Выготский о мышлениеив связи с развитием языка в примитивном обществе

Примитивный че­ловек отличается от культурного не только тем, что его язык оказывается беднее средствами, грубее и менее развитым, чем язык культурного человека, — все это, конечно, так, но одновре­менно с этим язык примитивного человека поражает нас именно огромным богатством словаря.

Леви-Брюль и Йенш со всей справедливостью указывают на то, что эти двойственные особенности языка примитивного челове­ка стоят в тесной связи с его необыкновенной памятью. Первое, что поражает нас в языке примитивного человека, — это именно огромное богатство обозначений, которыми он располагает. Весь этот язык насквозь проникнут конкретными обозначениями, и для выражения этих конкретных деталей он пользуется огромным ко­личеством слов и выражений.

Поэтому речь примитивного человека действительно напоминает бесконечно сложное по сравнению с нашим языком, точнейшее, пластическое и фотографическое описание какого-нибудь события с мельчайшими подробностями.

Развитие языка поэтому характеризуется тем, что это огром­ное изобилие конкретных терминов начинает все больше и больше исчезать. В языках австралийских народов, например, почти совершенно отсутствуют слова, обозначающие общие по­нятия, но они наводнены огромным количеством специфических терминов, различающих точно отдельные признаки и индивиду­альность предметов.

 «Было бы напрасно, — продолжает Леви-Брюль, — искать че­го-нибудь подобного в европейских языках». Одно из племен име­ет, например, особое слово для обозначения солнца, светящего между двумя облаками. Число существительных в их языках поч­ти неисчислимо. У одного из северных примитивных народов, на­пример, есть множество терминов для обозначения различных пород оленей. Есть специальное слово для обозначения оленя од­ного года, двух, трех, четырех, пяти, шести и семи лет, 20 слов для льда, 11 слов для холода, 41 слово для снега в различных формах, 26 глаголов, чтобы обозначить замерзание и таяние, и т. д. Вот почему «они сопротивляются попытке сменить этот язык на норвежский, слишком бедный для них с этой точки зрения». Этим же самым объясняется огромное количество собственных имен, даваемых самым различным отдельным предметам.

Поэтому там, где европеец тратит одно-два слова, примитив­ный человек тратит иногда десять. Так, например, фраза «Чело­век убил кролика» на языке индейцев племени понка буквально передается так: «Человек он один живой стоящий убил нарочно пустить стрелу кролика его одного живого сидящего».

Операции языка, операции счета оказываются возможными только постольку, поскольку еще связаны с теми конкретными си­туациями, которые их породили. Конкретность и образность при­митивного языка сказываются уже в его грамматических формах. Эти грамматические формы направлены на то, чтобы передать мельчайшие конкретные детали. Форма глагола меняется в зависимости от тончайшей детали смысла. Так, например, в языке одного примитивного племени вместо общего выражения «мы» су­ществует множество отдельных конкретных выражений: «я и ты», «я и вы», «я и вы двое», «я и он», «я и они», комбинируемых затем с двойственным числом: «мы двое и ты», «мы двое и вы», со множественным: «я, ты и он, или они». В простом спряжении настоящего времени индикатива есть более семидесяти различных форм; различные формы глагола обозначают, был объект живым или неживым. Вместо множественного и единственного числа в некоторых языках употребляются формы двойственного, тройственного, иногда и четверного. Все это стоит в связи с конкретным характером этого языка и с конкретным характером примитивной памяти.

…Многие авторы согласно называют этот язык пикторальным или живописным и отмечают в нем тенденцию «говорить глазом», рисовать и изображать то, что хочешь выразить. Движение в пря­мом направлении выражается иначе, чем движение в сторону, или по кривой, или на некотором расстоянии от того, кто гово­рит. «Одним словом, — говорит Леви-Брюль, — в особенности могут быть удержаны и воспроизведены зрительной и мускульной памятью пространственные отношения, которые выражаются с та­кой точностью в языке кламатов».

Преобладание пространственного элемента действительно выра­жает основную тенденцию многих примитивных языков. Гатчет устанавливает, что «категории положения пространственной ситуа­ции и расстояния оказываются чрезвычайно важными у примитив­ных, диких народов и столь же основными, как категории времени и причинности в нашем мышлении». Всякая фраза, вся­кое предложение должны непременно выразить отношение предме­тов в пространстве.

«Умственная жизнь примитивных народов, — говорит Леви-Брюль, — требует не только выражения относительного располо­жения предметов и существ в пространстве и их расстояния. Она удовлетворяется только тогда, когда язык специфицирует и во всем прочем выражение деталей, формы предметов, их размера, их способа движения, различных обстоятельств, в которых они могут находиться. Для достижения этой цели язык употребляет самые различные средства».

В качестве подобных средств употребляются префиксы и суф­фиксы, обозначающие форму и движение или форму и разме­ры, характер среды, в которой происходит движение, положение и т. д. Количество этих добавочных языковых частиц не огра­ничено.

Когда мы обращаемся к выяснению причины подобного харак­тера языка, наряду с пластической и эйдетической памятью при­митивного человека мы находим еще вторую причину, имеющую для нас огромное значение при объяснении особенностей этого языка. Эта причина заключается в том, что язык примитивного человека, в сущности говоря, есть двойной язык: с одной сторо­ны, язык слов, с другой — язык жестов. Язык примитивного че­ловека выражает образы предметов и передает их точно так, как они представляются глазам и ушам. Точное воспроизведение — идеал подобного языка.

У этих языков есть общая тенденция, говорит Леви-Брюль, описать не впечатление, полученное субъектом, а форму, конту­ры, положение, движение, способ действия предметов в простран­стве — словом, все, что может быть воспринято и зарисовано…Леви-Брюль приходит к заключению, что в большинстве при­митивных обществ существует двойной язык — устный и язык жестов. Поэтому, говорит он, нельзя допустить, чтобы они суще­ствовали, не оказывая влияния один на другой. Кешинг в заме­чательной работе, посвященной «ручным понятиям», исследовал влияние, оказываемое языком руки на язык устный. Он показал, как в одном из примитивных языков порядок членов предложе­ния, способ образования числительных и т. п. обязаны своим про­исхождением движениям, определяемым рукой.

… «Прогресс цивилизации, — говорит Леви-Брюль, — обязан вза­имному влиянию руки на ум и ума на руку. Чтобы изучить ум­ственную жизнь примитивов, надо вновь обрести движения их рук, движения, от которых неотделимы их язык и их мысль. Примитивный человек, который не говорит без рук, также не ду­мает без них».

Кешинг показал, в какой степени специализация глаголов, которую мы констатируем в языке примитивного человека, явля­ется естественным следствием движения руки. «В этом есть, — говорит он, — грамматическая необходимость. В уме примитив­ного человека должны были возникать мысли-экспрессии, экспрессии-понятия, сложные и, однако, механически систематизи­рованные, так же быстро, как создавалось эквивалентное словес­ное выражение».

«Говорить руками, — говорит Леви-Брюль, — это в букваль­ном смысле означает в определенной степени думать при помо­щи рук. Особенности этих ручных понятий с необходимостью должны обнаружиться в устном выражении мыслей»…

Вначале, как показывает исследование, оба эти языка не были изолированы и разъединены, но каждая фраза представляла слож­ную форму, в которой были объединены жесты и звуки. Эти же­сты воспроизводили движение, с точностью рисуя и описывая предметы и действия.

Мы можем с полным правом сказать, что мышление примитив­ного человека, пользующегося подобным языком, эйдетично. По мере культурного разви­тия мышления и языка эйдетическая наклонность отступает на задний план, вместе с ней пропадает в языке интерес к передаче отдельных конкретных частностей.

Вспомним, какое количество имен собственных отмечали мы в языках примитивных народов, какую тенденцию к максимальной спецификации каждого отдельного индивидуального свойства и предмета. Самый способ употребления слова определяет в данном случае и способ мышления. Вот почему мышление у примитивно­го человека фактически отходит на задний план по сравнению с деятельностью его памяти.

Второй стадией в развитии пользования словом является стадия, когда слово выступает как ассоциативный знак не инди­видуального предмета, а какого-нибудь комплекса или группы предметов. Слово становится как бы фамильным, групповым име­нем. Оно выполняет уже не только ассоциативную функцию, но и мыслительную операцию, так как при его помощи классифицируются, объединяются в известный комплекс различные индивиду­альные предметы.

Но это объединение все еще остается группой отдельных конкретных предметов, из которых каждый, войдя в новое со­четание, сохраняет всю свою индивидуальность и единствен­ность. На этой стадии слово есть средство образования комплекса. Типичным примером такой функции слова может служить у нас фамильное имя. Когда я говорю о какой-нибудь семье — Петровы, то этим словом я обозначаю известную группу конкретных лиц не в силу того, что они имеют неко­торый общий признак, а в силу конкретной их принадлежности к известной общей группе.

Комплекс отличается от понятия отношением, которое устанав­ливается между индивидуальным предметом и групповым именем. Глядя на предмет, я могу сказать совершенно объективно, дерево это или собака, потому что дерево и собака служат обозначения­ми понятий, т. е. общих родовых групп, к которым по существен­ным признакам должны быть отнесены те или иные индивидуальные предметы. Когда я гляжу на человека, я не могу сказать, Петров он или нет, ибо для того, чтобы решить это, не­обходимо просто узнать фактически, принадлежит он или не при­надлежит к этой фамилии. Таким образом, в комплексе индивид сохраняется как таковой, а сам комплекс объединяет различные элементы не на основании внутренней существенной связи между ними, а на основе фактической, конкретной, существующей в действительности между ними смежности в том или ином отноше­нии.

Вот на этой стадии комплексного мышления и стоит в значи­тельной степени примитивный человек. Его слова суть имена соб­ственные или фамильные имена, т. е. знаки отдельных предметов или знаки комплексов. Примитив мыслит не в понятиях, но в комплексах. Вот самое существенное отличие, которое отделяет его мышление от нашего.

Когда Леви-Брюль характеризует мышление примитивного че­ловека как мышление дологическое, в котором одновременно воз­можны самые различные связи, он выражает основное свойство этого мышления в «законе партиципации» (соучастия). Этот закон гласит, что примитивное мышление не подчиняется законам на­шей логики, а имеет свою особую, примитивную логику, которая основывается на совсем иной связи представлений, чем наша. Этот особый тип связей, характерный для примитивной логики, заключается в том, что один и тот же предмет может соучаство­вать в различных комплексах, входить как составная часть в со­вершенно различные связи.

Для примитива, следовательно, не действителен закон исклю­ченного третьего. Для него человек потому, что он входит в ком­плекс «человек», тем самым не является еще не попугаем: он может быть в одно и то же время и в комплексе «человек», и в комплексе «попугай». Так, индейцы племени бороро утверждали, что они красные попугаи. Это не означает, что они после смерти становятся попугаями и что попугаи — превращенные индейцы, а что они действительно попугаи. Подобная связь невозможна в ло­гике, использующей понятия. Там человек в силу того, что он человек, есть уже тем самым не попугай.

Подобное мышление и подобная логика, как видим, основыва­ются на комплексах, комплексы же покоятся на конкретных свя­зях, а этих конкретных связей, конечно, у одного и того же предмета может быть чрезвычайное множество. Один и тот же человек может входить в различные «фамильные группы». По своей семейной принадлежности он может быть Петровым, по го­роду, где он проживает, он может быть москвичом и т. д.

Все особенности примитивного мышления могут быть сведены в конечном счете к этому основному факту, именно к тому, что вместо понятий такое мышление оперирует комплексами; «Всякое примитивное понятие, — говорит Вернер, — есть одновременно наглядная картина».

Основной прогресс в развитии мышления связывается в пере­ходе от первого способа употребления слова как имени собст­венного к способу второму, когда слово является знаком комплекса, и, наконец, к третьему, когда слово является ору­дием или средством для выработки понятия. Так же как куль­турное развитие памяти обнаруживает теснейшую связь с историей развития письма, так точно культурное развитие мышления обнаруживает такую же тесную связь с историей развития человеческого языка.

Вопросы: