Хармс начинал как поэт. В его драматургии 20-х годов (пьесах “Комедиягорода Петербурга”, “Елизавета Вам”) также преобладают стихотворныереплики. Что же касается прозы, то до 1932 года мы встречаем толькоотдельные ее фрагменты. Постобэриутский этап характеризуется все болеенарастающим удельным весом прозы в творчестве Хармса. Драматургия тяготеетк прозе, а ведущим прозаическим жанром становится рассказ. В тридцатыхгодах у Хармса возникает стремление и к крупной форме. Первым ее образцомможно считать цикл “Случаи” - тридцать небольших рассказов и сценок,которые Хармс расположил в определенном порядке, переписал в отдельнуютетрадь и посвятил своей второй жене Марине Малич. Несмотря на то, чтосоздавался этот цикл с 1933 по 1939 год, Хармс подходил к нему как кцелостному и законченному произведению с определенными художественнымизадачами. Цикл “Случаи” - своеобразная попытка воссоздания картины мира спомощью особой логики искусства. Цикл “Случаи” удивительным образом передает, несмотря на весь лаконизми фантасмагоричность, - и атмосферу и быт 30-ых годов. Его юмор - это юморабсурда. С 1928 г. Хармс начал свое сотрудничество с журналом “Еж”, а затем сжурналом “Чиж” (с 1930-го). В одном номере журнала могли появиться и егорассказ, и стихотворение, и подпись под картинкой. Можно лишь удивляться,что при сравнительно небольшом числе детских стихотворений (“Иван ИванычСамовар”, “Врун”, “Игра”, “Миллион”, “Как папа застрелил мне хорька”, “Издома вышел человек”, “Что это было?”, “Тигр на улице” и др.) он создал своюстрану в поэзии для детей и стал ее классиком. Параллельно продолжается “взрослое” творчество - уже целиком “в стол”. После публикации в журнале “Чиж” знаменитого стихотворения “Из домавышел человек...” Хармса не печатали почти целый год. В этот период проза занимает главенствующее положение в еготворчестве. Появляется вторая большая вещь - повесть “Старуха”. “Старуха” имеет несколько планов: план биографический, отразившийреальные черты жизни самого Хармса и его друзей; план психологический,связанный с ощущением одиночества и с попытками этого одиночества избежать;фантастический план. После “Старухи” Хармс пишет исключительно прозу. До нас дошло чутьбольше десятка рассказов, датированных 1940 - 1941 годами. Читателю нетрудно будет обнаружить сдвиг мировоззрения Хармса вгораздо более тяжелую, мрачную сторону. Трагизм его произведений в этотпериод усиливается до ощущения полной безнадежности, полной бессмысленностисуществования. Аналогичную эволюцию проходит также и хармсовский юмор: отлегкого, слегка ироничного в “Автобиографии”, “Инкубаторном периоде” - кчерному юмору “Рыцарей”, “Упадания” и других вещей 1940-41 гг. В дни и годы безработицы и голода, безнадежные по собственномуощущению, он вместе с тем интенсивно работает. Рассказ “Связь” датирован 14-м сентября 1937 года. Он как художник исследует безнадежность,безвыходность, пишет о ней: рассказ “Сундук” - 30 января 1937 года, сценка“Всестороннее исследование” - 21 июня 1937-го, “О том, как меня посетиливестники” - 22 августа того же года и т.д.). Абсурдность сюжетов этих вещейне поддается сомнению, но также несомненно, что они вышли из-под пераХармса во времена, когда то, что кажется абсурдным, стало былью. В среде писателей он чувствует себя чужим. Стихи “На посещениеПисательского Дома 24 января 1935 года” начинаются строчками: Когда оставленный судьбою, Я в двери к вам стучу, друзья, Мой взор темнеет сам собою И в сердце стук унять нельзя... Особенно ценны для нас дневниковые записи Хармса. В них отражаетсявесь ход истории 20-30-х годов. Дневники могли быть изъяты НКВД, письма -перехвачены и прочитаны той же организацией. Об этом постоянно помнил иХармс - вот почему мы иногда встречаем в его записях совершеннонехарактерные для него обороты и суждения. Аналогично - и Марина Малич:после ареста мужа она “ненароком” подтверждает в письме “спасительную”версию о его помешательстве. Архив Хармса был чудом спасен из руин его дома. В нем были и девятьписем к актрисе Ленинградского ТЮЗа (театра А. Брянцева) Клавдии ВасильевныПугачевой, впоследствии артистки Московского театра сатиры и театра имениМаяковского, - при очень небольшой дошедшей до нас эпистолярии Хармса ониимеют особенную ценность (ответные письма Пугачевой, к сожалению, несохранились); рукопись как бы неоконченной повести “Старуха” - самогокрупного у Хармса произведения в прозе. Сейчас все эти рукописи, кромеавтографа “Старухи” находятся в отделе рукописей и редких книгГосударственной публичной библиотеки имени М.Е. Салтыкова-Щедрина вЛенинграде. Хрмса любят особенной любовью. Нет другого автора, которого быпародировали столь активно и анонимно, что некоторые, особенно удачные,подделки долгое время (до издания первого полного собрания сочинений)считались вышедшими из-под пера Хармса. При жизни Хармс считался сначала обэриутом, потом детским писателем.Теперь его нередко величают “юмористом”. По меньшей мере, спорноеутверждение: “Скоты не должны смеяться” (это он, Хармс, Шардам, Дандан,Ювачев). В скандинавской мифологии есть история об источнике, из которогопервый поэт по имени Один черпал “мед поэзии”; Хармс нашел искаженноеотражение этого источника в Зазеркалье, и с тех пор пил исключительно изнего. “Я хочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский в геометрии”, - этослова самого Хармса. Как часто мы хотим того, что и так имеем! Литература Хармса действительно сродни геометрии Лобачевского. Онрасставляет знаки на бумаге таким образом, что на глазах читателя начинаютпересекаться параллельные прямые; непрерывность бытия отменяется; знакомыеслова отчасти утрачивают привычное значение, и хочется отыскать подходящийсловарь; живые люди становятся плоскими и бесцветными; да и сама реальностьразлетается под его безжалостным пером на мелкие осколки, как хрустальныйшарик под ударом молотка. Дистанция между текстом и автором, без которойнемыслима ирония, в случае Хармса не просто велика, она измеряетсямиллионами световых лет. Особенности творчества Даниила Хармса Кажется, Хармс с его трагической эксцентрикой и блестящими икошмарными остротами на глазах превращается в актуального автора концавека. На каждом шагу обнаруживаешь следы его абсурдистской фантастическойпоэтики. Политика, экономика нравственность, человек в конце 90-х годов также перестает удерживать равновесие, как это происходило в 30-х - при всемразличии эпох и скидках на исторический прогресс. Разумеется, мы живем вэпоху демократии, и ужасы кровавого террора тридцатых - не про нашу честь,и все-таки... Словно “случаях” Хармса, в его фантастических “нескладухах”,жизнь то и дело летит в тартарары, часы теряют стрелки, цифры меняютсяместами, доллар зашкаливает, рубли теряют голову - поди удержи душевное (даи любое другое) равновесие в перевернутом мире! Вот и получает так, что причудливо-иронический, насквозь гротескныйХармс, перешагнув более чем через полвека, выходит в первые драматургиэпохи[8]. Трагически рано ушедший из жизни Даниил Хармс спустя полвека всечаще возвращается в наше культурное пространство. Рассуждения Даниила Хармса “о времени, о пространстве, осуществовании” поразительны по своей глубине и затрагивают все областичеловеческой жизни. Искажение, приломление пространства и времени излюбленный приемДаниила Хармса. Он использует его везде в своем творчестве. Именно поэтомумы сейчас можем говорить о Хармсе, как о феномене своего и последующихвремен. Он, как естествоиспытатель, постоянно совершенствовался, изобреталвсе новые перекосы жизненных путей. Одним из таких перекосов является “Сонет” (в прозе, парадокс даже вэтом). Для европейской литературы жанр стихотворения в прозе давно уже сталпривычным. Но Даниил Хармс изобрел нечто доселе невиданное, а именно сонетв прозе. Как известно, стихотворение в прозе, понятие по преимуществусодержательное (оно говорит, в первую очередь, о лирическом настроенииавтора). Прозаический сонет Хармса есть явление по преимуществу формальное.Этот крохотный рассказ насчитывает 14 предложений, столько же, сколькострок в сонете, причем по смыслу эти предложения органически объединяются вдва “катрена” и два “терцета”: тематическая композиция “Сонета” в точностисоответствует классической сонетной схеме (тезис, его развитие, антитезис,синтез). Кроме того, в первом предложении “Сонета” в точности 14 слов, авсего слов в этом произведении 196, то есть 14 в квадрате. Таким образом,абсурдность хармсовского “Сонета” отнюдь не в неадекватности названия. Кудаболее парадоксально, противоречие между “квантитативностью” формы и“квалитативностью” содержания: произведение, персонажи которого страдают отзатруднений при счете, само, судя по всему, было тщательно просчитано[9]. Всю эту парадоксальность творчества Хармса нетрудно понять, еслиразобраться, что же в этой жизни любил Хармс. Вот как ответил он на этотвопрос Л. Липавскому[10]. Его интересует: Писание стихов и узнавание из стихов разных вещей.