2020-01-14
84
Биополитологическая интерпретация генезиса и трансформации политической организации общества имеет достаточно высокий эвристический потенциал, позволяет уточнить или пересмотреть даже устоявшиеся категории политико-идеологических доктрин.
Стабильная эволюционная стратегия гоминид включает в себя четыре поведенческих модуса: агрессия (агонистическое поведение) [20], кооперация, эгоизм и альтруизм. Их складывающийся во времени оптимальный баланс существенно повышал шансы на выживание в процессе конкуренции на индивидуальном и групповом уровнях. В человеческом обществе их содержание давно оторвалось от собственно биологического фундамента, сохранив, однако эволюционно-генетическую преемственность со своими «биологическими прототипами». Такую преемственность с точки зрения эволюционной психологии обеспечивает так называемый маккиавелистский интеллект [21]. Содержание этого понятия в современных социобиологических концепциях несколько отличается от классического понимания маккиавелизма. Это не просто политическая стратегия, исходящая из принципа «Цель оправдывает средства». Маккиавелисткий интеллект означает свойственную человеку способность к социальному познанию, т.е. созданию идеальных моделей и образов, отражающих действительные отношения между индивидуумами внутри социальной группы и прогнозировать поведение конкретных членов такой группы в определенной (спонтанно возникшей или искусственно созданной) ситуации. А на основе этого – «манипулировать другими особями, использовать их как инструменты для достижения своей цели» [Резникова, 2005, гл.8].
Подобный исход эволюции социальности является специфической для человека и был сопряжен с выходом за пределы собственно биологической эволюции. И при этом – только одним из альтернативных эволюционных стратегий, обеспечивающих выживание своим носителям. Общественные насекомые демонстрируют нам иное решение тех же самых проблем адаптаций биологических видов, образующих стабильные социальные группы. И в этом случае социальное поведение - это стратегия, при которой особь - член группы - может увеличить свои репродуктивные преимущества, а значит, и успех в эволюции [Резникова, 2005, гл.8]однако достигается принципиально иным, чисто биологическим путем, включающем в себя три основных элемента:
1. одновременного постоянного присутствия (совместного проживания) особей, относящихся к двум или более последовательным поколениям –материнскому и дочернему;
2. кооперация между членами родственной группы – совместное добывание пищи, выкармливание потомства, строительство, защита гнезда и т.п.;
3. репродуктивная дифференциация, родственной группы на специализированные касты, каждая из которых выполняет специфические функции: репродуктивные, защитные, питательные и т.п.
В некотором роде это тоже вершина эволюционной адаптации. Недаром Э.Уилсон назвал такой тип социальной организации эусоциальностью, т.е. истинной социальностью [Wilson, 1975]. В рамках такой эволюционной стратегии биологический эквивалент маккиавелистского интеллекта (одна из форм паразитизма – генетически запрограмированная способность вызывать неадекватное альтруистическое поведение), снижает шансы группы на выживание. В социокультурной эволюции его значение оказывается амбивалентным и, при определенных условиях, оказывается полезным для социальной общности. Констатировав этот факт мы возвращаемся к традиционной трактовке маккиавелизма – как одной из политических стратегий, базирующейся на исследовании объективных социологических законов.
Эволюционной предпосылкой возникновения социальной организации выступает, прежде всего, свойственная ведущим стадный образ жизни организмам способность образовывать систему межиндивидуальных иерархических связей на основе отношений доминирования одних особей над другими. В свою очередь, отношения доминирование-подчинение возникает как результат предшествующих агрессивных конфликтов.
В этологии человека считается доказанным, что «очень сильная по зоологическим меркам агрессивность человека, его очень высокая (даже по сравнению с обезьянами) сексуальность, чувство ревности, приводящее даже к убийству соперника, и, наконец, потребность мужчин с детства до старости бороться за свой иерархический ранг — все это для этологов бесспорное свидетельство того, что становым хребтом стада древних гоминид была жесткая иерархическая пирамида, образованная половозрелыми самцами» [Дольник, 1994]. Из этого факта на первый взгляд очевидным образом вытекает однозначный вывод: по утверждению американских биополитологов Ф.Сомит и С.Петерсон политическая демократия как система государственной власти не может основываться на результатах предшествующей социогенезу биологической эволюции, поскольку социальная структура сообществ приматов имеет четко выраженную и запрограммированную генетически иерархическую структуру. Иными словами, «в наших генах» может быть записана предрасположенность к авторитарному, а отнюдь не к демократическому и плюралистическому типу социума [Somit, Peterson, 1997]. Придя к этому «заведомо непопулярному выводу», авторы, тем не менее не считают, что действие этого фактора уравновешивается и нейтрализуется уникальной способностью приматов модифицировать врожденные поведенческие реакции. Это происходит даже в том случае, когда в результате появления обычаев, доктрин и верований, в популяции распространяются модусы поведения, противоречащие закономерностям микроэволюции. К таковым относятся, по их мнению, в частности целибат и моногамия.
