Дом — движимое имущество

Записки переселенца

Часть 1.

 

Квартирный вопрос

 

В 1980 году я купил дом в деревне Захарьино Калининского района Калининской области за огромную по тем временам сумму — 1500 рублей. Как я умудрился её собрать и расплатиться с долгами, до сих пор не понимаю. Поначалу надеялся на сберкнижки родителей, но на этих книжках оказались какие-то смешные суммы: рублей 60 или 80. Сам я в ту пору числился «свободным художником», иначе говоря, безработным. Заказы по художественной части были редкими и так, по мелочи. Богатых родственников и друзей не имел. К кому бы я ни обращался за помощью в виде крупной суммы, везде отвечали отказом. Родители, конечно, помогали, как могли, но всё же незначительно. Мне пришлось собирать с миру по нитке, не гнушался занимать по пять и десять рублей.

В те времена купить дом в деревне как сейчас, например, было невозможно — требовалось обязательно устраиваться на постоянную работу и прописываться в этом доме, причём, прописка тоже должна была быть постоянной. Тем не менее «квартирный вопрос» для меня встал так остро, что я, поразмыслив, променял подмосковную городскую прописку на калининскую деревенскую.

В двух словах о «квартирном вопросе». Когда я вернулся из армии, местом моей постоянной дислокации стала большая проходная комната в трёхкомнатной «хрущевке». В одной комнате была спальня родителей, в другой спальня сестры и её мужа, а в «моей» комнате стоял телевизор, большая раскладная софа, два кресла, круглый стол, на стене огромный ковёр, большую часть которого закрывал сервант, и трехстворчатый шифоньер. Вечером комната превращалась в гостиную, семья собиралась у «голубого экрана». Никакой личной жизни.

В ту пору я пристрастился к чтению и собиранию книг, проснулась тяга к знаниям, чего во время учения в школе не наблюдалось. Хотелось обложиться книгами и читать, читать, читать, запоем до какой-нибудь книжной горячки, и чтобы никто этому не мешал. Понятно, насколько окружающая обстановка не соответствовала моим стремлениям. Вот и решил я податься в лесники.

Романтика леса

Работа лесником казалась для меня одной из самых романтичных. Небольшой домик в лесной глуши, птицы поют, цикады стрекочут, вечером — концерт лягушек и… тишина. Встанешь на рассвете, чаю попьёшь, старый дробовик на плечо и в обход по лесу — всё ли в порядке, нет ли самовольной вырубки? Обошёл участок и домой, обедать, а после обеда делай что хочешь: книжки читай, строгай чего-нибудь или дрова на зиму заготавливай. Райская жизнь! Но реальность оказалась совсем иной. Прежде чем её опишу, надо объяснить, как и почему я стал лесником.

Окончательно испорченный «квартирным вопросом», я решил податься из дома буквально куда глаза глядят. Поскольку я в Калинине (Твери) учился в художественном училище и имел много знакомых, у которых мог переночевать и даже пожить, взгляд мой пал на первое попавшееся калининское лесничество. Прихожу к начальнику: мол, хочу лесником устроиться. Начальник был на редкость проницательным:

– Хочешь домом под дачу обзавестись, а потом уволишься?!

– Нет, я, правда, хочу работать лесником, — настаивал я, всё ещё видя в этой профессии романтику, и ответ мой был искренним.

– Ну, посмотрим… — сказал он, подписывая моё заявление, при этом с недоверием и даже иронией взглянул на меня.

Я был направлен в Рождественское лесничество. Где оно находится, понятия не имел, и, в общем-то, мне это было всё равно. Начальник представил меня лесничему. Надо различать эти звания: лесник — самая низшая должность, а лесничий — это уже типа офицера, он имеет дело с бумагами, сам в лесу не работает, только дает задания лесникам и ведет учёт выполненной работы.

На следующий день мы с этим лесничим отправились автобусом «Калинин – Завод 1 Мая» до Рождествено, которое на указателях и в расписании почему-то писалось с двумя «н», отвечая на вопрос «как?» или «каково?». Например: «Это село более Рождественно, чем соседнее». А соседнее село Всехсвятское на указателе значилось «Всехвятское». Но это к делу не относится.