Проза. Озарение, вдохновение, просветление, сверхсознание, все, что к этомуимеет отношение; пути достижения этого; нахождение своей системыдостижения. Различные знания, неизвестные науке. Нуль и ноль. Числа,особенно не связанные порядком последовательности. Знаки. Буквы. Шрифты ипочерка. Все логически бессмысленное и нелепое. Все вызывающее смех, юмор.Глупость. Естественные мыслители. Приметы старинные и заново выдуманные кембы то ни было. Чудо. Фокусы (без аппаратов). Человеческие, частныевзаимоотношения. Хороший тон. Человеческие лица. Запахи. Уничтожениебрезгливости. Умывание, купание, ванна. Чистота и грязь. Пища.Приготовление некоторых блюд. Убранство обеденного стола. Устройство дома,квартиры и комнаты. Одежда, мужская и женская. Вопросы ношения одежды.Курение (трубки и сигары). Что делают люди наедине с собой. Сон. Записныекнижки. Писание на бумаге чернилами или карандашом. Бумага, чернила,карандаш. Ежедневная запись событий. Запись погоды. Фазы луны. Вид неба иводы. Колесо. Палки, трости, жезлы. Муравейник. Маленькие гладкошерстныесобаки. Каббала. Пифагор. Театр (свой). Пение. Церковное богослужение ипение. Всякие обряды. Карманные часы и хронометры. Пластроны. Женщины, нотолько моего любимого типа. Половая физиология женщин. Молчание. Стихотворения и прозу Хармса нельзя анализировать в привычном смыслеэтого слова. Это все можно разбирать, переставлять местами – всегда можнополучить из этого что-то новое. Одним словом, можно смотреть, как УСТРОЕНЫпроизведения Даниила Хармса. Во все времена поэты играли со словом. Но если, например, в ХIХ векетексты строились по принципу парадокса, не нарушая при этом грамматическихформ и структурных компонентов предложения (Эдвард Лир, Льюис Кэрролл,Козьма Прутков и др.), то в начале ХХ века игра со словом породилафилософию зауми и язык абсурда. Творчество Хармса, как и творчество любого другого художника,исторически обусловлено, но своеобразие его позиции заключается в том, чтоон сознательно пытался порвать с пониманием литературы и литературного“смысла” как исторических образований. “История” в ее традиционномпонимании описывается им как “остановка времени”, а потому как феноменантиисторический по существу. Антиаллегоричность Хармса позволяет ему решительно преодолевать искусмеланхолии, вызываемой созерцанием остановки времени в аллегорической“руине”. Рефлексия над историей, как правило, принимает у него формуюмористическую, ироническую. То, что Хармс не работает в режиме классической интертекстуальности,то, что память в его текстах ослаблена до предела, именно и ставит еготворчество на грань традиционных филологических представлений о литературе,и делает его исключительно интересной фигурой для сегодняшнегоисследователя.
13. "Сокровенный человек" в произведениях А.Платонова.
Слободской сирота Филат Слободской сирота Филат, вечный поденщик у мещан-ямщиков в повести«Ямская слобода» - первый платоновский «душевный бедняк», «идущий снизу», -сирота в личном и социальном плане, вечный подсобный рабочий, человек-заплатка, который изживает свою обездоленность, побеждает все страшныеследствия былого разбогащения и угнетения и прежде всего «отсутствиеличности»[3]. В рассказе «Ямская слобода» есть герой – Филат. «Человек без памяти освоем родстве и жил разным слободским заработком: он мог чинить ведра иплетни, помогать в кузнеце, замещал пастуха, оставался с грудным ребенком,когда какая-нибудь хозяйка уходила на базар, бегал в собор с поручениемпоставить свечку за болящего человека, караулил огороды, красил крышисуриком и рыл ямы в глухих лопухах, а потом носил туда вручную нечистоты изпереполненных отхожих мест. И еще кое-что мог делать Филат, но одного не мог – жениться» [ 23, 42]. Было ему тридцать лет. «Филат немного гундосил, что люди принимали запризнак дурости, но никогда не сердился» [ 23, 42].«Дурной ты, Филат!» - говорил Макар, а сам пользовался его услугами.Филат способен чувствовать. «Филат до тех пор смотрел на непонятные звезды, пока не подумал, что ониближе не подойдут и ему ничем не помогут, - тогда он покорно заснул донового лучшего дня» [ 23, 49]. «Падающие звезды с детства волновали его, ноон ни разу, за всю жизнь, не мог увидеть звезду, когда она трогается снеба». [23, 65]. Все люди в слободе пользовались услугами Филата, не замечая его самого, алишь посмеиваясь над его физическим недостатком.«- Ты короток, но глуп не особенно! – успокаивал Филата Сват.- Да мне что, Игнат Порфирыч, весь век одними руками работаю – головавсегда на отдыхе, вот она и завяла! – сознался Филат.- Ничего, Филат, пущай голова отдохнет, когда-нибудь и она задумается…[23,54]«Филат не сообразил, но согласился: он не считал себя умным человеком» [23,54]. То что Филат «был единственным и неповторимым мастером, способнымпользовать всякое дворовое хозяйство», обнаружилось, лишь когда Филат ушелшить шапки к Свату, пока тот «не прогонит». Без Филата многие дела вдеревне пришли в запустение, но и тогда люди не поняли Филата, по-прежнемупросили его помочь по хозяйству. Филат «по доброте сердца никому не моготказать» [23, 55]. Но и тогда люди не стали к нему относиться иначе. Особенно остро Филат чувствует свое одиночество и непонятость. «Онникогда не искал женщины, но полюбил бы страшно, верно и горячо, если быхоть одна рябая девка пожалела его и привлекла к себе с материнскойкротостью и нежностью. Он потерял бы себя под ее защищающей лаской и досмерти не утомился бы любить ее. Но такого не случилось ни разу» [23, 56]. «Иногда Филат был рад, что он один, но это бывало в особенно тяжелееминуты. «Филат дремал и думал о госте, что тяжело ему было сына и женухоронить – хорошо, что у него нет никого» [23, 63]. Филат любит свою работу. «В неугомонной суете ему всегда жилось легче:что-то свое, свое, сердечное и трудное, в работе забывалось» [23, 56]. Тяжело переживает Филат расставание со Сватом. «Филат глядел наотбывающих с покорным горем и не знал, чем помочь себе в тоске расставания»[ 23, 66]. «Иногда Филату казалось, что если бы он мог хорошо и гладко думать, какдругие люди, то ему было бы легче одолеть сердечный гнет от неясного,тоскующего зова. Этот зов звучал и вечерами превращался в явственный голос,говоривший малопонятные, глухие слова. Но мозг не думал, а скрежетал –источник ясного сознания в нем был забит навсегда и не поддавался напорусмутного чувства (…) Душу свою Филат ощущал, как бугорок в горле, и иногдагладил горло, когда было жутко от одиночества и от памяти по ИгнатеПорфирыче [ 23, 70]. Но в конце рассказа эти смутные чувства пробуждают у Филата достоинствои даже некоторую гордость. Когда Макар говорит «хорошим людям погибельприходит, а таким маломощным как ты, надо прямо ложиться в снег и считатьконец света!», Филат неожиданно для себя самого обижается и отвечает: «Длякого в снегу смерть, а для меня он – дорога» [23, 80]. Обида – этопроблески первого самосознания, когда человек впервые чувствует потребностьзащитить себя самого. «Филат почувствовал такую крепость в себе, как будтоу него был дом, а в доме обед и жена». В конце повести происходит выходгероя из плена Ямской слободы, осознание себя личностью, возвращениепамяти. 2. Сокровенный человек – Фома Пухов Фома Пухов – необычный человек, думающий, чувствующий, сопереживающий.«Когда был Пухов мальчишкой, он нарочно приходил на вокзал читатьобъявления -- и с завистью и тоской провожал поезда дальнего следования, носам никуда не ездил» [23, 133]. Повзрослев, Фома не тратил наивного, по-детски чистого, искреннего восприятия мира. Даже имя Пухова указывает намна некую связь е евангелическим Фомой. На первых порах этот платоновский машинист, способный резать колбасу нагробе жены в состоянии наивного озорства, «окаянства» («Естество своеберет»), попросту отмахивается от всех сложных вопросов. Какой-то задорный,озорной культ элементарщины, даже бездушия, арсенал нескольких словечек,поверхностной любознательности владеют Пуховым целиком. Элементарныевопросы – ответы исчерпывают (или скрывают) его душевный мир[4]. «Он ревниво следил за революцией, стыдясь за каждую ее глупость, хотя кней был мало причастен» [23, 96 ]. Пухов «был любитель до чтения и ценилвсякий человеческий помысел [23, 97], по дороге он разглядывает «всякиенадписи и объявления». Даже море не удивляло Пухова – «качается и мешаетработать». Одно только любит Пухов: свое дело. «Пухов влез в машинноеотделение "Шани" и почувствовал себя очень хорошо. Близ машины он всегдабыл добродушен». [23,109] «Снов он видеть не мог, потому что как тольконачинало ему что-нибудь сниться, он сейчас же догадывался об обмане игромко говорил: да ведь это же сон, дьяволы!