Жизнь и воззрения К. Г. Юнга 13 страница

В целом сновидение, безусловно, неблагоприятно для пациента, хо­тя проглядывают другие аспекты, наделенные более положительной природой. Редко бывает так, чтобы сновидения были исключительно позитивны или негативны. Как правило, присутствуют обе стороны, но одна из них обычно преобладает. Понятно, что такого рода сон пред­ставляет психологу достаточно материала для того, чтобы поставить проблему религиозной установки. Если бы в нашем распоряжении имелся лишь этот сон, то глубинное его значение едва ли было бы нам доступно. Но у нас есть целая серия сновидений, в которых появляется эта странная религиозная проблема. Один сон сам по себе я обычно не берусь толковать; как правило, он принадлежит серии. Подобно непре­рывности сознательной жизни (регулярно прерываемой сном) имеется, вероятно, и непрерывность бессознательных процессов, в которой даже меньше разрывов, чем в сознании. Во всяком случае мой опыт говорит о том, что сновидения являются звеньями в цепи бессознательных со­бытий. Чтобы пролить свет на глубинные основания данного сновиде­ния, нам нужно вернуться по этой цепи и найти положение этого сна в серив из четырехсот сновидений. Мы обнаруживаем тогда, что этот сон вклинивается между двумя другими сновидениями, имеющими жут­кий характер. Предшествующий сон сообщает о собрании множества народа, о магической церемонии с целью “воссоздать гиббона”. После­дующий сон также имеет дело со сходной темой — магическим преоб­ражением животных в людей.

Оба сна крайне неприятны и тревожны для пациента. В то время как сон, где присутствует церковь, как бы движется по поверхности и представляет мнения, которые в иных обстоятельствах он мог бы по­мыслить сознательно, эти два сновидения имеют странный и чуждый характер, а эмоциональный их эффект таков, что сновидец по возмож­ности хотел бы их избегнуть. Собственно говоря, смысл этого сновиде­ния буквально таков: “Если ты убежишь, то все потеряно”. Это замеча­ние любопытным образом совпадает со словами неведомой женщины:

“Тут уже ничего не осталось”. Мы можем вывести из этих замечаний предположение о том, что сон с церковью был попыткой бегства от других сновидений, имевших место раньше или позже, и наделенных куда более глубоким значением.

 

II. Догматы и естественные символы

В описании первого из этих сновидений, что предшествовало сну о церкви, говорится о церемонии, с помощью которой воссоздается обезьяна. Чтобы пересказать всю эту процедуру потребовалось бы из­ложить слишком много подробностей. Я вынужден ограничиться кон­статацией того, что “обезьяна” относится к инстинктивной личности сновидца, которая полностью игнорировалась им во имя исключитель­но интеллектуальной установки сознания. В результате инстинкты взяли над ним верх и периодически атаковали его неконтролируемыми вспышками. “Воссоздание” обезьяны означает перестройку инстинк­тивной личности в рамках иерархии сознания. Такая реконструкция возможна только вместе с важными изменениями установки сознания. Естественно, пациент опасался бессознательных тенденций, поскольку ранее они обнаруживали себя в самой неблагоприятной форме. После­довавший затем сон с церковью представляет собой попытку найти убежище от этого страха под кровом религии. Третий сон о “преобра­жении животных в людей” — очевидным образом продолжает тему первого, т.е. воссоздания обезьяны, с единственной целью — транс­формировать ее затем в человеческое существо. Иными словами, что­бы стать новым существом, пациент должен пройти через важные из­менения, путем реинтеграции ранее отколотой инстинктивности — тем самым он сможет стать новым человеком. Наше время забыло древние истины, гласившие о смерти ветхого человека и творении но­вого, о духовном возрождении и прочем старомодном “мистическом аб­сурде”. Моего пациента — современного ученого — не раз охватывала паника, когда он понимал, какую власть над ним обрели подобные мысли. Он опасался безумия, а между тем две тысячи лет назад чело­век приветствовал бы такие сновидения в радостной надежде на маги­ческое возрождение и обновление жизни. Однако современная уста­новка — это горделивый взгляд на прошлое как на тьму предрассуд­ков, средневекового и первобытного легковерия, это забвение того, что сама эта установка опирается на всю прошлую жизнь — нижние эта­жи, на которых покоится небоскреб рационального сознания. Без этих нижних этажей наш ум повис бы в воздухе. Не удивительно, что это нервирует. Подлинная история развития человеческого сознания хранится не в ученых книгах, она хранится в психической организации каждого из нас.

