Идейная борьба вокруг исторического материализма и ее отражение в буржуазной социологической литературе

История отношения буржуазных идеологов к марксизму крайне поучительна, ибо в косвенной форме подтверждает истинность многих положений исторического материализма. Отношения эти проявлялись с течением времени в разных формах и неоднозначно в разных странах. На первых порах после появления марксизма в культурной жизни европейских стран, писал Г.В. Плеханов, буржуазная общественная наука пренебрежительно третировала его как «неудачный плод социально-революционного фанатизма». Но, когда с ростом рабочего движения Марксу досталась «великая честь сделаться наиболее ненавистным для буржуазии социалистом XIX века», просто пренебрегать марксизмом, закрывать глаза на его успехи стало невозможно[95]. Родился социальный заказ — реформировать марксизм. Началась печально знаменитая «критика Маркса», его искажение и в этом виде усвоение и даже массовое распространение[96].

Как же протекал этот процесс в России, еще стоящей перед задачей буржуазной революции? Наложили ли свой отпечаток особенности политического, экономического и культурного развития России конца XIX — начала XX в. на указанное выше явление? В какой степени, мере и последствиях? Ответ на эти вопросы требует, на наш взгляд, рассмотрения проблемы в двух аспектах. Вначале мы должны проанализировать основные этапы в эволю-

ции взаимоотношений марксизма и враждебных ему идеологий в России. Затем необходимо выяснить разные типы «критики» Маркса, их включение в ту или иную ветвь буржуазной социологии и дать им оценку. Перейдем к более конкретному разбору всех аспектов проблемы.

Учение К. Маркса, отмечал Г.В. Плеханов, есть современная алгебра революции. Поэтому марксизм в России должен был неизбежно войти в столкновение с народнической идеологией, претендовавшей на единственно адекватную и революционную теорию развития России, с официальной идеологией и откровенно прокапиталистической идеологией (буржуазным либерализмом).

Первый отклик русских социологов на работы Маркса имел место в заграничной печати. Е.В. Де Роберти в третьем номере французского журнала «La philosophie positive. Revue» за 1868 г. опубликовал отрицательную рецензию на первый том «Капитала», которую он затем фактически воспроизвел расширенно в «Политико-экономических этюдах». Это оценка Де Роберти вызвала возмущение П.Л. Лаврова своей необъективностью. Была она известна и самому К. Марксу[97].

В течение 70-х годов XIX в. имена Маркса и Энгельса, ссылки на их работы неоднократно встречаются в «Отечественных записках», «Вестнике Европы», других журналах[98], в самом начале 80-х годов появляются первые марксистские работы Г.В. Плеханова, будущего патриарха марксизма в России. Отмечая популярность марксизма, особенно в кружках передовой части молодежи, Плеханов следующими словами открывал предисловие «Манифеста Коммунистической партии», вышедшего в 1882 г.: «Имена К. Маркса и Ф. Энгельса пользуются у нас такою громкою и почетною известностью, что говорить о научных достоинствах „Манифеста Коммунистической партии” — значит повторять всем известную истину»[99]. Но как отнеслись к марксизму народники?

Идеология народничества характеризовалась противоречивым соединением демократизма (в этом отношении оно отчасти примыкало к идеологии революционных демократов) и ретроспективной, антикапиталистической утопией (суть его, как показал В.И. Ленин, — «экономический романтизм»), идеализирующей докапиталистические хозяйственные отношения. Народникам особенно импонировала Марксова критика капитализма. Упрощая и преобразуя некоторые идеи и аргументацию этой критики, они

включили их в собственное кредо. Плеханов отмечал, что на первых порах Михайловский даже защищал идеи Маркса в печати, разумеется, не без многочисленных оговорок и значительных «недоумений»[100].

Так, в 1872 г. Н.К. Михайловский опубликовал положительную рецензию на перевод «Капитала», а в 1877 г. выступил против К.Г. Жуковского в статье «Карл Маркс перед судом г. Жуковского». К. Маркс, познакомившись с этими материалами, сразу же обратил внимание на существенное искажение его взглядов. Он написал известное письмо в редакцию «Отечественных записок», но оно, к сожалению, было опубликовано не сразу, а лишь после смерти Маркса. Правда, в России оно было хорошо известно в списках. Позднее письмо это было опубликовано трижды: в «Юридическом вестнике» (1888, №10), в статье Л.З. Слонимского «К. Маркс в русской литературе» («Вестник Европы», 1897, №9) и «Научном обозрении» (1899, №3). Письмо Маркса обратило на себя большое внимание в русcких научных и политических кругах, вспоминал Энгельс, и подвергалось разным толкованиям[101]. В ходе этих толкований враждебность к марксизму со стороны социологов народнического толка окрепла. Впрочем, и в этом вопросе народничество, заключавшее в себе массу тенденций, было изначально неоднородным. Наряду с Михайловским, занимавшим в разные годы разные позиции, были здесь и лица постоянно враждебные к историческому материализму (Слонимский и др.). Они часто задавали тон в печати, выступая с новыми и новыми «ниспровержениями» марксизма. Ярче всего это проявилось в полемике 90-х годов.