В терминах геннокультурной коэволюции это утверждение равнозначно следующему. Социокультурная составляющая эволюционного процесса протекает со значительно более высокой скоростью сравнительно с биологической компонентой. Как следствие – в определенных пределах могут получать распространение такие элементы культуры, которые не соответствуют условию роста частоты генов, обеспечивающих максимально возможную биологическую приспособленность. В сущности, это означает, что политическая организация социума целиком относится к сфере социологии, никак не коррелируя с генетическими закономерностями эволюции. Выясняется, однако, что такое заключение несколько преждевременно. Более того, именно в рамках биополитологического дискурса оказывается возможным выявить односторонность чисто «эгалитаристской» трактовки демократии.
Оппонент Ф.Сомита и С.Петерсона – Петер Корнинг справедливо утверждает, что демократия отнюдь не исключает некоей социальной иерархии и доминирования отдельных индивидов [Corning, 2002]. Естественный отбор и различного рода культурные детерминанты могут действовать согласованно, конструируя отношения доминирования-подчинения и конкуренции за социальное лидерство [Corning, 2002]. Действительно, результаты эмпирических наблюдений специалистов-этологов [Coalition, 1992; De Waal, 1996; Corning, 2002] подтверждают, что в сообществах высших приматов, как равно мощные составляющие, присутствуют отношения типа доминирование–подчинение и коалиция–кооперация, а линейная система доминирования встречается значительно реже. Так, строгая возрастная иерархия в стаде может нарушаться в результате образования коалиций нескольких самцов более низкого ранга сравнительно с вожаком. Поэтому на вершине пирамиды доминирования находятся несколько самцов, как правило, одного возраста, совместно сдерживающих активность более молодых субдоминантов. Постепенная реконструкция иерархической структуры происходит путем постепенной замены членов доминирующей коалиции. Альтернативная модель социальной иерархии – консолидируемая доминантом агрессия всего сообщества относительно опасных субдоминатов.
Российский этолог В.Р.Дольник описывает социальную организацию на ранних перехода от биологической к социокультурной фазе эволюции человека следующим образом: «Иерархическая пирамида самцов формировалась в первую очередь по возрасту. Внутри каждой возрастной группы самцы боролись за свой иерархический ранг как в одиночку, так и объединяясь в неустойчивые союзы. Если союз получался достаточно прочным, он пытался свергнуть самцов более высокого уровня в пирамиде. При удаче союз пробивался на вершину, и возникала геронтократия. Если на вершину прорывался один выдающийся по агрессивности самец, образовывалась автократия. Автократа окружали «шестерки» — особи с невысокими личными возможностями, но услужливые, коварные и жестокие. Иерархи все время подавляли субдоминантов. Те немедленно переадресовывали агрессию подчиненным, они в свою очередь — тем, кто ниже… И так до дна пирамиды. Стадо, особенно его подавленная часть, поддерживало автократа и геронтов, когда те наказывали кого-нибудь, особенно субдоминантов» [Дольник, 1994].
Соответственно этой – достаточно пластичной социальной организации, изначально сформировалось несколько поведенческих стеротипов, «унаследованных» социокультурной формой эволюции и трансформированных ею в дальнейшем:
1. подчинение доминирующей особи (обычно наиболее старому самцу – «отцу семейства») – действует с рождения и до достижения половозрелости,
2. способность опознавать такую особь по характерным признакам («седины – украшение мужчины»),
3. подражание поведению особей преклонного возраста.
В своей совокупности эти программы с одной стороны обеспечивают относительную стабильность социальной организации, с другой – выживание путем усвоения поведенческих реакций тех индивидов, которые дожили до старости, тем самым доказав свою приспособленность. Возникает принципиально новый (сравнительно с редупликацией нуклеиновых кислот) способ возникновения, хранения и воспроизводства имеющей адаптивное значение информации.
