Максимы и размышления

«Самая лучшая филантропия, та, которая приносит наибольшую пользу и наименьший вред, питает цивилизацию в самой ее основе, способствует умножению здоровья, справедливости и счастья, — и это совсем не то, что обычно называют милосердием. По моему разумению, это употребление сил, времени или денег, тесно увязанное с реальной властью нанимать людей на работу, за которую достойно платят [2], а также с привлечением доступных ресурсов и их наращиванием, с предоставлением возможности сделать выбор в пользу развития и здорового труда тем, кто раньше такого выбора не имел. Простая раздача денег никак не может сравниться с подобными долгосрочными и целенаправленными действиями.

Если, как я привык думать, последнее утверждение верно, то сколь же неохватно филантропическое поле! Мне могут возразить: но ведь есть насущные, неотложные потребности, и такая филантропия их не способна удовлетворить. Принять подобную точку зрения я никак не могу. Человек, который полагает, что на добрые дела довольно и одного воскресенья, мало пользы может принести своей стране. Люди занятые, деловые часто оправдывают себя тем, что большинство нуждается именно в такой сиюминутной помощи. Однако я знаю и других, для кого масштабная, целенаправленная, устремленная в будущее деятельность есть воплощение их жизненного принципа. Начинания этих людей зачастую были связаны с огромным риском, наталкивались на глубочайший скептицизм, но они преодолевали все трудности, ведомые не личной выгодой, а идеей общего процветания» [3].

Небольшая книга Рокфеллера изобилует подобными соображениями, изложенными просто и ясно. Следует согласиться с Рокфеллером, что «наиболее успешен тот, кто сослужил человечеству наибольшую службу», поскольку с этим солидарно большинство и уже Маймонид [4] утверждал, что высшая и самая чистая форма милосердия — это взять человека в свое дело, дать ему честную работу, которая обеспечит его существование.

До февраля 1987 года я был лично, хотя и пунктирно, если можно так выразиться, связан с Джоном Д. Рокфеллером. В 1911 году основанная им компания «Стэндард Ойл» была разделена на 34 компании [5]. Одна из них, «Стэндард Ойл оф Нью-Джерси», в 1972 году преобразованная в «Эксон Корпорейшн», предоставляла средства для работы фонда «Эксон Эдьюкейшн» (где автор проработал два десятилетия. — Примеч. ред.).

«Если мы сможем научить людей помогать самим себе, мы искореним многие проявления зла в этом мире» (с. 98). Книга вышла в 1908 году, к тому времени Рокфеллер уже внес 35 млн. долларов на учреждение Чикагского университета.

«Я убежден, что основная причина экономического неравенства людей лежит в неравенстве личностей, и единственное, что мы можем сделать, это содействовать приобретению многими качеств сильной личности. В нормальных условиях тот, кто обладает сильным телом, умом, волей, характером, никогда не будет испытывать нужды. Однако развить эти качества самостоятельно человек не в состоянии, и самое большее, что может сделать для него другой, это, как я уже говорил, помочь ему помогать самому себе» [6].

Рокфеллер, и не только он, полагал, что средством приобретения подобных качеств является образование. Другие же считают, что во главу угла надо ставить религиозное воспитание, поддержку института семьи, спорта, способствующего развитию соревновательных способностей. Третьи говорят о «культурных ценностях». Например, британский экономист П. Т. Бауэр полагает, что отставание в развитии стран Третьего мира напрямую связано с тем местом, какое в тамошней системе ценностей занимает экономическое преуспеяние. Никакое централизованное планирование, утверждает Бауэр, не способно преодолеть эту, имеющую глубокие исторические корни, культурную установку.

На мой взгляд, и Рокфеллер, и Бауэр в одном безусловно бы согласились: более всего бедные страны нуждаются в смене представлений (качеств личности, по Рокфеллеру), переоценке роли экономической активности в жизни человека.

Обе главные политические партии США едины в том, что любому обществу необходим мощный частный сектор экономики, который способен обеспечить работой практически всех. Акценты они, правда, расставляют по-разному, особенно во время предвыборных президентских кампаний. Это касается прежде всего вопроса, кому какая часть общественных благ достанется, но не только. Разные мнения высказываются и по поводу самого принципа распределения благ. Рокфеллер писал: «Единственное, что приносит долгосрочную пользу человеку, — это то, что он делает для себя сам. Деньги, которые приходят к нему без усилий, как правило, не помогают, а наоборот, становятся источником всяческих бед» [7]. Собственное достоинство, значение которого трудно переоценить, это прежде всего самопомощь. «Помогая людям помогать себе самим, мы обеспечиваем им постоянное благоденствие».