В конце 1893 — начале 1894 г. в «Русском богатстве» (т.10 за 1893 г. и т.1 и 2 за 1894 г.) было помещено несколько статей Н.К. Михайловского, С.Н. Южакова и С.Н. Кривенко против марксизма. Полемика (П.Л. Лавров отказался принимать в ней участие[102]) велась не только в печати, но и на собраниях двух столичных обществ — Вольно-экономическом и Историческом, где

с лекциями об экономическом материализме выступил Н.И. Кареев. Собрания, на которых поднимались исторические, социологические и политические вопросы, происходили при большом стечении людей и очень бурно. Три автора практически одновременно подняли перчатку субъективных социологов — В.И. Ленин («Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов?», 1894), П.Б. Струве («Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России», 1894) и Г.В. Плеханов («К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», 1895). В последующие несколько лет (1895-1899) полемика расширилась, захватив почти все ведущие журналы, в нее включались новые лица. Против марксизма в печати выступили С.Н. Южаков, Н.С. Русанов, Л.Е. Оболенский, В.П. Воронцов, В.А. Гольцев, В.М. Чернов. Вновь печатался Н.К. Михайловский. Критики писали о том, что в историческом материализме есть ценная гипотеза (о роли экономики в общественной жизни), но она научно не доказана, изложена в слишком широких обобщениях и категорично. И вообще это пока еще не научная теория, а идеология, «партийное орудие агитации». Успех ее в столь специфических условиях России — дело удивительное!

Подавляющему большинству указанных критиков лично отвечал Г.В. Плеханов и другие русские марксисты, они не оставили без внимания ни один из упреков и убедительно ответили на них. Одновременно они дали анализ русской действительности, начертили главные его тенденции и объяснили порочность народнической идеологии.

С появлением работ В.И. Ленина народничеству было нанесено сокрушительное поражение, от которого оно уже не оправилось[103]. Более того, часть народников перешла на позиции социал-демократии. В начале борьбы царизм только злорадствовал по поводу этого поражения, абсолютно не понимая, какая новая сокрушительная сила вырастает против него самого. Правда, идейные консерваторы типа М.Н. Каткова, К.Н. Леонтьева и К.П. Победоносцева всегда были откровенно враждебны марксизму. Но не ими определялось отношение царской администрации к марксизму. Это отношение редко было идейной критикой, чаще всего оно носило практический характер — цензура и репрессии.

В 70-х годах появление русского перевода «Капитала» (столь обрадовавшее К. Маркса) не встретило никаких препятствий со стороны царской цензуры, определившей это произведение как «строго научный, тяжелый и малодоступный» экономический трактат. Учение, в нем изложенное, казалось цензорам лишь своеобразным западничеством с экономическим акцентом и не могло представляться им опасным в период расцвета активного народничества. Более того, в Марксовых доказательствах исторической необходимости цензор тонко подметил отрицание террора как формы политической борьбы. На марксизм, который рассматривался как антипод народничеству, началась «мода», проникающая в салоны, петербургские канцелярии[104]. Разумеется, эта игра в марксистскую фразу, кокетничание с нею не могли быть серьезными и продолжительными. Уже с середины 90-х годов, когда, как отмечал В.И. Ленин, марксизм окончательно стал «течением русской общественной мысли и составной частью рабочего движения»[105], отношение к «Капиталу» изменилось, встревоженные распространением марксизма в России чиновники предприняли попытки задержать процесс, запретив переиздания «Капитала» на русском языке и его обращение на иностранных. Но в конце 90-х — начале 900-х годов цензура констатирует бессилие задержать обычными мерами проникновение в Россию и циркуляцию в ней марксистских идей. Особенно свирепствовала царская цензура в отношении брошюр, статей и даже биографий К. Маркса. Небольшие по объему произведения К. Маркса запрещались категорически. Издатели, стремящиеся удовлетворить массовый спрос на марксистскую литературу, шли на многие ухищрения: часть работ (например, «Нищета философии») выходили без имени автора, подчас сокращенные чуть ли не наполовину. Изменялись названия работ (так, «Коммунистический Манифест» имел семь различных названий вроде «Философия истории», «Капитализм и коммунизм» и др.). Лишь после 1905 г. небольшие работы Маркса и Энгельса оказались доступны русскому читателю. 1911-1914 гг. — снова практически полное исчезновение[106].Но остановить распространение идей марксизма царизм оказался уже не в силах.

