Русская немарксистская социология как система. Главные фазы ее эволюции

Перечисленные выше формы институализации пока еще мало что говорят о содержательной стороне дела, а последняя нас интересует в первую очередь. Иными словами, речь идет о принципах теоретико-методологического плана, о философской ориентации русской социологии, о ее специфике в сравнении с западноевропейской социологией. Тот факт, что позитивистская социология в России вначале появилась в качестве импортного продукта, общеизвестен. Но бесспорно и то, что русские социологи того времени оказались не просто хорошими учениками, они критически усвоили, переработали многие идеи и в ряде случаев шагнули дальше, даже предугадав то, что позднее повторили западные социологи[49]. В русской социологии рано стали появляться проблемы, обсуждение которых довольно быстро принимало интернациональный характер, превращаясь в темы первых международных социологических конгрессов.

Изучение истории русской социологии в этом плане может оказаться очень важным еще и по другой причине. А именно точное выяснение ее специфики лучше оттеняет закономерности буржуазной социологии в целом. При этом неожиданно оказывается, что многие проблемы, долгое время считавшиеся сугубо региональными, являются лишь национальной модификацией общих проблем для ряда стран. Таковы, казалось бы, сугубо «русские» темы: некоторые формы эволюции от патриархального общества к индустриальному («община и общество»), взаимодействие группы и личности («герой и толпа»), отношение национальной и общечеловеческой культуры, субъективный метод в социологии.

Русская социология рассматриваемого периода характеризуется необычайно развитой критико-методологической функцией — в ней шел бесконечный процесс критического пересмотра гипотез, концепций и результатов как родственных, так и весьма методологически далеких друг от друга типов исследования. Совершенно очевидно, что с этим фактом очень многое сообразуется в эволюции всей социологии, а вопрос «между кем и по каким проблемам идет критика?» неизбежно подводит к вопросу о классификации исследований, принципах этой классификации и уточнению панорамы всех направлений.

С точки зрения исторического материализма научные принципы «классификации и объяснения идейных направлений должны учитывать и сочетать по крайней мере три различные зависимости «духовного производства» — социальные (потребности и запросы эпохи, социальное «окружение» идей), «имманентные» (требование логики предыдущего идейного материала) и личные (биографические)[50]. Иными словами, научный метод изучения исто­рии социологических идей един, но имеет разные формы. При этом если историк-марксист ограничивается одной формой (допустим, биографической), то выводы других при этом всегда предполагаются, присутствуют. Если же взять их последовательность в идеальном соотношении, то получается следующая картина[51].

Исходным должен быть вариант имманентного изучения идей, который устанавливает причинные связи между социальной теорией (и теориями) и научной практикой, логическую последовательность идей во времени, совершает систематизацию материала по направлениям, школам, традициям. Здесь же анализируется другой уровень надстроечных явлений — «жизнь» идей в рамках учреждений, т.е. процесс институализации общественной мысли — журналы, критика, организации, количество публикаций, ссылок на ту или иную школу, теоретика и т.п.

Историки-марксисты, опираясь на открытый Марксом и Энгельсом принцип относительной самостоятельности в развитии идей, настаивают на обязательном изучении имманентности ду-

28

 

ховной эволюции. Первое условие марксистской критики и историографии идей — адекватное воспроизведение содержания разбираемой доктрины, ее внутренней логики. В.И. Ленин резюмировал это требование так: «... объективность рассмотрения примеры, не отступления, а вещь сама в себе)»[52]. Знание подобного рода очерчивает предмет исследования и дает в дальнейшем возможность выяснить, что в действительности непосредственно зависело от экономических, социально-политических обстоятельств, а что подчинялось логике самого движения идей. Примером последнего в истории обществоведения служат борьба и смена социологического реализма и номинализма, редукционизма натуралистического и психологического, и т.п.

Дальнейшая работа, связанная с поиском того, что Г.В. Плеханов называл «социологическим эквивалентом мысли», может иметь два направления, где входят в свои права новые приемы.

Во-первых, и это требование стало классическим в марксизме, исследуется социальная структура определенной эпохи, важнейшие социальные группы, классы, их соотношение, психология и идеология. Узловые моменты в эволюции общественных идей приводятся в соответствии с изученными процессами, устанавливается социальный смысл идей. К. Маркс впервые научно сформулировал и решил проблему социальной обусловленности знания. Даже работы многих буржуазных социологов в этой области (Э. Дюркгейм, М. Вебер, В. Парето, М. Шелер и др.) были своеобразным ответом на марксизм.