Истинность идей, подобных рокфеллеровским, сегодня часто ставится под сомнение, отсюда и неудовлетворенность современной филантропией. Добывание денег, погоню за прибылью многие уже не готовы считать чем-то сверхценным. Экономическая активность для них есть нечто куда менее благородное, нежели интеллектуальный труд, тем более творчество. Капитализм они обвиняют в разрушении высших ценностей.

Герберт Маркузе писал, что все мы наделены «чувствительностью, творческим воображением и склонностью к игре, и в этих наших свойствах заключена великая преобразовательная энергия. Она способна полностью изменить наши города и села, восстановить, когда будет покончено с насилием все разрушающей капиталистической индустриализации, естественную природную среду, обеспечить приватность, автономию индивида, его спокойствие, избавить нас от постоянного шума, необходимости слушать то, что нам навязывают, принудительного общения, грязи, уродства. И это — я не могу подобрать достаточно сильных слов — отнюдь не мечтания какого-нибудь сноба или романтика. Биологи установили, что все перечисленное — есть потребности естественные, и пренебрежение ими, их извращение, действия вопреки им, что и отличает капиталистическое общество, уже нанесло вред человеку, и не только в переносном, но и в самом прямом медицинском смысле.

Я верю, что только в такой преобразованной вселенной люди могут быть по-настоящему свободными и между ними установятся человеческие отношения. Я верю, что такой будет вселенная, выстроенная в соответствии с учением Маркса о социализме. Причем удовлетворение эстетических потребностей человека должно быть целью не отдаленного будущего, а каждого этапа преобразований…»

Рокфеллер считал, что независимо от характера работы и работодателя отсутствие сильной индивидуальной мотивация, заинтересованности разрушает личность. И формула «право на труд» означает, что работа должна быть предоставлена человеку, невзирая на его желание или нежелание зарабатывать себе на жизнь.

Два промежуточных вывода:

1. Социалистические общества организованы таким образом, что в них государство по определению берет на себя ответственность за благополучие всех и каждого в отдельности. Социализм, сколько можно судить, следует отнести к такой форме политической организации, в которой филантропии, и это декларируется, вообще нет места.

2. В социалистическом обществе меняется само содержание понятий «самоценность» и «собственное достоинство человека». И то и другое обретают здесь не через индивидуальный труд, что полагал необходимым Рокфеллер, а даруется государством.

Я подчеркиваю это положение, поскольку считаю его принципиальным для нашей дискуссии. Те, кто думают, будто частная филантропия аналогичным образом лишает человека воли к труду, избавляя его от необходимости стоять на собственных ногах, очень далеки от верного понимания того, что такое независимый сектор.

Впрочем, он не является неким монолитом. В нем присутствует напряженность между теми, кто видит задачу филантропии в том, чтобы государство в конце концов взяло на себя большую часть забот об удовлетворении нужд каждого отдельного гражданина (о чем я говорил выше применительно к социализму), и теми, кто думает, что частная филантропия сама по себе социальная ценность и что ни государство, ни рынок еще не есть человеческая общность, которая немыслима без сострадания.

Давая название своей статье, я, конечно же, держал в голове «Неудовлетворенность цивилизацией» Зигмунда Фрейда. А мог бы воспользоваться заголовком другой его работы: «Будущее одной иллюзии», поскольку некоторые относятся к филантропии, как к чистейшей воды иллюзии, считая, что таковой ее делает несовершенство человеческой природы. Марксисты вообще объявили филантропию «буржуазным лицемерием», идеологическим трюком, с помощью которого власть имущие скрывают свою эксплуататорскую сущность.

Внутри же филантропического сообщества против нее выдвигается одно серьезное обвинение. Суть его в том, что филантропия забыла о своем изначальном предназначении — помогать бедным, и тратит свои ресурсы на то, чтобы развлекать богатых и доставлять им удовольствие [8]. На это возражают, что такой поворот от «насущной благотворительности» вполне естествен и объясняется существенным расширением государственных программ социального обеспечения.

Произошел и другой значительный поворот: независимый сектор стал проявлять политическую активность. Согласно одной из стратегий, главная цель филантропической работы состоит в распространении идей, которые со временем должны получать законодательное оформление. И тогда уже задачи помощи бедным или поддержки искусства будут решаться с помощью узаконенного государственного финансирования.

Другая стратегическая перемена ярко отражается в активном участии в работе независимого сектора, о чем свидетельствует возникновение многочисленных организаций, нацеленных на один проект, причем некоторые из них тесно связаны с соответствующими политическими действиями.

Будучи практиками, мы прилагаем большие усилия, чтобы научиться решать конкретные задачи. Однако проблемы, которые стоят на повестке дня филантропических организаций, носят глобальный характер, поскольку это те же самые проблемы, с какими сталкивается наше общество и весь мир. Все мы решаем одну и ту же задачу: как благо индивида, его интересы увязать с интересами всего общества.

По сути наша работа заключается в борьбе за душу человека, хотя мы и редко говорим об этом. Отчасти потому, что слишком заняты текущими делами, отчасти потому, что звучит это чересчур пафосно.

Не случайно воспоминания Дж. Д. Рокфеллера производят сейчас такое сильное впечатление — он-то как раз даже не задавался вопросом, зачем все эти усилия.

Конфликт ценностей

Именно в этом контексте следует рассматривать пятилетней давности Доклад Организационного комитета нашей организации, в котором обозначены роль и задачи независимого сектора на тот момент. Комитет готовил этот документ не для того, чтобы вокруг него развернулись споры и дискуссии, его целью было наметить общие задачи.

«Не отрицая бесконечного разнообразия и плюрализма независимого сектора, Комитет видит острую необходимость в том, чтобы обозначить некоторые ценности, которые он намерен отстаивать:

ü самоотверженность,

ü ценность и достоинство человека,

ü личная ответственность,

ü терпимость,

ü свобода,

ü справедливость,

ü гражданская ответственность».

Для утверждения этих ценностей, говорится в Докладе, независимый сектор должен «поддерживать разнообразие личного выбора человека», укреплять традицию создания добровольных ассоциаций, быть «колыбелью новых идей, новых течений в искусстве и т. д.», а также экспериментальной площадкой. Независимый сектор как целое предлагает альтернативы государственным программам, «помогает беспомощным обрести уверенность в себе», дает людям возможность быть услышанными в дискуссиях по общественным проблемам. Правильно функционирующий независимый сектор «производит» просвещенных избирателей, которые относятся более требовательно к работе государственной машины и более ответственно к распределению ограниченных ресурсов.

То есть в Докладе соблюден баланс между взглядами Дж. Д. Рокфеллера и Герберта Маркузе; он объединяет ценности, которые нечасто пытаются объединить и которые с большим трудом объединяются гармонически.

Нынешнее состояние независимого сектора таково, что дальше он может развиваться по одному из двух путей. Первый — оставить все как есть, пренебречь глубокими философскими расхождениями в том, что касается самого духа сотрудничества, позволив независимому сектору сосредоточиться на решении конкретных исследовательских и образовательных задач. Второй путь: превратить независимый сектор в постоянно действующий семинар, на котором сталкиваются разные системы ценностей. Кто-то возразит, что второй путь напрочь исключает первый, что мы погрязнем в бесконечных дебатах и уже не сможем определять будущее филантропии. Кто-то скажет, что, пойдя по первому пути, мы неизбежно отойдем от основополагающих ценностей филантропии, и они будут подменены ценностями фискального характера.

Я лично решительно высказываюсь в пользу второй альтернативы, т. е. планомерных исследований ценностей, принципов и целей филантропии, а также в пользу более глубокого понимания основ нашей работы. Будущее филантропии в самообновлении, как понимал этот термин Джон Гарднер. Самообновление не может быть результатом механического копирования сложившейся практики, оно приходит, когда обретают новую жизнь вроде бы избитые или, напротив, ранее не понятые идеи. Самообновление возможно, даже несмотря на то, что в жизни благо часто становится причиной стресса и растерянности.

«Конфликт хорошего с хорошим — вот корень наших проблем. Любовь входит в противоречие с долгом, порядок со свободой, искусство с дружбой, справедливость с благоразумием, доброта с честностью — и отнюдь не только в редкие, драматические моменты принятия судьбоносных решений, но и в обычной, повседневной жизни. Однако нам как-то удается справляться с этим, договариваясь, идя на компромиссы, иногда через сублимацию, комбинирование, самопожертвование» [9].

К примеру, Организационный комитет поощряет новаторство и эксперимент в искусстве. Но как примирить тех, кто любит Моцарта, и поклонников Джона Кейджа? Да, мы делаем выбор, но и не провоцируем конфликт — предоставляя средства для исполнения обоих.

«Следует постоянно иметь в виду, — пишет Рокфеллер, — что денег для духовного развития человека всегда не хватало и всегда не будет хватать. Тем важнее, чтобы поступали они как можно в больших количествах и использовались максимально эффективно!» (с. 90). Выше, в той же главе, Рокфеллер говорит, что «мы вправе просить наиболее способных людей, чтобы они тратили больше времени, интеллектуальных усилий и денег ради общего благополучия. При этом я не настолько самонадеян, чтобы давать рецепты, как именно должен поступать каждый конкретный человек» (с. 90).

Филантропия традиционно плюралистична. В этом отношении она сильно напоминает рынок. То есть в ней не только существует согласие по поводу того, что не может у всех ответов быть один источник, но и что ни один источник не заинтересован в том, чтобы поставить все вопросы.

Соединенные Штаты — плюралистическое общество, это общепризнано. Но разные люди подразумевают под этим разное. Один польский писатель, рассуждая в ходе недавней дискуссии о плюрализме, говорил исключительно о децентрализации власти. Он и представить не мог, сколь значительна здесь роль частного и некоммерческого секторов, являющихся примером здоровой конкуренции — взаимодействия ценностей и интересов, т. е. плюрализма.

Некоторые видят достоинство защищаемого нами плюрализма в том, что он предполагает наличие альтернативы всегда и всему. Мы понимаем политику гораздо шире, чем просто процесс управления.

«Основные постулаты плюрализма таковы:

1) общество в основном составляют разнообразные группы, сплоченность которых обеспечивает то, что они понимают как свои ”интересы”;

2) для отстаивания и своих интересов эти группы используют собственные ресурсы, позволяющие им влиять на чиновников и политиков с целью провести какой-то закон, добиться принятия определенного решения и т. п.;

3) конфликты и конкуренция между группами сдерживаются молчаливым соглашением о соблюдении ”правил игры”, закрепленных соответствующими законами и обычаями;

4) если политические группы должны оставаться в социально приемлемых рамках, то чиновники и лидеры — в рамках ”переговорной политики”, важнейшими формами которой, да и публичной политики как таковой, являются сделки и компромиссы».

Далее Уолин отмечает, что из двух главных ценностей «плюрализму, видимо, более свойственна терпимость» [нежели компромисс]. Терпимость в современном мире — результат призыва к терпимости религиозной, уже Джон Локк «относил совесть и собственность к понятиям одного порядка» и считал, что экономические ассоциации должны иметь те же права, на какие всегда претендовали религиозные объединения. Адам Смит также полагал, что конкуренция между малыми церквами принесет те же выгоды, что и конкуренция между малыми предприятиями: «Эту незримую руку можно заставить работать на достижение политического порядка, как она работает на экономическое процветание».

Будущее американского общества, с его приматом плюрализма, Уолин оценивает весьма трезво: «Если в целом общество все же смотрит в лицо будущему — с его убывающими ресурсами, тающими надеждами, будущему, которое наверняка потребует ”трудных решений”, то убедить хорошо организованные отдельные группы согласиться с такими решениями будет очень непросто. На протяжении более двух веков политика этих групп была нацелена на то, чтобы всячески защищать собственные интересы, и главное, все это время они пребывали в циничной уверенности, что любое “трудное решение” отнюдь не одинаково трудно для всех групп и классов, и более могущественные наверняка постараются снять с себя часть ноши. А коли так, зачем другим соглашаться на такое решение?» (c. 258).

Уолин цитирует политических мыслителей, которые некогда отстаивали принципы плюрализма, а теперь пришли к выводу, что «нам необходима… власть, стоящая над схваткой, над групповыми склоками, причиной которых является эгоизм…», достаточно сильная, чтобы заставить эти группы соблюдать порядок: «Плюрализм также дискредитировал представление о том, что у нас есть общие ценности, которые мы могли бы коллективно развивать, помимо национальной обороны. Существуют лишь общие средства, которые мы можем использовать для достижения индивидуальных, групповых, корпоративных и классовых целей».

Тут я хотел бы сделать два замечания. Первое: филантропическая традиция как раз предлагает нам такие ценности, которые мы могли бы сообща разделять и пестовать. Второе: общность средств, которыми мы пользуемся, свидетельствует о возможности выработки общих ценностей.

К тому же американский плюрализм представляется мне явлением более сложным, чем его изображает Уолин. Он исходит из того, что экономические интересы подталкивают группы к политической деятельности. Однако плюрализм в независимом секторе – отнюдь не слабенький, маргинальный придаток могущественной системы, объединяющей группы, каждая из которых имеет свои интересы. Некоторыми группами, причем наиболее эффективными, движут вовсе не экономические интересы, по крайней мере в том смысле, в каком их принято понимать. Именно тогда, когда эти группы поднимаются над узкоэгоистическими интересами, действия их приобретают наибольшую убедительную силу. Что бы ни говорили политологи и экономисты, независимый сектор имеет серьезное влияние именно благодаря убедительности своей моральной позиции.

Независимый сектор демонстрирует многочисленные примеры непрямого политического и экономического влияния. «Бессильные» в наше время доказывают, что обладают гораздо большей силой, влиянием и эффективностью, чем мы привыкли думать.