Должен признать, что идея об обновлении принимает формы, кото­рые легко могут шокировать современное сознание. Трудно, если не невозможно, соединить образ “возрождения” с картинами, которые ри­суют нам сновидения.

Прежде чем обратиться к намекам на это странное и неожиданное преображение, следует уделить внимание другому явно религиозному сновидению, на которое я мельком указывал ранее. Если сновидение с церковью было одним из сравнительно ранних в данной серии, то сле­дующий сон принадлежит к позднейшим стадиям процесса. Вот его подробная запись.

“Я вхожу в торжественное здание, именуемое “домом внутреннего спокойствия и самососредоточенности”. Внизу множество горящих све­чей, образующих как бы четыре пирамиды. У дверей дома стоит ста­рец. Люди входят, они не разговаривают друг с другом, чаще всего они замирают, чтобы сконцентрироваться. Старец у дверей рассказывает мне о посетителях этого дома и говорит: “Покидая его, они чисты”. Те­перь я вхожу в дом, я обрел способность полной концентрации. Голос говорит: “То, что ты делаешь, опасно. Религия — это не налог, упла­ченный тобой для того, чтобы избавиться от женского лика, ибо этот лик необходим. Горе тому, кто пользуется религией как заместителем другой стороны душевной жизни. Они заблуждаются и будут прокля­ты. Религия — не замена, но окончательная завершенность, придан­ная всякой иной деятельности души. Из полноты жизни родится твоя религия, только тогда будешь ты благословенным”. Когда заканчивает­ся последняя фраза, слышится тихая музыка, нечто простое играют на органе, отдаленно напоминающее “волшебство огня” (Feuerzauber) Вагнера. Покидая дом, я вижу пламенеющую гору и чувствую, что этот неугасимый огонь должен быть священным”.

Сновидение произвело на пациента глубокое впечатление. Для него это был торжественный и многообещающий опыт, один из тех, что производят полную перемену в отношениях с жизнью и с человечест­вом.

Нетрудно увидеть в этом сновидении параллели с тем, где снилась церковь. Только на сей раз церковь стала “домом торжества” и “само­сосредоточенности”. Нет никаких признаков службы или других атри­бутов католической церкви. Единственным исключением являются го­рящие свечи, собранные в символическую форму, заимствованную, ве­роятно, из католического культа. Свечи образуют четыре пирамиды, которые, видимо, предуготавливают заключительное видение пламе­неющей горы. Число четыре регулярно возникало в его сновидениях — оно играет очень важную роль. Священный огонь, согласно наблюде­ниям самого пациента, имеет отношение к “Святой Иоанне” Бернарда Шоу. “Неугасимый огонь” — это хорошо известный атрибут Божества не только в Ветхом завете, но и как allegoria Christi в неканонической логии[6], упоминаемой в “Гомилиях” Оригена²: “Ait ipse salvator qui iuxta me est, iuxta ignem est, qui longe est a me, longe est a regno” (Гово­рит сам Спаситель: кто близко от меня, близко от огня, а кто далеко от меня, далеко от царства). Со времен Гераклита жизнь изображалась как pur aeixwon (вечно живущий огонь), и так как Христос называет себя жизнью, то это неканоническое высказывание становится понят­ным и даже достоверным. Символика огня как “жизни” входит в струк­туру сновидения — подчеркивается “полнота жизни” как единствен­ный законный источник религии. Четыре огненные вершины имеют здесь почти ту же функцию, что и икона, обозначающая присутствие божества (или равнозначной ему идеи). Как я отмечал ранее, число четыре играет в этих сновидениях важную роль, оно всегда отсылает к идее, родственной пифагорейскому tetraktuV.

