2020-04-20
75
миллиарда жителей планеты приходилось всего десять тысяч имен и фамилий, это совпадение не столь уж поражало.
Ленайна четырежды дернула книзу свои застежки-молнии: на курточке, справа и слева на брюках (быстрым движением обеих рук) и на комбилифчике. Сняв одежду, она в чулках и туфлях пошла к ванным кабинам.
Родной, родимый дом — в комнатенках его, как сельди в бочке, обитатели: мужчина, периодически рожающая женщина и разновозрастный сброд мальчишек и девчонок. Духота, теснота; настоящая тюрьма, притом антисанитарная, темень, болезни, вонь.
(Главноуправитель рисовал эту тюрьму так живо, что один студент, повпечатлительнее прочих, побледнел и его чуть не стошнило).
Ленайна вышла из ванны, обтерлась насухо, взялась за длинный свисающий со стены шланг, приставила дульце к груди, точно собираясь застрелиться, и нажала гашетку. Струя подогретого воздуха обдула ее тончайшей тальковою пудрой. Восемь особых краников предусмотрено было над раковиной — восемь разных одеколонов и духов. Она отвернула третий слева, надушилась «Шипром» и с туфлями в руке направилась из кабины к освободившемуся виброваку.
|
|
|
А в духовном смысле родной дом был так же мерзок и грязен, как в физическом. Психологически это была мусорная яма, кроличья нора, жарко нагретая взаимным трением стиснутых в ней жизней, смердящая душевными переживаниями. Какая душная психологическая близость, какие опасные, дикие, смрадные взаимоотношения между членами семейной группы! Как помешанная, тряслась мать над своими детьми (своими! родными!) — ни дать ни взять как кошка над котятами, но кошка, умеющая говорить, умеющая повторять без устали: «Моя детка, моя крохотка». «О, моя детка, как он проголодался, прильнул к груди, о, эти ручонки, эта невыразимо сладостная мука! А вот и уснула моя крохотка, уснула моя детка, и на губах белеет пузырик молока. Спит мой родной…»
— Да, — покивал головой Мустафа Монд, — вас недаром дрожь берет.
— С кем развлекаешься сегодня вечером?
— Ни с кем.
Ленайна удивленно подняла брови.
— В последнее время я как-то не так себя чувствую, — объяснила Фанни. — Доктор Уотс прописал мне курс псевдобеременности.
— Но, милая, тебе всего только девятнадцать. А первая псевдобеременность не обязательна до двадцати одного года.
— Знаю, милочка. Но некоторым полезно начать раньше. Мне доктор Уотс говорил, что таким, как я, брюнеткам с широким тазом следует пройти первую псевдобеременность уже в семнадцать лет. Так что я не на два года раньше времени, а уже с опозданием на два года.
Открыв дверцу своего шкафчика, Фанни указала на верхнюю полку, уставленную коробочками и флаконами.
|
|
|
— «Сироп желтого тела, — стала Ленайна читать этикетки вслух — Оварин, свежесть гарантируется; годен до 1 августа 632 г. э. Ф. Экстракт молочной железы; принимать три раза в день перед едой, разведя в небольшом количестве воды. Плацентин; по 5 миллилитров через
каждые два дня внутривенно…» Брр! — поежилась Ленайна. — Ненавижу внутривенные.
— И я их тоже не люблю. Но раз они полезны… Фанни была девушка чрезвычайно благоразумная.
Господь наш Форд — или Фрейд, как он по неисповедимой некой причине именовал себя, трактуя о психологических проблемах, — господь наш Фрейд первый раскрыл гибельные опасности семейной жизни. Мир кишел отцами — а значит, страданиями; кишел матерями — а значит, извращениями всех сортов, от садизма до целомудрия; кишел братьями, сестрами, дядьями, тетками — кишел помешательствами и самоубийствами.
— А в то же время у самоанских дикарей, на некоторых островах близ берегов Новой Гвинеи…
Тропическим солнцем, словно горячим медом, облиты нагие тела детей, резвящихся и обнимающихся без разбора среди цветущей зелени. А дом для них — любая из двадцати хижин, крытых пальмовыми листьями. На островах Тробриан зачатие приписывали духам предков; об отцовстве, об отцах там не было и речи.