А как же относились к марксизму русские идеологи откровенно прокапиталистических ориентации? Они также начали с усвоения ряда марксистских идей, а именно критики Марксом феодального общества и его доказательств необходимости и важности капиталистической эволюции. И это было до такой степени верно, вспоминал позднее Плеханов, что даже многие идеологи русской буржуазии к середине 90-х годов почувствовали потребность «сде-

латься марксистами» в борьбе с официальный положением дел в России и народничеством. Последнее — также разновидность буржуазной идеологии[107], но в той «допотопной форме», которая пришла в резкое противоречие с новыми экономическими отношениями России. «Это хорошо поняли те наши молодые буржуазные идеологи, которые лучше других были знакомы с современной литературой общественных наук»[108]. Они и встали временно под знамя марксизма. Сложилось любопытное явление — «легальный марксизм». Если «экономический романтизм» народников питал их вражду к капитализму, то «легальные марксисты» в духе западной классической политической экономии берут на себя роль «оправдания капитализма». Это была первая в России XIX в. прокапиталистическая идеология, нашедшая широкий отзвук среди русской интеллигенции. Но когда народники были разбиты, эти новоявленные «марксисты» (Струве, Туган-Барановский и др.) сразу же начали критический поход против Маркса. Ибо им был нужен только тот Маркс, который в «Манифесте» объявил, что он готов поддерживать буржуазию, поскольку она является революционной в своей борьбе с абсолютной монархией. В идейной борьбе с подлинным Марксом они вскоре (особенно после революции 1905 г.) стали готовы идти на союз с любым собственным противником, даже царизмом. Договор предполагалось основать на следующей основе: одни обеспечивали идеи, другие — штыки. Сборник «Вехи» — самое известное оправдание этого договора.

Однако не следует думать, что «критика Маркса» (этот термин с 90-х годов был в широком ходу у многих публицистов и социологов различных европейских стран, впервые употребил его Плеханов) началась со времени возвращения некоторых «легальных марксистов» в лоно буржуазного либерализма. «Критики», как мы уже говорили, существовали и раньше; в России это Н.И. Кареев, Н.К. Михайловский и др. Но формы «критики» и философские союзники у двух поколений «критиков» были различными. Любопытная особенность истории этой «критики» в России, неоднократно подчеркиваемая Плехановым и Лениным, состояла в том, что очень многое из того, что впервые предложили Н.К. Михайловский, Н.И. Кареев, П.Б. Струве, Б.А. Кистяковский, М.И. Туган-Барановский и другие позднее повторяли, сознательно или невольно, на разные лады западные «критики» ‑ Масарик, Кроче, Вольтман, Бернштейн, Парето идр. Родилась даже новая разновидность обществоведа — «критик» Маркса, и не один докторский диплом получили критики из когорты «марксоедов», как иронически их называл Плеханов. Работы их уси-

ленно переводились и переиздавались позднее в России, ссылки на новые авторитеты стимулировали вновь весь процесс.

Если первое поколение «критиков» Маркса опиралось на социологический позитивизм всевозможных оттенков и с этих теоретических позиций призывало к разгрому или реформированию Маркса, то второе поколение больше симпатизирует немецкому классическому идеализму, антипозитивистским моделям в социологии и т.п. В борьбе с марксизмом то объективное общее, что внутренне присуще этим формам буржуазного обществоведения, настойчиво толкало их к интеграции. После Великой Октябрьской социалистической революции различие между «критиками» Маркса окончательно стирается, все они (Франк, Новгородцев, Яковенко, Сорокин, Бердяев и мн. др.) забывают о недавних идеологических и теоретических разногласиях и дружно черпают друг у друга аргументы «против Маркса». Буржуазный Запад вновь подхватывает их аргументы[109].