Quaternarium, или четверица, имеет долгую историю. Она присутст­вует не только в христианской иконологии и мистической спекуля­ции⁴ но играет, пожалуй, еще большую роль в гностической филосо­фии, и с тех времен проходит через Средние века вплоть до XVIII в.⁶

В обсуждаемом сновидении четверица выступает как самый значи­мый образец религиозного культа, созданный бессознательным. Сно­видец входит в “дом самососредоточенности” в одиночестве, а не с дру­гом, как это было в сновидении с церковью. Здесь он встречает старца, который уже появлялся ранее в его снах как мудрец, указывавший сновидцу то место на земле, которому последний принадлежит. Старец разъясняет, что культ по своему характеру является очистительным ритуалом. Однако из текста сновидения не вполне ясно, о какого рода очищении идет речь, от чего нужно очиститься. Единственным ритуа­лом оказывается концентрация или медитация, ведущая к экстатиче­скому явлению голоса. Вообще, в этой серии сновидений часто встре­чается голос. Им всегда произносятся властные заявления или прика­зы, имеющие либо характер истин на уровне здравого смысла, либо суждений с намеком на философскую глубину. Как правило, это за­ключительное суждение, звучит под конец сна и, как правило, столь ясно и убедительно, что у сновидца нет против него никаких возраже­ний. Оно имеет характер истины, не подлежащей обсуждению, а пото­му оно часто предстает как финальный и абсолютно значимый вывод из долгого бессознательного размышления, после тщательного взвеши­вания всех аргументов. Часто этот голос принадлежит властной фигу­ре — военачальнику, капитану корабля, старому врачу. Иногда, как и в данном случае, присутствует один голос, идущий как бы ниоткуда. Интересно то, как этот интеллектуал и скептик воспринимал голос. Сами суждения часто совсем ему не нравились, но все же он принимал их без вопросов и даже со смирением. Таким образом голос являлся на протяжении многих сотен тщательно записанных сновидений как важ­ный и даже решающий образ бессознательного. Поскольку данный па­циент ни в коем случае не является единственным наблюдавшимся мною пациентом с феноменом голоса в сновидениях и в других специ­фических состояниях, я должен был принять как факт то, что бессоз­нательный ум временами может обретать интеллект и целесообраз­ность, которые намного превосходят сознательное видение. Не вызы­вает сомнений и то. что голос — это один из основных религиозных фе­номенов, его можно наблюдать и в тех случаях, когда сознание, так сказать, занято темами, весьма далекими от религиозных. Схожие на­блюдения нередки и в других случаях, а потому я должен признать, что понимаю эти данные только так, а не иначе. Я часто сталкивался с возражением, согласно которому мысли, если они провозглашены, мо­гут принадлежать исключительно самому индивиду. Возможно, это и так, во своей мыслью я называю ту, что помыслена мною, подобно то­му, как я называю деньги своими, если заработал или получил их со­знательно и законным путем. Если некто решит преподнести мне день­ги в качестве подарка, то я ведь не могу сказать своему благодетелю:

“Благодарю Вас за мои собственные деньги”, хотя позже я уже могу за­явить, что это мои деньги. Точно такая же ситуация и с голосом. Он да­ет мне какой-то материал, подобно другу, сообщающему мне о своих идеях. Было бы непорядочно, да и неверно, считать, будто сказанное им — это мои идеи.

Вот почему я провожу принципиальное различие между тем, что было произведено и присвоено моими собственными сознательными усилиями, и тем, что ясно и безоговорочно является продуктом бессоз­нательного ума. Кто-то захочет возразить, что бессознательный ум все же принадлежит мне, а потому такое различение излишне. Но я не мо­гу сказать с уверенностью, является ли бессознательный ум — моим, так как понятие “ бессознательное” предполагает, что я даже не осоз­наю его наличия. Фактически, понятие “бессознательного ума” явля­ется просто удобным предположением⁷. На деле я совершенно бессоз­нателен, иначе говоря, совсем не знаю, откуда доносится этот голос. Я не только не могу воспроизвести этот феномен по своей воле, но я не в силах предугадать и содержание того, что он может до меня донести. Поэтому было бы самонадеянно считать, будто голос мой принадлежит моему уму. Это было бы не совсем точно. Тот факт, что голос воспри­нимается вами в вашем сновидении, ничего не доказывает, ибо вы мо­жете слышать и шум на улице, который никак своим не назовете.

Только при одном условии вы могли бы на законных основаниях на­зывать голос своим собственным, а именно, если вы считаете свою со­знательную личность частью целого, так сказать меньшим кругом, входящим в больший. Мелкий банковский клерк, который водит друга по городу и показывает ему на здание банка со словами: “А вот мой банк”, — пользуется той же привилегией.