— Крайности, — отметил Главноуправитель, — сходятся. Ибо так и задумано было, чтобы они сходились.
— Доктор Уэллс сказал, что трехмесячный курс псевдобеременности поднимет тонус, оздоровит меня на три-четыре года.
— Что ж, если так, — сказала Ленайна. — Но, Фанни, выходит, ты целых три месяца не должна будешь…
— Ну что ты, милая. Всего неделю-две, не больше. Я проведу сегодня вечер в клубе, за музыкальным бриджем. А ты, конечно, полетишь развлекаться?
Ленайна кивнула.
— С кем сегодня?
— С Генри Фостером.
— Опять? — сказала Фанни с удивленно нахмуренным выражением, не идущим к ее круглому, как луна, добродушному лицу. — Неужели ты до сих пор все с Генри Фостером? — укорила она огорченно.
Отцы и матери, братья и сестры. Но были еще и мужья, жены, возлюбленные. Было еще единобрачие и романтическая любовь.
— Впрочем, вам эти слова, вероятно, ничего не говорят, — сказал Мустафа Монд.
— «Ничего», — помотали головами студенты.
Семья, единобрачие, любовная романтика. Повсюду исключительность и замкнутость, сосредоточенность влечения на одном предмете; порыв и энергия направлены в узкое русло.
— А ведь каждый принадлежит всем остальным, — привел Мустафа гипнопедическую пословицу.
Студенты кивнули в знак полного согласия с утверждением, которое от шестидесяти двух с лишним тысяч повторений в сумраке спальни сделалось не просто справедливым, а стало истиной бесспорной, самоочевидной и не требующей доказательств.
— Но, — возразила Ленайна, — я с Генри всего месяца четыре.
— Всего четыре месяца! Ничего себе! И вдобавок, — обвиняюще ткнула Фанни пальцем, — все это время, кроме Генри, ты ни с кем. Ведь ни с кем же?
Ленайна залилась румянцем. Но в глазах и в голосе ее осталась непокорность.
— Да, ни с кем, — огрызнулась она. — И не знаю, с какой такой стати я должна еще с кем
то.
— Она, видите ли, не знает, с какой стати, — повторила Фанни, обращаясь словно к незримому слушателю, вставшему за плечом у Ленайны, но тут же переменила тон. — Ну, кроме шуток, — сказала она, — ну прошу тебя, веди ты себя осторожней. Нельзя же так долго все с одним да с одним — это ужасно неприлично. Уж пусть бы тебе было сорок или тридцать пять — тогда бы простительнее. Но в твоем-то возрасте, Ленайна! Нет, это никуда не годится. И ты же знаешь, как решительно наш Директор против всего чрезмерно пылкого и затянувшегося. Четыре месяца все с Генри Фостером и ни с кем кроме — да узнай Директор, он был бы вне себя…
|
|
|
— Представьте себе воду в трубе под напором, — студенты представили себе такую трубу. — Пробейте в металле отверстие, — продолжал Главноуправитель. — Какой ударит фонтан! Если же проделать не одно отверстие, а двадцать, получим два десятка слабых струек.
То же и с эмоциями. «Моя детка. Моя крохотка!.. Мама!» — Безумие чувств заразительно. — «Любимый, единственный мой, дорогой и бесценный…»
Материнство, единобрачие, романтика любви. Ввысь бьет фонтан; неистово ярится пенная струя. У чувства одна узенькая отдушина. Мой любимый. Моя детка. Немудрено, что эти горемыки, люди дофордовских времен, были безумны, порочны и несчастны. Мир, окружавший их, не позволял жить беспечально, не давал им быть здоровыми, добродетельными, счастливыми. Материнство и влюбленность, на каждом шагу запрет (а рефлекс повиновения запрету не сформирован), соблазн и одинокое потом раскаяние, всевозможные болезни, нескончаемая боль, отгораживающая от людей, шаткое будущее, нищета — все это обрекало их на сильные переживания. А при сильных переживаниях — притом в одиночестве, в безнадежной разобщенности и обособленности — какая уж могла быть речь о стабильности?