Во-вторых, выясняются связи между творческой эволюцией, биографией мыслителя и общественными идеями. Здесь ранее выявленная необходимость (логическая и социальная) расцвечивается тем «случайным», без которого никакая необходимость не существует. Игнорировать биографические данные (мемуары, дневники, личную переписку и т.п.) при изучении истории идей — значит игнорировать личность автора во имя абстрактного социологизма[53]. Между тем по данным биографии можно безошибочно выйти к определенным деталям теории, к субъективным установкам, особенно когда эти данные — сознательное выражение мировоззрения мыслителя.

Итак, при первом приближении история социологии предстает как серия индивидуальных вкладов, являющихся наличными данными, первичными фактами. С этими фактами мы и будем иметь дело в дальнейшем. Воззрения каждого социолога

29

 

так или иначе связаны с характером экономического строя, политической борьбой, достижениями науки и культуры в стране и уровнем зарубежной социологии своего времени. Они также являются дальнейшим развитием предшествующего идейного материала[54]. Опираясь на классические и авторитетные заявления Маркса и Энгельса, писал В.Ф. Асмус, историк-марксист должен обязательно усвоить правило: «...чтобы понять связь между экономикой данной эпохи и ее идеями, чтобы вывести из первой вторые, надо знать, что именно требуется вывести, иначе говоря, надо знать самый состав идей и факты их „самостоятельного” развития. В противном случае не будет самого объекта... исследования»[55].

При этом спецификой последующего отражения духовной эволюции является то, замечал Г.В. Плеханов, что такие «эпитеты, как реакционер или прогрессист», еще мало что дают, ибо «никоим образом не характеризуют теоретических заслуг или ошибок данного мыслителя. Кто хочет уничтожить его в мнении мыслящих людей, тот должен опровергнуть именно теоретическую часть его учения»[56]. В связи с этим следует отказаться от механического переноса свойств и особенностей политико-партийных группировок русской буржуазии в область ее теоретических направлений в социологии, приводящего к тому, например, что о субъективной школе говорят как о народнической социологии. Однако эти понятия не совпадают по своему значению. Так, в рамках субъективной школы мы видим народников, эсеров, кадетов. В партии же кадетов мы встретим социологов различной теоретической ориентации — П.Н. Милюкова, М.М. Ковалевского, Л.И. Петражицкого и мн. др.

В.И. Ленин отметил еще одну тонкость в изучении идей прошлого: «Исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно с своими предшественниками»[57]. Поэтому в данной работе мы исходим из необходимости проследить на основе открытого марксизмом закона об относительной самостоятельности в развитии идей историю русской социологической мысли. За относительной самостоятельностью идей находились классовые, политические, общекультурные отношения, особенности биографии мыслителя и т.п. Анализ социально-классового значения различных направлений и школ в социологии остается наиболее важным, после того как воспроизведена внутренняя эволюция идей.

30

 

Тo «новое», о котором писал В.И. Ленин, в данной главе выступает как определенная системность идей, постулатов, методологических приемов, организующих процесс познания и структурирующих его, т.е. как типология социологической мысли. Для ее реконструкции мы и предлагаем воспользоваться понятиями «фаза» и «тип» социального исследования. В принципе речь идет об одном и том же теоретическом контексте: взятый по линии фактической эволюции, он выступает как смена определенных фаз, взятый в функционировании — как преобладание определенного типа. Схематически эти системы познавательных ориентации можно представить следующим образом.

Каждая фаза эволюции представляет собой крупную теоретическую систему, содержащую в себе одновременно различные

31

 

типы социального исследования, как основные, выделенные в данной схеме, так и промежуточные, выступающие отчасти в защиту основного типа, отчасти против него[58].

