2020-04-20
91
В укромной хижине на площадке стодвадцатого этажа совершенно переменился весь уклад жизни. Старики перестали регулярно собираться по четвергам. Они приходили теперь каждый вечер.
Порядок вечернего чаепития не изменился нисколько. Старики рассаживались на свои привычные места, неторопливо и очень вежливо разговаривали, но вокруг чайного стола неизменно всё свободное пространство было занято ребятами, в самых разнообразных позах рассевшимися прямо на ковре или приткнувшимися с чашкой в руках на валик чьего‑нибудь мягкого кресла.
Только Лали, конечно, не было. И слуху о ней не было. Сам очень опечаленный и притихший, Прат знал, что с ней не случилось ничего дурного. Конечно, если приговор Мачехи не считать дурным.
Во всяком случае, пылкие предложения Фрукти ‑ отправиться, ворваться, штурмовать и освободить силой Лали, были вовремя погашены разумными доводами взрослых.
Никто не мог позабыть впечатлений от вечера в театре. Все жаждали продолжения… но Лали с ними не было, и в хижине царило уныние. Надежда, что она появится снова, конечно, не угасала совсем. С каждым оторванным листком календаря ещё на один день сокращался Срок, ждать становилось всё томительнее, и всё‑таки все собирались каждый вечер, лениво пили чай, хрустели печеньем и как будто чего‑то ждали.
|
|
|
‑ У нас что‑то уныло сегодня! Что должны делать, собравшись, порядочные люди, когда они знают, что скоро им предстоит навсегда проститься? ‑ вдруг воскликнула однажды Прекрасная Дама.
‑ А чего? ‑ вяло откликнулась девочка Оффи.
‑ Перед расставанием люди должны узнать друг друга, хотя бы познакомиться!
‑ Здрасьте! ‑ остроумно промямлил Кетик.
‑ Я могу вам рассказать в нескольких словах. Вот перед вами сидит наш старый друг, которого мы зовём Чемпионом.
‑ Ну, сидит, а нам‑то что?
‑ Вы, может быть, думаете, что он был каким‑нибудь обыкновенным чемпионом, каких сотни в боксе, плаванье, беге, прыжках? Нет, этот человек поднялся на ступеньку выше, чем высшая ступень победителя.
‑ Да ну, вы только меня конфузите… ‑ Чемпион беспокойно завозился в своём кресле. ‑ Вот ещё вспоминать! Да это было так давно… Что тут вспоминать?
‑ Ах, он, оказывается, боксёр? Это дело! Здорово дядя дрался? ‑ воскликнули мальчишки.
‑ Он был чемпионом мира. Его называли суперчемпионом. Всех, кто выходил против него на ринг, он всегда укладывал в три‑четыре минуты, больше ему не требовалось. Три минуты, и самые могучие и свирепые силачи лежали на полу тихо и смирно, как загорающие на пляже. А ведь он был очень добрый и всегда старался, чтоб кого‑нибудь нечаянно не повредить. Но побеждать‑то ему всё‑таки приходилось, ничего не поделаешь, он же был знаменитым чемпионом. Так продолжалось год за годом. И однажды ему попался необыкновенно сильный противник. Не будь на свете нашего Чемпиона, тот обязательно был бы чемпионом мира. Он отчаянно бился, тот бедняга, но наш друг сбил его четыре раза и выиграл, как всегда. И толпа ревела от восторга, он был её кумиром. До чего же гордились им жирные пузаны с одышкой и хлипкие канцелярские жители, банковские клерки в широкоплечих пиджаках, но с макаронными мускулами, как вопили они от восторга, когда выносили его на руках из зала. Потом в самом роскошном отеле в его честь устроили шумный пир. Ему говорили, что он достиг вершины славы, но ему самому вдруг стало не очень весело, он задумчиво смотрел на красные морды и раскрытые ревущие рты нарядной толпы за столами, и странная мысль шевельнулась в нём: он спрашивал себя, а что орала бы эта толпа, если бы он хоть раз оступился и проиграл? И потом другая мысль: а что бывает с теми, другими, которые проигрывают бой, со всеми, кого он без конца побеждает? И он потихоньку встал из‑за стола, в своей хрустящей белой крахмальной манишке, чёрном нарядном фраке, спустился вниз; и вот он в своей длинной, сверкающей серебром машине едет, поворачивая направо и налево, разыскивая нужный ему дом. И вот наконец темноватая грязная улица, и за ней ещё более грязный и бедный переулок, и очень маленький садик, и скользкие ступеньки лестницы. Он открыл скрипучую дверь, и в лицо ему пахнуло горьким запахом бедности и беды. Он отворил ещё одну дверь, которая не скрипнула, и увидел своего недавнего противника, который так смело и так безуспешно пытался устоять против него. Он увидел, что тот сидит, уронив тяжёлую голову, закрыв лицо руками, а жена его, всхлипывая, нежно целует его большую сильную руку, и видно, что они очень давно уже так сидят, а рядом, ползая по полу, играют с тазиком двое ребятишек, и девочка, вытаскивая из тазика мокрые тряпочки, делает малышу примочку под глазом и приговаривает: «Ты выйдешь против него ещё раз, и тогда тебе повезёт», а малыш только отмахивается и тяжело вздыхает: «Выйду обязательно, но снова не продержусь больше четырёх минут…» И тогда Чемпион отступил за порог и тихонько притворил за собой дверь. И в тот же вечер вдруг отказался от ответного боя со своим противником, так что тот получил весь денежный приз. А сам себе дал слово больше никогда не выходить на ринг, а это слово было очень трудно сдержать: его уговаривали, безудержно льстили ему, и обливали помоями презрения, и издевались, и опять соблазняли. Но он выиграл этот свой самый тяжёлый и лучший бой. И с тех пор даже перестал обижаться, когда мы зовём его Чемпионом, не за все его прежние победы, а за эту, его главную, когда он сдержал своё трудное слово. С тех пор он не ударил ни одного человека.
|
|
|
Чемпион не знал, куда деваться от неловкости.
‑ Ну, хватит, хватит… ‑ бормотал он, отмахиваясь не лучше того малыша, про которого рассказала Дама. ‑ Всё было не так, гораздо хуже… и вовсе не так уж всё сразу. Это была долгая история, а рассказали как какую‑то легенду!
‑ Может быть. Я не хотела засорять рассказ всякими подробностями. Вероятно, всякая правда, очищенная от мусора случайностей, самая сердцевина правды, складывается в легенду. Пускай это ваша маленькая легенда, она и есть самая большая правда о вас, друг мой!
‑ Я был бы очень рад, если б всё со мной действительно произошло прямо так, как вы рассказали!
‑ К этому‑то и должны стремиться люди!.. Всегда стремиться и никогда до конца не достигать!..
‑ Вот уж этого я, наверное, никогда бы не смог! ‑ очень серьёзно произнёс Фрукти. ‑ Быть чемпионом и вдруг… Но как подумаешь об этом маленьком чертёнке с тазиком на полу… Не знаешь, что и думать… честное слово, но всё равно это здорово!.. Вот! ‑ Он протиснулся к Чемпиону и, натужившись изо всех сил, стиснул ему руку. После этого он так и остался около него стоять и долго пытливо вглядывался ему в лицо.
|
|
|
‑ А рядом с ним, ‑ улыбаясь, сказала Прекрасная Дама, ‑ тоже очень хороший человек и наш друг! ‑ Прелестным жестом руки она обратила общее внимание на Розового Носа, как бы приглашая полюбоваться им с ног до головы.
‑ Ну уж!.. ‑ сконфузился Розовый Нос. ‑ Нашли про кого!
‑ Знаете, кто перед вами? Неудачник! С самой большой буквы. Прекрасный Неудачник!
‑ Ну да, ну да, ‑ быстро розовея от смущения, весь съёжился Розовый Нос. ‑ Но не забывайте, что я был ужасно честолюбив! Ужасно! Постыдно честолюбив!
‑ Да, он мечтал сделать себе блестящую карьеру, добиться власти, стать крупным воротилой, или как это тогда называлось. Он очень умный, и талантливый, и ловкий! Но у него есть одно достоинство, которое разрушило всю его карьеру. Всегда в самый решающий момент, когда ему достаточно было только покривить душой, солгать и всё улаживалось самым выгодным для него образом, он сопротивлялся изо всех сил, но ничего не мог поделать со своим носом: он неудержимо начинал краснеть от стыда, и всем как на ладони становилось видно: вот человек тужится, готовится, а соврать никак не может! Ещё хуже было дело, когда его начальник произносил глупую речь, которой надо восхищаться, а его бедный, неумолимый нос начинает багроветь от возмущения! Он закрывал его платком, но это очень мало помогало: стоять, упрямо уткнувшись носом в платок в то время, как другие, задирая носы кверху, на все лады выражают восхищение, и восторг, и умиление!.. В конце концов он докатился до того, что стал простым коммивояжёром. Но и тут его не ждало ничего хорошего: едва ему удавалось уговорить человека купить какой‑нибудь насос или пылесос, он против воли вспоминал, отчего и как эти насосы‑пылесосы выходят из строя и портятся, и нос у него вспыхивал, как сигнальная лампочка, и у него ничего не покупали. Человеку с таким чутким носом так трудно добиться успеха на этом свете!
|
|
|
Нос у Розового Носа во время рассказа Прекрасной Дамы прямо‑таки сиял от умиления, как роза, за которой спрятана лампочка.
‑ Ужасный нос! ‑ воскликнул он с отчаянием и нежностью.
‑ Хочу такой! ‑ неожиданно страстно выкрикнул Телик. ‑ Он мне первому понравился, когда я даже ничего про него не знал. Я не желаю быть подхалимом или заниматься насосами‑пылесосами! Пускай бы все видели, что у меня на уме. Я бы ходил, задрав нос кверху, и гордился!
Глава 21
УЗНИЦА БАШНИ
Голубое платье, слегка лопнувшее под мышкой, превратилось в дырявое платье с полуоторванным рукавом. И Лали, презрительно оглядев образовавшуюся дыру, дёргала плечом: «Можешь хоть совсем оторваться, мне на тебя наплевать!»
Уже много дней она томилась в полном одиночестве, изнывала от безделья, а от досады не желала ничем заниматься. Она была в отчаянии. Расхаживая по громадным, заброшенным залам Пункта Связи, превратившимся в склад негодного старья, она пинала ногами любимые книги, валявшиеся как попало на полу.
Еду ей подавали снизу по кухонному малому лифту, и каждый раз, открывая шкафчик, она находила ловко спрятанное под салфеткой пирожное или сладкие пирожки ‑ это был привет от Робби. Потом она подкладывала под пустые блюда записку «Спасибо!» с толстым восклицательным знаком.
От скуки она включила однажды стереовизор, но очень скоро поругалась с ним и выключила, назвав его старым занудливым ослом.
Вдруг издалека она услышала знакомый голос. Маленькая коробочка откуда‑то из соседнего зала негромко окликала её ласковым голосом Прата.
Лали опрометью бросилась бежать, споткнулась, чуть не упала, схватила коробочку радиотелефона и поцеловала её.
‑ Почему ты так дышишь? Что это за звук?
‑ Это я тебя поцеловала. Тебе Робби принёс?
‑ Только что. Сейчас стоит и любуется, как я с тобой разговариваю.
‑ Скажи ему, что он молодец!
‑ Я ему передал. Он считает, что всё отлично просеяно, перемолото и прекрасно просочилось, поднялось и зарумянилось. Словом, он согласен, что он молодец. Ты скучаешь там в одиночестве, бедняжка?
‑ Нет‑нет, я совсем не скучаю, наоборот, я беснуюсь!
‑ Это не очень на тебя похоже. Как именно ты это делаешь?
‑ Ну‑у… по‑разному! То я ругаюсь со стереовизором и топочу на него ногами, то начинаю реветь, знаешь, такими мерзкими, злобными слезинками, точно старая ведьма, у которой украли помело как раз в тот момент, когда она собралась вылететь в печную трубу! Ты не смейся, я правду говорю! Я очень противная… А как ты живёшь?
‑ Всё по‑прежнему. У нас каждый день теперь четверг, собирается целая куча народа, и нам очень не хватает тебя, чтоб почитать нам…
‑ Ты думаешь: сказки? С этим всё кончено. Я ненавижу сказки. Я их позабыла и никогда больше не вспомню. Я одумалась!
‑ Длинная у тебя была беседа с Мачехой?
‑ Ужасно длинная. Меня чуть не стошнило. И дедушка Ив, пока она всё мне вдалбливала, так грустно кивал головой, ему за меня было стыдно, а она пилила как будто бы меня, а перепиливала‑то его. И всё я виновата.
‑ Вот насчёт пилки я не совсем понял…
‑ Ах, это очень просто. Ему вовсе не хотелось меня пилить, он ведь добрый и меня любит, но она умеет сделать вид, что он тоже пилит меня. Она тянет за одну ручку, он за другую, а ему этого ужас до чего не хочется! И он мучается. Понял?
‑ Я знаю, ему не легко приходится.
‑ Хорошо ещё, он не всё знает. Она меня увела к себе в комнату, чтоб его не расстраивать, ‑ сказала она, ‑ и там мне показала, как это всё выглядело на самом деле, когда я там выдрючивалась, в театре. Вот ужас‑то!
‑ В театре? Там, по‑моему, было всё прекрасно.
‑ Ты же не видел. Это мы с тобой, двое, воображали, что всем интересно и дух захватывает, и всё такое. А она мне показала, как это всё выглядело по‑настоящему, кто‑то всё заснял на обыкновенную плёнку. И я увидела себя. Всё во мне перевернулось от стыда. Сижу, у всех на виду, как идиотка, на каком‑то облезлом кресле, одна на сцене, кругом голые доски. И вот, промямлю какую‑нибудь фразочку, другую и совсем завяну, молчу‑молчу и опять вякну. А из зала несётся хохот, свистки, выкрики: «Стыд‑позор, стыд‑позор, уберите девчонку!..» А я не слышу и вот дальше чего‑то воображаю, сияю и тяну, всё распинаюсь… О‑й..
‑ Ты что, плачешь?
‑ Нет, это у меня такое хрюканье получается в горле, когда я вспоминаю: расселась и воображает! Фу! И платье под мышкой зашить не потрудилась!
‑ Я сидел вместе со всеми в зале, но платья твоего я действительно видеть не мог, потому что я слеп. Однако я не глухой. В зале стояла тишина. Никто не кричал: «Стыд‑позор!» Вообще никто ничего не кричал. Все затаив дыхание слушали и видели прекрасно всю повесть Тристана и Изольды и…
‑ Только не напоминай мне про них. Я‑то как дура их так любила, волновалась за них, сочувствовала им, а теперь оказывается, их просто никогда и не было! Это же ясно: нет, и всё!
‑ Откуда же может взяться то, чего нет?
‑ Откуда? Пустые выдумки! Пф‑ф!
‑ Мачеха хорошо с тобой поработала, бедняжка!
‑ А раз это правда? Ведь она мне плёнку показала. А плёнка уж не соврёт. Уж она‑то что видит, то и показывает.
‑ О, да, она увидит высокое дерево и показывает нам потом дерево, каким оно было в ту минуту. Но ведь на плёнке не видно даже, каким оно было час назад, вчера или год назад. Плёнка ничего не знает о том, как оно было маленьким ростком, не знает и того, кто много лет назад бережно посадил этот росток в землю. Так что ж плёнка может узнать о человеке? Она снимает портрет некрасивого человека с растрёпанной бородой или другого, чернявенького плюгавого человечка с бакенбардами, вот и всё, что она может. Ей ведь не видно, что один из них создаст «Войну и мир», другой ‑ «Евгения Онегина». Вот чего стоит твоя плёнка!
‑ Ой, я чувствую, что ты опять мне задуриваешь голову!.. Да, я помню, как мы читали с тобой эту длинную прекрасную цепочку сказок, названную «Война и мир», и там была девочка, потом она стала девушкой, её звали Наташа… Мы читали и воображали, как она жила. Давным‑давно, в 1812 году, когда там была война… А жила она на самом деле? Была она или нет? Живая, настоящая?
‑ Такая же живая и настоящая, как десять тысяч Наташ, которые жили в 1812‑м и в 2012 году и о которых бы мы ничего так и не узнали, если бы не было её!
‑ Да‑а, когда ты со мной говоришь, я опять начинаю путаться! А Мачеха ведь мне доказала, что стоит только трезво взвесить и проверить достоверность всех историй, о которых писали в бумажных книжках и сказках, просто видно, до чего всё неправдоподобно. Неправдоподобно, а?.. Как по‑твоему?
‑ По‑моему, проверять сказку на правдоподобность так же нелепо, как требовать от дельфина зачёта по арифметике, прежде чем допустить его к соревнованиям по плаванию. Арифметика не его дело. Пустите его в вольную воду, вот там он вам себя покажет.
Лали неуверенно рассмеялась:
‑ Ладно, я попробую думать о дельфинах… Да, знаешь, это секрет, но дедушка Ив, по‑моему, решился меня отсюда потихоньку выпустить и переправить в загородный дом к Непомнику!
‑ Это будет чудесно! Мне так без тебя нехорошо!
‑ И мне тоже. Не знаю только, соглашаться ли, ведь это ему даром не пройдёт. Она ему покажет плёнку, и он будет кряхтеть, и краснеть, и собираться с силами, чтоб взбунтоваться, да только он не умеет бунтовать, вот беда!
Глава 22
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
Лали стала думать о дельфине. Удивительное дело, стоит сказать себе: «Об этом и думать даже не смей!», как просто оторваться не можешь, ничего тебе в голову не лезет, кроме того самого, о чём «не смей!» А теперь вот твёрдо решила думать о дельфине, но все усилия её были напрасны: не думалось.
Она смотрела, как снег падает за окнами, этот странный, неспешный, спокойный, неправдоподобный снег, откуда‑то взявшийся задолго до зимы, задолго даже до осени. Он вдруг почему‑то появился над городом, пошёл в городе по всем улицам, и площадям, и мостам, пролетел мимо окон всех домов, всех этажей, старый, вечный, беззвучно объединяя людей, напоминая им, какая общая у них жизнь.
Лали невольно стала думать о снеге… Скатанный из двух шаров, большого и поменьше, снеговик с угольками вместо глаз и морковным носом ухмылялся, сидя посреди двора. Такой грозный в сказке, Дед Мороз маленьким беззлобным человечком примостился среди разноцветных зеркальных шариков и праздничных огоньков маленьких витых свечек на защипках, в гуще пахучих веток новогодней ёлки, опутанной стекающими с вершинки золотыми ручейками канители… Снег, кругом был снег!.. «Бразды пушистые взрывая»… Откуда это? ‑ подумала Лали… ‑Ах, да… стихи!.. И ещё стихи… «Уж тёмно, в санки он садится»… Да, да… «Морозной пылью серебрится»… ‑ дальше она великолепно помнила, стихи уже легко и празднично, как волшебные сани, заскользили будто вместе с ней самой.
Она мельком почувствовала, что, кажется, опять готова совсем «распуститься», но сани скользили в летящем стихотворном ритме, увлекая её всё быстрее, уже возникал из сверкающих, окутанных снежной пылью глубин уснувший тёмный город у замёрзшей реки… И тут она услышала знакомое тишайшее, отдалённое живое жужжание, подняла голову и вдруг увидела невысоко у себя над головой три, потом больше и, наконец, двенадцать полушарий, обращённых срезами прямо на неё. Знакомые спиральки, цветные точки и непрерывно беззвучно пыхавшие взрывчики, такие крошечные, что и муравья бы не напугали, пыхни они у него перед самым носом, ‑ всё было знакомо Лали.
Истомлённая одиночеством, молчанием, запутавшаяся в сомнениях, Лали ужасно обрадовалась, позабыла про стихи.
‑ О‑о! А я думала, вы меня совсем бросили!
Полусферы жили, мерцали, жужжали тихонько.
‑ Ты нас совсем замучила, ‑ тихо прозвучало в жужжащей тишине. ‑ Почему ты совсем пропала, мы потеряли твой след!
Лали внимательно оглядела повисшие в воздухе над ней полусферы. Нет, голос исходил не от них.
‑ Пожалуйста, не пугайся, ‑ немножко растягивая слова, мягко проговорил чей‑то голос.
Лали глянула на установку связи ‑ на этот давным‑давно вышедший из строя и отключённый, громоздкий, старинный «орган» ‑ и ахнула: мёртвая махина всем своим видом показывала, что она ожила. Чутко вздрагивали стрелки десятков засветившихся циферблатов, датчиков, указателей.
‑ Где ты сидишь‑то? ‑ неуверенно спросила Лали, осматриваясь по сторонам.
‑ Я тут, только ты совсем не бойся.
‑ Заладил! Ничего я не боюсь. Как ты сюда пролез? Я же тут сижу взаперти.
‑ Мы тебя совсем потеряли. Ты так долго ничего не передавала.
‑ Ты хочешь сказать: не рассказывала? С меня хватит. Из‑за меня такие неприятности… Я тебя спрашиваю, кто ты такой и как сюда пролез? Это очень трудно.
‑ Как только ты как следует включилась, мы тебя сразу обнаружили. Если б ты не молчала, давно бы я был здесь.
‑ Что‑то ты врёшь. Я и сейчас ничего не говорила. Ну‑ка, вылезай из своего угла. Ты что, гуда, в компьютеры, забрался и запустил все стрелки? Как ты меня отыскал?
‑ Сперва появилась снежная баба, но довольно неясно. Потом мелькало много снега, ёлка, санки и, наконец‑то, совсем отчётливо… Ты не совсем веришь? Ну, хочешь, я тебе самой покажу? Смотри.
И тут же Лали увидела, нет, не увидела, сама очутилась, возникла в бесконечно далёком городе, уснувшем в глубоких снегах, в глухой морозной тьме старинной ночной улицы тёмных, без единого огонька, домов. Только над одним подъездом какие‑то прелестные своей нелепой, неуклюжей старинностью плошки коптили на уличном морозе фитильками. За освещёнными квадратами цельных, без переплётов, окон, прозрачной, точно призрачной стеной отгородивших от ветра, тьмы и ледяной стужи, возникают, мелькают, плавно движутся, приседают, низко раскланиваются и вдруг пропадают тени, силуэты ‑ важные, потешные, уродливые и очаровательные, и самое удивительное: радуги! По белому снегу радуги от этих, никогда ею не виданных и тем несказанно заманчивых фонарей чёрных карет, и вот она уже слышит: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник». Сейчас подлетит в санях он, Евгений… непростительно‑несчастный, с кем Лали может помириться только ради письма, которое ему написала бедная Таня. Как раз на этом месте Лали перестала скользить в стихах, заметила полушария и окликнула их. Теперь она во второй раз увидела и пережила всё, что чувствовала три минуты назад.
‑ Всё верно… ‑ поёжилась, нехотя соглашаясь, Лали. ‑ Вообще‑то я давно уже догадалась, что эти твои полушарики меня подслушивают. При них мне почему‑то очень всё легко даётся. Они что, помогают, да?
‑ Помогают? Конечно. Очень помогают. Кроме того, это и усилители, и передатчики.
‑ Значит, когда я про себя нечаянно стала вспоминать «Евгения Онегина», тут‑то ты сразу и услышал, куда меня запрятали?.. Ну это ещё ладно. А то, что ты вернул меня в тот тёмный город, где радуги и тени в окнах и коптящие плошки?.. Я как будто попала обратно в своё воспоминание… Нет, второй раз прошла сквозь него, а?
‑ Ты сразу не поймёшь… Представь себе, когда‑то в старину была стерео‑видеозапись… считай, что мы её снова видим, когда ты думаешь, представляешь, рассказываешь!
‑ Не такая уж я дура, ‑ строптиво сказала Лали. ‑ В старину всё записывали в книги. Потом на плёнку. А ты умеешь прямо, минуя плёнки? От меня?
‑ Да, когда передача совсем чистая, сочная, яркая, хорошо организованная и чёткая. У тебя полная чистота. Мы поздно тебя отыскали, и теперь времени мало. У тебя большой запас новых передач? Надо торопиться. Только не волнуйся, а то, когда у тебя плохое настроение, вся передача смазывается.
‑ Да где ты прячешься‑то?! Вылезай наружу, противно ведь разговаривать с какой‑то стенкой, хоть по ней и суетятся всякие стрелки и чёрточки. Ты что? Очень уж страшный? Как зелёное чудовище? Если ты добрый, то ничего, я немножко испугаюсь и привыкну.
‑ Меня пока нет здесь. Я могу только разговаривать с тобой и принимать твои передачи. И я, конечно, вижу тебя. А ты видишь маленьких чёрненьких, как они работают?
‑ Ой, это ты их сюда напустил? Какие‑то муравьишки тут копаются в установке связи.
‑ Они сейчас закончат. Всё переоборудуют, и тогда я могу тебе показаться. Вот и всё. Теперь ты не пугайся, ладно? Дело в том, что я уже тут. Они всё тут закончили.
‑ Ну‑ка, постой. Всё‑таки предупреди, вроде чего ты покажешься. На человека ты похож?
‑ Ох, как вы задурили себе голову, тут, на Земле! «Зелёные человечки» в «кастрюльках». Вы себя считаете людьми и воображаете, что вы одни такие в Космосе и что вокруг вашей единственной, к тому же неуправляемой планеты всё населено какими‑то кактусами и осьминогами. Ну, так посмотри, мы так же не похожи на людей, как люди не похожи друг на друга… Добрый день!
Лали вдруг увидела, что от прежней установки связи ничего не осталось, только нечто вроде вполне безобидного неглубокого грота из матового, чуть серебристого металла. И посреди этого грота на какой‑то сетчатой штуке, похожей на гамак, чуть покачивался и молча улыбался ей смуглый, гладко выбритый человек с миндалевидными глазами. На нём очень нелепо выглядел зелёный суконный камзольчик и широкие штаны, засунутые в толстые чулки. Здоровенные туфли его были застёгнуты серебряными пряжками.
‑ Ой… Ну и ну! ‑ изумлённо ахнула Лали. ‑ Откуда ты такой взялся? У вас там на планете, что же, чуть ли не Средние века?
‑ Ах, это! Ты же сама часто показывала нам гномов. Они всегда получались у тебя очень симпатичными. Я так и оделся для первого раза, чтоб тебя не испугать.
‑ Да ведь ты совсем человек!
‑ Да ведь и ты тоже! Теперь мы вместе можем вести передачи до самой последней минуты, пока катастрофа не обрушится на вашу планету. Я, знаешь ли, решил остаться с тобой до конца, так что мы погибнем вместе и одновременно. Мне никто не приказывал. Это я сам так решил. Ничего не поделаешь, ведь вы ‑ развивающаяся планета! Прошли век металлов, век электричества, век пластмасс, химии, электроники и так далее, но ведь вы всё ещё живёте на неуправляемом космическом корабле и не умеете избегать катастроф.
‑ А вы умеете?
‑ Конечно. Мы задолго предвидим все возможности и всегда можем принять нужные меры. Да они не каждый миллиард лет и случаются!.. Наш космический корабль уже давно управляем… Ах, если бы ваши учёные сумели вовремя заинтересовать своей информацией наших исследователей! Всё могло бы быть по‑другому. Вас можно было бы спасти!
‑ Что же они могли сделать? Посадить нас всех в ракету и увезти к себе?
‑ Нет, это древний, кустарный способ. Когда‑то, миллионы лет назад, наши предки, правда, им воспользовались. Они тогда тоже ещё не умели изменять орбиты небольших планет, но спасти свою‑то цивилизацию они сумели. Перенесли жизнь на Новую, вовремя предвидя надвигающуюся катастрофу… Но у вас‑то теперь время уже упущено, ах, сколько времени зря упущено, пока ваши чудаки всё предлагали поделиться с нами своими техническими секретами. Старались нас удивить прекрасными, но такими древними достижениями, своими первыми, достойными всяческого уважения, смелыми шагами в познании Космоса и самой природы! И это тогда, когда у вас в руках была такая ценность! Чтоб её спасти, мы бы попытались… Да нет, если б было достаточно времени, мы бы могли отклонить обе орбиты ‑ Земли и чёрной кометы.
‑ Вас же об этом просили, а вы, как свиньи, отвечали: «Нет заинтересованности». Упёрлись и перестали отвечать.
‑ Да, так было. Так было, ‑ горестно кивнул человечек в камзольчике. ‑ Я виноват, я передавал фиксации твоих пёстрых сказок, и они, как вся информация о Земле, шли в склады‑архивы для последующей расшифровки и обработки. А там считали, что спешить с этим нечего. Земля снова, во второй раз, превратится в безжизненное тело, но пройдут опять миллиарды лет, и возродятся, разовьются на ней разные формы жизни, а мы, не торопясь, систематизируем всю массу накопленного материала.
И вот вдруг всё перевернулось…
Глава 23
ЛИЦОМ К ЛИЦУ
Устарелые, громоздкие установки связи, очень похожие на целый ряд старинных органов, расставленных цепочкой по бесконечным залам, перестали существовать. Их просто не стало. Только в одном уголке ещё копошились с неимоверной быстротой чёрные существа, казавшиеся Лали чем‑то вроде муравьёв.
‑ Слушай‑ка, ‑ сказала Лали, провожая глазами последних, исчезавших прямо в воздухе. ‑ Это у тебя что? Такие малюсенькие роботики? Здорово они тут поработали!.. Да, кстати, мы вот уже который день болтаем, а я не знаю, как тебя зовут?
‑ У нас нет имён… Во всяком случае, не было… Зачем имена? У нас есть у каждого свой позывной код, который нельзя спутать даже во время пребывания в далёких районах Космоса. Но ты можешь, если хочешь, меня как‑нибудь называть. Возьми что‑нибудь из этих твоих… как вы называете, сказок, а?
‑ Ну, из какой? Я сначала думала, что ты покажешься мне каким‑нибудь… ну, вроде зелёного чудовища… А ты просто небольшой человек. У нас бывают и меньше… Я тебя Чудиком буду называть, ладно?
‑ Хорошо, Чудик.
‑ А твои муравьишки‑роботики исчезли.
‑ У нас совсем нет роботов. Это просто специально построенные существа для выполнения определённых задач… Если ты не устала, давай начнём ещё одну сказку. Знаешь, с меня настойчиво требуют. Просто ужас что творится.
‑ Чудик, а ты не выдумываешь? Меня правда кто‑нибудь ещё слушает, кроме тебя, когда я тут читаю эти истории? Если хочешь знать, я устала. Расскажи‑ка мне ты, в чём тут дело. Только не хитри и не говори, что я этого не пойму. Ты говори так, чтоб я поняла!
‑ Я объясню просто. Много ваших земных лет мы вели программу исследования жизни вашей планеты… Видишь, я стараюсь говорить вашими словами, всё называть принятыми у вас названиями… Так вот… назовём так: мой экипаж обнаружил среди бесчисленных других передач одну, очень отчётливую, чистую и совсем необычную. Мы стали её принимать и… ну, как тебе объяснить, записывать, фиксировать, сохранять в целости. Мы сами‑то в экипаже не занимаемся анализом, а всё пересылаем дальше. Однако мы видим всё, что передаём, и тут начались кое‑какие странности, и мне пришлось послать усилители… Ну, ты их ведь сразу заметила?
‑ Полушарики‑то? Ещё бы их не заметить. У меня в голове делалось как‑то легко и ярко сразу, как только они повисали надо мной.
‑ Да, да, они берут информацию без звуковых сигналов, очень чуткие, передают объёмно всё, даже музыку, которую ты слышишь: не звуки, а то, как ты её воспринимаешь… Так вот, мы сначала весь материал отправляли, а сами не могли разобраться, в чём дело. И вот однажды мне пришлось сообщить, что с частью экипажа что‑то неладно: некоторые вдруг стали издавать какие‑то прерывистые звуки, вызванные судорожными толчками диафрагмы, Я почувствовал, что это передаётся и мне. Ты рассказывала сказку. Мы впервые столкнулись с таким явлением. У вас это называется «смех». Оказывается, мы смеялись… Теперь‑то я знаю.
‑ Постой‑постой!.. Что же это, ты хочешь меня уверить, что вы на вашей дивной планете никогда не смеётесь? Вот уж не поверю.
‑ Это так. Над чем мы могли смеяться? Над зайчонком, вскочившим в лисью нору? Да у нас ведь не было никогда ни одного зайца, ни единой лисицы, хотя мы знали их изображения. Они казались нам бессмысленными.
‑ Ни зайчонка?.. Ни собачонки? Ну и планетка!