-- и просыпался» [23, 140].Герой Платонова много размышляет о жизни: «Но, ворочаясь головой наподушке, Пухов чувствовал свое бушующее сердце и не знал, где этому сердцуместо в уме» [23, 151]. Герою повести «Сокровенный человек» машинисту Фоме Пухову хочется«очутиться среди множества людей и заговорить о всем мире». Он, стихийныйфилософ, чуточку озорник, впадающий то в душевный полусон, то в повышеннуювозбужденность, путешествует по простору революции, пытаясь понять что-товажное во времени и в себе «не в уюте, а от пересечки с людьми исобытиями».Люди воспринимали по-разному Пухова:«Ты, Пухов, в политике -- плетень!»[23, 103], - говорили ему.«- Пухов, ты бы хоть в кружок записался, ведь тебе скучно!-- говорил емукто-нибудь.- Ученье мозги пачкает, а я хочу свежим жить!-- иносказательноотговаривался Пухов, не то в самом деле, не то шутя.- Оковалок ты, Пухов, а еще рабочий!-- совестил его тот.- Да что ты мне тень на плетень наводишь: я сам -- квалифицированныйчеловек!-- заводил ссору Пухов»«- Ты своего добьешься, Пухов! Тебя где-нибудь шпокнут!-- серьезно сказалему секретарь ячейки.- Ничего не шпокнут!-- ответил Пухов.-- Я всю тактику жизни чувствую» [23,150]. Понять Фому Пухова может не каждый. «Потом ячейка решила, что Пухов -- не предатель, а просто придурковатыймужик, и поставила его на прежнее место. Но с Пухова взяли подписку --пройти вечерние курсы политграмоты. Пухов подписался, хотя не верил ворганизацию мысли. Он так и сказал на ячейке: человек -- сволочь, ты егохочешь от бывшего бога отучить, а он тебе Собор Революции построит!» [23,150]. «Уволили Пухова охотно и быстро, тем более что он для рабочих смутныйчеловек. Не враг, но какой-то ветер, дующий мимо паруса революции» [23,152]. Никто не мог понять, что чувствует Фома, что у него на душе. «Вседействительно думали, что Пухов корявый человек и вареную колбасу на гроберезал. Так оно и было, но Пухов делал это не из похабства, а от голода.Зато потом чувствительность начинала мучить его, хотя горестное событие ужекончилось» [23, 122]. Сам о себе Пухов говорит с нескрываемым достоинством:«- После гражданской войны я красным дворянином буду!-- говорил Пухов всемдрузьям в Лисках.- Это почему же такое?-- спрашивали его мастеровые люди.-- Значит, как встарину будет, и землю тебе дадут?- Зачем мне земля?-- отвечал счастливый Пухов.-- Гайки, что ль, сеять ябуду? То будет честь и звание, а не угнетение». [23, 99] На вопрос командира отряда, «почему он почему не в военной форме», Пуховотвечает: «Я и так хорош, чего мне чайник цеплять! [23, 104].Не лишен Пухов и чувства юмора, на предложение коммунистом, он отвечает:«- А что такое коммунист?- Сволочь ты! Коммунист -- это умный, научный человек, а буржуй --исторический дурак!- Тогда не хочу.- Почему не хочешь?- Я -- природный дурак!-- объявил Пухов, потому что он знал особыененарочные способы очаровывать и привлекать к себе людей и всегдапроизводил ответ без всякого размышления» [23, 155]. К людям Пухов относится неоднозначно: Пухов понимает, что «на свете жил хороший народ и лучшие люди не жалелисебя» [23, 106] «Дурак ты, Петр!-- оставил надежду Пухов.-- В механике ты понимаешь, асам по себе предрассудочный человек!» [23, 99].«Афанас, ты теперь не цельный человек, а бракованный!-- говорил Пухов ссожалением.- Э, Фома, и ты со щербиной: торец стоит и то не один, а рядышком сдругим!» [23, 151].«Когда зима начала подогреваться, Пухов вспомнил про Шарикова: душевныйпарень»[23, 151]. Склад ума Пухова поражает своей простотой и логичностью:«- А ты бы там подумал и попробовал, может, сумеешь поправить пароходы!--советовал политком.- Думать теперь нельзя, товарищ политком!-- возражал Пухов.- Это почему нельзя?- Для силы мысли пищи не хватает: паек мал!-- разъяснял Пухов. - Ты, Пухов,настоящий очковтиратель!-- кончал беседу комиссар и опускал глаза в текущиедела.- Это вы очковтиратели, товарищ комиссар! [23, 121] Пухов умеет чувствовать и уважает людей, чувствующих: «Если толькодумать, тоже далеко не уедешь, надо и чувство иметь!» [23, 99]. Фома Пухов не только любит природу, но и понимает ее. Единение с природойвызывает у него целую гамму чувств. «В один день, во время солнечного сияния, Пухов гулял в окрестностяхгорода и думал -- сколько порочной дурости в людях, скольконевнимательности к такому единственному занятию, как жизнь и вся природнаяобстановка. Пухов шел, плотно ступая подошвами. Но через кожу он все-таки чувствовалземлю всей голой ногой, тесно совокупляясь с ней при каждом шаге. Этодаровое удовольствие, знакомое всем странникам, Пухов тоже ощущал не впервый раз. Поэтому движение по земле всегда доставляло ему телеснуюпрелесть -- он шагал почти со сладострастием и воображал, что от каждогонажатия ноги в почве образуется тесная дырка, и поэтому оглядывался: целыли они? Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела,открывающего страннику свою девственность и не дающего ее, и Пухов шумелсвоей кровью от такого счастья. Эта супружеская любовь цельной непорченой земли возбуждала в Пуховехозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал все принадлежностиприроды и находил все уместным и живущим по существу. Садясь в бурьян, Пухов отдавался отчету о самом себе и растекался вотвлеченных мыслях, не имеющих никакого отношения к его квалификации исоциальному происхождению» [23, 122]. Пухов с трепетом относится к природе и даже жалеет ее. «На глухихстоянках ветер шевелил железо на крыше вагона, и Пухов думал о тоскливойжизни этого ветра и жалел его».«Ночью, бредя на покой, Пухов оглядывал город свежими глазами и думал:какая масса имущества! Будто город он видел в первый раз в жизни. Каждыйновый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его, как умное иредкое изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его дурнело, ижизнь для него протухала» [23, 140]. По-философски относится Фома к жизни и смерти. «В смерти жены увиделсправедливость и примерную искренность» [23, 122], хотя «сердце его иногдатревожилось и трепетало от гибели родственного человека и хотело жаловатьсявсей круговой поруке людей на общую беззащитность» [23, 122]. Он находилнеобходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало иосуществилась кровная справедливость[23, 123]. Философски относится Пухов и жизни человека: «в шагу человека одинаршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти,-- я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не оверсте, иначе бы шаг не получился» [23, 124]. Фома способен на искренние чувства. «Все это было истинным, потому чтонигде человеку конца не найдешь и масштабной карты души его составитьнельзя. В каждом человеке есть обольщение собственной жизнью, и поэтомукаждый день для него -- сотворение мира. Этим люди и держатся» [23, 122]. Пухов любит выдумывать байки, сочинять истории, но когда дело касаетсяособых вещей он не умеет и не хочет лгать: Впечатления и величественные, как движение красноармейского десанта вКрым сквозь штормовую ночь, и мелочные – попросту заполняют память Пухова,подавляют героя. Осмысление событий и людей то запаздывает, то вдругопережает их, принимает фантастический, на редкость затейливый, «фигурный»характер. Пухов, например, заметил, что его былой друг, матрос Шариков, в годыгражданской войны простой, даже «простецкий» человек, вдруг получил некуюдолжность, стал ездить на автомобиле. Замечает Пухов довольно многое.«- Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских! Понял ты меня?--закончил Зворычный и пошел воду пить.- Стало быть, ты теперь властишку имеешь?-- высказался Пухов» [23, 136]. Для Пухова главное не материальный уют, а уют душевный, внутренне тепло.«Скучно там, не квартира, а полоса отчуждения!