Жизнь и воззрения К. Г. Юнга 4 страница

Однако наши эмоции, в сущности, те же. Ужасы, порождаемые на­шей рафинированной цивилизацией, могут оказаться еще более угро­жающими, чем те, которые дикари приписывают демонам. Порой по­ложение современного цивилизованного человека напоминает мне од­ного психического больного из моей клиники, который сам некогда был врачом. Однажды утром я спросил его, как дела. Он ответил, что про­вел изумительную ночь, дезинфицируя небо сулемой, но в ходе такой санитарной обработки Бога ему обнаружить не удалось. Здесь мы име­ем налицо невроз или нечто похуже. Вместо Бога или “страха Бога” оказывается невроз беспокойства или фобия. Эмоция осталась по сути той же, но ее объект переменил к худшему и название и смысл.

Вспоминается профессор философии, который однажды консульти­ровался у меня по поводу раковой фобии. Он был убежден, что у него злокачественная опухоль, хотя десятки рентгеновских снимков ничего подобного не подтверждали. “Я знаю, что ничего нет, — сказал он, — но ведь могло бы быть”. Откуда могла возникнуть подобная мысль? Очевидно, она появилась вследствие страха, внушенного явно неосоз­нанным размышлением. Болезненная мысль овладелаим и держала под своим собственным контролем.

Образованный человек, допустить подобное ему было труднее, чем дикарю пожаловаться, что досаждают духи. Злобное влияние злых ду­хов — в первобытной культуре по крайней мере допустимое предполо­жение, но цивилизованному человеку нужно весьма глубоко пережи­вать, чтобы согласиться, что его неприятности — всего лишь дурацкая игра воображения. Первобытное явление “наваждения” не растворилось в цивилизации, оно осталось таким же. Лишь толкуется иным, менее привлекательным, способом (образом).

Я произвел несколько сравнений между современным человеком и дикарем. Подобные сравнения, как я покажу ниже, существенны для понимания символических склонностей человека и той роли, которую играют сны, выражающие их. Обнаружилось, что многие сны пред­ставляют образы и ассоциации, аналогичные первобытным идеям, ми­фам и ритуалам. Эти сновидческие образы были названы Фрейдом “ар­хаическими пережитками”, само выражение предполагает, что они яв­ляются психическими элементами, “выжившими” в человеческом моз­гу в течение многих веков. Эта точка зрения характерна для тех, кто рассматривает бессознательное лишь как придаток к сознанию (или, более образно, как свалку, куда сбрасывается все, от чего отказалось сознание).

Дальнейшее исследование показало, что такое отношение несостоя­тельно и должно быть отвергнуто. Я обнаружил, что ассоциации и об­разы подобного рода являются интегральной частью бессознательного и могут возникать везде — вне зависимости от образованности и степе­ни ума человека. И эти ассоциации и образы ни в коей мере не безжиз­ненные или бессмысленные “пережитки”. Они до сих пор живут и дей­ствуют, оказываясь особенно ценными в силу своей “исторической” природы. Они образуют мост между теми способами, которыми мы со­знательно выражаем свои мысли, и более примитивной, красочной и живописной формой выражения. Но эта форма обращена непосредст­венно к чувству и эмоциям. Эти “исторические” ассоциации и есть зве­но, связывающее рациональное сознание с миром инстинкта.

Я уже обсуждал любопытный контраст между “контролируемыми” мыслями в состоянии бодрствования и богатством воображения в снах. Здесь можно увидеть еще одну причину подобной разницы. Поскольку в своей цивилизованной жизни мы лишили множество идей эмоцио­нальной энергии, то больше на них не реагируем. Мы пользуемсяимив речи и в общем-то реагируем, когда их используют другие люди, но они не производят на нас значимого впечатления. Требуется нечто большее, чтобы воздействовать на нас более эффективно с целью за­ставить нас изменить свои установки и свое поведение. Но это как раз то, что и делает “язык снов”, он несет столько психической энергии, что вынуждает нас обращать на него свое внимание.