 

Дороги, которые мы выбираем

 

Дорога от Калинина до Рождествено находилась в стадии строительства. На момент моего появления в тех краях из Калинина уже прокладывали асфальт, но он доходил только до Каблуково (бывшее Клабуково или Клобуково[1] – село, некогда принадлежавшее Савватьевскому монастырю). Это километров пятнадцать от Калинина. Далее километра два насыпного песка, затем начинался просёлок, идущий через лес.

А до Рождествено ещё километров тридцать пять. Дорога ужасная, но за ней кое-как присматривали (автобусов ради), периодически засыпая непролазные места песком или ветками. По свеженасыпанному песку проехать было вообще нереально, поэтому на данном участке дежурил трактор, перетаскивая машины и автобусы в обоих направлениях. Никогда нельзя было угадать, сколько времени автобус будет в пути, цифры в расписании были относительными величинами. Глядя на такую дорогу, невольно вспоминаешь слова песни: «Эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая…» Воистину так: состояние дороги, как после бомбёжки.

По прибытии в Рождествено мы с лесничим отправились к бригадиру — это теперь мой непосредственный начальник. Там мне прояснили ситуацию с жильём. «Значится так»: дома для меня нет и не будет, надо покупать в окрестных селениях, поскольку в самом Рождествено дома очень дорогие, от двух тысяч рублей, или совсем развалюхи. В соседних деревнях можно было купить пригодный для жилья дом рублей за 500–600. Много домов пустых, но чтобы найти хозяев, надо проводить настоящее расследование.

 

Вариант 1 – Головино

 

Сначала я отправился в деревню Головино, километра три от Рождествено. Поскольку было лето, то «идущий» дорогу осилил без особого труда, но и представил, что будет с ней осенью. Головино — райский уголок, это место, где река Малая Созь впадает в большую Созь, которая в этом месте заметно расширяется и впадает километров через десять в Волгу. В этом месте даже есть пристань «Устье Сози», перекрёсток транспортных путей: «Метеоры» Калинин – Углич (это по Волге) и катера на воздушной подушке Конаково – Завод 1 Мая (это сначала по Волге, а потом по Сози). Так вот, этот катер заходит в Головино, что во время навигации очень удобно: хоть и на перекладных, но можно было попасть и в Дубну, и в Тверь. Но в остальное время деревня полностью изолирована от общества, дорогу чистят нерегулярно, а в ближайший магазин в Рождествено по сугробам — шесть километров туда и обратно. Как летняя дача — вариант неплохой, но ходить каждый день на работу до Рождествено, а там ещё, куда начальство пошлёт, может, километров за пять… Премного благодарен! И последний аргумент: домов на продажу там не было, а хозяев пустых домов днём с огнём не найдёшь.

 

Вариант 2 – Захарьино

Порасспрашивал я у мужиков в Рождествено и про Захарьино. Это не так далеко: два километра, полчаса ходу. Дорога хоть и не очень, но её зимой чистят, поскольку она идёт дальше на Юрьево-Девичье (тогда указатель на повороте был под стать остальным «Юрье-Девичье») и ведёт к парому через Волгу на Конаково. Нашёл я тут мужичка, что дом в Захарьино продает за 600 рублей (стартовая цена). Объяснил он мне, как его дом найти, я и отправился на смотрины. Дом так себе, в целом ничего, но местами крыша течёт, весь бурьяном зарос, кое-где стёкол нет. В принципе, ремонт небольшой, да и цену можно сбавить, но не лёг он как-то на сердце, даже переночевать в нём нельзя. Но зато чуть дальше, на другой стороне стоял дом-красавец, как барская усадьба: и тёсом обшит, и ухоженный, пять окон по фасаду да в мезонине два. Вот этот дом сразу запал мне в душу. Но кто хозяин, продаётся ли? Пошёл по деревне расспрашивать. Один местный говорит:

– Продается, а хозяин — Валезнев Николай, в Рождествено живёт. Как в деревню войдёшь, дом по левой стороне, а какой, не помню.