‑ Естественно. У нас нет никаких животных. Мы узнали об их существовании, только исследуя вашу планету. Но сразу же стала ясна нелепость и полная нецелесообразность пользоваться ими для добывания из них пищевых белков, каких‑то мохнатых шкур, как это делалось недавно на вашей чудовищно несовершенной и беспорядочной планете. Над чем могли мы смеяться, когда у нас всё упорядочено, в норме? Все причины для недоразумений мгновенно устраняются, прежде чем они могут произвести какое‑то воздействие на человека.
‑ Постой‑постой! Ну а если злой толстяк шлёпнулся в лужу, никто бы не улыбнулся?
‑ Он не мог бы упасть, его вовремя скорректировало бы соответствующее приспособление.
‑ Но если бы было темно?
‑ У нас не бывает темноты. Всегда ровное, целесообразно отрегулированное освещение.
‑ Как прекрасно! Взбеситься от такой жизни можно! То‑то вы могли спокойно наблюдать и дожидаться, когда целая планета превратится в обугленный шарик?
‑ Это вполне закономерно. Планеты сталкиваются изредка с другими космическими телами. Всё шло нормально, пока у нас на борту не началось нечто, что мы сочли лёгкой эпидемией. Но самое непонятное: она нам стала нравиться! Это было так необычно! По нашему тревожному сигналу специалисты провели научную проверку: отобрали двести вполне идентичных детей. Одной группе в сто человек показали со всей ясностью и пояснениями последний период, годы и месяцы жизни на Земле, показали, как должна закончиться жизнь, и все сто детей сохранили полное спокойствие, и уравновешенность, и равнодушие, как и следовало ожидать от нормальных детей. Второй группе, тоже из ста человек, полностью представили подборку из твоих передач, от самых простых к более сложным. Сначала они ничего не понимали, да и как могло быть иначе? Они видели то, что видела ты, чувствовали то, что чувствовала ты, а они ничего этого не умели… Ну, короче, началось волнение, испуг, радость, и кончилось всё полным беспорядком: они начали смеяться, они плакали, и тому подобное. Их быстро изолировали, а на их место пригласили уравновешенную контрольную группу. Но та показала себя ещё хуже: подумай только, они скучали, когда им вполне убедительно показывали, как прекратится жизнь на целой планете, а теперь вскрикивали от восторга, когда какой‑то царевич Гвидон, спасая Лебедь белую, сбил злодея‑коршуна! Им дела не было до какой‑то Земли, на которой они видели целые стада коз, но они замирали от ужаса, когда какого‑то одного‑единственного Серого козлика люди хотели зарезать!.. Это так странно!
‑ Ну и чудики же вы, право! ‑ еле переводя дыхание, охнула Лали. ‑ Как же это могло получиться? Вы ведь не совсем такие тупые?
‑ Я тебе объясню потом. А сейчас мне покоя не дают. Они там взбунтовались, требуют ещё и ещё коротких и длинных твоих историй. Пожалуйста, давай начнём поскорее передачу, ведь Срок приближается. Многого мы не успеем. И когда я об этом подумаю, а я всё время об этом думаю, мне вдруг так жалко, что всё кончится, и ты, Лали, тоже… Знаешь, весь наш экипаж… Да что там экипаж! Оказывается, я сам тоже научился. Сам не заметил, как это произошло! Вдруг понял, что уже умею.
‑ Что же ты умеешь, а, Чудик?.. Что с тобой?
‑ Ага. Вот это теперь я и умею!
‑ Ой, не надо плакать, Чудинька! Чего ты? Ты боишься оставаться с нами? Ну, так улетай со своей «кастрюлькой», пока ещё не поздно. Ведь это можно?
‑ Весь экипаж принял решение. Остаёмся с гобой до конца. Будем вести передачу до последней секунды.
‑ Тогда чего же ты?
‑ Тебя нам жалко! Тебя!
‑ Да разве во мне дело?.. А другие люди? А сказки?
Глава 24
ОФФИ
‑ Листки с моего календаря облетают, как осенние листья на ветру, ‑ задумчиво улыбаясь, проговорила Прекрасная Дама, покачиваясь в кресле на террасе. ‑ Он стал у меня совсем тощенький, бедняжка.
Обычное четверговое собрание, выпавшее на субботу, решено было созвать в загородном убежище Непомника. И сейчас он увёл небольшую толпу ребят на дальний участок ‑ знакомить со своими животными.
Кроме постоянных участников четвергов, на террасе присутствовал только Финстер. Сью‑Сиу тоже явился, но он валялся невдалеке, на лугу в некошеной траве, окружённый ребятами, среди клевера, колокольчиков, одуванчиков, жуков, кузнечиков, под жужжание пчёл. Он только что, ловко накрыв ладонью, поймал кузнечика; с гордостью показал всем, какой ему попался красавчик, и отпустил его. Тот стреканул через голову Сью‑Сиу и исчез в родном густом травяном лесу.
‑ Глядя на них, слыша, как они смеются над кузнечиком, ‑ задумчиво сказал Розовый Нос, ‑ можно подумать, что эти дети не видали в жизни ни одной ракеты: они похожи на ребят, которые жили тысячу лет назад.
‑ Шарик‑шарик… Ма‑а‑аленький шарик! ‑ нежно просюсюкал попугай и вкрадчиво предложил: ‑ А давай соврём? ‑ Стуча жёсткими лапками, он суетливо, боком, перебрался с одного конца своей жёрдочки на другой и нервно заспешил обратно.
‑ Удивительная у него манера подслушивать разговоры и потом всё выставлять в вульгарном свете! ‑ холодно, пожимая плечами, сказал Финстер. ‑ Да, мы говорили час тому назад о нашем… нет, я не назову это вслух, а то он сейчас же начнёт передразнивать… говорили мы о том, что на одной из маленьких планет, одного из миллионов созвездий, на протяжении довольно короткого отрезка времени живут человеческие существа, которые воображали почему‑то себя центром Вселенной.
‑ Лев ‑ царь зверей. Человек ‑ царь природы! ‑ провозгласил дурашливым тоном Розовый Нос. ‑ Звучит одинаково глупо!
‑ Да, да! Удивительное своей нелепостью заблуждение. Человек сам есть часть природы, он и не существует вне её. А вот, что он целые столетия обращался с остальной природой как нерасчётливо жадный и безнаказанный захватчик с завоёванной страной, ‑ это правда, к сожалению.
‑ Да, да, ‑ вмешался Чемпион. ‑ Я не очень‑то силён… Кажется, были философы, просто‑напросто утверждавшие, что животные ‑ это машины?
‑ О да, великие философы додумались до этой истины. Доказательства были очень просты: они не такие, как мы! У них нет нашего разума, нет души…
Прат своим тихим голосом напомнил:
‑ Мало того, самые цивилизованные народы долгое время считали опасными дураками тех, кто утверждал, будто люди с другим цветом кожи могут считаться настоящими людьми.
‑ Белые тоже преспокойно считали себя вправе продавать других белых за деньги, бить или убивать только потому, что те назывались рабами, а то и просто принадлежали к другой ветви той же религии.
‑ Мы‑то ведь помним то время, когда люди, начисто повырубив леса, погубив реки и моря, воду и воздух, опомнились только, когда заметили, что им уже и дышать становится нечем.
‑ Опомнились! Удивительно только, сколько времени понадобилось людям, чтоб понять эту простую истину: живут они в природе, сами они ‑ природа и, погубив её, погубят себя! Понять, что дерево, ручей, зверёк, цветок в траве, камень, рыбёшка, звёзды, животное ‑ всё это природа, к которой мы сами принадлежим и вне которой мы не можем существовать.
‑ Но удивительно мудрые философы, преисполненные человеческого чванства, нас долго и тупо убеждали, что объектом сочувствия для нас может быть только человек. И люди очень долго даже стеснялись и скрывали, стыдясь своего сочувствия к животным. Люди не понимали своей ответственности за всё живое, которая лежит на человеке… И вот в наши дни, наши последние дни, из глубин Космоса мы получаем прощальный урок: для планеты Новой мы сами оказались чужими, не вызывающими никакого сочувствия, может быть, несовершенными, не настоящими, то есть не такими, как они, людьми! У них нет никакого чувства ответственности, чувства братства к чужой жизни. Они выше нас, они видят нас как объект исследования под микроскопом. Мы их интересуем, но нашу жизнь они не считают частью своей жизни. Точно так, как думали об остальной природе люди столетия назад. Наша жизнь через их аппараты проходит как бы без цвета, без запаха, без звука, волнения, борьбы ‑ как за толстыми, обесцвечивающими стёклами. Мы поднимаем флаг ‑ сигнал SOS, они точно анализируют материю, размер, даже значение символов ‑ букв, но это их трогает не больше, чем сообщение, что в галактике N 10029 вследствие взрыва стало одной звездой меньше.