— Разумеется, необязательно отказываться от Генри совсем. Чередуй его с другими, вот и все. Ведь он же не только с тобой?
— Не только, — сказала Ленайна.
— Ну, разумеется. Уж Генри Фостер не нарушит правил жизни, он всегда корректен и порядочен. А подумай о Директоре. Ведь как неукоснительно Директор соблюдает этикет.
Ленайна кивнула:
— Да, он сегодня потрепал меня по ягодицам.
— Ну, вот видишь, — торжествующе сказала Фанни. — Вот тебе пример того, как строжайше он держится приличий.
— Стабильность, — подчеркнул Главноуправитель, — устойчивость, прочность. Без стабильного общества немыслима цивилизация. А стабильное общество немыслимо без стабильного члена общества. — Голос Мустафы звучал как труба, в груди у слушателей теплело
|
|
|
и ширилось.
Машина вертится, работает и должна вертеться непрерывно и вечно. Остановка означает смерть. Копошился прежде на земной коре миллиард обитателей. Завертелись шестерни машин.
И через сто пятьдесят лет стало два миллиарда. Остановите машины. Через сто пятьдесят не лет, а недель население земли сократится вполовину. Один миллиард умрет с голоду.
Машины должны работать без перебоев, но они требуют ухода. Их должны обслуживать люди — такие же надежные, стабильные, как шестеренки и колеса, люди здоровые духом и телом, послушные, постоянно довольные.
А горемыкам, восклицавшим: «Моя детка, моя мама, мой любимый и единственный», стонавшим: «Мой грех, мой грозный Бог», кричавшим от боли, бредившим в лихорадке, оплакивавшим нищету и старость, — по плечу ли тем несчастным обслуживание машин? А если не будет обслуживания?.. Трупы миллиарда людей непросто было бы зарыть или сжечь.
— И, в конце концов, — мягко уговаривала Фанни, — разве это тягостно, мучительно — иметь еще одного-двух в дополнение к Генри? Ведь не тяжело тебе, а значит, обязательно надо разнообразить мужчин…
— Стабильность, — подчеркнул опять Главноуправитель, — стабильность. Первооснова и краеугольный камень. Стабильность. Для достижения ее — все это. — Широким жестом он охватил громадные здания Центра, парк и детей, бегающих нагишом или укромно играющих в кустах.
Ленайна покачала головой, сказала в раздумье:
— Что-то в последнее время не тянет меня к разнообразию. А разве у тебя, Фанни, не бывает временами, что не хочется разнообразить?
Фанни кивнула сочувственно и понимающе.
— Но надо прилагать старания, — наставительно сказала она, — надо жить по правилам. Что ни говори, а каждый принадлежит всем остальным.
— Да, каждый принадлежит всем остальным, — повторила медленно Ленайна и, вздохнув, помолчала. Затем, взяв руку подруги, слегка сжала в своей: — Ты абсолютно права, Фанни. Ты всегда права. Я приложу старания.
Поток, задержанный преградой, взбухает и переливается, позыв обращается в порыв, в страсть, даже в помешательство; сила потока множится на высоту и прочность препятствия. Когда же преграды нет, поток стекает плавно по назначенному руслу в тихое море благоденствия.
— Зародыш голоден, и день-деньской питает его кровезаменителем насос, давая свои восемьсот оборотов в минуту. Заплакал раскупоренный младенец, и тут же подошла няня с бутылочкой млечно-секреторного продукта.
Эмоция таится в промежутке между позывом и его удовлетворением. Сократи этот промежуток, устрани все прежние ненужные препятствия.
— Счастливцы вы! — воскликнул Главноуправитель. — На вас не жалели трудов, чтобы сделать вашу жизнь в эмоциональном отношении легкой, оградить вас, насколько возможно, от эмоций и переживаний вообще.
— Форд в своем «форде» — и в мире покой, — продекламировал вполголоса Директор.
— Ленайна Краун? — застегнув брюки на молнию, отозвался Генри Фостер. — О, это девушка великолепная. Донельзя пневматична. Удивляюсь, как это ты не отведал ее до сих пор.
— Я и сам удивляюсь, — сказал помощник Предопределителя. — Непременно отведаю. При первой же возможности.
Со своего раздевального места в ряду напротив Бернард услышал этот разговор и побледнел.
— Признаться, — сказала Ленайна, — мне и самой это чуточку прискучивать начинает, каждый день Генри да Генри. — Она натянула левый чулок. — Ты Бернарда Маркса знаешь? —
спросила она слишком уж нарочито-небрежным тоном.
— Ты хочешь с Бернардом? — вскинулась Фанни.
— А что? Бернард ведь альфа-плюсовик. К тому же он приглашает меня слетать с ним в дикарский заповедник — в индейскую резервацию. А я всегда хотела побывать у дикарей.
— Но у Бернарда дурная репутация!
— А мне что за дело до его репутации?
— Говорят, он гольфа не любит.
— Говорят, говорят, — передразнила Ленайна.
— И потом он большую часть времени проводит нелюдимо, один, — с сильнейшим отвращением сказала Фанни.
— Ну, со мной-то он не будет один. И вообще, отчего все к нему так по-свински относятся? По-моему, он милый. — Она улыбнулась, вспомнив, как до смешного робок он был в разговоре. Почти испуган, как будто она Главноуправитель мира, а он дельта-минусовик из машинной обслуги.
— Поройтесь-ка в памяти, — сказал Мустафа Монд. — Наталкивались ли вы хоть раз на непреодолимые препятствия?
Студенты ответили молчанием, означавшим, что нет, не наталкивались.
— А приходилось ли кому-нибудь из вас долгое время пребывать в этом промежутке между позывом и его удовлетворением?
— У меня… — начал один из юнцов и замялся.
— Говорите же, — сказал Директор. — Его Фордейшество ждет.
— Мне однажды пришлось чуть не месяц ожидать, пока девушка согласилась.
— И, соответственно, желание усилилось?
— До невыносимости!
— Вот именно, до невыносимости, — сказал Главноуправитель. — Наши предки были так глупы и близоруки, что когда явились первые преобразователи и указали путь избавления от этих невыносимых эмоций, то их не желали слушать.
«Точно речь о бараньей котлете, — скрипнул зубами Бернард. — Не отведал, отведаю. Как будто она кусок мяса. Низводят ее до уровня бифштекса… Она сказала мне, что подумает, что даст до пятницы ответ. О господи Форде. Подойти бы да в физиономию им со всего размаха, да еще раз, да еще».
— Я тебе настоятельно ее рекомендую, — говорил между тем Генри Фостер приятелю.
— Взять хоть эктогенез. Пфицнер и Кавагучи разработали весь этот внетелесный метод размножения. Но правительства и во внимание его не приняли. Мешало нечто, именовавшееся христианством. Женщин и дальше заставляли быть живородящими.
— Он же страшненький! — сказала Фанни.
— А мне нравится, как он выглядит.
— И такого маленького роста, — поморщилась Фанни. (Низкорослость — типичный мерзкий признак низших каст).
— А по моему, он милый, — сказала Ленайна — Его так и хочется погладить. Ну, как котеночка.
Фанни брезгливо сказала:
— Говорят, когда он еще был в бутыли, кто-то ошибся, подумал, он гамма, и влил ему
спирту в кровезаменитель. Оттого он и щуплый вышел.
— Вздор какой! — возмутилась Ленайна.
— В Англии запретили даже обучение во сне. Было тогда нечто, именовавшееся либерализмом. Парламент (известно ли вам это старинное понятие?) принял закон против гипнопедии. Сохранились архивы парламентских актов. Записи речей о свободе британского подданного. О праве быть неудачником и горемыкой. Неприкаянным, неприспособленным к жизни.
— Да что ты, дружище, я буду только рад. Милости прошу. — Генри Фостер похлопал друга по плечу. — Ведь каждый принадлежит всем остальным.
«По сотне повторений три раза в неделю в течение четырех лет, — презрительно подумал Бернард; он был специалист-гипнопед. — Шестьдесят две тысячи четыреста повторений — и готова истина. Идиоты!»
— Или взять систему каст. Постоянно предлагалась, и постоянно отвергалась. Мешало нечто, именовавшееся демократией. Как будто равенство людей заходит дальше физико-химического равенства.
— А я все равно полечу с ним, — сказала Ленайна.
«Ненавижу, ненавижу, — кипел внутренне Бернард. — Но их двое, они рослые, они сильные».
— Девятилетняя война началась в 141-м году эры Форда.
— Все равно, даже если бы ему и правда влили тогда спирту в кровезаменитель.
— Фосген, хлорпикрин, йодуксусный этил, дифенилцианарсин, слезоточивый газ, иприт. Не говоря уже о синильной кислоте.
— А никто не подливал, неправда, и не верю.
— Вообразите гул четырнадцати тысяч самолетов, налетающих широким фронтом. Сами же разрывы бомб, начиненных сибирской язвой, звучали на Курфюрстендамм и в восьмом парижском округе не громче бумажной хлопушки.
— А потому что хочу побывать в диком заповеднике.
— СН3С6Н2(NO2)3 + Н(СО)2, и что же в сумме? Большая воронка, груда щебня, куски мяса,
комки слизи, нога в солдатском башмаке летит по воздуху и — шлеп! — приземляется среди ярко-красных гераней, так пышно цветших в то лето.
— Ты неисправима, Ленайна, — остается лишь махнуть рукой.
— Русский способ заражать водоснабжение был особенно остроумен.
Повернувшись друг к дружке спиной, Фанни и Ленайна продолжали одеваться уже молча.
— Девятилетняя война, Великий экономический крах. Выбор был лишь между всемирной властью и полным разрушением. Между стабильностью и…
— Фанни Краун тоже девушка приятная, — сказал помощник Предопределителя.
В Питомнике уже отдолбили основы кастового самосознания, голоса теперь готовили будущего потребителя промышленных товаров. «Я так люблю летать, — шептали голоса, — я
так люблю летать, так люблю носить все новое, так люблю…»
— Конечно, сибирская язва покончила с либерализмом, но все же нельзя было строить общество на принуждении.
— Но Ленайна гораздо пневматичней. Гораздо, гораздо.
— А старая одежда — бяка, —продолжалось неутомимое нашептывание. — Старье мы выбрасываем. Овчинки не стоят починки. Чем старое чинить, лучше новое купить; чем старое чинить, лучше…
— Править надо умом, а не кнутом. Не кулаками действовать, а на мозги воздействовать. Чтоб заднице не больно, а привольно. Есть у нас опыт: потребление уже однажды обращали в повинность.
— Вот я и готова, — сказала Ленайна, но Фанни по-прежнему молчала, не глядела. — Ну, Фанни, милая, давай помиримся.
— Каждого мужчину, женщину, ребенка обязали ежегодно потреблять столько-то. Для процветания промышленности. А вызвали этим единственно лишь…
— Чем старое чинить, лучше новое купить. Прорехи зашивать — беднеть и горевать; прорехи зашивать — беднеть и…
— Не сегодня-завтра, — раздельно и мрачно произнесла Фанни, — твое поведение доведет тебя до беды.
— …гражданское неповиновение в широчайшем масштабе. Движение за отказ от потребления. За возврат и природе…
— Я так люблю летать, я так люблю летать.
— За возврат к культуре. Даже к культуре, да-да. Ведь сидя за книгой, много не потребишь.
— Ну, как я выгляжу? — спросила Ленайна. На ней был ацетатный жакет бутылочного цвета, с зеленой вискозной опушкой на воротнике и рукавах.
— Уложили восемьсот сторонников простой жизни на Голдерс-Грин, скосили пулеметами.
— Чем старое чинить, лучше новое купить; чем старое чинить, лучше новое купить…
Зеленые плисовые шорты и белые, вискозной шерсти чулочки до колен.
— Затем устроили Мор книгочеев: переморили горчичным газом в читальне Британского музея две тысячи человек.
Бело-зеленый жокейский картузик с затеняющим глаза козырьком. Туфли на Ленайне ярко-зеленые, отлакированные.
— В конце концов, — продолжал Мустафа Монд, — Главноуправители поняли, что насилием немногого добьешься. Хоть и медленней, но несравнимо верней другой способ — способ эктогенеза, формирования рефлексов и гипнопедии.
А вокруг талии — широкий, из зеленого искусственного сафьяна, отделанный серебром пояс-патронташ, набитый уставным комплектом противозачаточных средств (ибо Ленайна не была неплодой).
— Применили, наконец, открытия Пфицнера и Кавагучи. Широко развернута была агитация против живородящего размножения.
— Прелестно, — воскликнула Фанни в восторге, она не умела долго противиться чарам Ленайны. — А какой дивный мальтузианский[24] пояс!
— И одновременно начат поход против Прошлого, закрыты музеи, взорваны исторические памятники (большинство из них, слава Форду, и без того уже сравняла с землей Девятилетняя война), изъяты книги, выпущенные до 150-го года э. Ф.
— Обязательно и себе такой достану, — сказала Фанни.
— Были, например, сооружения, именовавшиеся пирамидами.
— Мой старый чернолаковый наплечный патронташ…
— И был некто, именовавшийся Шекспиром. Вас, конечно, не обременяли всеми этими наименованиями.
— Просто стыдно надевать мой чернолаковый.
— Таковы преимущества подлинно научного образования.
— Овчинки не стоят починки, овчинки не стоят…
— Дату выпуска первой модели «Т» господом нашим Фордом…
— Я уже чуть не три месяца его ношу.
— …избрали начальной датой Новой эры.
— Чем старое чинить, лучше новое купить, чем старое…
— Как я уже упоминал, было тогда нечто, именовавшееся христианством.
— Лучше новое купить.
— Мораль и философия недопотребления…
— Люблю новое носить, люблю новое носить, люблю…
— …была существенно необходима во времена недопроизводства, но в век машин, в эпоху, когда люди научились связывать свободный азот воздуха, недопотребление стало прямым преступлением против общества.
— Мне его Генри Фостер подарил.
— У всех крестов спилили верх — преобразовали в знаки «Т». Было тогда некое понятие, именовавшееся Богом.
— Это настоящий искусственный сафьян.
— Теперь у нас Мировое Государство. И мы ежегодно празднуем День Форда, мы устраиваем вечера песнословия и сходки единения.
«Господи Форде, как я их ненавижу», — думал Бернард.
— Было нечто, именовавшееся Небесами; но, тем не менее, спиртное пили в огромном количестве.
«Как бифштекс, как кусок мяса».
— Было некое понятие — душа, и некое понятие — бессмертие.
— Пожалуйста, узнай у Генри, где он его достал.
— Но, тем не менее, употребляли морфий и кокаин.
«А хуже всего то, что она и сама думает о себе, как о куске мяса».
— В 178-м году э. Ф. были соединены усилия и финансированы изыскания двух тысяч фармакологов и биохимиков.
— А хмурый у малого вид, — сказал помощник Предопределителя, кивнув на Бернарда.
— Через шесть лет был налажен уже широкий выпуск. Наркотик получился идеальный.
— Давай-ка подразним его.
— Успокаивает, дает радостный настрой, вызывает приятные галлюцинации.
— Хмуримся, Бернард, хмуримся. — От хлопка по плечу Бернард вздрогнул, поднял глаза: это Генри Фостер, скотина отъявленная. — Грамм сомы принять надо.
— Все плюсы христианства и алкоголя — и ни единого их минуса.
«Убил бы скотину».
Но вслух он сказал только:
— Спасибо, не надо, — и отстранил протянутые таблетки.
— Захотелось, и тут же устраиваешь себе сомоотдых — отдых от реальности, и голова с похмелья не болит потом, и не засорена никакой мифологией.
— Да бери ты, — не отставал Генри Фостер, — бери.
— Это практически обеспечило стабильность.
— «Сомы грамм — и нету драм», — черпнул помощник Предопределителя из кладезя гипнопедической мудрости.
— Оставалось лишь победить старческую немощь.
— Катитесь вы от меня! — взорвался Бернард.
— Скажи пожалуйста, какие мы горячие.
— Половые гормоны, соли магния, вливание молодой крови…
— К чему весь тарарам, прими-ка сомы грамм. — И, посмеиваясь, они вышли из раздевальной.
— Все телесные недуги старости были устранены. А вместе с ними, конечно…
— Так не забудь, спроси у него насчет пояса, — сказала Фанни.
— А с ними исчезли и все старческие особенности психики. Характер теперь остается на протяжении жизни неизменным.
— …до темноты успеть сыграть два тура гольфа с препятствиями. Надо лететь.
— Работа, игры — в шестьдесят лет наши силы и склонности те же, что были в семнадцать.
В недобрые прежние времена старики отрекались от жизни, уходили от мира в религию, проводили время в чтении, в раздумье — сидели и думали!
«Идиоты, свиньи!» — повторял про себя Бернард, идя по коридору к лифту.
— Теперь же настолько шагнул прогресс — старые люди работают, совокупляются, беспрестанно развлекаются; сидеть и думать им некогда и недосуг, а если уж не повезет и в сплошной череде развлечений обнаружится разрыв, расселина, то ведь всегда есть сома, сладчайшая сома: принял полграмма — и получай небольшой сомоотдых; принял грамм — нырнул в сомоотдых вдвое глубже; два грамма унесут тебя в грезу роскошного Востока, а три умчат к луне на блаженную темную вечность. А возвратясь, окажешься уже на той стороне расселины, и снова ты на твердой и надежной почве ежедневных трудов и утех, снова резво порхаешь от ощущалки к ощущалке, от одной упругой девушки к другой, от электромагнитного гольфа к…
— Уходи, девочка! — прикрикнул Директор сердито. — Уходи, мальчик! Не видите разве, что мешаете Его Фордейшеству? Найдите себе другое место для эротических игр.
— Пустите детей приходить ко мне,[25] — произнес Главноуправитель.
Величаво, медленно, под тихий гул машин подвигались конвейеры — на тридцать три сантиметра в час. Мерцали в красном сумраке бессчетные рубины.
Глава четвертая
Лифт был заполнен мужчинами из альфа-раздевален, и Ленайну встретили дружеские, дружные улыбки и кивки. Ее в обществе любили; почти со всеми ними — с одним раньше, с другим позже — провела она ночь.
Милые ребята, думала она, отвечая на приветствия. Чудные ребята! Жаль только, что Джордж Эдзел лопоух (быть может, ему крошечку лишнего впрыснули гормона паращитовидки на 328-м метре?). А взглянув на Бенито Гувера, она невольно вспомнила, что в раздетом виде он, право, чересчур уж волосат.
Глаза ее чуть погрустнели при мысли о чернокудрявости Гувера, она отвела взгляд и увидела в углу щуплую фигуру и печальное лицо Бернарда Маркса.
— Бернард! — Она подошла к нему. — А я тебя ищу. — Голос ее раздался звонко, покрывая гуденье скоростного идущего вверх лифта. Мужчины с любопытством оглянулись. — Я насчет нашей экскурсии в Нью-Мексико. — Уголком глаза она увидела, что Бенито Гувер удивленно открыл рот. «Удивляется, что не с ним горю желанием повторить поездку», — подумала она с легкой досадой. Затем вслух еще горячей продолжала: — Прямо мечтаю слетать на недельку с тобой в июле. (Как бы ни было, она открыто демонстрирует сейчас, что не верна Генри Фостеру. На радость Фанни, хотя новым партнером будет все же Бернард). То есть, — Ленайна подарила Бернарду самую чарующе многозначительную из своих улыбок, — если ты меня еще не расхотел.
Бледное лицо Бернарда залилось краской. «С чего он это?» — подумала она, озадаченная и
в то же время тронутая этим странным свидетельством силы ее чар.
— Может, нам бы об этом потом, не сейчас, — пробормотал он, запинаясь от смущения.