Я как на крыльях полетел обратно в Рождествено, а сам думаю, как бы фамилию да имя не забыть, у меня с этим проблема. Бывает, представляют мне человека, жму руку, а через секунду сознаю, что имя его, хоть убей, не помню. Так вот, иду, а фамилию и имя непрестанно повторяю. И вот классика: задумался я о чём-то другом, как в новом доме жить буду, а фамилия и имя из головы вылетели. Оставшуюся часть дороги не столько вспоминаю, сколько придумываю разные варианты, какие это могли бы быть имя и фамилия. В имени Николай я процентов на 80–90 уверился, а фамилия какая-то заковыристая, помню только, что на букву «В»: Вахрушев, Валенков…, а далее сто вариантов. Дошел до Рождествено, свернул налево, прошёл пару домов, а в третьем на крылечке компания мужиков расположилась, видно, выпили, сидят курят. И тут у меня просветление наступило, спрашиваю:

– Николая Валезнева как найти?

– А тебе зачем?

– Слышал, он дом в Захарьино продаёт.

– Дык, это я, мил человек, — вскакивает один из них: роста выше среднего, засаленная кепка неопределённого цвета, клетчатая рубаха навыпуск, брюки в мелкую серо-чёрную полосочку заправлены в кирзовые сапоги — типичный строитель коммунизма на селе.

Он быстро закруглил посиделки и пошёл в дом, сказав на ходу:

– Ты здесь постой, а я сейчас за ключами мигом, только никуда не уходи!

Отправились мы с ним опять в Захарьино дом посмотреть. Всю дорогу он охаживал меня, как красну девицу, дом расхваливал, ну и себя не забывал: и воевал геройски, и мастер на все руки, и пчеловод, и на гармони играет, и песни поёт, и стихи сочиняет. Вот что мне запомнилось: «Как у нас в деревне на счету дворы, но живут в деревне на краю воры…». И там что-то про воров, какие они плохие. Это, как оказалось, социальная сатира: у него из бани недавно бензопилу украли.

По дороге он не только о себе говорил, но и меня расспрашивал: чего это меня, молодого парня, в глушь потянуло, коли квартира в Дубне есть? Между делом я упомянул, что в Бога верую и хочу пожить вдали «от шума городского». Дядя Коля не удивился и сказал мне, что и он в Бога верует, какой-то случай на войне вспомнил и даже стал реже матом ругаться. Но после этого откровения при каждой встрече, а иногда и просто в разговоре, явно подтрунивая, обращался ко мне не иначе, как «Бог ты мой!». А в Рождествено, с его подачи, за мной закрепилось прозвище Баптист. Всё логично, в церковь тогда только бабушки ходили, а тут — молодой, в Бога верует, значит, баптист.

 

Дом — движимое имущество

 

Даже после того, как я устроился на работу в лесничество и принёс в сельсовет справку с работы и паспорт со штампом, что выписан из городской квартиры, председатель и секретарь не хотели меня прописывать, считая, что это «ход конём» с целью купить дом и быстренько выписаться обратно. Но делать нечего, на сей раз закон был на моей стороне. Так я на шесть лет стал официальным сельским жителем, вплоть до моей женитьбы.

Дом, который я купил, принадлежал ранее династии Валезневых, потомственных плотников и столяров высшего разряда. На память о них остался удивительной по красоте и тонкости исполнения буфет, к сожалению, поеденный жучком. Дом огромный, добротный, я сразу в него влюбился. Как говорил дядя Коля, «посмотришь на конёк[2] — шапка падает, дерева, как репа», то есть брёвна плотные, не гнилые.

Пять окон по фасаду, до подоконника я с земли едва рукой доставал. Дядя Коля — типичный русский мужик, смекалистый с хитрецой, лет за пятьдесят, на все руки мастер. Говорил образно, с пословицами и поговорками. Я каждый раз после очередного «перла» давал себе обещание записывать его словечки, но всё откладывал, а они забывались. Вот, например, разговор у него в мастерской (он оконными рамами подрабатывал). Материал принёс заказчик. Дядя Коля осмотрел материал и сказал:

– Хороший брусок, сытый!

– Как это, сытый? — не понял я.

– Для окон лучший брусок — семь сантиметров толщины, вот он сытый и есть. Заготовка — это полдела, брусок надо выстругать, чтоб он смеялся.

Или ещё:

– Мужикам пилу так наточил, что они ей играли!