‑ Что тут смешного! ‑ неистово, точно его за хвост дёрнули, заорал попугай и заметался по террасе, подхватил на ходу большой кусок печенья и, вернувшись на своё место, ожесточённо стал его обгрызать с разных сторон.
На его клич с лужайки отозвался терьер. По дорожке, из глубины зарослей малины и ежевики, размеренно передвигая толстые ноги, шествовал совсем небольшой бегемот, окружённый кучкой ребят. Они ободряюще похлопывали бегемота по заду, чтоб он не робел. Впрочем, он и сам вдруг прибавил шагу, заметив бассейн с фонтанчиками, опоясывающими его кольцом. Бегемот ввалился в воду под круговой душ, тотчас весь залоснился и замер, блаженно похрюкивая.
Стряхивая с себя брызги, летевшие от бегемотика, на террасу поднялся Фрукти.
‑ Ну что? Ничего?.. Знаете, ребята интересуются. Пристают.
Прат отрицательно качнул головой:
‑ Сегодня её не будет. Она занята.
‑ Потому что заперта? Да?
‑ Нет, она сама решила там задержаться.
‑ Если её там насильно держат, мы сидеть сложа руки не будем. Я могу проломить крышу, и если кто‑нибудь…
‑ Не надо ломать крышу. Она действительно занята важным делом и не хочет, сама не хочет оттуда выйти.
‑ Глупая старушонка, ‑ ворчливо буркнул Фрукти, криво усмехаясь. ‑ Если б это не вы мне говорили, я бы не поверил. Но раз вы, нечего делать. Пускай крыша остаётся, как есть… А долго ещё она там будет сидеть? Нет? А поговорить с ней дадите, когда будет связь? Да? Смотрите: замётано! Точно!
Он отошёл шагов на десять, сосредоточенно размышляя и всё ещё хмурясь. Потом круто повернулся, подошёл снова к Прату и не без натуги выдавил:
‑ Значит, так… спасибо.
Старый Робот Прата плохо ориентировался в незнакомом месте. Он принёс на подносе десять чашек чаю и две вазы печенья и отлично всё расставил на столе. Но когда ему сказали, ещё десять и ещё десять, он растерялся и стал чашки расставлять вплотную одна к другой, как на полке в посудном магазине. Скоро весь стол был в чашках.
‑ Спасибо, всё, ‑ вежливо сказал Прат. ‑ Чашки разберут сами, а печенье принеси всё что есть. Да, всю коробку. Тут дети.
‑ В сущности, мне всегда нравились бегемоты, ‑ сухо констатировал Финстер.
‑ Кто хочет чаю? ‑ окликнула ребят Прекрасная Дама.
Чаю хотели решительно все, кроме бегемота и маленького терьера Роки, который вежливо, но настойчиво стал скрести лапкой руку Чемпиона, явно предлагая уступить ему свою чашку чая в обмен на двойную порцию печенья.
‑ Я стал относиться к ним с уважением после того, как впервые стал известен тот случай, когда один из них, я имею в виду бегемотов, вот так же, как будто благодушно и полусонно, как этот малыш в фонтане, дремал на берегу реки и вдруг заметил, что крокодил схватил антилопу и тащит её в воду. Что было общего между тонконогой, нервной и лёгкой антилопой и тем грузным толстяком? Однако он почему‑то вдруг бросился, вздымая фонтаны бурлящей воды, и как бешеный налетел на крокодила, грозя его затоптать. Он отогнал крокодила. Подпихивая носом, если это у него называется носом, он помог антилопе отодвинуться подальше от края воды и потом долго стоял над ней, зализывая её раны.
‑ Первоклассный бегемот!
‑ Выдающаяся бегемотина! ‑ с жаром отозвались ребята, отрываясь от своих чашек чая, который они распивали, рассевшись на ступеньках террасы.
В воздухе заметно потемнело от быстро набегавшей тучи. Внезапно пошёл снег. Странный снег, среди лета ложившийся широкой полосой и исчезавший без следа через несколько часов. За последние недели такой снег выпадал не раз и никого уже не удивлял.
Через несколько минут, когда всё вокруг побелело, на лужайке появился Непомник. Он издали приветливо помахал рукой своим гостям, но тут же, опустив голову, стал внимательно выбирать место, куда поставить ногу при следующем шаге. Вокруг него, забегая вперёд, петляя, скрываясь в кустах и тотчас выныривая оттуда, суетилось множество самых разных мелких зверьков. Их и разглядеть‑то было трудно. Только по тому, какое множество маленьких цепочек следов оставалось на снегу вокруг громадных следов от сапог Непомника, можно было понять, до чего их много и какие они разные.
На террасу Непомник, к общему удивлению, вошёл совершенно один.
‑ Они дорогу знают. Все двери в доме ведь не закрываются, а на втором этаже и окна тоже. Последнее время они волнуются, всё чувствуют, чего‑то даже боятся на ночь оставаться в своих норках и гнёздах. Их тянет к людям. Только утром они уходят из моего дома. Таких иногда увидишь, что диву даёшься! Ночью у меня этого народа полным‑полно, в постель хочешь лечь, а там уже устроились под одеялом!.. Ничего, они потом сторонятся, дают и мне место. ‑ Он снял с себя куртку и удивительно осторожно повесил на гвоздь. ‑ Наверно, там белки! ‑ пояснил он, слегка похлопывая по карманам куртки. ‑ И не заметил, когда они успели забраться. Впрочем, не в первый раз. Они тут ночевать решили. Понимаете, им теперь нравится, чтоб как можно больше людей было вокруг!
‑ Вот уж это меня совсем не удивляет, ‑ своим прекрасным, как звук виолончели, голосом произнесла Дама. ‑ Да разве нам всем хочется встречаться теперь как можно чаще не потому, что у нас на душе делается не так грустно и одиноко, когда мы все собираемся вместе: старые и малые!
‑ Ух ты! Малые! ‑ фыркнул в чашку Телик.
‑ …Старые и совсем ещё не старые! ‑ поправилась Дама.
‑ Ну, ещё куда ни шло! ‑ ехидно пискнула Оффи.
‑ Нашли время к словам придираться. Вам дело говорят! ‑ прикрикнул Фрукти. ‑ Собираемся? Собираемся. И нечего вякать.
‑ Я совершенно согласен с нашим нестарым другом! Действительно, «вякать», как он выразился, сейчас как‑то не время, ‑ изысканно любезно заулыбался Сью‑Сиу. ‑ У нас есть наши общие и гораздо более значительные темы для обмена мнениями.
На минуту все замолчали, подумав об одном и том же ‑ об общей, приближающейся беде. Попугай решил, что это ему предоставляется слово, затоптался от волнения и тягуче завёл скрипучим голосом, с шутовской нежностью Петрушки, баюкающего куклу:
‑ Шарик‑шарик… Ма‑а‑аленький шарик!..
‑ Вот именно, ‑ согласился с ним Розовый Нос. Конечно, даже те, кто весь день старался не думать, подумали о надвигающемся на шарик Сроке.
Растерянно хлопая ресницами, Кетик, запинаясь, спросил:
‑ Постойте… Погодите… А как же? Вот его?.. Этого бегемотика тоже?.. Его тоже не будет?
Никто ему не ответил. Но тут вдруг в голос заревела Оффи:
‑ Ну… Он хоть большой!.. А, того рогатого жучка, который там в траве ползал, по носу… щекотал? Что ж, и он… пропадёт?.. ‑ дала полный голос Оффи. Почему‑то с жучком она примириться никак не могла.
‑ Да ведь тебя тоже не будет, что ж ты волнуешься, дурёха, ‑ снисходительно потрепал её по плечу Фрукти.
‑ Я‑то ладно, ‑ всхлипывала Оффи. ‑ Он ведь так торопился, бежал куда‑то, наверно… его там жду‑ут!..
Прекрасная Дама вынула из сумочки носовой платок и молча протянула его девочке.
Та огрызнулась мокрым, хлюпающим голосом:
‑ Это чего?
‑ Так. Платок.
‑ У меня у самой десять штук. На что мне! ‑ Оффи с силой протёрла мокрые глаза грязными кулачками. ‑ И вообще, я никогда не реву!.. Я не из тех…
‑ Просто высморкаться.
‑ Можно подумать, как будто… ну, давайте.
Она высморкалась, сложила платок и поспешно сунула его обратно в сумку Даме. Умяла на самое дно и отвернулась, как будто ничего и не было.
Мало‑помалу всё успокоилось. Шёл снег. Хрустело печенье, и звякали чашки. Целая стая маленьких птичек с хохолками и очень длинными розовыми хвостиками промчалась в воздухе и скрылась в раскрытом окне второго этажа.
‑ Да! ‑ заговорил Финстер. ‑ Да!.. Безусловно, да! Действительно, так. Я определённо в эти тяжёлые дни замечаю: в обществе множества наших нестарых друзей мне всё представляется не в таком уж мрачном свете. Вы знаете, я свыше пятидесяти лет работаю в различных Центрах Связи. Мы всё искали связи с иными планетами. Вышло не совсем так, как мы надеялись. Но последнее время у меня ощущение, что нам всё‑таки удалось установить прочную связь, взаимопонимание… словом, контакт между двумя планетами. Они плавали в некоем своём Космосе рядом, но отдельно. А сейчас мы как будто вместе. Мы старые, и вот эти ребята, извините…
‑ Валяйте, так нас и называйте, ‑ великодушно разрешил Фрукти. ‑ Вы тут что‑то верно подметили.
‑ Спасибо, я так и буду вас называть при случае. Всё началось с Лали. Когда мы были с ней в Башне. Я, старый, опытный, возможно, несколько… м‑м… суховатый человек, руководитель Центра «Финстерхорн» ‑ словом, обыкновенный человек, вдруг был просто обожжён чувством, что в то же время я и есть тот самый бедняга с ошейником на железной цепи. Мне стало невыносимо тяжко. Мне стало душно от железа на шее. Жёстко лежать на камне. Испытал горькую обиду. Яростное возмущение. Глубокое братское сочувствие, как будто тот прикованный человек протянул мне через века какую‑то нить связи времён. И я должен её принять. И должен нести и передать её дальше. И всё это каким‑то образом сумела так ослепительно ярко мне передать эта девочка! Девочка, которую зовут…
‑ Знаем, как её зовут! ‑ закричали со всех сторон. ‑ Знаем! А где она? Вызовите её!
‑ Право, не знаю… ‑ нерешительно сказал Прат. ‑ Я боюсь вмешаться не вовремя… Ну хорошо, не галдите, я попробую.
Он вынул из кармана и положил на стол коробочку, нерешительно протянул руки. Щёлкнул рычажком и тихонько позвал:
‑ Лали!.. Лали!.. ‑ подождал, послушал долгую минуту и отключился.
‑ Что такое?
‑ Что случилось?
‑ Её там нет?
Прат поднял руку, останавливая шум:
‑ Тихо. Она там. Я слышал её голос. Она занята, надо подождать.
В ответ охнул общий многоголосый вопль досады и разочарования.
Как только всё снова приутихло, все услышали тоненький, но довольно зычный голос Оффи. Она воскликнула:
‑ Эй!.. ‑ дёрнула за ухо одну девочку. ‑ Ну‑ка! ‑ ткнула в бок другую. ‑ Эй, ты! ‑ дала лёгкий подзатыльник третьей. Обратив на себя таким образом общее внимание, она пальцем указала прямо на Прекрасную Даму и с невыразимым изумлением без конца повторяла: ‑ А я её узнала!.. А вы? Откуда я могу её узнать? Ну, откуда же я вас узнала? А, откуда?
Несмотря на то, что Оффи всё ещё держала палец, точно ствол пистолета, нацеленным прямо в лицо Прекрасной Дамы, несмотря на некоторую грубоватую прямолинейность и бесцеремонность вопросов, в них почему‑то не было ничего обидного.
Задиристая, веснушчатая, одетая, как растрёпанный мальчишка, Оффи, так лихо отличавшаяся в дурацких состязаниях по шнырянию на ракетках среди старых фабричных труб, была неузнаваема.
Она твердила на все лады без остановки: «Я вас узнала! Я вас узнала?», то недоверчиво прищурясь, то внимательно настораживаясь. Всё её маленькое веснушчатое лицо то попеременно вспыхивало от восторга, то гасло от разочарования, как будто перед ней в темноте чиркали и гасили быстро догоравшие спички. Наконец, точно последняя спичка так и не погасла, Оффи просияла:
‑ Нет, точно, конечно же, это вы и были! Лали нам вас показывала!
‑ Ты хочешь сказать, Лали что‑нибудь про меня вам рассказывала?..
‑ Нет! ‑ задиристо оборвала Оффи. ‑ Я всегда прямо так и говорю, что хочу сказать. Лали однажды нам всю эту историю показала. И теперь‑то я вас узнала. Как сейчас вижу! Вы были в такой широкой шляпе с длинным пером, и все принимали вас за мальчика, никто не мог догадаться, что вы девочка, только страшно смелая и находчивая, и из‑за этого так всё там запуталось до чёртиков: кто на ком хочет жениться и кто с кем будет драться на дуэли, и вы до того здорово добились в конце концов своего, что я мечтала стать хоть немножко вроде вас… Ага! Моя мама тоже откуда‑то знала всю эту историю. Только рассказывала не очень‑то интересно… Пока нам Лали не рассказала, тогда‑то мы всё и поняли. Верно!
‑ Ну да, ну да! ‑ энергично закивали подружки Оффи.
‑ Знаю, что да, заткнитесь, дайте я доскажу… Смешно, конечно, об этом объявлять, да уж всё равно. Моя мама, знаете, ух как вас любила, только она умерла и не успела мне много рассказать. Она говорила, что вы были очень красивая… ну да, как тот… девочка‑мальчик в шляпе с пером. И что вы ужасно хорошо умели показывать… или представлять, ну, будто прямо почти как Лали. Хотите, я вам скажу, почему она меня так назвала: Оффи? Из‑за вас! Честное слово. Она мне сама говорила!.. Что скажете? Вы были когда‑нибудь Оффи?
‑ Вероятно, твоя мама видела меня в каком‑нибудь старом фильме.
‑ Отчего же я Оффи?
‑ Может быть, Офелия?
‑ В точку! Значит, это вы и были. Вот здорово! Значит, вы были и эта… Офелия тоже?.. Мама рассказывала… Ой, как мне это жалко, что… вам теперь… больше лет!
‑ Напрасно ты стесняешься сказать, что я старая, Оффи, в этом нет решительно ничего для меня обидного.
‑ Да как же не обидно? Мама говорила, что эти, как их, ну, которые пишут всё в рифму, поэты, в стихах вас называли «Прекрасная Дама», разве не обидно ‑ ведь вас не могут уже увидеть, какая вы были тогда. Уже никто не напишет про вас больше!
‑ Зачем? ‑ улыбнулась старая Прекрасная Дама. ‑ Ведь они уже написали! Достаточно только самой знать, сделала ли ты в жизни хоть что‑нибудь хорошее или ничего. Вот и всё.
‑ Вы так думаете? ‑ вдумчиво спросила Оффи. Чемпион оглядел девочку и как‑то нехотя, снисходительно пояснил:
‑ Понимаешь ли, спортсмена ценят только по взлёту его высшего достижения. И вот оно уже остаётся за ним навсегда. На всю его жизнь… Может, про спорт это тут некстати?..
‑ Ничего, ничего, совсем не так плохо сказано. ‑ Непомник подошёл и тихонько потянул Оффи за рукав. ‑ Вот мой совет, девочка! По секрету: никогда не надо пытаться мерить музыку на метры или живопись на килограммы. Ничего не получится. Также нелепо задавать вопрос, сколько лет тому, кто написал «Гамлета» или ‑ сколько лет той, которая некогда была и действительно стала Офелией. Им нет лет. Они не могут состариться так же, как девочке Джульетте вечно будет пятнадцать, и вечно жизнь её будет в весеннем цвету. Вечно! Во всяком случае, до тех пор, пока люди останутся людьми!