Отметим еще одну особенность первобытного сообщества предков человека – механизм распределения в сообществе источников питания, добытых отдельными его членами. И в этом случае можно выделить несколько типов поведенческих модусов-программ, обеспечивающих выживание социальных групп приматов:
1. захват источника пищи и его защита от посягательств других особей (территориальная агрессия[22]),
2. присвоение доминирующей особью найденного источника пищи,
3. насильственный отъем более сильной особью,
4. похищение,
5. попрошайничество – выпращивание пищи у особей более высокого социального ранга (биологическая основа – кормление молодых особей и самок, принимающих определенную позу),
6. обмен.
2-5 программы обычно реализуются при общении особей, занимающих не равное положение в социальной иерархии, 1 и 6 – обычно варианты взаимоотношений особей равного ранга.
Проблема генезиса альтруистического поведения представляет собой одну из наиболее трудно разрешаемых проблем современной теории биологической эволюции. Необходимо объяснить механизмы, посредством которых естественный отбор обеспечивает распространение в популяции генов, действие которых приводит к гибели – генетической или физической – их носителей. Можно было бы считать, что самопожертвование во благо ближних – атрибут исключительно социокультурной эволюции, т.е. свойственно только человеку. Однако на самом деле этот тезис рушится при первой же попытке сопоставления с эмпирическими фактами. Рабочие пчелы, ценой своей жизни защищающие улей, птицы, уводящие хищника от гнезда, и т.д. и т.п.
Современная концепция эволюционно-генетических основ альтруистического поведения сводится к нескольким моделям:
Родственный отбор. Акт самопожертвования будет поддерживаться естественным отбором, если число получающих носителей генов альтруизма будет значительно превышать число гибнущих особей, эту помощь оказывающих. В этом случае частота актов альтруизма будет тем выше, чем выше степень родства между спасителем и спасаемыми и чем выше число последних.
Взаимный альтруизм. Акт альтруизма оправдан возможностью получения аналогичной помощи при сходных обстоятельствах. Алгоритмом альтруистического поведения в этом случае будет «поступай с другим так, как он поступал (ет) с тобой».
Альтруистическое поведение членов группы будет оправданным популяционно генетически при том условии, что оно распространяется на родственные в генетическом отношении особи, как правило, члены той же самой социальной группы (парохиализм). Очевидно, эволюционные стратегии такого рода предполагают определенный уровень развития когнитивных механизмов: способность надежно опознавать «своих» и «чужих» на основе признаков-сигнатур, присущих всем членам данной общности; способность прогнозировать эгоистическое поведение других индивидуумов («детекторы обманщика»); способность активизировать альтруистическое поведение по отношению к себе и, наконец, способность распознавать попытки подобного рода по отношению к себе. В совокупности действие этих факторов сформировало у высших приматов устойчивую эволюционную стратегию, основанную на закреплении социальной организации групп родственных индивидуумов в результате баланса альтруистических (преимущественно внутригрупповых) и агрессивных (преимущественно межгрупповых) поведенческих модусов. Таким образом, альтуистическое поведение внутри социальной группы стимулируется межгрупповыми конфиктами [Choi, Bowles, 2007]. В последние годы появилось еще одно любопытное наблюдение. В соответствие с результатами некоторых игровых тестов представителям Homo sapiens, единственным из всех приматов, может быть свойственны генетически запрограмированные стимулы эгалитаризма. Уравнительные тенденции в обществе базируются на параллельной активации стимулов благотворительного поведения у лиц с экстремально высоким уровнем доходов и агрессивности, проявляемой социальными низами по мере возрастания социального и экономического неравенства [Wallace et al., 2007, Fehr et al., 2008, Dawes et al., 2007]. При этом уровень альтруистического и эгалитаристического поведения не является константным и меняется в ходе онтогенеза. Наиболее слабо он выражен у детей 3-4-летнего возраста и возрастает к 7-8-летнему возрасту. Одновременно наблюдается индивидуальная дифференциация на склонных к альтруистическому (“добряки” – примерно 5% популяции), эгалитаристскому («любители справедливости» и «умеренные любители справедливости» – по 30% популяции) и эгоистическому («вредины» – их численность сокращается с 22 до 14% популяции в этот период) модусам поведения.
. Фактором, ограничивающим успех подобных эволюционных стратегий, оказывается размер социальной группы. В соответствии с теорией естественного отбора альтруистическое поведение будет биологически адаптивным, если будет соблюдено следующее соотношение (формула МайнардаСмита): rb-c>0, где b – число погибших особей, совершающих акт самопожертвования (доноров), c – число спасенных особей (реципиентов), r – коэффициент родства доноров и реципиентов. Дети имеют 50% генов каждого родителя (r=1/2), братья и сестры – четвертую часть общих генов (r=1/4), кузены – 1/8 и т.д.). С ростом размеров группы вероятность актов взаимного альтруистического поведения, стимулируемого исключительно генетическими программами, падает, поскольку падает величина «среднестатистического» родства между членами такой группы. Это, кстати, является одной из предпосылок феномена «отчуждения» и роста преступности в больших городах.