Ещё характерный момент, указывающий, насколько искусными мастерами своего дела были Валезневы. Ранее дом стоял на противоположной стороне улицы, окна выходили на север, это не нравилось хозяевам. Когда дом, стоявший напротив, сгорел и его обитатели переехали в другое место, Валезневы, недолго думая, в одно лето разобрали свой огромный дом с двором и всеми постройками и перенесли его на пепелище, по ходу дела заменяя подгнившие дерева на новые. И весь этот титанический и, по нашим временам, миллионнорублёвый труд проделан был ради того, что людям захотелось солнышко в доме увидеть. Как будто игрушечный домик взяли и переставили с одного места на другое!

 

Мошенник на час

 

С покупкой дома вот какая история приключилась. Поначалу дядя Коля на радостях, что нашёл покупателя, сказал мне:

– Бог ты мой! Живи, сколько хочешь, а как деньги соберёшь, тогда и отдашь.

Потом задаток потребовал рублей пятьсот и на время успокоился. Я жил в доме и ходил на работу с двумя другими лесниками. Накопленные и занятые деньги я, как и положено, хранил в сберегательной кассе в Рождествено, она находилась в здании почты. Когда родственники дяди Коли узнали, что он собрался дом продавать, не доверяя ни мне, ни ему, поставили ультиматум: либо я должен немедленно съехать, либо немедленно рассчитаться. Я напряг последние усилия, набрал недостающую сумму и положил на книжку. Но снять деньги можно только по предварительному заказу, потому что в сельской кассе большие деньги не хранили, а тут целая «тыща». В условленный день и час я зашёл к Валезневым — там полный дом наследников, семья-то большая. Уговор был такой: утром документы — днём деньги. И вот торжественной процессией мы отправляемся в сельсовет, нам оформляют документы купли-продажи дома. Сумму сделки мы сговорились убавить, чтобы не платить лишнего налога. Председатель, прежде чем поставить печать, спросил продающих:

– Деньги вам передали?

– Передали, — неохотно ответили Валезневы.

– Тогда всё, сделка совершилась, поздравляю! Распишитесь вот здесь, где галочка.

Я расписался и положил купчую в папку. Наконец-то, нервотрёпка кончилась, я счастливый обладатель дома!

Затем мы отправилась на почту, я впереди, по бокам и сзади конвой — плотная толпа родственников. Они жаждут получить свою долю и всерьёз боятся, что я убегу. Подходим к почте. Вот незадача, только что начался обеденный перерыв. Все растерялись, ждать надо целый час. Я сказал, что пойду к знакомым тут рядом, чаю попью, а через час встретимся на этом же месте. Тогда никто не сообразил, что из этого может выйти.

Пошёл я к знакомой учительнице Софье Леонидовне, муж которой был моим начальником — бригадиром лесников. Посидели, чаю попили, о том, о сём поговорили. И невдомёк мне было, что в это самое время «всё смешалось в доме» Валезневых, там не до чаепития. Кто-то из родственников спохватился, что дом-то уже продан, документы у меня на руках, а я куда-то исчез, денежки тю-тю! Самые проницательные догадались, что это неспроста: я их — всех Валезневых обвёл вокруг пальца, как детей малых, плакала «тыща» рублей! Началась паника, родственники бегом помчались по всем улицам и закоулкам разыскивать мошенника. А я, как на грех, ещё и задержался за приятным разговором. Потом спохватился и пошёл на почту, ничего не подозревая. Дежуривший там один из родственников неистово закричал: «Вот он!», как на рынке кричат: «Держи вора»! Со всех концов деревни Валезневы сбежались ко мне и окружили ликующим кольцом. Лица их светились радушием, они гладили и обнимали меня. Я даже растерялся. С чего бы это? Тут подбежал дядя Коля и, запыхавшись, выпалил:

– Мы тебя как Бога ждали!

Далее всё шло по плану, я снял деньги и вручил наиболее активной старшей сестре дяди Коли. Думаю, что она и была инициатором ультиматума и последующей погони, в чём сама простодушно призналась:

– А мы думали, что ты, мил человек, с деньгами-то убёг.

Деньги дважды пересчитали, старшая сестра спрятала их себе в сумку, и счастливые Валезневы поспешили домой делить «добычу».

 

Чёрная метка

Как уже было сказано, работа лесника — это совсем не то, что я нарисовал в своём воображении. Это ежедневный, тяжёлый, каторжный труд. По крайней мере, мне так показалось в сравнении с моими мечтами.