‑ Так давайте и останемся людьми! ‑ Прекрасная Дама, смеясь, с влажными глазами протянула Непомнику руку.
Глава 25
ИСТОРИЯ НЕПОМНИКА
‑ А почему у него такая чудная фамилия? Таких даже не бывает.
Непомник обернулся. Фрукти пытливо на него смотрел.
‑ О‑о, конечно, у меня, по всей вероятности, была какая‑то другая фамилия. Но к счастью, я её совершенно не помню. А эта? Да ведь меня называют так только мои близкие друзья.
‑ Я бы могла рассказать, откуда взялась такая фамилия! ‑ посмеиваясь, искоса глядя на Непомника, мягко проговорила Дама.
‑ Ой‑ой‑ой!.. До чего я этого не люблю… У меня полон дом некормленного народа, надо пойти поскорей их покормить… и вообще поболтать с ними, очень уж они волнуются… ‑ договаривая на ходу, он бочком, бочком всё пятился и затем, юркнув за дверь, вовсе исчез.
‑ До чего он не выносит вспоминать то, чего он не помнит! ‑ восхищённо объявил Розовый Нос.
‑ Вы заметили, ребята, какой у него смуглый цвет лица?.. ‑ кивнул на дверь, захлопнувшуюся за Непомником, Чемпион. ‑ Прямо‑таки совсем тёмный, верно? Вот она вам всё объяснит!
‑ Очень просто. Он ведь южноамериканец. Он там родился и долго‑долго жил ещё в те времена, когда там были двадцать две или сорок три республики и в каждой сидело по диктатору. Некоторые из них были жестокими диктаторами. Другие очень жестокими. А третьи ‑ просто извергами. Правда, время от времени их свергали, и тогда на месте кровожадного изверга оказывался обыкновенный жестокий правитель. Но иногда получалось и наоборот.
Наш друг Непомник был совсем молодым человеком. Он был храбрым, горячим и не мог терпеть несправедливости, насилия и лжи. И он примкнул к группе заговорщиков, решивших свергнуть своего диктатора.
Среди города в одном доме они устроили штаб и склад оружия и стали расклеивать листовки. В них они обличали палачей и призывали народ к восстанию… И наш юный друг Непомник был схвачен полицией Хунты с этими листовками в руках. Его заперли в подземелье и начали уговаривать выдать товарищей и назвать им дом, где спрятано оружие. Он отвечал: «Нет». Его мучили и пытали до тех пор, пока он не почувствовал, что в голове у него начинает что‑то смещаться, в особенности когда его подвешивали вниз головой к потолку. И вот тогда, на пятый или десятый день, он решил, что мало отвечать: «Не помню», «Не знаю», ему нужно действительно позабыть этот дом.
А дом этот красовался в его памяти так же ясно, как большая цветная фотография на стене. И вот тогда он начал его переделывать, чтоб позабыть. Прежде всего он взялся за зелёную черепичную крышу и изо всех сил заставил её сделаться железной и стал перекрашивать в красный цвет, как все соседние дома. Это было очень трудно вначале. Зелёная всё время всплывала у него перед глазами, и он с ней боролся, твердил: «Нет, ты красная!» И в конце концов он убедил себя: он увидел дом с красной железной крышей. Таким же образом он наглухо заделал круглое чердачное окошечко, украшенное барельефом из лавровых листьев, как веночком. Потом он сделал из четырёх окон второго этажа шесть окон третьего. Он устроил четыре несуществующих балкона на втором, перекрасил весь дом, вместо крылечка придумал террасу и на месте грязного двора разбил зелёную лужайку, посреди которой посадил цветочки. Светло и радостно стало у него на душе, когда после долгих ночей упорной работы он убедился, что совсем уже не помнит того, что знал вначале, и перед ним маячит, как живой, совсем другой, созданный им домина в три этажа с балкончиками, терраской и лужайкой… Но рядом‑то ведь была хижина, крытая тростником!.. Ну что ж! Он принялся за хижину. Вообразил на её месте домик, каких были тысячи по всему городу, выбелил его и уснул счастливый. С этого дня, даже вися вверх ногами, он в полузабытьи, теряя сознание, начал невольно проговариваться к восторгу своих палачей. И они лихорадочно шныряли потом по всему городу, отыскивая зелёную лужайку с цветочками перед трёхэтажным домом с красной крышей. Пересчитывали балконы на вторых этажах и так ничего и не могли найти: ни людей, ни оружия до того самого дня, когда толпы людей вышли на улицы и оружие начало стрелять.
Диктатор, к общей радости, был наконец свергнут, и на его месте оказался теперь некий Дон‑Де, один из тех, кто скрывался в доме, который так мужественно и успешно старался в своё время позабыть наш Непомник.
Сам он, после того как народ освободил его из подвала, долгое время провалялся без памяти на соломенном тюфячке в хижине с тростниковой крышей, у какой‑то старушки. Она отпаивала его настоями горьких трав и делала прохладные примочки на его распухшую голову до тех пор, пока однажды он не очнулся. И тогда он спросил: «Свергнут… или нет?» Ему ответили: «Диктатор свергнут!» Он прошептал «Ура!»… и снова потерял сознание, на этот раз от радости.
Так он пролежал ещё целый месяц в хижине, у старушки, куда часто заходили соседи и соседки, и все они рассказывали про то, как наладилась в городе жизнь при новом президенте. И мало‑помалу наш бедный Непомник убедился, что горести и невзгоды, тяжкий труд и бедность в домах под тростниковыми крышами остались те же, что были раньше. А страх и несправедливость, с которыми клялись покончить, по‑прежнему остались несправедливостью и страхом.
Тем временем в городе готовилось пышное торжество: в память свержения Хунты и годовщины правления Президента Дона‑Де.
Войска в парадных мундирах выстроились шпалерами перед двухэтажным домом с зелёной черепичной крышей, единственным балкончиком и круглым чердачным оконцем с барельефом из лавровых листьев ‑ здесь должен был быть открыт музей имени Дона‑Де. Ведь именно в этом доме он бесстрашно скрывался, готовя переворот, когда его разыскивали кровожадные ищейки Хунты. Теперь этот дом должен был стать Национальным музеем. Ревели медные трубы, и бухали барабаны военного оркестра, солдаты стояли навытяжку, выпучив глаза. Президент Дон‑Де в треуголке и белых штанах, обшитых широкой золотой тесьмой, сиял, принимая приветствия и раздавая награды своим прежним соратникам.
Бедный наш друг ничего не знал. К хижине подъехала машина, его усадили в неё и с почётом провезли по улицам. Наконец привезли к открывающемуся музею и поставили на ковровую дорожку, разостланную до самого крыльца, где стоял Президент, раздавая награды. С двух сторон его поддерживали под руки, потому что он был ещё слаб. Ему шепнули, что вот сию минуту сам Президент вручит ему награду за мужество и стойкость ‑ «Золотое солнце Справедливости». Его на ходу спросили репортёры, узнаёт ли он теперь этот великолепно отремонтированный дом? И он ответил:
«У того дома не было ни таких красивых солдат, ни громких оркестров, ни президентов в золотых парадных штанах. Нет, я не узнаю этого дома».
Его подвели к Президенту, и тот громко сказал толпившимся вокруг него журналистам:
«Вот, друзья, это один из самых стойких моих сподвижников! Вот уж кто поистине достоин ордена. Ты узнаёшь меня, старый дружище, в моём новом мундире?» И он протянул руку и взял с подушечки большой, как блюдце, орден «Золотое солнце Справедливости», готовясь надеть его на голубой ленте на шею награждённого.
Но наш друг посмотрел в глаза Президенту и покачал головой.
«Нет, ‑ сказал он, ‑ я тебя больше не помню!»
И он повернулся и медленно, потому что у него ещё болели ноги, ушёл по голубому ковру, не оглядываясь…
Вот почему за ним осталось это странное имя: Непомник. Вы спрашивали. Теперь вы знаете, ‑ тихо улыбнулась притихшим ребятам Прекрасная Дама.
Глава 26
НЕЛЕПОЕ ПРИГЛАШЕНИЕ ПРИНЯТО!
Космос мо