-- ответил ему Пухов»[23,138]. «Квартиры Пухов не имел, а спал на инструментальном ящике в машинномсарае. Шум машины ему совсем не мешал, когда ночью работал сменныймашинист. Все равно на душе было тепло -- от удобств душевного покоя неприобретешь; хорошие же мысли приходят не в уюте, а от пересечки с людьми исобытиями -- и так дальше. Поэтому Пухов не нуждался в услугах для своейличности.- Я -- человек облегченного типа!-- объяснял он тем, которые хотели егоженить и водворить в брачную усадьбу» [23, 154]. Пухов, наконец, осознает свою неповторимость, душевную силу, даже мощь,он способен на самые высокие чувства. «Нечаянное сочувствие к людям, одиноко работавшим против вещества всегомира, прояснялось в заросшей жизнью душе Пухова. Революция -- как разлучшая судьба для людей, верней ничего не придумаешь. Это было трудно,резко и сразу легко, как нарождение. Во второй раз -- после молодости -- Пухов снова увидел роскошь жизни инеистовство смелой природы, неимоверной в тишине и в действии. Пухов шел с удовольствием, чувствуя, как и давно, родственность всех телк своему телу. Он постепенно догадывался о самом важном и мучительном. Ондаже остановился, опустив глаза,-- нечаянное в душе возвратилось к нему.Отчаянная природа перешла в людей и в смелость революции. Вот где таилосьдля него сомнение. Душевная чужбина оставила Пухова на том месте, где он стоял, и он узналтеплоту родины, будто вернулся к детской матери от ненужной жены. Онтронулся по своей линии к буровой скважине, легко превозмогая опустевшеесчастливое тело. Пухов сам не знал -- не то он таял, не то рождался. Свет итеплота утра напряглись над миром и постепенно превращались в силучеловека» [23, 156]. Что же такое «сокровенность» для Пухова? Почему так сложен в нем путь от«внешнего» человека к «сокровенному», самому подлинному? Следует сказать, что Платонов одним из первых почувствовал не просточисленный рост бюрократической касты, но возникновение страшногопсихологического состояния, типа сознания, как бы «разливаюшегося» изучреждений по всей жизни. В этих условиях «сокровенный» человек как быспрятался, устыдился или претерпел метаморфозу, выродился, в том жеШарикове в чванливого чиновника.
Литература русской эмиграции.
15. "Жизнь Арсеньева". Творчесво Бунина в эмиграции.
Краткий пересказ
Алексей Арсеньев родился в 70-х гг. XIX в. в средней полосе России, в отцовской усадьбе, на хуторе Каменка. Детские годы его прошли в тишине неброской русской природы. Бескрайние поля с ароматами трав и цветов летом, необозримые снежные просторы зимой рождали обостренное чувство красоты, формировавшее его внутренний мир и сохранившееся на всю жизнь. Часами он мог наблюдать за движением облаков в высоком небе, за работой жука, запутавшегося в хлебных колосьях, за игрой солнечных лучей на паркете гостиной. Люди вошли в круг его внимания постепенно. Особое место среди них занимала мать: он чувствовал свою «нераздельность» с нею. Отец привлекал жизнелюбием, веселым нравом, широтой натуры и ещё своим славным прошлым (он участвовал в Крымской войне). Братья были старше, и в детских забавах подругой мальчика стала младшая сестра Оля. Вместе они обследовали тайные уголки сада, огород, усадебные постройки — всюду была своя прелесть.
Потом в доме появился человек по фамилии Баскаков, ставший первым учителем Алеши. Никакого педагогического опыта у него не было, и, быстро выучив мальчика писать, читать и даже французскому языку, к наукам по-настоящему он ученика не приобщил. Его воздействие было в другом — в романтическом отношении к истории и литературе, в поклонении Пушкину и Лермонтову, завладевшим навсегда душой Алеши. Все приобретенное в общении с Баскаковым дало толчок воображению и поэтическому восприятию жизни. Эти беспечные дни кончились, когда настало время поступать в гимназию. Родители отвезли сына в город и поселили у мещанина Ростовцева. Обстановка была убогой, среда совершенно чужой. Уроки в гимназии велись казенно, среди преподавателей не нашлось людей сколько-нибудь интересных. Все гимназические годы Алеша жил только мечтой о каникулах, о поездке к родным — теперь уже в Батурино, имение умершей бабушки, поскольку Каменку отец, стесненный в средствах, продал. Когда Алеша перешел в 4-й класс, случилось несчастье: был арестован за причастность к «социалистам» брат Георгий. Он долго жил под чужим именем, скрывался, а потом приехал в Батурине, где его по доносу приказчика одного из соседей и взяли жандармы. Это событие стало большим потрясением для Алеши. Через год он бросил гимназию и возвратился под родительский кров. Отец сначала бранился, но потом решил, что призвание сына не служба и не хозяйство (тем более что хозяйство приходило в полный упадок), а «поэзия души и жизни» и что, может быть, из него выйдет новый Пушкин или Лермонтов. Сам Алеша мечтал посвятить себя «словесному творчеству». Развитию его очень способствовали долгие разговоры с Георгием, которого освободили из тюрьмы и выслали в Батурине под надзор полиции. Из подростка Алексей превращался в юношу, он возмужал телесно и духовно, ощущал в себе крепнущие силы и радость бытия, много читал, размышлял о жизни и смерти, бродил по окрестностям, бывал в соседних усадьбах. Вскоре он пережил первую влюбленность, встретив в доме одного из родственников гостившую там молоденькую девушку Анхен, разлуку с которой пережил как истинное горе, из-за чего даже полученный в день её отъезда петербургский журнал с публикацией его стихов не принес настоящей радости. Но потом последовали легкие увлечения барышнями, приезжавшими в соседние имения, а затем и связь с замужней женщиной, которая служила горничной в усадьбе брата Николая. Это «помешательство», как называл свою страсть Алексей, кончилось благодаря тому, что Николай в конце концов рассчитал виновницу неблаговидной истории. В Алексее все более ощутимо созревало желание покинуть почти разоренное родное гнездо и начать самостоятельную жизнь. Георгий к этому времени перебрался в Харьков, и младший брат решил поехать туда же. С первого дня на него обрушилось множество новых знакомств и впечатлений. Окружение Георгия резко отличалось от деревенского. Многие из входивших в него людей прошли через студенческие кружки и движения, побывали в тюрьмах и ссылках. При встречах кипели разговоры о насущных вопросах русской жизни, порицался образ правления и сами правители, провозглашалась необходимость борьбы за конституцию и республику, обсуждались политические позиции литературных кумиров — Короленко, Чехова, Толстого. Эти застольные беседы и споры подогревали в Алексее желание писать, но вместе с тем мучила неспособность к его практическому воплощению. Смутное душевное неустройство побуждало к каким-нибудь переменам. Он решил повидать новые места, отправился в Крым, был в Севастополе, на берегах Донца и, решив уже вернуться в Батурино, по пути заехал в Орел, чтобы взглянуть на «город Лескова и Тургенева». Там он разыскал редакцию «Голоса», где ещё раньше задумывал найти работу, познакомился с редактором Надеждой Авиловой и получил предложение сотрудничать в издании. Поговорив о делах, Авилова пригласила его в столовую, принимала по-домашнему и представила гостю свою кузину Лику. Все было неожиданно и приятно, однако он даже предположить не мог, какую важную роль предназначила судьба этому случайному знакомству. Сначала были просто веселые разговоры и прогулки, доставлявшие удовольствие, но постепенно симпатия к Лике превращалась в более сильное чувство. Захваченный им, Алексей постоянно метался между Батурином и Орлом, забросил занятия и жил только встречами с девушкой, она то приближала его к себе, то отталкивала, то снова вызывала на свидание. Отношения их не могли остаться незамеченными. В один прекрасный день отец Лики пригласил Алексея к себе и довольно дружелюбную беседу завершил решительным несогласием на брак с дочерью, объяснив, что не желает видеть их обоих прозябающими в нужде, ибо понял, сколь неопределенно положение молодого человека. Узнав об этом, Лика сказала, что никогда не пойдет против отцовской воли. Тем не менее ничего не изменилось. Напротив, произошло окончательное сближение. Алексей переехал в Орел под предлогом работы в «Голосе» и жил в гостинице, Лика поселилась у Авиловой под предлогом занятий музыкой. Но понемногу начало сказываться различие натур: ему хотелось делиться своими воспоминаниями о поэтическом детстве, наблюдениями над жизнью, литературными пристрастиями, а ей все это было чуждо. Он ревновал её к кавалерам на городских балах, к партнерам в любительских спектаклях. Возникало непонимание друг друга. Однажды отец Лики приехал в Орел в сопровождении богатого