Летом вставал в три ночи, завтракал и шёл на место работы, иногда километров за пять. Зачем так рано? А чтобы не работать днем, когда оводы тучами летают. А комары? Это повсеместно и круглосуточно, места тут болотистые.

Бригада наша — всего три человека: бригадир Николай Петрович, лет пятидесяти, лесник Толя, лет сорока, и я, Витька, двадцати четырех лет. Так меня в ту пору величали с лёгкой руки моих родителей, которые решили, что Витя — это уменьшительное от Виталий. С возрастом меня стали звать Виктор, я и сам так представлялся. И это до того времени, пока в Церкви меня не вывели на чистую воду и не вернули мое крещальное имя — Виталий.

Задания мы получали самые разнообразные, например: валка леса, можно сказать, лесоповал. В прямом смысле каторжная работа. Этой работе предшествовала ещё одна, для меня оказавшаяся хуже каторжной. Прежде чем валить лес, надо пометить каждое дерево, которое подлежит вырубке. На работу выходили каждый со своим топором, без него ни шагу. Более опытные товарищи работу распределили так: они делают топором засечки на стволе дерева на уровне груди и у комля[3], срезая кору. А я должен был специальным молотком с печатью бить по засечкам, окуная его в «кузбасслак»[4]. И так по каждому дереву два раза: вверху и у комля внизу. Ты, говорят, художник, тебе и работа художественная. Дали мне литровый бидон с «кузбасслаком», плоскую банку из-под консервов с тряпкой (это «штемпельная подушка») и молоток с печатью.

Дело пошло. Я налил лак в банку, поставил бидон на видное место, тут же положил топор (он мне ни к чему) и принялся штамповать деревья, стараясь, чтобы печать красиво и чётко пропечатывалась. Однако лак стал загустевать, печать постепенно забивалась, и вместо изображения (не помню какого) на светлом срезе дерева отпечатывался чёрный круг.

Перед выходом на эту работу меня никто не предупредил об её особенностях. Я был в «парадно-выходной» рабочей одежде, в ней не стыдно было и по деревне пройти, и в магазин заглянуть, и даже в город поехать. Но что со мной стало буквально через полчаса?! При каждом ударе молотка краска летела в глаза, в лицо, в волосы (я не любил в шапке работать), а также на одежду. Удар вверху — брызги летят в верхнюю часть тела, удар у корня — в нижнюю. В результате чего я с головы до ног был в крапинку, как далматинец (это, как оказалось, только ранняя стадия окраски).

Мои соратники идут себе, покуривают, кричат что-то друг другу, смеются, при этом делают засечек гораздо больше, чем я успеваю проштамповать. Они уходят всё дальше, а я, как бешеный заяц, бегаю от дерева к дереву. А лес-то был не сосновый бор: кругом кочки, кусты, деревья поваленные. Иногда от бессилья падал на моховую кочку — переводил дух. Тогда я занимался спортом, но такой нагрузки не испытывал даже на соревнованиях. Кроме того, мне надо было регулярно возвращаться к бидону краски подлить, потом перетаскивать бидон и топор вперёд на новое место, да ещё не забыть, где оставил его. Несколько раз вместо того, чтобы стучать по деревьям, ходил кругами в поисках своего добра.

Обработав делянку, Петрович и Толян сели на поваленное дерево, покурили. Видя, что меня ждать ещё долго, крикнули мне, что отправляются восвояси. А я уже в сумерках (дело было ближе к осени) достучал эти проклятые метки и, еле волоча ноги, чёрный, как негр, побрёл к себе в Захарьино напрямую через поле, чтобы не позориться и не распугать деревенских. Чего стоило мне отмыться и отстираться — лучше не вспоминать. Ни бани, ни душа у меня тогда не было.