Влияние марксизма на развитие общественных наук в России было беспрецедентным. «Говорить ли о том влиянии, которое марксизм имел на развитие „гуманитарных” наук в России. Не только посредством многочисленных „бывших людей” марксизма, но и другими, более косвенными путями влияние его просачивалось в произведения ученых, которые были бы искренне возмущены, если бы им указали на явственные следы в формулировке определенных вопросов и ответов на последние»[110]. В зависимости от профессиональных предрасположенностей, теоретических симпатий и антипатий тот или иной русский социолог мог оставить без внимания имена Конта, Спенсера, Уорда, Кетле и мн. др., но только не Маркса. Такова, впрочем, была общая картина во всей европейской социологии.

Как признает известный западный социолог Дж. Мэдж, «европейские ученые в прошлом столетии были вовлечены в постоянный спор с марксизмом, и даже когда противник не назывался, можно обнаружить фрагменты диалога, нацеленного на марксизм»[111]. Уже на первых конгрессах Международного института социологии возникли незапланированные дебаты о марксизме. Так, на первом же конгрессе (октябрь 1894 г.) благодаря выступлениям М.М. Ковалевского, Э. Ферри, Ф. Тенниса, П.Ф. Лилиенфельда и других идеи Маркса были в центре внимания. Никто не оспаривал, что исторический материализм является социологической теорией, а Э. Ферри даже целиком одобрил его, заявив, что

«социология будет социалистической или ее не будет вовсе». Е.В. Де Роберти несколько позднее перефразировал его тезис — «социализм немыслим без социологии». Полемика вокруг исторического материализма с тех пор не затихала среди социологов разных стран[112]. В 1900 г. ему был посвящен очередной конгресс. И хотя против исторического материализма резко высказывалось почти все бюро (Тард, Фулье, Уорд и др.) и, пожалуй, даже большинство членов Института, признавался позднее Е.В. Де Роберти, «исторический материализм вышел из дебатов не только целым и невредимым, но, быть может, даже несколько окрепшим»[113]. Ни одно из направлений русской общественной мысли не могло себе позволить оставить без внимания успех марксизма. Формы этого идейного ответа невероятно многолики и, главное, непостоянны, они изменялись в зависимости от хода освободительного движения в России, развития самого марксизма и эволюции буржуазной социологии. Но, несмотря на пестроту, три типа отношения к марксизму со стороны главных течений буржуазного обществоведения обнаруживаются достаточно ясно.

Первый тип, наиболее распространенный и доминирующий, характеризуется односторонним признанием теоретических заслуг К. Маркса. Критики русских марксистов, писал один из ранних представителей этого типа Н.И. Кареев, «отнюдь не думали опровергать Маркса и, наоборот, иногда думали побивать своих противников авторитетом самого же Маркса, находя, что его последователи сами его неверно перетолковывают... критики... прямо заявляли, что новое учение должно быть с оговорками и поправками включено в социологию»[114].

В рамках данного типа логика рассуждений обычно такова — перечисляются некие «плюсы» и некие «минусы» исторического материализма и соответственно предлагается способ преодоления последних на путях синтеза Маркса с различными авторитетами — Контом, Спенсером, Тардом, Уордом, Кантом, Махом и т.п. При этом не только «минусы» вычленяются в зависимости от того, насколько исторический материализм подходит или не подходит под собственную доктрину, но и «плюсы»[115]. Иными словами, здесь

Маркс всегда рассматривается сквозь очки собственной ограниченности. Поэтому логическая и историческая достоверность и «плюсов» и «минусов» часто просто не соответствовала действительным взглядам Маркса. С надеждами на эклектический синтез марксизма выступала обширная группа буржуазных социологов в России — Н.И. Кареев, Н.С. Русанов, В.М. Чернов, М.М. Ковалевский, К.М. Тахтарев, Е.В. Де Роберти, П.Б. Струве, М.И. Туган-Барановский и мн. др. Так как все дальнейшее наше изложение будет посвящено анализу мнимых «минусов» исторического материализма, то укажем на его «плюсы», которые так или иначе отмечались «критиками» Маркса: 1) очень важной заслугой К. Маркса перед социологией считалось то, что он не пытался строить ее на биоприродных факторах, психологических и т.п. моментах, а именно социальных; отмечался социологизм Маркса (Кареев, Де Роберти и др.); 2) указывалось, что Маркс впервые плодотворно применил системный анализ в обществоведении (Франк, Базаров и др.); 3) именно Маркс впервые в последовательной форме настаивает на социальной обусловленности человеческой культуры, знания, веры и т.п. (Тарле, Кареев, Алексеев и др.); 4) марксизм ввел в современную науку два очень важных критерия общественного процесса — классовую борьбу и роль экономики. Последнее положение подчеркивал очень большой список авторов — социологов, историков, правоведов и др.