В свою очередь, размер эффективно функционирующей социальной группы зависит от размеров головного мозга, деятельность которого позволяет индивиуума контролировать сложную систему социальных отношений между особями. Эта зависимость, однако, нарушена применительно к человеку, поскольку размер высших отделов его центральной нервной системы соответствует эффективному размеру социальной группы, равному примерно 150 особей. Очевидно, в процессе антропогенеза произошло радикальное усовершенствование организации нейропсихических процессов, сопровождающиеся преодолением маккиавелистским интеллектом Homo sapiens, некоей порговой величины, сопряженной с принципиально новыми нейропсихологическими механизмами регуляции социального поведения. В этой эволюционной бифуркации роль пускового механизма, разумеется, сыграли преобразования экологической среды и сопряженные с ними трансформации социальной организации. Оба этих фактора взаимосвязаны, поскольку последние являлись адаптацией к резко усложнившимся условиям существования предков современного человека. В настоящее время в соответствии с наиболее распространной точкой зрения оказывается гипотеза, что воздействие экологической среды на интеллект в данном случае имела опосредованный характер - через усложнение социальных отношений, необходимых для выживания. Более того, маккиавелистский интеллект был, очевидно первичной эволюционной адаптацией, а развитие общего интеллекта - производными от него.
Способность ориентироваться в физическом мире у приматов сопряжена с решением нескольких проблем: пространственной ориентации, (поиски источников питания), количественной оценки (выбор оптимальных вариантов из множества возможных источников пищи), аналитико-прогностического моделирования (разработка и реализация способов получения пищи с использованием орудий). Поскольку решение этих задач достигалось (и достигается до сих пор) в результате координации и кооперации усилий членов социальной группы выживание гоминид обеспечивалось, в свою очередь, решением следующих «социальных» задач: прогнозирование поведения членов группы в конкретной ситуации, организации коммуникации и управления поведением членов группы и, наконец, обучения. Специфика когнитивных механизмов, мобилизуемых для решения этих задач, позволяет разработать дифференциальные тесты для выявления и оценки величины соответствующих коеффициентов IQ. Соответствующие эксперименты недавно доказали, что коеффициент интеллекта детей в возрасте 2,5 лет, выявляемый в ходе решения социальных задач значительно превосходит величину IQ детенышей человекобразных обезьян и не отличается, если использовались тесты «физического» характера [Herrmann et al., 2007].
Если эти данные подтвердятся, будет подтверждена гипотеза «культурного интеллекта», о которой говорилось выше. В свою очередь, это позволит по новому подойти и к культурной истории человечества. (Как известно, одной из базисных атрибутов мифологической формы сознания, например, является персонификация природных и социальных явлений и процессов. В терминах эволюционной когнитивной психологии это суждение оказывается тождественным распространению человеком на природные явления объснительной модели, уже опробованной на прогнозировании поведения сородичей по родоплеменной группе. Преодоление маккиавеллистко-интелектуальной модели заняло несколько десятков тысячелетий и привело к XVI-XVII векам к формированию основ так называемой техногенной цивилизации и классической науки).
Итак, «у людей существуют природные поведенческие тенденции к альтруизму, к взаимному альтруизму и к проверке взаимности альтруизма, что и обусловливает правила, законы и моральный кодекс» [Палмер, Палмер, 2003, гл.7]. Однако социокультурная эволюция существенно модифицировала и усложнила такие системы. Наряду с генетическими детерминантами альтруистического поведения появились «культургены» («мемы») со сходными, а то и значительно более мощными внешними проявлениями. В качестве признаков принадлежности к одной и той же общности стали рассматриваться языковые, религиозные, этнические или расовые, имущественные и прочие социальные и политические атрибуты. Возможно, не случайно, что те социумы, в которых статус поведенческого модуса взаимопомощи и коллективизма высок – восточнославянские, семитские, японские, китайские имеют ясно выраженную склонность к развитию различных форм ксенофобии. В период социальных и политических кризисов такие проявления дегуманизации внутригрупповых и межгрупповых отношений резко обостряются и углубляются (антисемитизм в гитлеровской Германии, ненависть к «буржуям» в охваченной революцией России и бывшем СССР, пропагандистские образы жестокого и бесчеловечного врага во время военных столкновений и т.д.). В американской ментальности безусловной доминантой является примат индивидуальной свободы над интересами социальной общности. Но и здесь установка на противопоставление «свой–чужой» сохраняется, поскольку сохраняется сама структурированность человечества на отдельные социальные общности.