 

Лесоповал

 

Слава Богу, в моей пятимесячной практике лесника лесоповал занял всего несколько дней. Но вкусить его прелести я всё-таки успел. На делянку мы ездили на трелёвочном тракторе[5], был в нашей бригаде ещё и тракторист (не помню, как звали), но это — белая кость, его просто так по лесам не гоняли. Он либо стволы вывозил, либо трактор чинил — это круглый год. Езда на трелевочном тракторе — удовольствие ниже среднего: лучше, чем по лесу пешком, но и только. Гораздо комфортнее ехать на броне танка, там хоть горизонтальные плоскости есть, а тут одна большая наклонная, идущая от верха кабины почти до земли. Надо забраться (взбежать) наверх, зацепиться за какую-нибудь железяку и держаться изо всех сил, борясь с силой земного притяжения. А оно неумолимо пытается спустить пассажира с горочки, благо железо на горке отполировано бревнами до блеска. Ехать по обычной дороге — это ещё ничего, а вот по лесной дороге или просто по лесу — уже напоминает родео. Ладно, доехали до делянки. Лесничий ходит с линейкой, предупреждает, чтобы высота пенька не превышала, кажется, двадцати сантиметров. Сколько я потом видел спиленных делянок или отдельных деревьев, которые спиливали на той высоте, где удобно, не наклоняясь! А у нас всё по стандартам. Лесничий был хоть и молодой и общительный, но требовательный, спуску не давал.

После того, как дерево повалено, надо отрубить сучки у самого основания, превращая его в голый ствол. По технике безопасности сучья положено рубить, стоя на другой стороне ствола, чтобы себя не поранить. Если бы ветки росли как на детском рисунке только в две стороны, это было бы реально, но они ведь торчат во все стороны. Короче, инструктаж прошёл, расписался, а там как знаешь. Работа тяжеленная, легче дерево завалить. Но валят опять-таки опытные, старшие, а я топором маши до тех пор, пока он сам из рук не начинает выскакивать. Тут и до травмы недалеко. Но обошлось. Теперь начинается работа трелёвщика: стволы надо чокеровать, петлёй из троса (чокером) цеплять за макушку и подтаскивать в одно место. Затем чокером связывают все макушки, трактор лебедкой взваливает всю охапку себе на «спину» и тащит её из леса.

Когда стволы вывезены на то место, откуда их может забрать лесовоз, брёвна надо раскряжевать — распилить по шесть метров в длину. Из какого-то ствола два и три бревна получалось, а из другого только одно. Бревно с узкого конца должно быть в диаметре не менее 18 или 20 сантиметров (не помню) — это «лес», а всё, что меньше, — подтоварник.

Это ещё не всё. Теперь надо все ветки стащить в кучи и сжечь, чтобы после лесоповала остались одни пеньки в чистом поле. Опять же идёшь, бывало, по лесу, по бывшей постсоветской вырубке — кругом сучья, не перелезешь. И деревья спилены только первый сорт, а нас тогда заставляли спиливать всё подряд и весь подлесок. Тяжёлое это дело, но правильное. Чистую делянку новым лесом засадить можно, а такая халтурная в дебри превращается.

 

Прочистка

Вот ещё одна из обязанностей лесника — прочистка леса. С лесничим идём на место, иногда за несколько километров. Пришли. Лесничий по своей карте, где обозначены квадратами и пронумерованы все делянки, распределяет нам по одной, а сам удаляется. Мы должны где-то в середине делянки сложить штабель мусорного леса. Забиваем четыре кола, обозначая границы штабеля, он должен быть площадью два на четыре метра и метр в высоту. Причём все срубленные деревца должны лежать плотно, комлями вперёд. Закончив одну делянку, переходили на другую. Каждый такой штабель должен вмещать в себя условно восемь «складочных» кубометров леса, то есть с «воздухом».

Я думал, что с этой работой можно справиться легко, но как ни старался, когда Петрович и Толян уже заканчивали штабель, я доходил только до середины. Закончив работу, они, весёлые и даже не уставшие, возвращались домой. А я ещё часа два или три таскал в свой штабель сучья и деревья. Каждый штабель оценивался в определённую сумму. Если он не был плотным, то лесничий применял какой-то коэффициент и вычитал из этой суммы некоторое количество рублей. А работа лесником и так неденежная: я получал чуть больше ста рублей, каждый месяц по-разному, иногда и меньше.

История эта повторялась несколько дней. Наконец, Петровичу и Толяну стало меня жалко, и они научили, как надо складывать штабеля. Главное в этом деле — фасад, его надо набить всякой дрянью: пеньками-гнилушками, обрубками деревьев и прочим так, чтобы не было пустот. А сверху накидать длинных и пушистых берёзок и осинок. Получался муляж штабеля, который лесничий принимал за полноценный. Он почему-то не ходил и не смотрел, насколько лес стал чище, всё измерялось штабелями. Кое-что из урока старших товарищей я взял на заметку, но создавать муляжи совесть всё-таки не позволила. Эта работа продолжалась недолго, не успел я окончательно испортиться.