Мы можем предположить, что человеческая личность состоит из двух частей: во-первых, это сознание и все то, что им покрывается; во-вторых, это расплывчатые глубинные регионы бессознательной психи­ки. Если первое можно более или менее ясно определить и очертить, то целостность человеческой личности необходимо признать недоступной для полного описания или определения. Другими словами, каждая личность содержит в себе некую беспредельную и не поддающуюся оп­ределению часть, ибо ее сознательная и наблюдаемая часть не включа­ет в себя ряд факторов, существование которых мы вынуждены, одна­ко, предполагать, чтобы иметь возможность объяснять наблюдаемые случаи. Вот эти-то неизвестные факторы и образуют то, что мы назы­ваем бессознательным.

У нас нет представления о содержании этих фактов, поскольку мы наблюдаем только их следствия. Мы можем только предположить, что они имеют психическую природу, сравнимую с содержаниями созна­ния, хотя полной уверенности в этом у нас нет. Но стоит лишь предста­вить себе, что подобие существует, и нам уже не удержаться от даль­нейшего развития мысли. Так как содержания нашего ума сознатель­ны и воспринимаются лишь при ассоциации с Эго, значит феномен го­лоса, наделенного личностным характером, также может принадле­жать центру, но уже не тождественному нашему сознательному Эго. Такое рассуждение допустимо, если мы будем считать Эго подчинен­ным или включенным в Самость — центр тотальной, беспредельной и не поддающейся определению психической личности.

Когда философские аргументы привлекаются лишь для того, чтобы удивить своей сложностью, этот прием не приводит меня в состояние восторга. Хотя мои доказательства могут показаться трудными для по­нимания, они, по крайней мере, представляют собой честную попытку осмысления наблюдаемых фактов. Проще говоря, так как мы далеки от всезнания, то практически любой опыт, факт или объект содержит в себе нечто неведомое. Так что если мы толкуем о тотальности опыта. то слово “тотальность” может относиться лишь к сознательной части опыта. А так как мы не можем предположить, что наш опыт покрывает собой тотальность объекта, то очевидно, что абсолютная тотальность должна в себя включать еще и ту часть, которая в опыт не вошла. Ска­занное верно относительно всякого опыта, а в равной степени и психи­ки, чья абсолютная тотальность покрывает большую часть сознания. Иными словами, психика не является исключением из общего прави­ла, согласно которому мы устанавливаем что-либо о вселенной ровно настолько, насколько это позволяет нам наша психическая организа­ция.

Мои научные исследования вновь и вновь показывали, что опреде­ленные содержания психики имеют своим источником слои более глу­бокие, нежели сознание. Эти слои часто содержат в себе видение или знание более высокого порядка, чем то, что в состоянии произвести со­знание. У нас имеется для таких явлений подходящее слово — интуи­ция. Произнося это слово, большая часть людей испытывает приятное ощущение — словно употребив его, мы смогли что-то себе объяснить. При этом не принимается во внимание тот факт, что не вы осуществ­ляете интуицию — наоборот, это всегда она к вам приходит. У вас есть предчувствие, оно само в вас случилось, а вы его просто улавливаете, если достаточно умны и проворны.

Поэтому голос во сне со священным домом я объясняю как принад­лежащий более совершенной личности, к которой сознательное “Я” сновидца относится как часть к целому. В этом причина того, что голос демонстрирует ум и ясность мысли, превосходящие наличное сознание сновидца. Такое превосходство является причиной безусловного авто­ритета, коим наделен голос.

В том, чтб произносит этот голос, содержится своеобразная критика установок сновидца. В сновидении с церковью он пытался примирить две стороны жизни при помощи какого-то дешевого компромисса. Как мы уже знаем, неизвестная женщина, Анима, не согласилась с этим и покинула сцену. В последнем сновидении голос, кажется, занял место Анимы — с той разницей, что вместо эмоционального протеста теперь звучит властная речь о двух типах религии. Согласно прозвучавшему приговору, сновидец склонен использовать религию как замещение “образа женщины”. Под “женщиной” подразумевается Анима. Это подтверждается следующим изречением, гласящим, что религия ис­пользуется как заменитель “другой стороны душевной жизни”. Она представляет женское начало, лежащее за порогом сознания, т.е. при­надлежащее так называемому бессознательному уму. Критику, следо­вательно, можно понять так: “Ты обращаешься к религии, чтобы бе­жать от собственного бессознательного. Ты используешь ее как заме­нитель части своей душевной жизни. Но религия — это плод и кульми­нация полноты жизни, содержащей обе эти стороны”.

Тщательное сопоставление содержания этого сна с другими сновиде­ниями той же серии безошибочно показывает, что представляет собой “другая сторона”. Пациент все время пытался игнорировать свои эмо­циональные нужды. Он опасался, что они могут вовлечь его в неприят­ности, например, приведут его к женитьбе и ко всякого рода обязанно­стям — любви, преданности, доверию, эмоциональной зависимости и вообще к покорности душевным нуждам. Обязанности эти не имели ничего общего ни с наукой, ни с академической карьерой; более того, само понятие “душа” было для него каким-то интеллектуальным не­потребством, таким, что и прикоснуться страшно.

“Таинство” души для моего пациента — это некое иносказание, ста­вящее его в тупик. Он ничего не знал о религии кроме того, что она представляет собой вероучение, и решил, что ею можно заменить оп­ределенного рода эмоциональные потребности — их можно обойти, ес­ли ходишь в церковь. Предрассудки нашего века сказались на уровне его понимания. С другой стороны, голос сообщает ему нечто нарушаю­щее всякие условности, неортодоксальное, шокирующее: религия при­нимается всерьез, ставится на самую вершину жизни. Причем жизни, включающей в себя “другую сторону” и подрывающей тем самым лю­безные сердцу интеллектуальные и рационалистические предрассудки. Это был настолько серьезный переворот в сознании, что мой пациент часто опасался, что сойдет с ума. Должен сказать, имея представление о типичных интеллектуалах сегодняшнего и вчерашнего дня, что попавшему в такую переделку человеку можно посочувствовать. Всерьез считаться с “образом женщины”, другими словами, с бессознатель­ным — какой удар по просвещенному здравому смыслу!⁹

Я начал курс лечения только после того, как пациент записал пер­вую серию из примерно 350 сновидений. Я получил тем самым полное представление о всех нюансах его неупорядоченного опыта. Не удиви­тельно, что он хотел бросить это предприятие. К счастью, у этого чело­века была своя “религия”: он “тщательно принимал во внимание” свой опыт и в достаточной мере обладал л1<ттч, т.е. верил в него, что помога­ло ему держаться испытанного и продолжать начатое нами дело. На руку оказалось и то обстоятельство, что пациент был невротиком: сто­ило ему проявить недоверие к опыту, попытаться отрицать голос, как невротическое состояние тут же возвращалось. Он просто не мог “пога­сить огонь” и был принужден признать непостижимо нуминозный ха­рактер своего опыта. Он был вынужден примириться с тем, что неуга­симый огонь был “священным”. Таковым было sine qua non (Непременное условие (лат.)) его исце­ления.

Конечно, можно было бы посчитать этот случай исключением из правил — подобно тому, как все подлинно человечные и совершенные личности суть исключения. Верно, что подавляющее большинство об­разованных людей нельзя отнести к цельным личностям, а вместо ис­тинных ценностей они наделены множеством суррогатов. Такое суще­ствование неизбежно вызывает невроз, как у нашего пациента, так и у множества других людей.

То, что у нас принято называть “религией”, в такой степени являет­ся подделкой, что я часто спрашиваю самого себя: не выполняет ли та­кого рода “религия” (я предпочитаю называть ее вероучением) важ­ную функцию в человеческом обществе? Несомненная цель замеще­ния — поставить на место непосредственного опыта некий набор при­годных символов, подкрепленных твердыней догмата и ритуала. Като­лическая церковь поддерживает их всем своим непререкаемым автори­тетом, протестантская церковь (если этот термин еще применим) на­стаивает на вере и евангельском благовестии. Пока эти два принципа работают, люди надежно закрыты от непосредственного религиозного опыта¹⁰. Даже если нечто подобное с ними и случится, они могут обра­титься к церкви, где им объяснят — пришел ли этот опыт от Бога или от дьявола, принять его или отвергнуть.

Мне по роду своей деятельности приходилось встречать людей, ко­торые имели подобный непосредственный опыт и не пожелали подчи­ниться догматическому авторитету. Мне приходилось наблюдать, как они проходили все стадии исполненных страсти конфликтов, переживали страх безумия, отчаянную путаницу, депрессии, которые были одновременно гротескными и наводящими ужас. Так что я вполне со­знаю чрезвычайную важность догмата и ритуала — по крайней мере в качестве методов умственной гигиены. Если мой пациент — католик, я неизменно советую ему исповедоваться и причащаться, чтобы защи­тить себя от непосредственного опыта, который может оказаться слиш­ком тяжелой ношей. С протестантами обычно много сложнее, посколь­ку догматы и ритуалы сделались настолько бледными и слабыми, что в значительной степени утратили свою эффективность. Исповедь, как правило, отсутствует, а пасторы разделяют со своей паствой общую не­любовь к психологическим проблемам и, к несчастью, общее для них психологическое невежество. Католический “руководитель совести”, как правило, владеет несопоставимо большим психологическим мас­терством. Более того, протестантские пасторы получают на теологиче­ском факультете научную подготовку, которая, в силу господствующе­го критического духа, подрывает наивность веры, в то время как в подготовке католического священника подавляющую значимость имеет историческая традиция, что способствует укреплению авторитета инс­титута церкви.

Конечно, я мог бы, как врач, принадлежать к сторонникам так на­зываемого научного вероучения, свести содержание невроза к вытес­ненной детской сексуальности или воле к власти. С помощью такого умаления психики можно было бы защитить известное число пациен­тов от риска появления и переживания непосредственного опыта. Но я знаю, что эта теория лишь частично истинна, т.е. улавливает только отдельные поверхностные аспекты невротической психики. А я не могу убеждать моих пациентов в том, во что сам не верю безоговорочно.

Тоща мне могут возразить: “Но вы же советуете католикам ходить в церковь и исповедоваться — в таком случае вы пропагандируете то, во что сами не верите”, — имея в виду, что я протестант.

В ответ на такую критику я должен сразу заявить, что стараюсь во­обще обходиться без проповеди моих верований. Конечно, я держусь моих убеждений, но они не выходят за пределы того, что я считаю сво­ими действительными познаниями. Я убежден в том, что я знаю. Все остальное — это гипотезы, и я отношу к Неведомому множество самых разнообразных вещей. Они меня не касаются. Они начнут меня ка­саться, если я почувствую, что должен знать о них что-нибудь.

Поэтому, если пациент убежден в исключительно сексуальном про­исхождении своего невроза, то я не стану ему препятствовать, ибо знаю, что такое убеждение, особенно если оно глубоко укоренилось, является превосходной защитой от приступов ужасающей неопреде­ленности непосредственного опыта. Пока эта защитная стена держит­ся, я не стану ее ломать, так как знаю, что должны существовать какие-то весомые причины такой узости кругозора пациента. Но если сновидения начнут разрушать его защитительную теорию, то я буду поддерживать более широкую личность, что я и делал в тех случаях, когда дело касалось описанных выше сновидений.

Точно так же и по тем же мотивам я поддерживаю гипотезы верую­щего католика, но до тех пор, пока они работают. В любом случае я поддерживаю защитные средства и не задаю академических вопросов о том, насколько истинны наши представления об этой защите. Мне до­вольно того, что она работает.

Что же касается нашего пациента, то надо сказать, что в данном случае стена католической защиты рухнула задолго до того, как я с ним столкнулся. Он посмеялся бы надо мной, посоветуй я ему испове­доваться или нечто в этом роде. Точно так же он посмеялся бы и над сексуальной теорией, которая тоже не оказала бы ему поддержки. Но я всегда давал ему ясно понять, что целиком нахожусь на стороне услышанного им во сне внутреннего голоса, в коем я видел часть его буду­щей цельной личности, назначение которой состояло в том, чтобы ос­вободить нашего пациента от его односторонности.