Русское буржуазное обществоведение, как мы уже отмечали, выступало в трех больших формах: позитивизм, антипозитивизм, неопозитивизм, каждая из которых стремилась подвергнуть критической переделке Маркса в рамках рассматриваемого типа. Проанализируем варианты подобного «дополнения» и «критики» исторического материализма.

Многие социологи-позитивисты высоко оценивали научные заслуги Маркса.

Дело, конечно, не в формальных признаниях заслуг. В самом содержании концепции Тенниса, Дюркгейма, Ковалевского, Михайловского, Лаврова и других крупнейших социологов конца XIX — начала XX в. имеются многочисленные и весьма важные элементы, которые если и не заимствованы непосредственно из исторического материализма, то во всяком случае близки к нему, особенно если иметь в виду не решения, а постановку проблем. Без учета этого влияния нельзя понять ни дюркгеймовской социологии познания, ни веберовской теории капитализма, ни теннисовской дихотомии «общности» и «общества», ни теории идеологии В. Парето, ни роли личности в истории в духе субъективной социологии, ни зависимости демократии от хозяйства в теории М. М. Ковалевского, как бы каждая из этих концепций, взятая в целом, не отличалась от Марксовой.

Однако «диалог» социологов-позитивистов с марксистами был неизбежно весьма односторонним и предвзятым. Прежде всего

это было обусловлено, конечно, идеологическими причинами. Отвергая социально-политические выводы Марксовой теории, буржуазные авторы не могли не оспаривать научный характер теории социализма. Что между Марксовой теорией капитализма и его социалистической программой якобы нет органической связи, писали Н.И. Кареев, Н.К. Михайловский, П.Б. Струве, М.И. Туган-Барановский и мн. др.

За идеологическими и политическими расхождениями стоят и расхождения теоретические. Как известно, социологическая теория Маркса сочетает в себе понимание общества как системы (понятие формации, способ производства как основа социальной структуры, принцип детерминизма и т.д.) с диалектическим историзмом (развитие как борьба противоположностей, классовая борьба как способ разрешения антагонистических противоречий и т.д.). В силу этой теоретико-методологической особенности марксизм обладает уникальной способностью органического усвоения положительных аспектов научных завоеваний альтернативных социологических подходов. Эту особенность неоднократно подчеркивал Г.В. Плеханов. Если «снять» диалектический характер марксизма (а диалектика была совершенно чужда позитивистскому мышлению), исторический материализм легко превращается в один из вариантов эклектической теории факторов. Именно это и проделали социологи-позитивисты, которые и знакомились с марксизмом не по оригинальным произведениям, а по разного рода вульгаризациям, от которых сам Маркс отмежевывался.

Классический позитивизм как раз и стремился представить марксизм как разновидность натуралистической социологии. Утверждалось, что Маркс выступил в итоге против собственного юношеского увлечения немецкой философией и решительно склонялся к позитивно-методологической традиции, разрабатываемой со времен Конта большинством социологов. Следы гегельянства лишь частично остались в манере изложения, терминологии и второстепенных аргументах. Содержательно исходные методологические посылки марксизма будто бы находятся в принципиальном родстве с контизмом. Были предприняты отдельные попытки отождествить марксизм с той или иной конкретной тенденцией — психологической, биологической, но чаще всего с теорией «экономического фактора». На основе подобного неверного понимания (но уцелевшего до сих пор) обыкновенно строилась и критика мнимой узости исторического материализма (Михайловский, Кареев, Оболенский, Русанов, Гольцев и др.)[116].

При подобной интерпретации Маркса неизбежно возникало несколько трудностей. Одна из них скрывалась в вопросе, как быть с диалектикой, заимствованной у Гегеля и в переработанном виде «снявшей» многие слабости старого материализма?[117] Ведь вся позитивистская социология в Гегеле видела дурного метафизика и серьезному влиянию с его стороны не подвергалась. Вопрос этот требует выяснения отношения К. Маркса и Ф. Энгельса к самому О. Конту. Теория Маркса сформировалась независимо от Конта. Сам Маркс ознакомился с взглядами отца позитивизма довольно поздно, когда его собственная социологическая концепция уже сложилась. Были в личной библиотеке К. Маркса и сочинения русских социологов-позитивистов — Е.В. де Роберти, Н.И. Кареева, М.М. Ковалевского, П.Л. Лаврова (последние, кстати, постоянно пополняли русскую библиотеку К. Маркса)[118].О Конте и позитивизме Маркс вел разговоры и при личных встречах с М.М. Ковалевским. Причем, по признанию Маркса, Конт, о котором «англичане и французы подняли такой шум», произвел на него довольно слабое впечатление «по сравнению с Гегелем». Что же касается Ф. Энгельса, то он считал Конта «гениальным схоластом», который ряд идей, составивших ему позднее известность (закон трех стадий, идею единства социальной науки и естествознания и т.п.) заимствовал у Сен-Симона[119]. Несмотря на это авторитетное мнение, попытки отождествления контизма и марксизма без конца продолжались. Так, И.И. Кауфман в специальной статье (которую, как известно, Маркс высоко ценил за удачное изложение его диалектического метода) тем не менее берет под защиту Конта от критики Маркса и считает их позиции методологически очень близкими[120].