При этом как агрессивное, так и альтруистическое поведение в человеческом опыте выходит за рамки биологической целесообразности, становится инадаптивным с точки зрения выживания носителей определенных генов и генотипов. Свое крайнее выражение эта тенденция достигает в ходе военных действий. В докладе на научной конференции «Четвертая мировая война» (Москва, ноябрь 2005 г.) российский исследователь О.А.Гильбурд вслед за И.Эйбл-Эйбейсфейдом [Eibl-Eibesfeldt, 1989] справедливо указывает на социокультурную природу войны, не связанную непосредственно с генетически детерминируемой агрессивностью. Участники военного конфликта не только подвергают опасности свою жизнь ради «национальных интересов», выживания неродственных индивидуумов, но и не получают преимуществ в распространении собственных генов в популяции. В тоже время социально детерминируемые действия основываются на сформировавшихся в ходе биологической эволюции генетически программируемых поведенческих модусах. В частности в случае военных конфликтов их форма канализуется биологическими предрасположенностями:
1. внутригрупповой альтруизм;
2. внутригрупповая кооперация при отражении внешней агрессии и при захвате территории и жизненных ресурсов;
3. индвидуальная мотивация к повышению внутригруппового статуса;
4. ксенофобия.
В процессе социокультурной и технологической эволюции возникают механизмы подавления тех поведенческих модусов, которые тормозят их течение. В рассматриваемом случае (военный конфликт) ими являются дегуманизация образа врага и дистантных характер современного оружия.
Наряду с этим в социокультурогенезе проявляется и противоположная, характерная только для человека тенденция к расширению границ ментальной доминанты «свой», и содержания отражающих ее логико-философских категорий и критериев принадлежности к «своим»[23]. К середине ХХ века философское интерпретация этого понятия стало тождественным всем носителям разума (человечество). И тогда же с возникновением экологической этики наметился новый предельный переход – «все живое». Однако и эта тенденция, как выясняется, лежит в пределах генетической нормы реакции. Как свидетельствуют данные современной этологии, человек и высшие приматы присуща установка приписывать тем индивидам, с которыми они входят в контакт, разумное (целесообразное) поведение. «Сопереживание и сочувствие» позволяет прогнозировать поведение партера, исходя из сопоставления его эмоциональных реакций (действительных или мнимых) с собственными эмоциями. В ходе культурогенеза эти установки освобождаются от прямого контроля критериев биологической целесообразности. Доминирующим критерием их «выживания» становится целесообразность социальная. А это, в свою очередь, позволяет распространить эмпатию (сопереживание) с представителей своей социальной группы сначала на свой этнос, свою страну, все человечество, выйти за пределы собственного биологического вида. В конечном итоге иррациональное наделение существ, принадлежащих к иному биологическому виду, присущими человеку эмоциями оказывается в прагматическом значении этого слова весьма рациональным. Способствуя сохранению целостности биосферы, как эколого-культурной среды обитания Homo sapiens, она одновременно стабилизует биосоциальную природу и преемственность социокультурной эволюции человечества. В такой трактовке выявляется эволюционное значение эмпатии, адресованной «всему живому», как механизма генно-культурной коадаптации и техно-культурного баланса.
Подвижничество доктора Гааза, Альберта Швейцера, матери Терезы, как и воинский героизм (но и существование воинов-камикадзе, террористов-смертников, социального института монашества и т.д. и т.п.) невозможно интерпретировать в терминах биологической эволюции. Однако не подлежит сомнению, что выживание человечества возможно только благодаря актам альтруизма во благо социальной общности. Оба этих противоречия оказываются объяснимыми, если окажутся справедливыми два постулата.
· Во-первых, эквивалентными биологическими и социальными поведенческими модусами носит не причинно-следственный, а эволюционно-исторический характер.
· Во-вторых, законы биологической и социокультурной эволюции имеют некие инвариантные атрибуты. Гены, обеспечивающие приспособленность организмов, и идеи, скрепляющие человеческое общество, возникают, распространяются, изменяются и умирают по в чем-то схожим механизмам. (К этому выводу мы еще вернемся).