Для интеллектуальной посредственности, со свойственным ей про­свещенным рационализмом, всеупрощающая научная теория тоже яв­ляется очень хорошим защитным средством — в силу потрясающей ве­ры современного человека во все, на что приклеен ярлык науки. Такой ярлык сразу успокаивает, почти так же как “Roma locuta, causa finita”. Сколь бы утонченной ни была научная теория, с психологической точ­ки зрения сама по себе она имеет меньшую ценность, нежели религи­озный догмат. Причина здесь весьма проста: ведь теория по необходи­мости является в высшей степени абстрактной, совершенно рациональ­ной, в то время как догмат выражает посредством образа нечто ирра­циональное. Иррациональный факт, каковым является и психика, ку­да лучше передается в образной форме. Более того, догмат обязан свое­му существованию, с одной стороны, так называемому непосредствен­ному опыту “откровения” (богочеловек, крест, непорочное зачатие, Троица и т.д.), с другой — сотрудничеству многих умов, которое не прекращалось на протяжении веков. Быть может не совсем понятно, почему я называю некоторые догматы “непосредственным опытом”, тогда как догмат исключает именно непосредственный опыт. Однако упомянутые мною христианские догматы характерны не только для христианства. Они столь же часто встречаются в языческих религиях и, кроме того, могут спонтанно появиться вновь и вновь в форме самых разнообразных психических явлений, подобно тому, как в отдаленном прошлом они имели своим истоком галлюцинации, сновидения, состо­яния транса. Они возникли, когда человечество еще не научилось це­лесообразно использовать умственную деятельность. Мысли пришли к людям до того, как они научились производить мысли: они не думали, а воспринимали свои умственные функции. Догмат подобен сновиде­нию, он отражает спонтанную и автономную деятельность объектив­ной психики, бессознательного. Такой опыт бессознательного пред­ставляет собой значительно более эффективное средство защиты от не­посредственного опыта, нежели научная теория, которая не принимает во внимание эмоциональную значимость опыта. Напротив, догмат в этом отношении необычайно выразителен. На место одной научной те­ории скоро приходит другая, догмат же неизменен веками. “Возраст” страдающего богочеловека, по крайней мере, пять тысячелетий, а Тро­ица, наверное, еще старше.

Догмат представляет душу полнее теории, ибо последняя выражает и формулирует только содержание сознания. Более того, теория долж­на передавать живое существо абстрактными понятиями, догмат же способен выражать жизненный процесс бессознательного в форме дра­мы раскаяния, жертвоприношения и искупления. С этой точки зрения поразительна протестантская схизма. Поскольку протестантизм стал вероучением предприимчивых германских племен с характерным для них любопытством, приобретательством, беспокойством, то вполне ве­роятно, что эти особенности характера не вполне согласовывались с церковным миром, по крайней мере, на долгое время. Видимо, в церк­ви слишком многое сохранялось от Imperium Romanum или Pax Romana, чрезмерно много для их еще недостаточно дисциплинирован­ной энергии. Вполне возможно, что им нужен был не ослабленный, ме­нее контролируемый опыт Бога, как это часто случается с предприим­чивыми и беспокойными людьми, слишком юными для принятия лю­бой формы консерватизма или самоотречения. Поэтому они отказа­лись от посредничества церкви между Богом и человеком (одни в большей степени, другие — в меньшей). Убрав защитные стены, про­тестант утратил священные образы, выражающие важные факторы бессознательного. Тем самым высвободилось огромное количество энергии, которая устремилась по древним каналам любопытства и при­обретательства, из-за чего Европа сделалась матерью драконов, по­жравших большую часть земли.

 С тех пор протестантизм становится рассадником расколов и в то же самое время источником быстрого роста наукии техники, настолько привлекших к себе человеческое сознание, что оно забыло о неисчис­лимых силах бессознательного. Потребовались катастрофа великой войны и последующие проявления чрезвычайного умственного рас­стройства, чтобы возникло сомнение в том, что с человеческим умом все в порядке. Когда разразилась война, мы были уверены, что мир можно восстановить рациональными средствами. Теперь же мы наблю­даем удивительное зрелище — государства, присвоившие себе древние теократические притязания на тотальность, которые неизбежно сопро­вождаются подавлением свободы мнений. Мы вновь видим людей, го­товых перерезать друг другу глотку ради детски наивных теорий о воз­можности сотворения рая на земле. Не слишком трудно заметить, что силы подземного мира — если не сказать ада, — ранее скованные и служившие гигантской постройке ума, творят ныне или пытаются со­здать государственное рабство и государство-тюрьму, лишенное всякой интеллектуальной или духовной привлекательности. Сегодня немало людей убеждены в том, что простого человеческого разума уже недо­статочно для решения громадной задачи — заново усмирить вулкан.