглянувшись, наш профессор догадался, что первые воспоминания детства пришли ему в голову в тот момент, когда они проходили мимо фермы. Он предложил своему ученику вернуться к тому месту, где ему впервые бросились в сознание образы детства. Оказавшись там, он ощутил запах гусей и тотчас же понял, что именно этот запах вызвал поток воспоминаний.

В молодые годы он жил на ферме, где держали гусей, и их характер­ный запах оставил прочное, хотя и позабытое впечатление. Когда он проходил мимо фермы, то ощутил этот запах подсознательно, и это не­вольное (непроизвольное) впечатление вызвало к жизни давно забы­тые переживания детства. Восприятие оказалось неосознанным, по­скольку внимание было направлено на другое, а стимул не слишком велик, чтобы отвлечь его и достичь сознания напрямую. Но он вызы­вал “забытые” воспоминания.

Такое действие “намека”, или “спускового крючка”, может объяс­нить развитие не только положительных воспоминаний, но и вполне невротических симптомов в случаях, когда вид, запах или звук вызы­вают воспоминания прошлого. Девушка может работать у себя в кон­торе, пребывая в отличном состоянии здоровья и настроения. И вдруг у нее развивается страшная головная боль и другие признаки пережива­ний. Оказывается, она непроизвольно услышала гудок далекого кораб­ля, и это бессознательно напомнило ей несчастное расставание с люби­мым, которого она пыталась забыть.

Кроме обычного забывания Фрейд описал несколько случаев, когда происходит “забывание” неприятных моментов, которые человек охот­но старается забыть. Как заметил Ницше, когда гордость достаточно настойчива, память предпочитает уступить. Поэтому среди забытых воспоминаний мы встречаем немало таких, которые обязаны своему пребыванию в подпороговом состоянии (следовательно, и невозможно­стью воспроизведения по желанию) собственной несоответствующей и несовместимой природе. Психологи называют их подавленным содер­жанием.

Примером может послужить секретарша, которая ревнует одного из сотрудников своего босса. Обычно она забывает приглашать этого че­ловека на совещания, хотя его имя ясно значится в списке. Если ее спросить об этом, она скажет, что “забыла” или что ее в это время “от­влекли”. И никогда не признается даже себе в истинной причине свое­го забывания.

Многие люди ошибочно переоценивают роль воли и полагают, что ничто не может произойти в их собственном разуме без их решения и намерения. Но следует хорошо различать намеренное и ненамеренное содержание сознания. Первое проистекает из личностного Эго; второе, однако, — из источника, который с Эго не идентичен, а представляет его “другую сторону”. Именно эта “другая сторона” и заставила секре­таршу забывать о приглашениях.

Существует множество причин, по которым мы забываем вещи, ко­торые отметили или пережили, и точно так же существует множество путей, по которым они могут прийти на ум. Интересный пример пред­ставляет криптомнезия, или “скрытое воспоминание”. Автор может писать произведение по заранее составленному плану, развивая свою мысль или линию повествования, как вдруг он внезапно сбивается в сторону. Возможно, ему на ум пришла свежая идея, или иной образ, или другой сюжет. Если вы спросите его, что же вызвало такое измене­ние, он будет не в силах вам ответить. Он даже может и не заметить отклонения, хотя и начал создавать нечто совершенно новое и, очевид­но, ранее ему не знакомой. Иногда то, что он пишет, поразительно по­хоже на работу другого автора — и это можно убедительно продемон­стрировать, — работу, которую, как полагает первый автор, он никог­да не читал.

Я обнаружил показательный пример подобного рода в книге Ф. Ниц­ше “Так говорил Заратустра”, в которой автор почти дословно воспро­изводит инцидент из судового журнала 1686 г. По чистой случайности я вычитал этот морской случай в книге, опубликованной в 1835 г. (за полвека до того, как писал Ницше), и когда я обнаружил подобный пассаж в “Так говорил Заратустра”, то был поражен его особым сти­лем, так отличным от привычного языка Ницше. Я был убежден, что Ницше тоже видел эту старую книгу, хотя и не делал на нее ссылок. Я написал его сестре, которая была еще жива, и та подтвердила, что она и ее брат действительно читали вместе эту книгу, когда ему было 11 лет. Исходя из контекста я полагаю совершенно невероятным, чтобы Ницше сознавал, что совершает плагиат. Я считаю, что через пятьде­сят лет эта история неожиданно скользнула в фокус его сознания.

В этом случае имеет место подлинное, хотя и неосознанное, воспо­минание. Подобного рода вещи могут произойти с музыкантом, кото­рый слышал в детстве крестьянскую мелодию или популярную песню и внезапно встречает ее как тему в симфонии, которую он сочиняет уже будучи взрослым. Идея или образ вернулись из бессознательного в со­знающий разум.

Все, что я рассказал о бессознательном, лишь поверхностный очерк о природе и действии этой сложной составляющей человеческой пси­хики. Необходимо еще указать на виды подпорогового материала, из которого спонтанно могут производиться символы наших снов. Подпороговый материал состоит из всего набора нужд, импульсов, намере­ний; всех восприятии и догадок; всех рациональных и иррациональных мыслей, выводов, индукций, дедукций, посылок; из всего разнообра­зия чувств. Любое из них, или все они вместе, могут принимать форму частичного, временного или постоянного бессознательного.

Данный материал большей частью становится бессознательным по­тому, что, как говорится, для него не оказывается места в сознании. Некоторые мысли теряют свою эмоциональную энергию и становятся подпороговыми (т.е. они больше не привлекают сознательного внима­ния), потому что стали казаться неинтересными и несущественными или потому, что существуют причины, по которым мы желаем убрать их из поля зрения.

Фактически же для нас “забывать” подобным образом нормально и необходимо для того, чтобы освободить место в нашем сознании для новых впечатлений и идей. Если этого не будет происходить, то все, что мы переживаем, будет оставаться выше порога сознания и наш ра­зум окажется до невозможности переполненным. Это явление так ши­роко известно сегодня, что большинство людей, которые хоть что-то знают о психологии, принимают его как само собой разумеющееся.

Но точно так же, как сознательное содержание может исчезать в бессознательном, новое содержание, которое до того прежде никогда не осознавалось, может возникать из него. Оно вспыхивает как некий на­мек, слабое подозрение: “что-то висит в воздухе” или “пахнет крысой”. Открытие, что бессознательное — это не простой склад прошлого, но что оно полно зародышей будущих психических ситуаций и идей, при­вело меня к новым подходам в психологии. Большое количество дис­куссий развернулось вокруг этого положения. Но остается фактом то, что помимо воспоминаний из давнего осознанного прошлого из бессоз­нательного также могут возникать совершенно новые мысли и творче­ские идеи; мысли и идеи, которые до этого никогда не осознавались. Они возникают из темноты из глубин разума, как лотос, и формируют наиболее важную часть подпороговой психики.

Подобные вещи мы обнаруживаем в каждодневной жизни, когда за­дачи порой решаются совершенно новыми способами; многие худож­ники, философы и даже ученые обязаны своими лучшими идеями вдохновению, которое внезапно появилось из бессознательного. Спо­собность достичь богатого источника такого материала и эффективно перевести его в философию, литературу, музыку или научное откры­тие — одно из свойств тех, кого называют гениями.

Ясные доказательства такого факта мы можем найти в истории са­мой науки. Например, французский математик Пуанкаре и химик Кекуле обязаны своим важным научным открытием (что признают они сами) внезапным “откровениям” из бессознательного. Так называемый “мистический” опыт французского философа Декарта включил в себя подобное внезапное откровение, во вспышке которого он увидел “поря­док всех наук”. Английский писатель Роберт Льюис Стивенсон потра­тил годы в поисках истории, которая иллюстрировала бы его “сильное чувство двойственности человеческого бытия”, когда вдруг во сне ему открылся сюжет “Доктора Джекила и мистера Хайда”.

Позже я детально опишу, каким образом подобный материал возни­кает из бессознательного, и исследую формы, в которых это бессозна­тельное выражается. Сейчас же я просто хочу отметить, что способ­ность человеческой психики продуцировать новый материал особенно значительна, когда имеешь дело с символами сна; в своей профессио­нальной практике я постоянно обнаруживал, что образы и идеи, содер­жащиеся в снах, не могут быть объясненными лишь в терминах памя­ти. Они выражают новые мысли, которые еще никогда не достигали порога сознания.

Функция снов

Обсуждение некоторых подробностей происхождения наших снов диктовалось тем, что эта почва, из которой произрастает большинство символов. К сожалению, они трудны для понимания. Как я уже указы­вал, сон совершенно не похож на историю из жизни сознательного ра­зума. В обыденной ситуации мы думаем над тем, что хотим сказать, выбираем наиболее выразительный способ передачи мысли и пытаемся сделать наш рассказ логически связанным. Например, грамотный че­ловек будет избегать слишком сложных метафор, дабы не создавать путаницы в понимании. Но сны имеют иное строение. Образы, кажущиеся противоречивыми, смешно толпящимися в спящем мозгу, утра­ченное чувство нормального времени, даже самые обычные вещи во сне могут принять загадочный и угрожающий вид.

Может показаться странным, что бессознательное располагает свой материал столь отлично от принятых норм, которые мы, бодрствуя, на­кладываем на наши мысли. Каждый, кто помедлит минутку, чтобы вспомнить сон, признает эту разницу главной причиной, по которой сны считаются такими трудными для понимания. Они не имеют смыс­ла в терминах состояния бодрствования, и потому мы склонны или не принимать их во внимание, или считать “баламутящими воду”.

Возможно, в этом будет легче разобраться, если вначале мы осозна­ем, что идеи, с которыми мы имеем дело в нашей, по всей видимости, дисциплинированной жизни, совсем не так ясны, как нам хотелось бы в это верить. Напротив, их смысл (и эмоциональное значение для нас) становится тем менее точным, чем ближе мы их рассматриваем. При­чина же кроется в том, что все, что мы слышали или пережили, может становиться подпороговым, т.е. может погружаться в бессознательное. И даже то, что мы удерживаем в сознании и можем воспроизвести их по собственному желанию, приобретает бессознательные оттенки, ок­рашивающие ту или иную мысль всякий раз, как мы ее воспроизводим. Наше сознательное впечатление быстро усваивает элемент бессозна­тельного смысла, который фактически значим для нас, хотя сознатель­но мы не признаем существования этого подпорогового смысла или то­го, что сознательное и бессознательное смешиваются и результируют являющийся нам смысл.

Конечно, такие психические оттенки различны у разных людей. Каждый из нас воспринимает абстрактные и общие положения инди­видуально, в контексте собственного разума. Когда в разговоре я ис­пользую такие понятия как “государство”, “деньги”, “здоровье” или “общество”, я допускаю, что мои слушатели понимают под ними при­мерно то же, что и я. Но слово “примерно” здесь важно. Ведь любое слово для одного человека слегка отлично по смыслу, чем для другого, даже среди людей одинаковой культуры. Причиной такого колебания (непостоянства смысла) является то, что общее понятие воспринимает­ся в индивидуальном контексте и поэтому понимается и используется индивидуально. И разница в смыслах, естественно, оказывается наи­более значительной для людей с разным социальным, политическим, религиозным или психологическим опытом.

Пока понятия формулируются только словами, вариации почти не­заметны и не играют практической роли. Но когда требуется точное определение или подробное объяснение, можно внезапно обнаружить поразительную разницу не только в чисто интеллектуальном понима­нии термина, но особенно в его эмоциональном тоне и приложении. Как правило, эти различия подпороговы и потому никогда не осозна­ются.

Обычно этими различиями пренебрегают, считая их избыточными нюансами смысла, имеющими мало отношения к практическим по­вседневным нуждам. Но тот факт, что они существуют, показывает, что даже самое практическое содержание сознания содержит вокруг себя полумглу неопределенности. Даже наиболее тщательно сформу­лированные философские или математические понятия (определе­ния), которые, как мы полагаем, не содержат в себе ничего кроме того, что мы в них вложили, тем не менее представляют большее, чем мы полагаем. Они оказываются порождением психики и как таковое час­тично непознаваемы. Простые числа, которыми мы пользуемся при счете, значат больше, чем мы думаем. Одновременно они являют собой мифологический элемент (для пифагорейцев числа представлялись священными), но, разумеется, мы этого не учитываем, когда пользу­емся ими в бытовых целях.

Каждое понятие в нашем сознающем разуме имеет свои психиче­ские связи, ассоциации. Так как такие связи могут различаться по ин­тенсивности (в соответствии с важностью того или иного понятия для нашей целостной личности или в отношении к другим понятиям, иде­ям и даже комплексам, с которыми оно ассоциируется в нашем бессоз­нательном), то они способны менять “нормальный” характер понятия. Последнее может приобрести совершенно отличный смысл, если сме­стится ниже уровня сознания.

Эти подпороговые составляющие всего с нами происходящего могут играть незначительную роль в нашей повседневной жизни. Но при анализе снов, когда психолог имеет дело с проявлениями бессознатель­ного, они очень существенны, так как являются корнями, хотя и почти незаметными, наших сознательных мыслей. Поэтому обычные предме­ты и идеи во сне могут приобретать столь мощное психическое значе­ние, что мы можем проснуться в страшной тревоге, хотя, казалось бы, во сне мы не увидели ничего дурного — лишь запертую комнату или пропущенный поезд.

Образы, являющиеся в снах, намного более жизненны и живописны, чем соответствующие им понятия и переживания в яви. Одна из при­чин этого заключается в том, что во сне понятия могут выражать свое бессознательное значение. В своих результатах сознательных мыслей мы ограничиваем себя пределами рациональных утверждений — ут­верждений, которые значительно бледнее, так как мы снимаем с них большую часть психических связей.

Я вспоминаю свой собственный сон, который мне трудно было ос­мыслить. В этом сне некий человек пытался подойти ко мне сзади и за­прыгнуть мне на спину. Я ничего о нем не знал кроме того, что однажды он подхватил мою реплику и лихо спародировал ее. И я никак не мог увидеть связи между этим фактом и его попыткой во сне прыгнуть на меня. В моей профессиональной жизни часто случалось так, что кто-нибудь искажал мысль, которую я высказывал, но едвали мне пришло бы в голову рассердиться по этому поводу. Есть известная цен­ность в сохранении сознательного контроля над эмоциональными ре­акциями, и вскорости я добрался до сути этого сна. В нем использова­лось австрийское ходячее выражение, переведенное в зрительный об­раз. Эта фраза, довольно распространенная в быту, — «ты можешь за­лезть мне на спину», означает следующее: «мне все равно, что ты гово­ришь обо мне». Американским эквивалентом подобного сна было бы: «иди, прыгни в озеро».

Можно было бы сказать, что сон представлялся символическим, по­скольку он не выражал ситуацию непосредственно, но косвенно, с по­мощью метафоры, которую я сначала не мог понять. Когда подобное случается (а такое бывает часто), то это не преднамеренный «обман» сна, но всего лишь отражение недостатка в нашем понимании эмоцио­нально нагруженного образного языка. В своем каждодневном опыте нам необходимо определять вещи как можно точнее, и поэтому мы на­учились отвергать издержки декоративной фантазии языка и мыслей, теряя таким образом качества, столь характерные для первобытного сознания. Большинство из нас склонно приписывать бессознательному те нереальные психические ассоциации, которые вызывают тот или иной объект или идея. Первобытные же представители, со своей сторо­ны, по-прежнему признают существование психических качеств за предметами внешнего мира; они наделяют животных, растения или камни силами, которые мы считаем неестественными и неприемлемы­ми.

Обитатель африканских джунглей воспринимает ночное видение в лице знахаря, который временно принял его очертания. Или он прини­мает его за лесную душу, или духа предка своего племени. Дерево мо­жет играть жизненно важную роль в судьбе дикаря, очевидно, переда­вая ему свою собственную душу и голос, и со своей стороны сам чело­век сопряжен с чувством, что он разделяет его судьбу, судьбу дерева. В Южной Америке есть индейцы, убежденные, что они попугаи красный ара, хотя и знают, что у них нет перьев, крыльев и клюва. Для дика­ря предметы не имеют столь отчетливых границ, какие они приобрета­ют в наших «рациональных обществах».

То, что психологи называют психической идентичностью или «мис­тическим участием», устранено из нашего предметного мира. А это как раз и есть тот нимб, тот ореол бессознательных ассоциаций, который придает такой красочный и фантастический смысл первобытному ми­ру. Мы утратили его до такой степени, что при встрече совершенно не узнаем. В нас самих подобные вещи умещаются ниже порога восприя­тия; когда же они случайно выходят на поверхность сознания, мы счи­таем, что здесь уже не все в порядке. Неоднократно мне приходилось консультировать высокообразованных и интеллигентных людей, кото­рые видели глубоко потрясшие их сны, сталкивались с фантазиями или видениями. Они считали, что никто в здравом уме и трезвой памяти ничего подобного испытывать не может, а тот, кто все же сталкивается с подобным, явно не в своем уме. Один богослов однажды сказал мне, что видения Иезекииля не что иное как болезненные симптомы, и что когда Моисей и другие пророки слышали “голоса”, обращенные к ним, они страдали от галлюцинаций. Можете себе представить весь его ужас, когда нечто подобное “неожиданно” произошло с ним. Мы на­столько привыкли к “очевидно” рациональной природе нашего мира, что уже не можем представить себе ничего выходящего за рамки здра­вого смысла. Дикарь, сталкиваясь с шокирующими явлениями, не со­мневается в собственной психической полноценности; он размышляет о фетишах, духах или богах.