Натуралистическая интерпретация исторического материализма встретила суровый отпор со стороны виднейших теоретиков

марксизма Г.В. Плеханова и В.И. Ленина и заставила их обратить особое внимание на духовные посылки, источники марксизма и его социологии. Решение этой задачи неизбежно поставило вопрос о принципиальной критике господствующих позитивистских направлений и прежде всего субъективной школы. Пристальное внимание Г.В. Плеханов и В.И. Ленин обратили не на те или иные части социологической теории субъективистов, а на ее философские посылки, отметив несколько порочных черт позитивного метода. Плеханов подчеркнул, что противопоставление «сущего» «желательному» (или «утопии», по словам Михайловского) как методологическое правило, с помощью которого идет отбор элементов будущей теоретической конструкции, является субъективизмом, который в своей сущности есть разновидность социологического идеализма, отрицающего как раз необходимость соответствия социальной теории с историей определенных, т.е. русских, общественно-экономических отношений[121].

Борьба вокруг понятия «факторы общественного развития», упрек в адрес марксизма в том, что он якобы преувеличивает роль «экономического фактора», «экономической сущности» общества ‑ постоянная тема позитивизма в социологии (Михайловский, Кареев, Чернов, Русанов, Гальперин и мн. др.). Плеханов и Ленин объявили последние термины «словесным набором», чуждым марксизму и в теоретическом отношении неплодотворными. Всем метафизическим расчленениям на «факторы» исторический материализм противопоставил учение о целостной деятельности общественного человека, ее формах и прежде всего производительных силах и производственных отношениях.

Объяснительные возможности принципа «взаимодействия всех социальных факторов» приводят субъективизм, по верному мнению Г.В. Плеханова, к эклектизму, неумению разграничить основные и производные стороны общественного процесса[122].В свою очередь это вело к метафизическому противопоставлению и абсолютизации отдельных сторон деятельности личности — свободы, возможности, необходимости и т.п. Отсюда — глубокий антиисторизм субъективной школы. В.И. Ленин, развивая это положение Плеханова, доказал, что позитивистский эволюционизм тех лет был с типичной разновидностью метафизического понимания развитая. Целый ряд фактических ошибок субъективных писателей «проистекает из их попыток доказать, что это непропорциональное, скачкообразное, азартное развитие не есть развитие»[123]. Вражда к диалектике обрекала на ложное понимание природы общества как механического конгломерата людей и групп и несостоятельное отождествление понятий социальной необходимости и фатализма. Вокруг марксистских идей шла бур-

ная полемика в русской печати. Эти выступления не могли не заставить буржуазных «критиков» теории Маркса пересмотреть свои позиции.

Более глубокое изучение вопроса привело многих к мысли, что влияние немецкого идеализма на Маркса было более значительным, чем это могло показаться при поверхностном, беглом взгляде. Естественно, отсюда начались поиски новых способов критики. Родилась тенденция сближения марксизма уже не с натурализмом, а его антиподом — историзмом идеалистической социальной философии, конечно, путем очищения марксизма от якобы устарелой «каузально-генетической методы», идей единства научного метода и естественной закономерности (Лаппо-Данилевский, Хвостов, Струве и мн. др.). Значительно дальше других пошел Н. Н. Алексеев ‑ ученик и союзник П.И. Новгородцева и П.Б. Струве. Он признает оригинальный характер марксизма, главной чертой которого объявляет историзм, унаследованный от немецкой классической философии, как четкой реакции против любых вариантов механистической «социальной физики». Рассмотрев подробно принцип историзма, он пришел к выводу, что Маркс еще в 40-х годах поставил с полной ясностью проблемы, которые ныне с легкой руки Риккерта и Виндельбанда заняли видное место в методологических исканиях современного обществоведения. Но, полагает «критик», способ решения этих проблем у Маркса был неудовлетворительный[124], ибо он обратился к откровенному материализму с его будто бы неизбежными натуралистическими приемами и «экономизированием» истории. Иными словами, марксистская теория объявляется эклектизмом. В еще более откровенной форме эту мысль выпячивают П.Б. Струве и М.И. Туган-Барановский в рассуждениях о бессознательном методологическом дуализме Маркса, который якобы не смог различить и без конца смешивал два противоположных метода — «каузально-генетический» и «культурно-оценочный». К сходным выводам приходят в итоге И.А. Давыдов, Н.Н. Алексеев, В.М. Хвостов, Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков[125].