 

Золотой век

Была в моей работе лесником «короткая, но дивная пора». Меня поставили пропалывать ёлочки на большой лесной поляне. Тут я впервые увидел, что такое восстановление леса, и даже поучаствовал в этом благородном деле. Вдоль поляны проехал трактор с плугом, борозды образовались глубиной по колено, а на отвалах сверху, наверное, специальной сеялкой, приспособленной к плугу, посеяли семена ёлки, около метра друг от друга. Семена взошли не все, но те, что взошли, представляли собой маленькие тоненькие ёлочки сантиметров 10–15 высотой. Естественно, в буйной траве эти ёлочки ещё надо было отыскать, затем тяпкой подсечь корни ближайших сорняков, чтобы сеянцы оказалась на свободном пространстве, и терние не заглушило их.

Работа не сложная, но довольно нудная. И не схалтуришь: лесничий обещал приехать и обойти поле. И всё же эта работа мне понравилась. Во-первых, шёл июль, погода благоприятная (тогда мне жара была нипочём, не то, что сейчас). Во-вторых, я работал один, совсем один! В-третьих, приходить и уходить я мог, когда хотел. Эта райская жизнь длилась недели две, пока не начались дожди.

Я брал с собой «тормозок» и, поработав часа три, садился перекусить. Закончив трапезу, я ложился в тени большой берёзы, стоявшей в середине поляны, открывал книгу и погружался в её содержание. Правда, долго так продолжаться не могло: всякие муравьи, комары, мухи и прочая мелкая живность заставляли меня вновь приниматься за работу. Но однажды мой ритуал был нарушен. Только я расположился под берёзой, вдруг вижу: из-под корня выползает большая черная гадюка, буквально в метре от меня. Я кинулся за тяпкой и, вооружившись ею, вернулся к тому месту. Гадюка, увидев меня, развернулась и уползла в свою нору. С тех пор режим моей работы изменился. Я предпочёл приходить пораньше, активно поработать часа три-четыре и уйти домой. Там и читается спокойней, никаких тебе насекомых и гадюк, и пообедать можно по-человечески.

Лесничий как-то раз заглянул на мою поляну (слава Богу, я был на месте), посмотрел на мою работу, нашёл ее удовлетворительной и больше не появлялся. Во сколько он оценил мой труд, я не интересовался, было стыдно, я тогда и половину поляны не осилил. Слаб человек — без стимула и контроля энтузиазм быстро проходит.

 

Чёрный человек

 

Видит Бог, я честно и добросовестно хотел работать лесником, даже после того, как розовый дым рассеялся, и я оказался перед лицом неприглядной действительности. Со временем эта действительность стала настолько неприглядной, что моё эстетическое чувство не выдержало, и я уволился.

Последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, была командировка в Бежецкое лесничество. Там «стахановцы» навалили кучу леса, а вывезти его без посторонней помощи не смогли. Вот нашу бригаду с трактором и бросили на подмогу, чтобы лес не пропал[6]. На дворе стоял октябрь, скорее даже, конец октября. Беспрестанно шли дожди, холод собачий.

Лесничий предписал мне на попутках (денег на билеты не выделяли) по Бежецкому тракту доехать до деревни такой-то, километров за сто от Калинина, поселиться в доме местного лесника и ждать, когда подтянутся остальные члены бригады. На всякий случай он предупредил меня, что лесник этот — Иван его зовут — бывший уголовник.

Около часа я ловил попутку. Дождя не было, но сильный ветер, продрог насквозь. Наконец нашелся добрый человек, посадил меня и на КамАЗе подвёз до деревни, благо, она прямо на трассе стояла. Во избежание недопонимания по дороге я рассказал водителю, что, мол, в командировку послали, а денег не дали ни гроша. Доехал за «спасибо», хотя шофёры-профи этого не любят.

Нашёл лесника — угрюмый высокий мужик, одет по форме: чёрная телогрейка, чёрная кепка, чёрные резиновые сапоги. А я ещё с армии полюбил кирзовые сапоги (в них ноги не так потеют, как в резиновых), хотя уже много раз возвращался с работы с промокшими ногами, приходилось летом топить печь, чтобы просушиться. Несколько раз в кирзовых сапогах в лужу наступить можно, а вот брести по болоту не рекомендуется. Но летом это не так страшно, а в конце октября — сущее безумие.

Повел меня Иван посмотреть делянку, где мы должны были работать. Зачем мне на неё смотреть, я так и не понял. А там низина, после дождей вообще озеро, только местами кочки торчат, и деревьев навалено, как после бури. Прыгал я прыгал с кочки на кочку, с дерева на дерево, но всё равно набрал полные сапоги воды, а она — ледяная. Вернулись домой уже в темноте. Лесник затопил печь. Я первым делом разделся: штанины и портянки выжал как после стирки, сапоги снял ещё на крыльце — вылил воду, затем поставил их на приступок печки.

Тут мне Иван хороший урок преподал, жалко, что в жизни он мне не пригодился (вообще-то не жалко). Урок заключался в том, как правильно обуваться леснику в осенний сезон. Покупает он детское шерстяное одеяло, режет его пополам, затем половинки складывает в два раза — это портянки. Резиновые литые сапоги выбирает размера на два-три больше. Затем обматывает этими портянками ноги, суёт в сапоги и ходит целый день в ледяной воде, а ноги, как в печке. Вот и весь секрет.

Растопив голландку с плитой, хозяин начал готовить: сначала курам какое-то месиво разогрел и отнёс в курятник, затем поставил на плиту горшок с картошкой «в мундире». У меня с утра маковой росинки во рту не было, слюной исхожу. Вот, думаю, сейчас мы с растительным маслом и сольцой её намнем! Завёл разговор про ночлег: мол, мне сказали…

– Мне никто не говорил, ничего не знаю, — сердито, стараясь не смотреть мне в глаза, отрезал Иван.

– Ладно, тогда я тут подсушусь немного и поеду, — обречённо согласился я. — А автобус на Калинин когда?

Он посмотрел на часы-ходики и сказал равнодушно:

– Ушёл полчаса назад, но здесь трасса, на попутках можно.

Я как Винни Пух ещё посидел, потом ещё посидел в надежде, что он предложит мне поужинать на дорожку. Картошка давно сварилась, он слил воду и поставил на край плиты, чтобы не остывала. Помню, подумал: не может же он быть до такой степени жадным, чтобы три картошины пожалеть для собрата-лесника? Эта тема негласно повисла в воздухе, я всё ещё чего-то ждал. Но хозяин придумывал себе всякие пустяковые занятия, ясно давая понять, что ужин он со мной делить не собирается. Ладно, спасибо и на этом, я был не столько обижен и оскорблён, сколько удивлён такому феномену. Хотя, чего греха таить, обида тоже была нешуточная.

Портянки просохли, а вот сапоги и штаны не очень. Наплевать, я больше не хотел злоупотреблять его «гостеприимством». Быстро оделся и, хлопнув дверью, вышел из дома, перефразируя монолог Чацкого:

– Вон..., сюда я больше не ездок.

Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,

Где оскорблённому есть чувству уголок!..

Карету мне, карету!

…Как я его тогда понимал.

Трасса была оживлённая, но кому хотелась сажать молодого мужика в телогрейке и кирзовых сапогах в тёмное время суток? Дождь сначала накрапывал, потом стал набирать силу, тут уже пахло воспалением лёгких. Карету в виде КамАЗа пришлось ждать около часа, но показалось, что целую вечность. Наконец, один-таки остановился, добрая душа, дай Бог ему здоровья, и довёз меня до города.

Всё, с меня хватит. Я дал обет больше ни дня не работать в этом проклятом лесничестве. Завтра же пойду в контору и уволюсь!

Но начальник лесничества потребовал, чтобы я отработал ещё две недели. Я что-то сочинял и выкручивался, объясняя, почему мне надо уволиться срочно. Однако запутался, и проницательный начальник вывел меня на чистую воду. Мне было стыдно, что я так глупо заврался, и я готов был отработать эти две недели. Но тут начальник добил меня своим благородством — лихо подписал заявление, бросил передо мной на стол и добавил:

– Свободен! Говорил я тебе, что скоро уволишься!

Я был готов сквозь землю провалиться.