молодого кожевника Богомолова, которого представил как претендента на руку и сердце дочери. Лика проводила все время с ними. Алексей перестал с ней разговаривать. Кончилось тем, что она отказала Богомолову, но все-таки покинула Орел вместе с отцом. Алексей терзался разлукой, не зная, как и зачем теперь жить. Он продолжал работать в «Голосе», опять стал писать и печатать написанное, но томился убожеством орловской жизни и вновь решил пуститься в странствия. Сменив несколько городов, нигде не оставаясь надолго, он наконец не выдержал и послал Лике телеграмму: «Буду послезавтра». Они снова встретились. Существование порознь для обоих оказалось невыносимым. Началась совместная жизнь в небольшом городке, куда переселился Георгий. Оба работали в управе по земской статистике, постоянно были вместе, посетили Батурине. Родные отнеслись к Лике с сердечной теплотой. Все как будто наладилось. Но постепенно сменились роли: теперь Лика жила только своим чувством к Алексею, а он уже не мог жить только ею. Он уезжал в командировки, встречался с разными людьми, упивался ощущением свободы, вступал даже в случайные связи с женщинами, хотя все так же не мыслил себя без Лики. Она видела перемены, изнывала в одиночестве, ревновала, была оскорблена его равнодушием к её мечте о венчании и нормальной семье, а в ответ на уверения Алексея в неизменности его чувств как-то сказала, что, по-видимому, она для него нечто вроде воздуха, без которого жизни нет, но которого не замечаешь. Совсем отрешиться от себя и жить лишь тем, чем живет он, Лика не смогла и, в отчаянии написав прощальную записку, уехала из Орла. Письма и телеграммы Алексея оставались без ответа, пока отец Лики не сообщил, что она запретила открывать кому-либо свое убежище. Алексей едва не застрелился, бросил службу, нигде не показывался. Попытка увидеться с её отцом успеха не имела: его просто не приняли. Он вернулся в Батурине, а через несколько месяцев узнал, что Лика приехала домой с воспалением легких и очень скоро умерла. Это по её желанию Алексею не сообщали о её смерти. Ему было всего двадцать лет. Ещё многое предстояло пережить, но время не стерло из памяти эту любовь — она так и осталась для него самым значительным событием жизни.
26 января 1920 года на иностранном пароходе "Спарта" Бунины отплыли в Константинополь, навсегда покинув Россию - горячо любимую Родину. Бунин мучительно тяжело переживал трагедию разлуки с Родиной. Душевное состояние писателя и события тех дней отчасти отображены в рассказе "Конец" (1921). К марту Бунины добрались до Парижа - одного из центров русской эмиграции. Вся дальнейшая жизнь писателя связана с Францией, не считая кратковременных поездок в Англию, Италию, Бельгию, Германию, Швецию, Эстонию. Большую часть года Бунины проводили на юге страны в городке Грас, близ Ниццы, где снимали дачу. Зимние месяцы Бунины обычно проводили в Париже, где у них была квартира на улице Жака Оффенбаха. Бунин не сразу смог вернуться к творчеству. В начале 1920 - х годов издаются книги дореволюционных рассказов писателя в Париже, Праге, Берлине. В эмиграции Иван Алексеевич написал мало стихотворений, но среди них есть лирические шедевры: "И цветы, и шмели, и трава, и колосья...", "Михаил", "У птицы есть гнездо, у зверя есть нора...", "Петух на церковном кресте". В 1929 году в Париже выходит итоговая книга Бунина - поэта "Избранные стихи", утвердившая за писателем одно из первых мест в русской поэзии. В основном в эмиграции Бунин работал над прозой, результатом чего явились несколько книг новых рассказов: "Роза Иерихона" (Берлин, 1924), "Митина любовь" (Париж, 1925), "Солнечный удар" (Париж, 1927), "Божье древо" (Париж, 1931) и другие. Необходимо особо отметить, что все произведения Бунина эмигрантского периода за очень редким исключением построены на русском материале. Писатель вспоминал на чужбине Родину, ее поля и деревни, крестьян и дворян, ее природу. Бунин прекрасно знал русского мужика и русского дворянина, у него был богатый запас наблюдений и воспоминаний о России. Он не мог писать о чуждом ему Западе и никогда не обрел второй родины во Франции. Бунин остается, верен классическим традициям русской литературы и продолжает их в своем творчестве, пытаясь решить вечные вопросы о смысле жизни, о любви, о будущем всего мира. Над романом "Жизнь Арсеньева" Бунин работал с 1927 по 1933 год. Это самое крупное произведение писателя и главная книга в его творчестве. Роман "Жизнь Арсеньева" как бы объединил в себе все, о чем писал Бунин. Здесь и лирические картины природы и философская проза, жизнь дворянской усадьбы и повесть о любви. Роман имел огромный успех. Он был сразу переведен на разные языки мира. Имел успех и перевод романа. "Жизнь Арсеньева" - это роман - размышление об ушедшей России, с которой у Бунина связано все творчество и все его мысли. Это не автобиография писателя, как считали многие критики, что приводило Бунина в негодование. Иван Алексеевич утверждал, что "всякое произведение у любого писателя автобиографично в той или иной мере. Если писатель не вкладывает часть своей души, своих мыслей, своего сердца в свою работу, то он не творец... - Правда, и автобиографичность - то надо понимать не как использование своего прошлого в качестве канвы произведения, а, именно, как использование своего, только мне присущего, видения мира и вызванных в связи с этим своих мыслей, раздумий и переживаний". Девятого ноября 1933 года из Стокгольма пришло; известие о присуждении Бунину Нобелевской премий. Ивана Алексеевича выдвигали на премию Нобеля еще в 1923 году, затем снова - в 1926, а с 1930 года его кандидатуру рассматривали ежегодно. Бунин был первым из русских писателей, получивший Нобелевскую премию. Это было мировое признание таланта Ивана Бунина и русской литературы в целом. Вручение Нобелевской премии происходило 10 декабря 1933 года в Стокгольме. Бунин сказал в интервью, что получил эту премию возможно, за совокупность произведений: "Я думаю, однако, что Шведская академия хотела увенчать мой последний роман "Жизнь Арсеньева". В Нобелевском дипломе, выполненным специально для Бунина в русском стиле, было записано, что премия присуждена "за художественное мастерство, благодаря которому он продолжил традиции русской классики в лирической прозе" (пер. со швед.). Из полученной премии Бунин около половины роздал нуждающимся. Только Куприну он подарил сразу пять тысяч франков. Иногда деньги раздавались совершенно незнакомым людям. Бунин говорил корреспонденту газеты "Сегодня" П. Пильскому "Как только я получил премию, мне пришлось раздать около 120000 франков. Да я вообще с деньгами не умею обращаться. Теперь это особенно трудно". В итоге премия иссякла быстро, и надо было уже помогать самому Бунину. В 1934 - 1936 годах в Берлине издательство "Петрополис" выпустило Собрание сочинений Бунина в 11 томах. Готовя это здание, Бунин тщательно правил все ранее написанное, главным образом немилосердно сокращая. Вообще Иван Алексеевич всегда очень требовательно подходил к каждому новому изданию и старался каждый раз совершенствовать свою прозу и стихи. Этим собранием сочинений подводился итог литературной деятельности Бунина почти за пятьдесят лет. В сентябре 1939 года грянули первые залпы второй мировой войны. Бунин осуждал наступающий фашизм еще до начала военных действий. Годы войны Бунины провели в Грасе на вилле "Жаннет". Вместе с ними еще жили М. Степун и Г. Кузнецова, Л. Зуров, некоторое время жил А. Бахрах. С особенной болью и волнением встретил Иван Алексеевич известие о начале войны Германии с Россией. Под страхом смерти Бунин слушал русское радио, отмечал на карте обстановку на фронте. Во время войны Бунины жили в страшных нищенских условиях, голодали, с большой радостью встретил Бунин победу России над фашизмом. Несмотря на все лишения и тягости войны, Бунин продолжает работать. За время войны им написана целая книга рассказов под общим заглавием "Темные аллеи" (первое полное издание. - Париж, 1946). Бунин писал: "Все рассказы этой книги только о любви, о ее "темных" и чаще всего очень мрачных и жестоких аллеях"~. Книга "Темные аллеи" - это 38 рассказов о любви в различных ее проявлениях. В этом гениальном творении Бунин предстает превосходным стилистом и поэтом. Бунин "считал эту книгу самой совершенной по мастерству". Лучшим из рассказов сборника Иван Алексеевич считал "Чистый понедельник", он написал о нем так "Благодарю Бога, что он дал мне возможность написать "Чистый понедельник".
16. Русскоязычное творчество В.В.Набокова. Защита Лужина Родители десятилетнего Лужина к концу лета наконец решаются сообщить сыну, что после возвращения из деревни в Петербург он пойдет в школу. Боясь предстоящего изменения в своей жизни, маленький Лужин перед приходом поезда убегает со станции обратно в усадьбу и прячется на чердаке, где среди прочих незанимательных вещей видит шахматную доску с трещиной. Мальчика находят, и чернобородый мужик несет его с чердака до коляски. Лужин старший писал книги, в них постоянно мелькал образ белокурого мальчика, который становился скрипачом или живописцем. Он часто думал о том, что может выйти из его сына, недюжинность которого была несомненна, но неразгаданна. И отец надеялся, что способности сына раскроются в школе, особенно славившейся внимательностью к так называемой «внутренней» жизни учеников. Но через месяц отец услышал от воспитателя холодноватые слова, доказывающие, что его сына понимают в школе еще меньше, чем он сам: «Способности у мальчика несомненно есть, но наблюдается некоторая вялость». На переменах Лужин не участвует в общих ребяческих играх и сидит всегда в одиночестве. К тому же сверстники находят странную забаву в том, чтобы смеяться над Лужиным по поводу отцовских книжек, обзывая его по имени одного из героев Антошей. Когда дома родители пристают к сыну с расспросами о школе, происходит ужасное: он как бешеный опрокидывает на стол чашку с блюдцем. Только в апреле наступает для мальчика день, когда у него появляется увлечение, на котором обречена сосредоточиться вся его жизнь. На музыкальном вечере скучающая тетя, троюродная сестра матери, дает ему простейший урок игры в шахматы. Через несколько дней в школе Лужин наблюдает шахматную партию одноклассников и чувствует, что каким-то образом понимает игру лучше, чем играющие, хотя не знает еще всех ее правил. Лужин начинает пропускать занятия — вместо школы он ездит к тете играть в шахматы. Так проходит неделя. Воспитатель звонит домой, чтобы узнать, что с ним. К телефону подходит отец. Потрясенные родители требуют у сына объяснения. Ему скучно что-либо говорить, он зевает, слушая наставительную речь отца. Мальчика отправляют в его комнату. Мать рыдает и говорит, что ее обманывают и отец, и сын. Отец думает с грустью о том, как трудно исполнять долг, не ходить туда, куда тянет неудержимо, а тут еще эти странности с сыном... Лужин выигрывает у старика, часто приходящего к тете с цветами. Впервые столкнувшись с такими ранними способностями, старик пророчит мальчику: «Далеко пойдете». Он же объясняет нехитрую систему обозначений, и Лужин без фигур и доски уже может разыгрывать партии, приведенные в журнале, подобно музыканту, читающему партитуру. Однажды отец после объяснения с матерью по поводу своего долгого отсутствия (она подозревает его в неверности) предлагает сыну посидеть с ним и сыграть, например, в шахматы. Лужин выигрывает у отца четыре партии и в самом начале последней комментирует один ход недетским голосом: «Худший ответ. Чигорин советует брать пешку». После его ухода отец сидит задумавшись — страсть сына к шахматам поражает его. «Напрасно она его поощряла», — думает он о тете и сразу же с тоской вспоминает свои объяснения с женой... Назавтра отец приводит доктора, который играет лучше его, но и доктор проигрывает сыну партию за партией. И с этого времени страсть к шахматам закрывает для Лужина весь остальной мир. После одного клубного выступления в столичном журнале появляется фотография Лужина. Он отказывается посещать школу. Его упрашивают в продолжение недели. Все решается само собой. Когда Лужин убегает из дому к тете, то встречает ее в трауре: «Твой старый партнер умер. Поедем со мной». Лужин убегает и не помнит, видел ли он в гробу мертвого старика, когда-то побивавшего Чигорина, — картины внешней жизни мелькают в его сознании, превращаясь в бред. После долгой болезни родители увозят его за границу. Мать возвращается в Россию раньше, одна. Однажды Лужин видит отца в обществе дамы — и очень удивлен тем, что эта дама — его петербургская тетя. А через несколько дней они получают телеграмму о смерти матери. Лужин играет во всех крупных городах России и Европы с лучшими шахматистами. Его сопровождает отец и господин Валентинов, который занимается устройством турниров. Проходит война, революция, повлекшая законную высылку за границу. В двадцать восьмом году, сидя в берлинской кофейне, отец неожиданно возвращается к замыслу повести о гениальном шахматисте, который должен умереть молодым. До этого бесконечные поездки за сыном не давали возможности воплотить этот замысел, и вот сейчас Лужин-старший думает, что он готов к работе. Но книга, продуманная до мелочей, не пишется, хотя автор представляет ее, уже готовую, в своих руках. После одной из загородных прогулок, промокнув под ливнем, отец заболевает и умирает. Лужин продолжает турниры по всему миру. Он играет с блеском, дает сеансы и близок к тому, чтобы сыграть с чемпионом. На одном из курортов, где он живет перед берлинским турниром, он знакомится со своей будущей женой, единственной дочерью русских эмигрантов. Несмотря на незащищенность Лужина перед обстоятельствами жизни и внешнюю неуклюжесть, девушка угадывает в нем замкну- тый, тайный артистизм, который она относит к свойствам гения. Они становятся мужем и женой, странной парой в глазах всех окружающих. На турнире Лужин, опередив всех, встречается с давним своим соперником итальянцем Турати. Партия прерывается на ничейной позиции. От перенапряжения Лужин тяжело заболевает. Жена устраивает жизнь таким образом, чтобы никакое напоминание о шахматах не беспокоило Лужина, но никто не в силах изменить его самоощущение, сотканное из шахматных образов и картин внешнего мира. По телефону звонит давно пропавший Валентинов, и жена старается предотвратить встречу этого человека с Лужиным, ссылаясь на его болезнь. Несколько раз жена напоминает Лужину, что пора посетить могилу отца. Они планируют это сделать в ближайшее время. Воспаленный мозг Лужина занят решением неоконченной партии с Турати. Лужин измучен своим состоянием, он не может освободиться ни на мгновение от людей, от себя самого, от своих мыслей, которые повторяются в нем, как сделанные когда-то ходы. Повторение — в воспоминаниях, шахматных комбинациях, мелькающих лицах людей — становится для Лужина самым мучительным явлением. Он «шалеет от ужаса перед неизбежностью следующего повторения» и придумывает защиту от таинственного противника. Основной прием защиты состоит в том, чтобы по своей воле, преднамеренно совершить какое-нибудь нелепое, неожиданное действие, выпадающее из общей планомерности жизни, и таким образом внести путаницу в сочетание ходов, задуманных противником. Сопровождая жену и тещу по магазинам, Лужин придумывает повод (посещение дантиста), чтобы оставить их. «Маленький маневр;, — усмехается он в таксомоторе, останавливает машину и идет пешком. Лужину кажется, что когда-то он уже проделывал все это. Он заходит в магазин, вдруг оказавшийся дамской парикмахерской, чтобы этим неожиданным ходом избежать полного повторения. У дома его дожидается Валентинов, предлагающий Лужину сняться в фильме о шахматисте, в котором участвуют настоящие гроссмейстеры. Лужин чувствует, что кинематограф — предлог для ловушки-повторения, в которой следующий ход ясен... «Но этот ход сделан не будет». Он возвращается домой, с сосредоточенным и торжественным выражением быстро ходит по комнатам в сопровождении плачущей жены, останавливается перед ней, выкладывает содержимое своих карманов, целует ей руки и говорит: «Единственный выход. Нужно выпасть из игры». «Мы будем играть?» — спрашивает жена. Вот-вот должны прийти гости. Лужин запирается в ванной. Он разбивает окно и с трудом пролезает в раму. Остается только отпустить то, за что он держится, — и спасен. В дверь стучат, явственно слышится голос жены из соседнего окна спальни: «Лужин, Лужин». Бездна под ним распадается на бледные и темные квадраты, и он отпускает руки. «Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович?» — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было».
Дар
Герой романа — Федор Константинович Годунов-Чердынцев, русский эмигрант, сын знаменитого энтомолога, отпрыск аристократического рода — бедствует в Берлине второй половины 20-х гг., зарабатывая частными уроками и публикуя в русских газетах ностальгические двенадцатистишия о детстве в России. Он чувствует в себе огромный литературный потенциал, ему скучны эмигрантские посиделки, единственный его кумир среди современников — поэт Кончеев. С ним он и ведет неустанный внутренний диалог «на языке воображения». Годунов-Чердынцев, сильный, здоровый, молодой, полон счастливых предчувствий, и жизнь его не омрачается ни бедностью, ни неопределенностью будущего. Он постоянно ловит в пейзаже, в обрывке трамвайного разговора, в своих снах приметы будущего счастья, которое для него состоит из любви и творческой самореализации. Роман начинается с розыгрыша: приглашая Чердынцева в гости, эмигрант Александр Яковлевич Чернышевский (еврей-выкрест, он взял этот псевдоним из уважения к кумиру интеллигенции, живет с женой Александрой Яковлевной, его сын недавно застрелился после странного, надрывного «ménage à trois») обещает ему показать восторженную рецензию на только что вышедшую чердынцевскую книжку. Рецензия оказывается статьей из старой берлинской газе-; ты — статьей совершенно о другом. Следующее собрание у Чернышевских, на котором редактор эмигрантской газеты публицист Васильев обещает всем знакомство с новым дарованием, оборачивается фарсом: вниманию собравшихся, в том числе Кончеева, предложена философическая пьеса русского немца по фамилии Бах, и пьеса эта оказывается набором тяжеловесных курьезов. Добряк Бах не замечает, что все присутствующие давятся смехом. В довершение всего Чердынцев опять не решился заговорить с Кончеевым, и их разговор, полный объяснений во взаимном уважении и литературном сходстве, оказывается игрой воображения. Но в этой первой главе, повествующей о цепочке смешных неудач и ошибок, — завязки будущего счастья героя. Здесь же возникает сквозная тема «Дара» — тема ключей: переезжая на новую квартиру, Чердынцев забыл ключи от нее в макинтоше, а вышел в плаще. В этой же главе беллетрист Романов приглашает Чердынцева в другой эмигрантский салон, к некоей Маргарите Львовне, у которой бывает русская молодежь; мелькает имя Зины Мерц (будущей возлюбленной героя), но он не отзывается на первый намек судьбы, и встреча его с идеальной, ему одному предназначенной женщиной откладывается до третьей главы. Во второй же Чердынцев принимает в Берлине мать, приехавшую к нему из Парижа. Его квартирная хозяйка, фрау Стобой, нашла для нее свободную комнату. Мать и сын вспоминают Чердынцева-старшего, отца героя, пропавшего без вести в своей последней экспедиции, где-то в Центральной Азии. Мать все еще надеется, что он жив. Сын, долго искавший героя для своей первой серьезной книги, задумывает писать биографию отца и вспоминает о своем райском детстве — экскурсиях с отцом по окрестностям усадьбы, ловле бабочек, чтении старых журналов, решении этюдов, сладости уроков, — но чувствует, что из этих разрозненных заметок и мечтаний книга не вырисовывается: он слишком близко, интимно помнит отца, а потому не в состоянии объективировать его образ и написать о нем как об ученом и путешественнике. К тому же в рассказе о его странствиях сын слишком поэтичен и мечтателен, а ему хочется научной строгости. Материал ему одновременно и слишком близок, и временами чужд. А внешним толчком к прекращению работы становится переезд Чердынцева на новую квартиру. Фрау Стобой нашла себе более надежную, денежную и благонамеренную постоялицу: праздность Чердынцева, его сочинительство смущали ее. Чердынцев остановил свой выбор на квартире Марианны Николаевны и Бориса Ивановича Щеголевых не потому, что ему нравилась эта пара (престарелая мещанка и бодрячок-антисемит с московским выговором и московскими же застольными шуточками): его привлекло прелестное девичье платье, как бы ненароком брошенное в одной из комнат. На сей раз он угадал зов судьбы, даром что платье принадлежало совсем не Зине Мерц, дочери Марианны Николаевны от первого брака, а ее подруге, которая принесла свой голубой воздушный туалет на переделку. Знакомство Чердынцева с Зиной, которая давно заочно влюблена в него по стихам, составляет тему третьей главы. У них множество общих знакомых, но судьба откладывала сближение героев до благоприятного момента. Зина язвительна, остроумна, начитанна, тонка, ее страшно раздражает жовиальный отчим (отец ее — еврей, первый муж Марианны Николаевны — был человек музыкальный, задумчивый, одинокий). Она категорически противится тому, чтобы Щеголев и мать что-нибудь узнали об ее отношениях с Чердынцевым. Она ограничивается прогулками с ним по Берлину, где все отвечает их счастью, резонирует с ним; следуют долгие томительные поцелуи, но ничего более. Неразрешенная страсть, ощущение близящегося, но медлящего счастья, радость здоровья и силы, освобождающийся талант — все это заставляет Чердынцева начать наконец серьезный труд, и трудом этим по случайному стечению обстоятельств становится «Жизнь Чернышевского». Фигурой Чернышевского Чердынцев увлекся не по созвучию его фамилии со своей и даже не по полной противоположности биографии Чернышевского его собственной, но в результате долгих поисков ответа на мучающий его вопрос: отчего в послереволюционной России все стало так серо, скучно и однообразно? Он обращается к знаменитой эпохе 60-х гг., именно отыскивая виновника, но обнаруживает в жизни Чернышевского тот самый надлом, трещину, который не дал ему выстроить свою жизнь гармонически, ясно и стройно. Этот надлом сказался в духовном развитии всех последующих поколений, отравленных обманной простотой дешевого, плоского прагматизма. «Жизнь Чернышевского», которой и Чердынцев, и Набоков нажили себе множество врагов и наделали скандал в эмиграции (сначала книга была опубликована без этой главы), посвящена развенчанию именно русского материализма, «разумного эгоизма», попытки жить разумом, а не чутьем, не художнической интуицией. Издеваясь над эстетикой Чернышевского, его идиллическими утопиями, его наивным экономическим учением, Чердынцев горячо сочувствует ему как человеку, когда описывает его любовь к жене, страдания в ссылке, героические попытки вернуться в литературу и общественную жизнь после освобождения... В крови Чернышевского есть та самая «частичка гноя», о которой он говорил в предсмертном бреду: неумение органично вписаться в мир, неловкость, физическая слабость, а главное — игнорирование внешней прелести мира, стремление все свести к рацее, пользе, примитиву... Этот на вид прагматический, а на самом деле глубоко умозрительный, абстрактный подход все время мешал Чернышевскому жить, дразнил его надеждой на возможность общественного переустройства, в то время как никакое общественное переустройство не может и не должно занимать художника, отыскивающего в ходах судьбы, в развитии истории, в своей и чужой жизни прежде всего высший эстетический смысл, узор намеков и совпадений. Эта глава написана со всем блеском набоковской иронии и эрудиции. В пятой главе сбываются все мечты Чердынцева: его книга увидела свет при содействии того самого добряка Баха, над пьесой которого он покатывался со смеху. Ее расхвалил тот самый Кончеев, о дружбе с которым мечтал наш герой. Наконец возможна близость с Зиной: ее мать и отчим уезжают из Берлина (отчим получил место), и Годунов-Чердынцев с Зиной Мерц остаются вдвоем. Полная ликующего счастья, эта глава омрачается лишь рассказом о смерти Александра Яковлевича Чернышевского, который умер, не веря в будущую жизнь. «Ничего нет, — говорит он перед смертью, прислушиваясь к плеску воды за занавешенными окнами. — Это так же ясно, как то, что идет дождь». А на улице в это время сияет солнце, и соседка Чернышевских поливает цветы на балконе. Тема ключей всплывает в пятой главе: свои ключи от квартиры Чердынцев оставил в комнате, ключи Зины увезла Марианна Николаевна, и влюбленные после почти свадебного ужина оказываются на улице. Впрочем, скорее всего в Грюневальдском лесу им будет не хуже. Да и любовь Чердынцева к Зине — любовь, которая вплотную подошла к своему счастливому разрешению, но разрешение это от нас скрыто, — не нуждается в ключах и кровле.