А между тем возможность создания подлинно адекватной науки об обществе настоятельно указывала на соединение идеи

естественной социальной закономерности и историзма, только освобожденного от идеализма и телеологии. Подобный синтез мог быть только диалектическим, и для его осуществления потребовалась огромная методологическая работа К. Маркса и Ф. Энгельса. Оба мыслителя положили в основу своей социологической теории материалистическое понимание деятельности людей, в которой видели ряд взаимосвязанных структур: прежде всего процесс производственной деятельности и сопутствующую ему систему объективных отношений, затем вырастающие на этой практике групповые структуры и специфические культурные системы и, наконец, типичные формы социального поведения. Все это многообразие явлений было представлено в содержательном единстве (с помощью понятий общественно-экономической формации), развитие которого было представлено естественно-историческим процессом.

Таким образом, если историзм Маркса на деле строго учитывает содержательное единство человеческой деятельности и ее результатов, целей и бытия, то неокантианцы разрывали эту диалектическую связь и были вынуждены дуалистически возводить «должное» в истории над естественной причинностью и необходимостью.

Неокантианское поветрие быстро стало принимать общеевропейские размеры. В.И. Ленин, внимательно ознакомившись с работами Р. Штаммлера, П.Б. Струве, С.Н. Булгакова и М.И. Туган-Барановского, сделал вывод — «с неокантианством действительно необходимо посчитаться серьезно»[126]. Ряд ведущих марксистов европейских стран выступили против неокантианства, и самым наипоследовательнейшим критиком был,.по словам В.И. Ленина, опять-таки Г.В. Плеханов. Теоретики русской буржуазии, писал Г.В. Плеханов, довольно умело облекают в философский покров антипролетарскую часть своих воззрений. Отсюда важнейшая задача — уметь бороться с ними философским же оружием. Исходя из этого, Плеханов убедительно показал никчемность любых попыток сблизить исторический материализм с идеализмом Канта. И сделал вывод — в наши дни любой философский идеализм является консервативным (в социальном смысле) духовным оружием. В отличие от утопического радикализма ранних народников неокантианство не идет дальше непрерывного штопания дыр капиталистического общества[127].В.И. Ленин еще более детализирует это положение. Он показал, что объективизм Струве только внешне противоречит методологическому субъективизму народников, на деле это две формы классового субъективизма. Особенность методологии неокантианства — «схоластичнейшая игра в дефиниции», называемая ими

именем «критики понятий»[128]. За абстрактностью исходных социологических понятий апологетически скрывается фактическая антагонистичность капитализма, в частности классовая борьба.

Главная задача марксизма в этих условиях, как ее понимал В. И. Ленин, заключалась не только в том, чтобы дать отповедь новым буржуазным «критикам» Маркса, восстановив единство материализма и диалектики, подорванное ревизионистами и вульгаризаторами, но и в том, чтобы найти ответ на многочисленные новые вопросы, поставленные развитием капиталистического общества и самой общественной науки в России.

Неопозитивизм в своем отношении к марксизму еще более неоригинален. Мы видим воспроизведение его сторонниками с разными оценками и аргументацией всех ранее высказываемых упреков в адрес марксизма. Одни его представители объявляют вопрос о первичности общественного бытия или сознания не имеющим «для обоснования социологии той первостепенной важности, какую одинаково придают ему обе фракции — идеалистическая и материалистическая — царящие ныне в общественных науках. Вопрос этот не разделяет, а скорее сближает обе школы, загоняя их в один и тот же глухой закоулок чисто словесного, тавтологического объяснения общественных фактов», — утверждал, например, Е.В. Де Роберти. И добавлял, что прежде всего речь идет об одном общем для многих современных социологов и Маркса смешении «точки зрения целесообразности» и «точки зрения голой причинности»[129]. В.И. Ленин показал, что подобные попытки встать выше материализма и идеализма есть неудачная уловка. Критикуя биологический редукционизм, он отмечал, что и сами неопозитивисты не очень-то верят в этот принцип и прибегают к отвергаемому на словах психологизму, т.е. идеалистическому объяснению деятельности людей, исходя из идейных мотивов. У русских махистов это носило специфическую форму отождествления бытия и общественного сознания[130]. Группа неопозитивистов стремится вновь вернуться к идеям родства и взаимного дополнения Конта, его учеников и Маркса, признавая различия в их позиции второстепенными деталями[131]. После победы социалистической революции эта интерпретация невольно стала наиболее модной[132].

Мы специально рассмотрели первый тип отношения к историческому материализму со стороны буржуазных социологов так подробно, ибо он был преобладающим, главным. И против него велась самая широкая и настойчивая борьба русских марксистов.

Второй тип отношения к историческому материализму был органически связан с первым. Здесь под историческим материализмом понималась только та его часть, которая в первом типе излагалась под знаком «плюс». Так рождался, по меткому замечанию Г.В. Плеханова, «фальсифицированный марксизм» (чаще всего в форме экономического материализма). Лица, выступающие за эту невольно упрощенную, окарикатуренную модель исторического материализма, упорно ее пропагандировали, искренне считали себя марксистами и боролись довольно активно (но совершенно неэффективно) против того, что в предыдущем, первом типе называли «минусами» марксизма. Таковы воззрения М.М. Филиппова, Н.А. Рожкова, А.А. Исаева, П.А. Берлина и мн. др.[133] Подобное расплывчатое толкование марксизма невольно вызывало к жизни крайне упрощенные решения проблемы Ч его идейных истоков и соотношения с другими социологическими направлениями. Постепенно большая группа авторов — Л.Е. Оболенский, Н.И. Кареев, В.М. Чернов, М.М. Ковалевский, С.Н. Южаков и др. — стали считать экономический материализм более широкой традицией, а марксизм — ее частью. Таким образом, помимо Маркса и Энгельса к ней подключали, с одной стороны, взгляды Чернышевского, Добролюбова, Антоновича, Жуковского и т.п., а с другой стороны — взгляды Бугле, Дюркгейма, Штейна и т.п. Не случайно Г.В. Плеханов и В.И. Ленин выступили даже против терминологического отождествления исторического материализма с материализмом экономическим.

Третий тип, также генетически связанный с первым, составляют лица, заслуживающие определения как «нигилистические критики марксизма». Наиболее завзятыми «критиками» такого типа в России были Я.Л. Юделевский (Ю. Делевский), Л.3. Слонимский, М.М. Тареев и др. Сторонники этого типа стремились только отрицать, всячески эксплуатируя и уныло коллекционируя все мнимые «минусы» марксизма, предлагаемые первым типом «критиков». Отрицалось все — научная значимость социологии Маркса, которая объявлялась лишь идеологией, верой и т.п., применимость диалектики к изучению истории, возможность науки об обществе вообще, исторический материализм трактовался как «гастрософия», «социология желудка» и т.п. «Критики» этого типа, вспоминал уже в конце 20-х годов Н.И. Кареев, страстно надеялись и уверяли других, что «песенка исторического

материализма уже спета, что у него в России нет будущего, что его видимые успехи были явлением временным, преходящим»[134].Плеханов как-то справедливо заметил о подобных критиках: «Далеко не всякая „критика” заслуживает антикритики»[135].

Каждый из названных выше типов «критики» Маркса не следует понимать как замкнутую систему, наоборот, это была довольно подвижная и открытая «зона интересов», в которой буржуазные социологи в ходе своей духовной эволюции занимали различные, иногда прямо противоположные позиции.

Заключая главу, еще раз отметим, что в первое десятилетие XX в. буржуазная социология в России достигла определенной гносеологической зрелости — было создано немало различных объяснительных моделей, выдвинута масса гипотез и собран большой фактический материал. Ленин указывает, что по конкретным, частным вопросам буржуазное обществоведение может давать интересный информативный материал, но в целом, на уровне общей теории его враждебность марксизму безусловна. Отсюда требование — «суметь усвоить себе и переработать те завоевания», которых достигают буржуазные обществоведы, и «уметь отсечь их реакционную тенденцию, уметь вести свою линию и бороться со всей линией враждебных нам сил и классов»[136].

Этот вывод остается методологически ценным ориентиром как при изучении буржуазных теорий в современной социологии, так и при воспроизведении и объяснении истории социологических идей прошлого.

Глава 2

Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями: