Дело харьковского общества взаимного кредита: Левченко и др., обвиняемых в растрате и небрежном хранении денежных сумм

 

В 1880 году в делах Харьковского Общества Взаимного Кредита назначенной советом банка ревизией был обнару­жен целый ряд злоупотреблений.

Было выяснено, что в течение многих лет неправильно велись книги банка; что, вопреки уставу банка, не делалась ежегодная проверка его отчетности; что банк производил недозволенные уставом сделки и т. д.

Производившиеся в отделе текущих счетов операции не оставляли сомнения в преступном их характере. Стоявший во главе этого отдела кассир и член правления А. Левченко был одним из видных деятелей банка. Он слыл богатым человеком, видным дельцом, обладающим в финансовых делах большими способностями. Доверие к нему как со стороны его сослуживцев по банку, так и со стороны публики было неограниченное, чем он широко воспользовался.

В течение нескольких лет он путем неправильного ведения книг присвоил себе около 350 тыс. руб. Вносимые вкладчиками деньги по его распоряжению записывались более ранними числами лишь тогда, когда вкладчики явля­лись за своими деньгами; он скрывал вносимые в банк цен­ные пакеты и учитывал в свою пользу представленные бан­ку для учета векселя. По его объяснению, неправильное сче­товодство велось потому, что у него за массой работы не хватало времени, для того чтобы следить за книгами, а из денег он присвоил себе лишь 50 тыс., которые он обязуется возвратить.

Помимо действий Левченко, неправомерной казалась и деятельность других членов правления.

Было обнаружено, что банк принимал к учету векселя не только без подписи бланконадписателя, как это требуется уставом банка, но и без всякой подписи; именные ценные бумаги принимались банком без передаточной надписи и, следовательно, ни в каком случае не могли сделаться собст­венностью банка.

Правила банка о ежегодной проверке отчетности не исполнялись и за 1879 год, в который больше всего было присвоено Левченко, никаких упущений в книгах замечено не было.

Все эти обстоятельства привели к заключению, что правление, обязанное в силу устава банка заведовать его де­лами, относилось к своим обязанностям небрежно, и поэ­тому весь состав правления с председателем Сливицким во главе был предан суду за небрежность при исполнении служебных обязанностей (ст.ст. 351 и 359 Уложения о наказаниях).

Левченко был предан суду за растрату и за злонамерен­ные действия при производстве ссуд и выдаче вкладов.

Трофимов, ведший книгу текущих счетов, обвинялся в составлении неправильных отчетов для сокрытия преступных действий (ст.ст. 13 и 359 Уложения о наказаниях.).

Лысогоренко – в том, что, как депутат, небрежно испол­нял свои обязанности (ст. 417 Уложения о наказаниях).

Все подсудимые были преданы Харьковскому окружно­му суду с участием присяжных заседателей. Заседание про­исходило с 21 по 25 мая 1881 г.

Председательствовал Любовицкий. Обвинял Дукмасов. Гражданский иск со стороны Харьковского Общества Вза­имного кредита поддерживал Ф. Н. Плевако.

Защищали присяжные поверенные: Андреевский, Белинский, Клопов, Сахновский и Краснопольский.

Присяжные заседатели оправдали всех, кроме Левченко. Он признан виновным, но заслуживающим снисхождения, в присвоении и растрате как банковских денег, так и денег миссионерского общества.

Суд приговорил его к ссылке на 4 года в Омскую губер­нию с лишением всех особенных прав и преимуществ.

Я задержу ваше внимание на перепутьи от обвинения к защите.

Так как всякая задержка неприятна, то я буду немногословен.

Меня обязывает к этому и то, что материал данного дела делает бесспорным, что я хотел доказывать на суде: г.Левченко признал ущербы, нанесенные обществу взаимного кредита, а защита и прочие подсудимые серьезно не оспа­ривали итогов ущерба, определенных экспертизой.

Бороться со злом я буду не ввиду законов, которые формулировали в обвинительном акте совершившийся факт; я буду бороться ввиду закона, вытекающего из изучения при­говоров, выносимых присяжными, нашими русскими при­сяжными, – закона, обобщающего факты из истории этого молодого института: этот закон – значительное количест­во, быть может, нигде не повторяющееся, оправданий при создании вины, доходящее до отрицания подсудимым при­знанного факта.

Здесь, несомненно, немалую роль играет все перенося­щая, незлопамятная, любвеобильная славянская натура русских присяжных; несомненно, еще более влияет ваше знание среды и условий всякого дела, мощно диктующих вам внешне непонятное, но внутренне разумное суждение о людях и фактах.

Ввиду этого закона я должен доказать вам, что здесь нет данных для отрицания тех преступных фактов, которые открывает иск от общества к виновникам факта.

Возникновение настоящего преступления – история древняя; это – история о возникновении Общества взаимного кредита в Харькове, история возникновения подобных обществ в России. Одна и та же, почти шаблонная летопись: додумалось и наше общество до идеи товарищества, банков, как конкуренции союза малых капиталов с крупными капиталистами. Начали возникать одни за другими многоразличные союзы. Сначала, конечно, вера в идеал, восторг: служатся молебны с приглашением чудотворных икон, устраиваются обеды, на которых пьют тосты за предержащую власть, произносят спичи, задыхаются от восторга, что у нас так много гениев и мужей добра и правды, моментально могущих осуществить самые пламенные мечты общества.

Первый день банковской жизни кончается изобильными излияниями, объятиями, поцелуями, а затем банк вступает в свою нормальную жизнь. Избраны люди, которые должны руководить делом, избраны власти, которые должны установить порядок и достигнуть тех целей, которые предположены.

Но проходит пора. Избранники начинают забираться властью, начинается несоблюдение тех форм, которые только и могут служить гарантией для всякого члена общества, что избранные власти делают дело. Начинается известная картина: большею частью один человек, более опытный, забирает все дело, выказывает большую сноровку, избирается своими товарищами и дело принимает форму единовластия – великий визирь и спящий диван.

Но великий визирь, заправляя делами банка, все-таки должен помнить, что власть принадлежит тем, кто избрал его, и нередко возвращается к своему источнику в форме перевыборов. Некоторая мягкость, доброта, снисходительность к заемщикам – и для русского человека этого до­вольно.

Впоследствии на общем собрании проверки не делается. Начинаются овации, «хорошо», «благодарим», «управляйте нами» и «распоряжайтесь».

Года через 2–3 выражается желание возвеличить своих избранников стипендиями, серьезно помышляют об увеко­вечении дорогих черт лица благодетеля в потомстве поме­щением его портрета в совете общества.

Но вот очарование прошло. Как ни быстро мы создаем, а еще быстрее разбиваем наши идолы, веру заменяем без­верием, доверие к избранникам – доверием ко всякой кле­вете, ко всякому слуху о наживе, захвате, растрате.

У вас в харьковском обществе разочарование тоже настало.

Но у вас по крайней мере разочарование было основательно. Левченко можно поблагодарить за единственно оказанную им услугу во время его управления: он ценой расхищенных денег, правда, несколько высокой ценой, купил вам правомерное разочарование. Если он привел дело в та­кой порядок, что чуть не пропали все капиталы, то можно было прийти к основательному заключению, что такой че­ловек никуда не годится.

Великим визирем харьковского общества взаимного кредита был Левченко. Он один при дремоте своих, метко названных «аксесуарными», помощников правил самовла­стно делами общества и разрушил его чуть не в конец.

Рождается вопрос: каким образом общество могло так жестоко ошибиться относительно этого человека?

Левченко внушал доверие двумя своими качествами: внешним и внутренним.

Внешнее, это – его крупная коммерческая сила; его имущественная мощь, благодаря которой он был, по мне­нию общества, способным не только взять на себя, но и вы­полнить самые ценные обязанности.

Внутреннее, это – его снисходительность, верность дан­ному слову, способность не только войти, но и развести чужое горе.

Случаи, о которых говорил Левченко, случаи, где благодаря ему и ему одному, спасались целые состояния 'не подлежат никакому сомнению. Но действительно ли эти качества так прочны, как думали о Левченко его доверители?

Я думаю, что и в лучшей поре своей в них было много кажущегося, искусственного. Если вы отнесетесь критически к направлению моей задачи, то увидите, что богатство Левченко значительно суживается. Он делается крупным собственником только тогда, когда касса общества переходит в его руки. И немудрено. Не фабрики и шахты каменноугольные обогатили его, а обогатила его ему одному ведомая шахта в форме банкового сундука, шахта, не требовавшая больших затрат и снабжавшая своего владельца ассигнациями и благородным металлом по желанию.

Если вы отнесетесь критически ко внутренним качествам Левченко, то вы исключите из числа их доверие.

Доверие – сестра веры. Оба качества не всегда в ладу с логикой. Пламенной вере часто не соответствует предмет веры. Доверие, это – не качество того, к кому его питают, а того, кто его питает. Один из величайших умов средних веков выражался о вере, что вере логика не нужна: credo quia absurdum.

А Левченко не мог не заботиться о доверии. Ведь время от времени власть возвращалась к избирателям. Надо было действовать на них одним из лучших свойств хорошего человека–делами, внушающими доверие. Исполнять же слово, когда оно относилось к общественному кредиту, помогать деньгами и средствами Левченко было и легко и нужно: легко – ибо ничего нет легче, как творить добро чужими средствами.

Не зная источника добра, люди восторгаются делами деятеля; но деятель добра тогда только высок и свят, когда свои добрые желания он исполняет своими собственными средствами, побеждая во имя добра эгоистическую волю, неохотно расстающуюся с тем, что нужно самому обладателю. Тогда деятель добра добродетелен действительно.

При изучении дела мы видим, что не только Левченко пользовался доверием, но он и сам доверял другим. Однако доверие его к другим основывалось на простом соображе­нии, что он должен жить в мире с обществом, которое из­брало его, потому что при малейшей ссоре, при малейших нехороших отношениях он мог потерять место, а это было бы моментом, при котором старых грехов нельзя было бы прикрыть и пришлось бы за них рассчитываться.

Вот в каком виде рисуется мне нравственный образ Левченко, – виде, правда, менее радужном, но зато объясняющим нам бытие в его воле и тех прекрасных действий, которые и до сих пор не могут быть забыты, и тех поступков, которые он совершал к изумлению его бывших, им очаро­ванных избирателей.

При этом спешу оговориться, что я этим вовсе не хочу сказать, что Левченко – злодей, вроде Струсберга, Юханцева, что он из числа тех хищников, которые не могут равно­душно взирать на чужое.

Я не могу не напомнить, что он не скрывал, может быть, большей части средств своих: видно, что он верил в свое де­ло, для которого брал деньги, вероятно, убежденный, что выгоды им задуманного предприятия обеспечат его само­вольные захваты сумм общества. Этим он отличается от всех растратчиков, которым имя легион, а тип – Юханцев.

Он не скрывал особенно своих средств: дома его на виду и не заложены по разным закладным, копи также на виду, – скрыто разве что-нибудь себе на черный день. В нем нет этого обыкновенного явления, как в других растратчи­ках, что у них на виду только такое имущество, которое при быстрой продаже ничего не стоит и которое свидетельству­ет об утонченном вкусе тех, которые привыкли жить на чу­жой счет.

Но как бы ни смотреть на дело, он бесспорно виноват в ущербе, нам причиненном. О цифре я говорить не буду по той причине, что для уголовной ответственности цифра играет роль и в скромном размере 300 руб. Точное определение цифры будет принадлежать суду, который будет обсуждать последствия вашего вердикта, и тогда мною будет представлен расчет.

По отношению к прочим подсудимым слово мое тоже будет недлинно. Я прежде всего, чтобы быть верным принятому мною, как человеком известной профессии, началу, должен заявить, что ни одним словом не стану поддерживать даже в смысле гражданского иска обвинения, направленного против Житкова.

При всем моем уважении ко всяким актам, исходящим от судебной власти, я решительно не могу понять, каким образом могло случиться такое явление, что, начав обвинительный акт словами: «в 1880 г. в марте месяце, вступив в число членов правления, Житков тотчас начал изучать делопроизводство и открыл беспорядки», кончают его: «на ос­новании вышеизложенного Житков обвиняется в том же».

При такой деятельности Житкова единственное, что гражданский истец, по отношению к нему, может заявить, это – что он не находит возможным не только поддержи­вать как гражданский истец обвинения против него но да­же не находит возможным признать хотя бы в одной копейке ответственным его перед тем обществом, которому он хотел служить честно и добросовестно.

Относительно остальных членов правления я точно также не могу поддерживать взгляда, что они умышленно, сознательно допустили растрату.

Двухдневное изучение дела убеждает, что умышленного отношения с их стороны не было.

Но зато они не могут быть свободны от упрека в нерадении. Доказывать этот проступок незачем: достаточно вспомнить, что растрачено до 360 000 руб. и растрачено не вдруг, а путем медленного процесса обманов по текущему счету. Этот факт сам собой доказывает существование нерадения. Достаточно было нескольких минут для эксперта, чтобы он увидел обманы и ошибки, достаточно было нескольких дней для незнакомого с банковым делопроизвод­ством Житкова, чтобы среди прений и насмешек окружаю­щих он вскрыл и огласил истину.

Что же делали члены правления?

Они дремали в часы бодрствования и труда. Кажется, они приходили в банк не для того, чтобы трудиться и тру­дом купить себе право на домашний отдых, а, уставши от домашнего труда, приходили отдыхать в уютные комнаты правления! Они ленились изучать дело, как сделал это Житков; они, наконец, не умели следить за делом!

Лень, и сон, и простота – эти прекрасные качества, которыми наделяет судьба некоторых из своих избранни­ков, – конечно, не проступок и всякий может в своей личной жизни пользоваться сколько угодно своими дарами; но когда лень берется за общественный труд и портит его, когда сон берется стеречь стражу, когда простота хватается за решение серьезных общественных дел, – они делаются преступными.

Я высокого мнения об умственных силах подсудимых, но по отношению к лени, сну и простоте можно применить изречение одного великого писателя Европы относительно человеческой глупости: «Всякий имеет право быть глупым, но не следует злоупотреблять этим правом»...

Если общество избрало нас быть хранителями его инте­ресов, а мы делаемся нерадивыми, тогда мы становимся ответственными перед теми, чьим состоянием мы распоряжались.

А что нерадение было – для этого достаточно вспомнить, что факт самой растраты в 360 000 руб. не доказыва­ется здесь, а сам доказывает то, что из него следует...

Поэтому я по отношению к прочим подсудимым не считаю себя нравственно имеющим право отказаться от об­винения, в смысле гражданского иска. Я обвиняю их в нерадении, результатом которого было, хотя бы неумышленное, с их стороны допущение Левченко нанести ущербы обществу взаимного кредита, о которых я буду представительствовать перед судом на основании вашего вердикта.

Я думаю, милостивые государи, что мне необходимо, заканчивая свою речь, остановиться еще на одном факте.

Редкое другое дело, как настоящее, может быть, подтверждает то правило, что в суде присяжных является новый элемент, обыкновенно в суде коронном несуществующий, – так сказать, органическая связь с тем обществом, из среды которого вышел известный деятель, и вследствие этого отношение к нему, как к своему близкому, – отношение отеческое, братское, полное любви, полное снисхождения.

Я говорю, редкое другое дело подтверждает это правило, как настоящее.

Все подсудимые, здесь сидящие, не первый раз являются перед вашими глазами. Я думаю, вы каждого из них видели между собою, каждого из них видели в лучшие для него дни и, вспоминая, что силою вашего вердикта ряд лучших дней может для них прекратиться, может начаться преждевременная осень с бурями и непогодами, вы можете отнестись к ним мягко.

Против мягкости уголовного вердикта человек, который случайно стал поддерживать гражданский иск и который, бессильно смотря на те места (указывает на места защиты), завидует противникам, не может сказать ничего...

Но я должен сказать одно, – величайшее уважение общества самого к себе должно состоять в следующем: можно прощать подсудимым их вину, но никогда не следует оставлять в их руках того, что они виною приобрели; можно пощадить подсудимых, но никогда не следует щадить их больше тех, кому они причинили вред.

Наказанием, которое ждет каждого подсудимого, когда он обвинен вашим вердиктом, потерпевший сыт не будет, – ему лучше от этого не станет.

Но если преступный факт, совершенный известным лицом, вменяется ему в вину, – тогда для потерпевшего оста­ется справедливое утешение: свое из рук недостойных взять назад, и рукам, которые не работали, охраняя чужое, сказать: отдайте нам и свое, чтобы видеть, как нехорошо потерять то, что имеешь; мы потеряли по чужой вине, пусть же отвечает тот, по чьей вине наше потеряно.

Я думаю, милостивые государи, что, как бы общество ни относилось мягко к своим членам, оно должно помнить, что правосудие есть та же математика.

Ни один математик не скажет 3 х 3=9, но для моей подруги=10: ему 3x3 = 9 для всех.

Также и факт преступного деяния остается преступным – все равно, сидят ли на скамье подсудимых люди, которых вы никогда не видали, или люди близкие, хотя бы даже братья, друзья.

Если вы пришли судить о факте, то вы его должны на­звать белым, если он бел; если же факт не чист, то должны сказать, что он не чист, и пусть подсудимые знают, что им предстоит умываться и умываться...

Закончу я мою речь одним анекдотом из восточной жизни, – иногда не мешает оглянуться и на восток, у кото­рого есть прекрасные изречения и прекрасные анекдоты.

Один турецкий рассказчик говорит, что в Турции был судья, которому пришлось судить деяния своего отца; он присудил отца к 90 ударам палкою и, смешивая слезы с чернилами, подписал вердикт.

Во время исполнения приговора, когда отец претерпевал удары, сын стоял тут же и плакал, а когда удары были пре­кращены, он первый бросился обнимать и целовать отца.

Подражайте в хорошем востоку: когда вы видите, что де­яние преступно, скажите, что оно преступно, а затем, оста­ваясь людьми, сжимайте в своих объятиях людей, которые заслужили наказание по своей собственной вине...

Плевако Ф.Н.