Приглашение на казнь
«Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом». Непростительная вина Цинцинната — в его «непроницаемости», «непрозрачности» для остальных, до ужаса похожих (тюремщик Родион то и дело превращается в директора тюрьмы, Родрига Ивановича, и наоборот; адвокат и прокурор по закону должны быть единоутробными братьями, если же не удается подобрать — их гримируют, чтобы были похожи), «прозрачных друг для дружки душ». Особенность эта присуща Цинциннату с детства (унаследована от отца, как сообщает ему пришедшая с визитом в тюрьму мать, Цецилия Ц., щупленькая, любопытная, в клеенчатом ватерпруфе и с акушерским саквояжем), но какое-то время ему удается скрывать свое отличие от остальных. Цинциннат начинает работать, а по вечерам упивается старинными книгами, пристрастясь к мифическому XIX в. Да еще занимается он изготовлением мягких кукол для школьниц: «тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький, в зипуне, и множество других». Здесь же, в мастерской, Цинциннат знакомится с Марфинькой, на которой женится, когда ему исполняется двадцать два года и его переводят в детский сад учителем. В первый же год брака Марфинька начинает изменять ему. У нее родятся дети, мальчик и девочка, не от Цинцинната. Мальчик хром и зол, тучная девочка почти слепа. По иронии судьбы, оба ребенка попадают на попечение Цинцинната (в саду ему доверены «хроменькие, горбатенькие, косенькие» дети). Цинциннат перестает следить за собой, и его «непрозрачность» становится заметна окружающим. Так он оказывается в заключении, в крепости. Услышав приговор, Цинциннат пытается узнать, когда назначена казнь, но тюремщики не говорят ему. Цинцинната выводят взглянуть на город с башни крепости. Двенадцатилетняя Эммочка, дочь директора тюрьмы, вдруг кажется Цинциннату воплощенным обещанием побега... узник коротает время за просмотром журналов. Делает записи, пытаясь осмыслить собственную жизнь, свою индивидуальность: «Я не простой... я тот, который жив среди вас... Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, — не только обоняние, как у оленя, а осязание, как у нетопыря, — но главное: дар сочетать все это в одной точке...» В крепости появляется еще один заключенный, безбородый толстячок лет тридцати. Аккуратная арестантская пижамка, сафьяновые туфли, светлые, на прямой пробор волосы, между малиновых губ белеют чудные, ровные зубы. Обещанное Цинциннату свидание с Марфинькой откладывается (по закону, свидание дозволяется лишь по истечении недели после суда). Директор тюрьмы торжественным образом (на столе скатерть и ваза со щекастыми пионами) знакомит Цинцинната с соседом — м-сье Пьером. Навестивший Цинцинната в камере м-сье Пьер пробует развлечь его любительскими фотографиями, на большинстве которых изображен он сам, карточными фокусами, анекдотами. Но Цинциннат, к обиде и недовольству Родрига Ивановича, замкнут и неприветлив. На следующий день на свидание к нему является не только Марфинька, но и все ее семейство (отец, братья-близнецы, дед с бабкой — «такие старые, что уже просвечивали», дети) и, наконец, молодой человек с безупречным профилем — теперешний кавалер Марфиньки. Прибывает также мебель, домашняя утварь, отдельные части стен. Цинциннату не удается сказать ни слова наедине с Марфинькой. Тесть не перестает упрекать его, шурин уговаривает покаяться («Подумай, как это неприятно, когда башку рубят»), молодой человек упрашивает Марфиньку накинуть шаль. Затем, собрав вещи (мебель выносят носильщики), все уходят. В ожидании казни Цинциннат еще острее чувствует свою непохожесть на всех остальных. В этом мире, где «вещество устало: сладко дремало время», в мнимом мире, недоумевая, блуждает лишь незначительная доля Цинцинната, а главная его часть находится совсем в другом месте. Но и так настоящая его жизнь «слишком сквозит», вызывая неприятие и протест окружающих. Цинциннат возвращается к прерванному чтению. Знаменитый роман, который он читает, носит латинское название «Quercus»» («Дуб») и представляет собою биографию дерева. Автор повествует о тех исторических событиях (или тени событий), свидетелем которых мог оказаться дуб: то это диалог воинов, то привал разбойников, то бегство вельможи от царского гнева... В промежутках между этими событиями дуб рассматривается с точки зрения дендрологии, орнитологии и прочих наук, приводится подробный список всех вензелей на коре с их толкованием. Немало внимания уделяется музыке вод, палитре зорь и поведению погоды. Это, бесспорно, лучшее из того, что создано временем Цинцинната, тем не менее кажется ему далеким, ложным, мертвым. Измученный ожиданием приезда палача, ожиданием казни, Цинциннат засыпает. Вдруг его будит постукивание, какие-то скребущие звуки, отчетливо слышные в ночной тишине. Судя по звукам, это подкоп. До самого утра Цинциннат прислушивается к ним. По ночам звуки возобновляются, а день за днем к Цинциннату является м-сье Пьер с пошлыми разговорами. Желтая стена дает трещину, разверзается с грохотом, и из черной дыры, давясь смехом, вылезают м-сье Пьер и Родриг Иванович. М-сье Пьер приглашает Цинцинната посетить его, и тот, не видя иной возможности, ползет по проходу впереди м-сье Пьера в его камеру. М-сье Пьер выражает радость по поводу своей завязавшейся дружбы с Цинциннатом — такова была его первая задача. Затем м-сье Пьер отпирает ключиком стоящий в углу большой футляр, в котором оказывается широкий топор. Цинциннат лезет по вырытому проходу обратно, но вдруг оказывается в пещере, а затем через трещину в скале выбирается на волю. Он видит дымчатый, синий город с окнами, как раскаленные угольки, и торопится вниз. Из-за выступа стены появляется Эммочка и ведет его за собой. Сквозь небольшую дверь в стене они попадают в темноватый коридор и оказываются в директорской квартире, где в столовой за овальным столом пьют чай семейство Родрига Ивановича и м-сье Пьер. Как принято, накануне казни м-сье Пьер и Цинциннат являются с визитом ко всем главным чиновникам. В честь них устроен пышный обед, в саду пылает иллюминация: вензель «П» и «Ц» (не совсем, однако, вышедший). М-сье Пьер, по обыкновению, в центре внимания, Цинциннат же молчалив и рассеян. Утром к Цинциннату приходит Марфинька, жалуясь, что трудно было добиться разрешения («Пришлось, конечно, пойти на маленькую уступку, — одним словом, обычная история»). Марфинька рассказывает о свидании с матерью Цинцинната, о том, что к ней самой сватается сосед, бесхитростно предлагает Цинциннату себя («Оставь. Что за вздор;, — говорит Цинцинн
2020-01-15
176