Была у меня, например, дама, известная своими глупыми предрас­судками и упорным сопротивлением каким-либо разумным доводам. С ней можно было спорить хоть весь вечер безо всякого результата, — она ничего не принимала во внимание. Однако ее сны приняли совсем другое направление. Однажды ей приснился сон, в котором она была приглашена в гости по очень важному общественному поводу. Ее приветствовала хозяйка со словами: “Как мило, что вы пришли. Все ваши друзья здесь и ждут вас”. Хозяйка подвела ее к двери и открыла ее, сновидица шагнула вперед и попала — в коровник!

Язык сна был в данном случае достаточно прост и понятен даже са­мому несведущему. Женщина поначалу не хотела принять во внима­ние содержание своего сна, который попросту поразил ее самомнение и в конце концов достиг своей цели. Спустя некоторое время она все же признала его смысл, но так и не смогла понять причину собственной самоиздевки.

Такие послания из бессознательного имеют большее значение, чем это осознает большинство людей. В своей сознательной жизни мы под­вержены самым различным видам воздействий. Окружающие нас лю­ди стимулируют или подавляют нас, события на службе или в обще­ственной жизни отвлекают от собственной жизни. Вместе и порознь они сбивают нас с пути, свойственного нашей индивидуальности. В лю­бом случае, признаем ли мы или нет то или иное действие, которое они оказывают на наше сознание, оно уже растревожено и в известной сте­пени подчинено этим событиям. Особенно сильно это проявляется у лиц с ярко выраженной экстравертивной установкой или у тех, кто вы­нашивает чувство неполноценности и сомнения в своей личной значи­мости.

Чем дольше сознание пребывает под влиянием предрассудков, оши­бок, фантазий и инфантильных желаний, тем больше будет возрастать уже существующая роль невротической диссоциации и вести в итоге к более или менее неестественной жизни, далекой от здоровых инстинк­тов, природного естества и простоты.

Общая функция снов заключается в попытке восстановить наш пси­хический баланс посредством производства сновидческого материала, который восстанавливает — весьма деликатным образом — целостное психическое равновесие. Я назвал бы это дополнительной (или компенсаторной) ролью снов в нашей психической жизни. Этим объясня­ется, почему люди с нереальными целями, или слишком высоким мне­нием о себе, или строящие грандиозные планы, не соответствующие их реальным возможностям, видят во сне полеты и падения. Сон компен­сирует личностные недостатки и в то же время предупреждает об опас­ности неадекватного пути. Если же предупредительные знаки сновиде­ния игнорируются, то может произойти реальный несчастный случай. Жертва может упасть с лестницы или попасть в автомобильную ката­строфу.

Вспоминается случай с человеком, запутавшимся в большом коли­честве сомнительных афер. У него развилась почти болезненная страсть к альпинизму, в виде компенсации. Он все время искал, куда бы “забраться повыше себя”. Однажды ночью во сне он увидел себя шагающим с вершины высокой горы в пустоту. Когда он рассказал свой сон, я сразу же увидел опасность и попытался предупредить ее, убеж­дая его ограничить свои восхождения. Я даже сказал, что сон предве­щает его смерть в горах. Но все было напрасно. Через шесть месяцев он таки шагнул “в пустоту”. Горный проводник наблюдал за тем, как он и его друг спускались по веревке в одном трудном месте. Друг обнару­жил временную опору для ноги на карнизе, и сновидец последовал за ним вниз. Вдруг он ослабил веревку и, по словам гида, “словно прыг­нул в воздух”. Он упал на своего друга, оба полетели вниз и разбились.

Другой типичный случай произошел с одной дамой, чрезмерно вы­соконравственной. Днем она пребывала в надменности и высокомерии, зато по ночам ей виделись сны, наполненные самыми разнообразными непристойностями. Когда я заподозрил их наличие, дама с возмущени­ем отказалась это признать. Но сны меж тем продолжались, и их со­держание стало более угрожающим и отсылающим к прогулкам, кото­рые эта женщина привыкла совершать по лесу и во время которых она предавалась своим фантазиям. Я усмотрел в этом опасность, но она не прислушалась к моим предостережениям. Вскорости в лесу на нее на­пал сексуальный маньяк, и только вмешательство людей, услышавших ее крики о помощи, спасло ее от неминуемого убийства.

Никакой магии в этом нет. Сами сны указывали на то, что эта жен­щина испытывала тайную страсть к такого рода приключениям, — точно так же, как и альпинист искал выхода из своих трудностей. Ра­зумеется, никто из них не рассчитывал заплатить столь высокую цену: у нее оказались сломанными несколько костей, а он и вовсе расстался с жизнью.

Таким образом, сны могут иногда оповещать о некоторых ситуациях задолго до того, как те произойдут в действительности. И это вовсе не чудо или мистическое предсказание. Многие кризисы в нашей жизни имеют долгую бессознательную историю. Мы проходим ее шаг за ша­гом, не сознавая опасности, которая накапливается. Но то, что мы со­знательно стараемся не замечать, часто улавливается нашим бессозна­тельным, которое передает информацию в виде снов.

Сны часто предупреждают нас подобным образом, хотя далеко не всегда. Наивным было бы поэтому считать, что существует благоде­тельная “рука”, которая нас всегда и все время останавливает. Выра­жаясь определеннее, служба добродетели иногда работает, а иногда и нет. Таинственная рука может даже указать дорогу к гибели, иногда сны кажутся ловушками, каковыми и оказываются на самом деле. По­рой они ведут себя как дельфийский оракул, который предвещал царю то, что, перейдя реку Халис, он разрушит огромное царство. Только после того, как он был полностью побежден в битве, выяснилось, что это царство было его собственное.

Имея дело со снами, не следует становиться наивным. Они зарожда­ются в духе, который носит не вполне человеческий характер, а явля­ется скорее дыханием природы — дух прекрасного и благородного, рав­но как и жестокого божества. Чтобы охарактеризовать этот дух, следу­ет скорее приблизиться к миру древних мифологий или к сказкам пер­вобытного леса, чем к сознанию современного человека. Я вовсе не от­рицаю великих достижений, происшедших в результате эволюции об­щества. Но эти достижения были достигнуты ценой больших потерь, степень которых мы только сейчас начинаем осознавать и оценивать. Отчасти целью моих сравнений между первобытным и цивилизован­ным состоянием человека является показ баланса этих потерь и приоб­ретений.

Первобытный человек управлялся главным образом своими инстин­ктами, в отличие от его “рационализированных” современных потом­ков, научившихся себя “контролировать”. В процессе цивилизации мы все более отделяли наше сознание от глубинных инстинктивных слоев психического и в конечном счете от соматической основы психических явлений. К счастью, мы не утратили эти основные инстинктивные слои; они остались частью бессознательного, хотя и могут выражать себя лишь в форме образов сна. Эти инстинктивные явления — их, между прочим, не всегда можно признать за таковые, поскольку они носят символический характер, — играют жизненно важную роль в том, что я назвал компенсаторной ролью снов.

Для сохранения постоянства разума и, если угодно, физиологиче­ского здоровья, бессознательное и сознание должны быть связаны са­мым тесным образом, двигаться параллельными путями. Если же они расщеплены или “диссоциированы”, наступает психологическая неста­бильность. В этом отношении символы сна — важные посланники от инстинктивной к рациональной составляющей человеческого разума, и их интерпретация обогащает нищету сознания, так как она учит его снова понимать забытый язык инстинктов.

Конечно, люди склонны сомневаться в подобной функции снов, по­скольку символы зачастую проходят незамеченными или непонятыми. В обычной жизни понимание снов рассматривается как ненужное за­нятие. Это можно проиллюстрировать моими исследованиями перво­бытного племени в Восточной Африке. К моему удивлению, туземцы отрицали, что видят какие-либо сны. Но постепенно, в результате тер­пеливых ненастойчивых бесед с ними я убедился, что они так же, как и все, видят сны, но что они убеждены, что их сны никакого смысла не имеют. “Сны обычного человека ничего не значат”, — говорили они. Они считали, что только сны вождей и знахарей могут что-то озна­чать; от этих людей зависит благосостояние племени, соответственно и их сны получали определенный смысл. Правда, и здесь возникла трудность, — вождь и знахарь заявили, что в настоящее время у них осмыс­ленных снов нет. Дату их утраты они относили ко времени, когда анг­личане пришли в их страну. Теперь миссию “великих снов” взял на се­бя окружной комиссар, английский чиновник, ведающий их делами, — его “сны и направляют” поведение племени.

Когда туземцы все же признали, что видят сны, но считают их ниче­го не значащими, они напоминали вполне современного человека, ко­торый убежден, что сон — полная глупость, поскольку в нем он ничего не понял. Но даже и цивилизованный человек может заметить, что сон (который он может даже забыть) способен изменить его поведение в лучшую или худшую сторону. Сон в таком случае был “воспринят”, но только лишь подсознательным образом. И так обычно и происходит. Только в очень редких случаях, когда сон особенно впечатляющ или повторяется через регулярные интервалы, большинство считает его разгадку необходимой.

Здесь следует сделать предупреждение относительно невежествен­ного или некомпетентного анализа снов. Существуют люди, чье психи­ческое состояние настолько нестабильно, что расшифровка их снов мо­жет оказаться крайне рискованной; в таких случаях слишком односто­роннее сознание отрезано от соответствующего иррационального или “безумного” бессознательного, и этих обоих не должно сводить вместе без соответствующей подготовки.

В более широком смысле было бы большой глупостью допустить, что существует готовый систематический истолкователь снов, который до­статочно липа купить и найти в нем соответствующий символ. Ни один символ сна не может быть взят отдельно от человека, этот сон ви­девшего, как нет и единой и однозначной интерпретации любого сна. Каждый человек настолько отличается в выборе путей, которыми его бессознательное дополняет или компенсирует сознание, что совершен­но невозможно быть уверенным, что сны и их символика могут быть хоть как-то классифицированы.

Правда, есть сны и отдельные символы (я бы предпочел назвать их “мотивами”) достаточно типичные и часто встречающиеся. Среди та­ких мотивов наиболее часты падения, полет, преследование хищными зверями или врагами, появление в публичных местах в голом или полуго­лом виде или в нелепой одежде, состояние спешки или потерянности в неорганизованной толпе, сражение в безоружном состоянии или с не­годным оружием, изматывающее убегание в никуда. Типичным ин­фантильным мотивом является сон с вырастанием до неопределенно больших размеров или уменьшением до неопределенно малых, или пе­реходом одного в другое, — что мы встречаем, к примеру, у Льюиса Кэрролла в “Алисе в стране чудес”. Но следует подчеркнуть, что эти мотивы необходимо рассматривать в контексте всего сна, а не в качест­ве самообъясняющих шифров.

Повторяющийся сон — явление особое. Есть случаи, когда люди ви­дят один и тот же сон с раннего детства до глубокой старости. Сон тако­го рода является попыткой компенсировать какой-либо отдельный де­фект в отношении сновидца к жизни; или же он может совершаться вследствие травматического момента, который оставил по себе опреде­ленную предвзятость, предубеждение, нанес какой-то вред. Иногда та­кой сон может предупреждать о каком-то важном событии в будущем.

Несколько лет подряд я сам видел во сне мотив, в котором я «откры­вал» в своем доме жилые пространства, о существовании которых и не подозревал. Иногда это были комнаты, в которых жили мои давно умершие родители, в которых мой отец, к моему удивлению, оборудо­вал лаборатории и изучал там сравнительную анатомию рыб, а мать держала отель для посетителей-призраков. Как правило, это неведо­мое мне доселе гостевое крыло представляло древнюю историческую постройку, давно забытую, и, однако, унаследованную мною собствен­ность. Внутри находилась интересная античная мебель, и ближе к кон­цу этой серии снов я находил старую библиотеку с неизвестными кни­гами. В конце концов, в последнем сне, я раскрыл одну из книг и обна­ружил там изобилие прекрасно выполненных символических рисун­ков. Я проснулся с бьющимся от возбуждения сердцем.

Несколько раньше, до того как я увидел этот заключительный сои из серии, я заказал букинисту одну из классических компиляций сред­невековых алхимиков. Просматривая литературу я обнаружил цитату, имевшую, как я думал, связь с ранней византийской алхимией, и по­желал проверить ее. Спустя несколько недель после того как я увидел во сне неизвестную книгу, пришел пакет от книготорговца. В нем на­ходился пергаментный том, датированный XVI в. Он был иллюстриро­ван очаровательными символическими рисунками, которые сразу же напомнили мне те рисунки, которые я видел во сне. В смысле переотк­рытия принципов алхимии, входящих составной частью в переосмыс­ливаемую мной психологию, мотив повторяющегося сна достаточно ясен. Сам дом являл символ моей личности и область ее сознательных интересов, а неизвестная пристройка представляла собой предвосхи­щение новой области интересов и поисков, о которых сознание в тот момент ничего не ведало. Больше этого сна — а прошло свыше 30 лет — я никогда не видел.