Таким образом, по мере усложнения общественной структуры социокультурные факторы становятся все более сложными. Раз возникнув, дальнейшая эволюция социополитической организации оказывается в принципе поливариантной. «Корона» расходящихся векторов дальнейшей социокультурной эволюции возникающих в ходе антропогенеза социумов определяется изначальной сложностью и неоднозначностью взаимодействия отдельных ее элементов – биологических и социокультурных. («Социальные структуры и отношения в сообществах обезьян действительно разнообразны. Поэтому вряд ли уместно строить однолинейные, жесткие модели социальной эволюции человека или основывать их на анализе поведения какого–либо одного вида приматов или только сообществ современных охотников–собирателей» [Бутовская, 1998]).
Действительно, в сообществах охотников-собирателей четкая иерархическая структура вообще отсутствовала как в ходе самой охоты, так и при разделе пищи. Такая эволюционно-поведенческая стратегия. Была оправданной, поскольку координация действий отдельных индивидуумов в ходе охоты была необходима, а возможности длительного хранения излишков пищи отсутствовали. Основанная на равноправии и горизонтальных связях система социальных отношений перестала существовать в результате неолитической революции. Именно тогда отдельные индивиды получили реальную возможность монополизировать ситуативно возникающие отношение доминирования путем присвоения жизненных ресурсов и власти. Итак, вновь возникшая в человеческом общзестве иерархическая организация не была прямым повторением аналогичной структуры сообществ приматов «по поведенческим и культурным признакам». С другой стороны продолжительность стадии охоты и собирательства в антропогенезе составляла по разным оценкам оценкам не менее 100 000 и не более 2 млн лет. Поведенческие модусы, которые сформировались в это время стали «частью репертуара наших врожденных предрасположенностей». [Палмер, Палмер, 2003, гл.4].
Автономность культуры от ее биологического субстрата перманентно возрастает, исходные поведенческие модусы видоизменяются и порождают новые, генетическая преемственность которых с биологически детерминированными уже не прослеживается. Такая связь, тем не менее, существует – по крайней мере в качестве «ограничителей» пространства векторов возможной социокультурной эволюции.
Общий вывод из анализа приведенных выше аргументов, на наш взгляд, можно свести к следующим трем постулатам:
· политическая демократия и гражданское общество не выходят за рамки генетически запрограммированной адаптивной нормы, свойственной виду Homo sapiens,
· политическая демократия и гражданское общество не могут рассматриваться как результат некоего принуждения по отношению к биосоциальной природе человека,и
· политическая демократия и гражданское общество не являются предметом биовласти (по крайней мере, в своих существующих ныне формах).
Отличие демократии, авторитарного правления и иных типов политических систем заключается в механизмах образования контуров прямых и обратных связей, обеспечивающих приведение социальной структуры и распределения социальных ролей в соответствие с адаптивной нормой (интересами социума как целостности).
В рамках такой концепции, демократия – один из способов реконструкции социальной структуры и состава правящей элиты, позволяющий минимизировать общее падение устойчивости и жизнеспособности социума. Ее преимуществом является достаточно мощная система социального гомеостаза, предотвращающая резкие колебания вектора исторических трансформаций и при этом – достаточный уровень адаптивно-эволюционной пластичности. Очевидно это интуитивно осознал еще Аристотель, отнесший к «выродившимся» типам государственного устройства отличающиеся наименьшей долговечностью тиранию и олигархию. Говоря языком теории сложных систем, именно эти типы отличаются слабо выраженной системой обратных связей и, следовательно, пониженным адаптивным потенциалом.
В тоже время, знание психогенетических основ поведения высших приматов может быть преобразовано в разновидности социальных технологий (психологического програмирования манипулирования) и в этом случае уже имеет непосредственное отношение к феномену биовласти.
И в этом случае последние успехи экспериментальной нейробиологии и, в частности, психогенетики представляют потенциальный серьезный источник социального риска. Прежде всего это касается разработки технологических схем манипулирования индивидуальным и групповым сознанием. Кантианская концепция этики, связывающая ее исключительно с вербально-логическим интеллектом подвергается в настоящее время серьезному испытанию в результате столкновения с эмпирически установленными фактами связи этических оценок со структурами головного мозга, прежде всего, с так называемой вентромедиальной префронтальной корой, которая осуществляет эмоциональную оценку поступающей в мозг сенсорной информации, собенно той, что имеет «социальную» окраску [Koenigs, Tranel, 2007]. Уже идентифицированы отделы центральной нервной системы ответственные за доминирование в социальном поведении человека мотивов социальной справедливости (так называемая кора островка) и экономической эффективности (скорлупа), а также их синтетической оценки (хвостатое ядро) [Ming Hsu et al., 2008][24]. Именно эти доминанты мировосприятия, как известно, служат эмоциональной основой политического выбора моделей социолполитического развития либерально-рыночной, социалистической и т.п.
Другой аспект той же проблемы касается пересмотра доктринально-идеологических основ гражданского общества и обеспечения механизмов поддержания социокультурного и политического плюрализма и социобиологического биоразнообразия.
Конфликт двух парадигм – генетического редукционизма и политического эгалитаризма – становится в последние десятилетия одной из основных проблем теоретической биополитологии, и одним из главных факторов стабилизации (или дестабилизации) гражданского общества [Shogren, 1998; Paul, 1999; Чешко, Кулиниченко, 2004]. В одном из своих заявлений по этому поводу Билл Клинтон, Президент США в 1993-2000 годах, высказал мнение, что поддержка или неприятие общественным мнением дальнейшего прогресса генетики будет зависеть от возможностей разработки и реализации надежной системы, предотвращающей разглашение и не санкционированное использование информации о генотипической конституции отдельных граждан. Но создание такой системы, неизбежно, влечет за собой проблему создания механизмов, обеспечивающих соблюдение тайны, определяющих круг лиц, имеющих доступ к закрытой информации и контролирующих условия, при соблюдении которых такой доступ становится возможным.
Методологический фундамент решения коллизии между принципами политического равенства и генетико-биологического разнообразия человеческих индивидуумов в современной трактовке заложен «теорией справедливости» Дж. Ролса [Роулс, 1990]. Ее ключевым пунктом является представление о так называемой исходной ситуации. Она характеризуется отсутствием какой-либо информации о социальных и биологических возможностях участников социального контракта. Ментальная установка на равенство возможностей и одинаковость стартовых условий отдельных личностей (пусть и вполне адекватная) и ее проекция на реальные политические отношения членов общества, оказывается необходимым условием гомеостаза демократической политической системы. Ее стабильность обеспечивается «покровом незнания», окутывающим личности и скрывающему знания о своих собственных, генетически запрограммированных способностях и аналогичных возможностях других членов социума.
Доктрина «естественных прав человека» ради сохранения логической непротиворечивости своих постулатов и выводов вынуждена была отказаться от эмпирического базиса – ссылок на «естественность», природную обусловленность равноправия человеческих индивидуумов. Но в результате Легко заметить, что проблема генетической дискриминации, о которой будет сказано ниже, имеет философско-мировоззренческий источник. Обладатели генетической информации отдельных индивидуумов – членов гражданского демократического общества оказываются вне рамок исходной ситуации Дж. Ролса, и получают в свои руки инструмент манипуляции жизнью других граждан. Западная цивилизация встала перед необходимостью создания социополитических гарантий соблюдения прав человека, поскольку последние не могут быть обеспечены спонтанно, ссылками на законы божеские или природную (генетико-биологическую) основу.
И, наоборот, равенство, с «натуралистической» (основывающейся на синтезе солиополитических доктрин и естественнонаучных теорий) точки зрения, предстает не только в качестве исходного пункта социальной конструкции, но и результатом биологической эволюции Homo sapiens. Э. Уилсон, оценивая современные этические учения в этом аспекте, констатирует [Wilson, 1998], как он считает, их общую особенность – разрыв между тем, что «есть», и тем, что «должно быть». Равенство – это «императив, которому мы должны следовать, если отсутствует начальная информация о нашем будущем статусе в жизни», – продолжает Э. Уилсон, ссылаясь на «теорию справедливости» Ролса. Но подобный вывод, никаким образом не учитывает информацию о том, как возник человеческий мозг или как функционирует сознание человека. Никто не располагает научными доказательствами, что «справедливость-как-равенство» совместима с человеческой природой, а, следовательно, рассматривает ее как просто некую общую и абстрактную предпосылку (blanket premice). Таким образом, решение проблемы, которое вытекает из теории Дж. Ролса, делает весьма проблематичным само понятие «естественных прав человека», которые в результате приобретают черты «трансцендентальности» (прежде всего в глазах генетиков и биологов, привыкших мыслить эволюционистскими категориями).
Рассуждения Э.Уилсона восходят, как легко заметить, к трудам Дэвида Юма, который впервые выдвинул идею, взаимной несводимости аксиологии и этики (то, что «должно быть») и теории познания (то что «есть»). Этот постулат признают ныне как сторонники генетического редукционизма, так и их противники. Выводы делаются, однако, прямо противоположные. Если в рамках социобиологической и эволюционно-психологической методологии приоритет отдается, как мы видим, подведению под этические системы и нормы объективно-эмпирического фундамента, сторонники социологического (деонтологического в кантовском понимании этого слова) подхода видят в нем же аргумент в пользу освобождения социально-этических систем от каких либо ссылок на естественнонаучное обоснование.
Но такая «демаркация» биологической[25] и социально-политической реальностей[26] неизбежно порождает проблему практического согласования. В юридическом концептуальном поле эта проблема формулируется как задача защита генетической информации граждан от разглашения.
«Информационная» трактовка прав и свобод личности, в том числе, связанных с биологической и генетической неоднородностью человеческой популяции – характерная черта не только современных этических и политических доктрин, но и современной социальной практики и политического менталитета. Действительно, в конечном итоге, основу политических дискуссий вокруг проявлений генетической дискриминации и поиска путей решения этой проблемы, составляют два вопроса: «Кому принадлежит право собственности на генетическую информацию, полученную в ходе определения структуры генома индивидуума?» и «Кто имеет право доступа к этой информации?» [Тетушкин, 2000].
Наиболее остро вопрос о социальных последствиях генетического тестирования ставится в тех сферах социальной жизни, которые непосредственно влияют на жизнь индивидуума, и, если вновь воспользоваться генетико-популяционными аналогиями, там, где коэффициент отбора может достигать потенциально наивысших значений. Таковыми, в современной цивилизации Запада, являются области медицинского страхования и трудоустройство. С другой стороны, именно в диагностике предрасположенности к развитию различного характера патологических состояний, современные генные технологии достигли наибольшего прогресса. Они превратились в реальный, а не потенциальный или виртуальный, фактор социальной жизни. Уровень социально-экономической заинтересованности работодателей и страховых компаний пока превышает силу сопротивления правозащитников и «консерваторов», из-за чего наблюдается постепенное расширение масштабов применения генетического тестирования.
И все же, в практическом плане адаптация доктрины политического эгалитаризма к новым реалиям современной цивилизации, очевидно, означает нахождение оптимального баланса между соблюдением «тайны личности»[27] (составным элементом которой является информация, закодированная в конкретном геноме) и возможностью социальных структур получать, в определенных, точно законодательно ограниченных условиях, доступ к этой информации, особенно, в тех случаях, когда она существенно влияет на судьбу третьих лиц. То, что эта дилемма не допускает простых решений становится очевидным, если задаться простыми практическими вопросами типа: имеют ли авиакомпании право и/или обязанность требовать от своего летного персонала прохождения генетического тестирования на предмет наследственной предрасположенности к психическим депрессиям и суициду, и должны ли медики предоставлять информацию о тяжелых наследственных дефектах своего пациента его родственникам – потенциальным носителям аналогичных детерминантов?
Итак, проблема соотношения и взаимной адаптации генетического разнообразия и ментальных установок, лежащих в основе современных политических доктрин, – это вопрос, адресованный в будущее.
«Освобождение» социополитических доктрин от каких-либо ссылок на биологическую природу человека, чисто социополитические средства обеспечения равных стартовых возможностей для отдельных индивидуумов (политическое равноправие) сохраняет определенную степень спонтанности отношений социальной и биологической составляющих формирующейся человеческой личности. В целом это соответствует той модели взаимной адаптации политического равноправия и биологического разнообразия, которую предложил Ф.Добржанский.
Но современные генные технологии не только способствовали разрушению эмпирической базы исходного варианта доктрины «естественных прав человека». Они способствовали ее вытеснению в Западной ментальности деонтологической, свободной от ссылок на человеческую природу концепцией, в которой слово «естественные» просто исчезло. Но генетические технологии позволяют вернуть проблема равенства из области гуманитарно-идеального в сферу естественно-материального. Только человек обретает (или, точнее, обретет в недалеком будущем) возможность на основе свободного выбора изменить свое биологическое «естество» в соответствии со своими представлении об индивидуальном и общественном благе. Этика и теория познания, вновь смыкаются.
Мы убедимся в ходе дальнейшего исследования, что коллизия «натуралистической» (генетико-редукционистской) и деонтологической (социально-конвенционалистской) методологий концепции прав человека оказывается типичным примером кантианской антиномии. Их исходные постулаты не только получают равно достоверное логическое обоснование, но в столкновении с эмпирическими фактами проявляют явную тенденцию к образованию кругов в аргументации.