 

Анализ снов

Я начал эту работу, отметив разницу между знаком и символом. Знак всегда меньше, нежели понятие, которое он представляет, в то время как символ всегда больше, чем его непосредственный очевидный смысл. Символы к тому же имеют естественное и спонтанное проис­хождение. Ни один гений не садился с пером или кистью в руке, приго­варивая: “Вот сейчас я изобрету символ”. Невозможно рационализиро­вать мысль, достигая ее логически или намеренно, и лишь затем при­давать ей “символическую” форму. Неважно, какую фантастическую оснастку можно нацепить на идею, она все равно остается знаком, свя­занным с сознательной мыслью, стоящей за ним, но не символом, на­мекающим на нечто еще неизвестное. В снах символы возникают спон­танно, поскольку сны случаются, а не изобретаются; следовательно, они являются главным источником нашего знания о символизме.

Но следует отметить, что символы проявляются не только в снах. Они возникают в самых разнообразных психических проявлениях. Су­ществуют символические мысли и чувства, символические поступки и ситуации. Порой кажется, что даже неодушевленные предметы со­трудничают с бессознательным по части образования символических образов. Таковы многочисленные, хорошо засвидетельствованные слу­чаи остановки часов в момент смерти их владельца. В качестве приме­ра можно указать на случай маятниковых часов Фридриха Великого в Сан-Суси, которые остановились, когда император умер. Другие рас­пространенные случаи — зеркала, дающие трещину, картины, падаю­щие в момент смерти, или маленькие необъяснимые поломки в доме, в котором у кого-то наступил эмоциональный шок или кризис. Даже ес­ли скептики отказываются верить таким сообщениям, истории подо­бного рода все равно возникают и множатся, и уже одно это должно по­служить доказательствомих психологической значимости.

Существует много символов, являющихся по своей природе и проис­хождению не индивидуальными, а коллективными. Главным образом это религиозные образы. Верующий полагает, что они божественного происхождения, что они даны человеку в откровении. Атеист или скеп­тик заявит, что они попросту изобретены, придуманы, но оба окажутся не правы. Верно то, как полагает скептик, что религиозные символы и понятия являлись предметами самой тщательной и вполне сознатель­ной разработки в течение веков. Равно истинно — так считает верую­щий — что их происхождение столь глубоко погребено в тайнах про­шлого, что кажется очевидным их внечеловеческое происхождение. Фактически же они суть “коллективные представления”, идущие из первобытных снов и творческих фантазий. Как таковые эти образы представляют спонтанные проявления и уж никоим образом не пред­намеренные изобретения.

Как я постараюсь показать ниже, это обстоятельство имеет прямое и важное отношение к толкованию снов. Если вы считаете сон символи­ческим, то очевидно, вы будете интерпретировать его иначе, чем чело­век верящий, что энергия мысли или эмоции известна заранее и лишь “переодета” сном. В таком случае толкование сна почти не имеет смыс­ла, поскольку вы обнаруживаете лишь то, что заранее было известно.

По этой причине я всегда повторял ученикам: “Выучите все, что можно, о символизме, но забудьте все, когда интерпретируете сон”. Этот совет важен практически, и время от времени я напоминаю себе, что никогда не смогу достаточно хорошо понять чей-нибудь сон и ис­толковать его правильно. Я делаю это, чтобы проверить поток своих собственных ассоциаций и реакций, которые могут начать преобладать над неясной смутой и колебаниями пациента. Поскольку аналитику наиболее важно воспринять как можно более точно специфический смысл сна (т.е. вклад, который бессознательное привносит в сознание), ему необходимо исследовать сон весьма тщательно.

Когда я работал с Фрейдом, мне приснился сон, который может это проиллюстрировать. Снилось мне, что я “дома”, на втором этаже в уютной гостиной, меблированной в стиле XVIII в. Я удивлен, потому что раньше никогда этой комнаты не видел, и мне интересно, на что похож первый этаж. Я спускаюсь вниз и обнаруживаю, что там доволь­но-таки темно, а само помещение содержит стенные панели и мебель, датированную XVI в., а возможно, и более раннюю. Мои удивление и любопытство нарастают. Я хочу увидеть, как устроен весь дом. Спу­скаюсь в подвал, нахожу дверь, за ней каменную лестницу, ведущую в большую подвальную комнату. Пол выстлан большими каменными плитами, стены выглядят совсем древними. Я исследую известковый раствор и нахожу, что он смешан с битым кирпичом. Очевидно, что стены относятся к эпохе Римской империи. Мое возбуждение нараста­ет. В углу в каменной плите я вижу железное кольцо. Вытягиваю пли­ту вверх — передо мной еще один узкий марш лестницы, ведущей вниз, в какую-то пещеру, кажущуюся доисторической могилой. На дне ее лежат два черепа, несколько костей и немного битой керамики. Тут я просыпаюсь.

Если бы Фрейд при анализе этого сна следовал моему методу изуче­ния его специфических ассоциаций и контекста, то услышал бы очень длинную историю. Но боюсь, что отверг бы ее как попытку уйти от проблемы, которая в действительности была его собственной. Факти­чески сон представлял резюме моей жизни и более специфично — мое­го ума. Я вырос в доме, возраст которого составлял 200 лет, мебель бы­ла трехсотлетней давности, и к тому моменту моим важным духовным достижением было изучение философии Канта и Шопенгауэра. Вели­чайшей новостью являлись труды Чарлза Дарвина. Незадолго до этого я все еще жил со средневековыми представлениями своих родителей, у которых мир и люди управлялись божественным всемогуществом и провидением.

Теперь же этот взгляд ушел в прошлое. Мое христианство сделалось весьма относительным после встречи с восточными религиями и грече­ской философией. По этой причине на первом этаже все выглядело та­ким темным, тихим и ненаселенным.

Тогдашние мои исторические интересы развились на основе перво­начальных занятий сравнительной анатомией и палеонтологией во время работы ассистентом в Анатомическом институте. Меня увлекли находки ископаемых людей, в частности, много обсуждавшегося Неан­дертальца, а также весьма сомнительного черепа Питекантропа Дю­буа. Фактически это и были мои реальные ассоциации во сне, но я не осмелился упомянуть о черепах, скелетах и костях Фрейду, потому что знал, что эту тему лучше не затрагивать. У него жила подспудная идея, что я предчувствую его раннюю смерть. Он сделал этот вывод из того, что я высказал явный интерес к мумифицированным трупам, об­наруженным в так называемом местечке Блейкеллер, в Бремене, кото­рый мы вместе посетили в 1909 г., по пути на корабль, отправлявшийся в Америку.

Поэтому я и не хотел возникать со своими собственными идеями. Слишком сильное впечатление произвел тот недавний опыт, показав­ший почти непреодолимую пропасть между нашими взглядами. Я не хотел терять его расположение и дружбу, открывая свой собственный мир, который, я полагал, был бы ему странен. Чувствуя себя весьма неуверенно, я почти автоматически солгал ему насчет моих “свобод­ных ассоциаций”, чтобы избежать невыполнимой задачи знакомства с моим очень личным и совершенно отличным внутренним устройством.

Следует извиниться за этот довольно длинный рассказ о щекотли­вом положении, в которое я попал, рассказав Фрейду свой сон. Но это хороший пример тех трудностей, с которыми сталкивается всякий, кто занимается реальным анализом снов. Многое зависит от разницы в ти­пе личности аналитика и анализируемого.

Вскоре я понял, что Фрейд ищет во мне какое-нибудь несовмести­мое желание. Для пробы я предположил, что черепа, которые я видел, могли относиться к некоторым членам моей семьи, чьей смерти по ка­ким-то причинам я мог желать. Это было встречено с одобрением, но я не удовлетворился этим по сути ложным ходом. Когда же я попытался найти подходящие ответы на вопрос Фрейда, то был внезапно ошара­шен мыслью о той роли, которую субъективный фактор играет в психо­логическом понимании. Мое прозрение было столь ошеломляющим, что я подумал лишь о том, как бы выбраться из этой трудной ситуации, и не нашел ничего лучшего, как попросту солгать. Моральные сообра­жения уступили перед угрозой крупной ссоры с Фрейдом, чего я совер­шенно не желал по множеству причин.

Суть прозрения же состояла из понимания, что мой сон вносит смысл в меня самого, в мою жизнь и в мой мир, вопреки теоретиче­ским построениям иного внешнего разума, сконструированного соглас­но собственным целям и задачам. Это был сон не Фрейда, а мой, и я, словно при вспышке света, понял его значение.

Приведенный пример иллюстрирует главное в анализе снов. Сам анализ не столько техника, которую можно выучить, а затем приме­нять согласно правилам, сколько диалектический многосоставной об­мен между двумя личностями. Если его проводить механически, то ин­дивидуальная психическая личность теряется и терапевтическая про­блема сводится к простому вопросу: чья воля будет доминировать — пациента или аналитика? По этой же причине я прекратил практику гипноза, поскольку не желал навязывать свою волю другим. Мне хоте­лось, чтобы исцеление исходило из личности самого пациента, а не пу­теммоих внушений, которые могли иметь лишь преходящее значение. Я стремился защитить и сохранить достоинство и свободу своих паци­ентов, так, чтобы они могли жить в соответствии с собственными жела­ниями. В эпизоде с Фрейдом мне впервые стало ясно, что преждечемстроить общие теории о человеке и его душе, мы должны больше уз­нать о реальном человеческом устройстве, с которым имеем дело.

Индивид — это единственная реальность. Чем дальше мы уходим от него к абстрактным идеям относительно Хомо Сапиенса, тем чаще впа­даем в ошибку. В наше время социальных переворотов и быстрых об­щественных изменений об отдельном человеке необходимо знать мно­го больше, чем знаем мы, так как очень многое зависит от его умствен­ных и моральных качеств. Но если мы хотим видеть явления в пра­вильной перспективе, нам необходимо понять прошлое человека так же, как и его настоящее. По этой причине понимание мифов и симво­лов имеет существенное значение.

 

Проблема типов

Во всех прочих областях науки законно применение гипотез к без­личным объектам. В психологии, однако, мы неизбежно сталкиваемся с живыми отношениями между индивидуумами, ни один из которых не может быть лишен своего личностного начала или как угодно деперсонализирован. Аналитик и пациент могут договориться обсуждать из­бранную проблему в безличной и объективной манере; но стоит им включиться в дело, их личности тотчас же выходят на сцену. И здесь всякий дальнейший прогресс возможен лишь в том случае, если дости­жимо взаимное согласие.

Возможно ли объективное суждение о конечном результате? Только если произойдет сравнение наших выводов со стандартами, принятыми в социальной среде, к которой принадлежат сами индивиды. Но даже и тогда мы должны принимать во внимание психическую уравновешен­ность (или здоровье) этих индивидов. Потому что результат не может быть полностью коллективным, нивелирующим в таком случае инди­вида, подверстывая его под “нормы” общества. Это равносильно совер­шенно ненормальным условиям. Здоровое и нормальное общество та­ково, что в нем люди очень редко соглашаются друг с другом, — общее согласие вообще довольно редкий случай за пределами инстинктивных человеческих качеств.

Несогласованность функций служит двигателем общественной жиз­ни, но не это ее цель, — согласие в равной степени важно. Поскольку психология в основном зависит от баланса оппозиций, то никакое суж­дение не может быть сочтено окончательным, пока не принята во вни­мание его обратимость. Причина подобного факта заключена в том, что нет точки отсчета для суждения о том, что есть психика за рамка­ми самой психологии.

Несмотря на то, что сны требуют индивидуального подхода, некото­рые обобщения необходимы, чтобы помочь разъяснить и классифици­ровать материал, который собирается психологом при изучении мно­гих индивидов. Очевидно, невозможно сформулировать какую-либо психологическую теорию или обучить ей, описывая большое количест­во отдельных случаев без какой-либо попытки увидеть, что они имеют общего и в чем различны. В основу могут быть положены любые общие характеристики. Можно, например, довольно просто различать экстра­вертов и интровертов. Это только одно из многих обобщений, но уже оно позволяет воочию увидеть трудности, которые возникают, если аналитик принадлежит одному типу, а пациент — другому.