Историярусской буржуазной социологии знает несколько относительно законченных главных типов. В основном они последовательно появляются друг за другом, но не всегда исчезают полностью, и тогда они начинают сосуществовать параллельно. Так, на первой фазе главный тон задает натурализм, но это вовсе не означает отсутствие у него серьезных оппонентов. На второй фазе набирают силу антипозитивистские объяснительные модели, но это не означает автоматического исчезновения традиционного позитивизма. На третьей мы видим предыдущие модели и нового лидера в лице неопозитивизма. Поэтому любая последующая фаза дает новые фактические компоненты, новые связи между ними, и ее структура усложняется[59]. Каждый господствующий тип исследования в абсолютно чистом виде появляется весьма редко. Напротив, рядом с признаками, характеризующими данный тип, всегда обнаруживается наличие признаков, не гармонирующих с ним, идущих вразрез с ним. Его главные теоретико-методологические установки разворачивались и использовались в конкретной работе очень неодинаковых мыслителей. И чем богаче индивидуальность автора, тем шире его кругозор, тем больше возражений против любой классификаторской логики. Но может ли это означать, что мы должны ограничиться феноменологическим перечислением существующих взглядов? Разумеется, нет. Последнее дает «историю», напоминающую статую, разбитую на куски. Конечно, любые классификации, разделения и т.п. не способны вместить все богатство реальности. Однако эта задача и не входит в пределы их компетентности. Любая классификация есть по необходимости схема, и в ней мелкие детали, полутона и оттенки неизбежно не будут видны. Но в этом подходе есть и свой резон — четкое выделение основных разделительных линий. Так, задача нашей схемы ‑ рельефнее выделить основные, существенные тенденции в буржуазной социологии, указать на принципы и общие идеи, лежащие в их основе. Сами эти принципы в каждой фактической системе и направлении могут соединяться в различные комбинации, хотя известная логико-значимая взаимосвязь между ними существует. Так, например, социологический реализм, как правило, сочета-

32

 

ется с механистическим пониманием закономерности и индукцией, а социологический номинализм — с телеологией, нормативизмом и априоризмом[60]. Определенная общность, совпадение в этом плане расслаивают каждый тип на родственные направления, которые в свою очередь охватывают как деятельность школ, так и деятельность отдельных исследователей. Так, направление «группового психологизма» включало в свое содержание и представителей субъективной школы, и многих лиц, не связанных с нею. Короче, ввиду постоянных исключений необходимо говорить о преобладающих тенденциях, большей или меньшей предрасположенности к тому или иному типу исследования.

Каждая фаза тем не менее представляет собой относительно законченный этап в эволюции немарксистской социологической теории, на котором были использованы все внутренние возможности в самых разных направлениях и довольно полно, вплоть до осознания неизбежной смены господствующего типа. Отметим попутно, что межфазовые сдвиги часто были обусловлены не столько появлением фактов, опровергающих предыдущие представления (хотя и это имело место), но и перемещением интересов социологов на проблемы, которые не могли быть формулированы на прежнем языке.

Построение подобной типологии, т.е. написание именно теоретической истории социологии, дает возможность объяснить стойкий интерес к одним темам и быструю смену других, поэтапное распределение исследовательских интересов, изменение значения используемых понятий, появление новых и, наконец, оценить оригинальность индивидуальных вкладов, выход за сложившуюся систему понятий. Иными словами, проследить процесс наследования определенных принципов на последующих фазах, т.е. эволюцию. В частности, совершенно очевидно, что для русской немарксистской социологии главная колея была именно позитивистской. Следует также отметить, что неоригинальные или слабо проявившиеся варианты исследования, не составившие ввиду глубокого и безнадежного эклектизма самостоятельного типа исследования, оставлены нами практически без внимания, они лишь иногда упоминаются в качестве неизбежного фона или малозначительных спутников.

От схематического изображения теоретического контекста необходимо перейти к более содержательным комментариям по определенным фазам его эволюции, характеризуемым тем или иным типом исследования.

Для русской социологии на ранней стадии ее эволюции (60-е годы) характерен оптимизм в отношении собственной возможности познать все узловые позиции социального мира. Иссле-

60

 

довательская цель, однако, трактуется предельно абстрактно я широко, это — «общество вообще», «прогресс вообще», «консенсус и порядок вообще». Все исследователи искренне убеждены, что только подобная глобальная атака принесет новой науке решительный и быстрый успех. Но именно из-за расплывчатой формулировки целей и гипотез все эти претензии оказались малоэффективными и даже тупиковыми. Как можно было составить понятие «общества вообще», иронически спрашивал В.И. Ленин, научно не изучив ни одного конкретного общества?[61]

Отсюда характерные для первой фазы грандиозные конгломераты без соответствующей фактической основы[62], бесконечные и утомительные дебаты на тему: «чем должна быть социология, ее место в системе наук». Главная слабость многочисленных классификаций наук (излюбленный предмет упражнений многих социологов тех лет) состояла в том, что науки рассматривались в некоем идеально логическом соотношении (как правило, по принципу усложняющегося содержания изучаемой закономерности и т.п.), без учета их истории и тенденций будущего развития.

Подобный сверхширокий охват явлений (одна из его основ — некритическое использование сравнительно-исторического метода) часто не выявлял серьезных и реальных методологических трудностей, содержащихся на самом деле в проблемах. На данной фазе мы часто встречаемся с огромным количеством исследований со следующими сверхширокими формулировками: «личность и общество», «конфликт личности и общественности» и т.п., но при детальном ознакомлении выясняется, что за грудой словесного хлама и трюизмов в них содержалась одна единственная реальная проблема — «личность и группа»[63], к решению которой социологи приступали с набором антиисторических, неопределенных понятий. «Абстрактное рассуждение о том, в какой зависимости стоит развитие и благосостояние) индивидуальности от дифференциации общества, — совершенно ненаучно, потому что нельзя установить никакого соотношения, годного для всякой формы устройства общества»[64].

34

 

Конкретно-историческое содержание общественной жизни совершенно испарялось в формальных конструкциях, их откро­венная беспочвенность поощряла изощренный субъективизм. «И чем талантливее был мыслитель, — уныло констатировал С.Н. Южаков, — тем опаснее для науки подобное направление»[65].

Социологическая теория в это время создается на базе методологического редукционизма и натурализма различных оттенков. Но, несмотря на внешнее расхождение, все ветви натура­листической и коллективно-психологической социологии обладали в конечном счете еще одной сходной посылкой: последней гранью между миром природы и социальным миром, а поэтому детерминантой общественных явлений они объявили психику человека. Таков исходный пункт построений самых несхожих авторов — А.И. Стронина, П.Ф. Лилиенфельда, Я.А. Новикова, П.Л. Лаврова, Н.К. Михайловского, С.Н. Южакова, Л.И. Мечникова, С.А. Муромцева, Г.Ф. Шершеневича и др. Расхождение наступает в дальнейшем, когда встает вопрос, что же определяет психическую природу человека? Субъективная школа вслед за Контом полагала, что внешняя среда лишь пассивно воздействует на психику человека, ее движущие силы имманентны и подчиняются особым законам групповой жизни. На вопрос: почему же последняя меняется? — давался тавтологический ответ, высмеянный Плехановым: потому, «что она должна измениться»[66].

Другие направления главный упор делали на аналогию общества и организмов либо на специфику природной среды. При этом понятие законов общественного развития сливалось с понятием законов природы вообще и законы социальные по аналогии были признаны «непреложными и неумолимыми», прежде чем «была сделана серьезная попытка открыть их и понять»[67].

Объективизм подобной позиции был на редкость пустым и внешним, ни одному социологу так и не удалось найти в окружающей человека среде такие элементы, изменение которых обусловило бы общественное развитие в течение длительного времени. Скорее наоборот, детальная разработка этого вопроса настойчиво подводила к картине кардинального изменения среды под влиянием самого человека (особенно сильно чувствуется в теории Л.И. Мечникова). Отсюда последующее внимание как особой детерминанте и результату социальной деятельности. Постепенно все биологические факторы стали pac-

35

 

сматриваться в зависимости от социальных условий. На подобной позиции особенно настаивали последние позитивисты старой формации — Е.В. Де Роберти и М.М. Ковалевский.

Понятия, законы и принципы натуралистических направлений, будучи механически заимствованными из других теоретических сфер — физики, биологии и т.п., часто теряли свою содержательность, превращаясь в пустые метафоры, в «мнимонаучные понятия», как их называли Л.И. Петражицкий и Ф. Теннис. Использование их приводило к тому, что методологический натурализм позитивистской социологии мирно уживался с психологизмом и идеализмом в понимании общественной жизни. Применение подобных понятий к области общественной науки, писал В.И. Ленин, в своей крайней форме есть «пустая фраза»,мертвое, схоластическое, бесплодное занятие. «На деле никакого исследования общественных явлений, никакого уяснения метода общественных наук нельзя дать при помощи этих понятий»[68].

Постепенный отход от натурализма был в значительной степени обусловлен также кризисом механистических традиций в самом естествознании. Неудачи натуралистической социологии испособствовали тому, что многие социологи все чаще стали возвращаться к полузабытой мысли О. Конта о специфическом характере социальных законов и общественного знания. Теперь эту мысль начинают интерпретировать под несколько новым углом зрения. Вначале раздаются голоса о необходимости полного отказа от выведения социальных законов из законов других областей и особенно биологии. Эти голоса участились после полного разгрома органицизма на II Международном социологическом конгрессе 1897 г. Впрочем, конгресс лишь авторитетно зафиксировал уже давно начавшееся разложение натуралистической социологии[69]. Но когда встал вопрос о теоретической альтернативе натурализму, отсутствие единства в позитивистских рецептах во всей европейской и американской социологии просто обескураживало. Наконец, интересную идею об обществе как особой реальности, природу которой можно представить в виде необходимого синтеза того положительного, что успели уже сделать все старые подходы, авторитетно высказал в начале XX в. М. М. Ковалевский[70]. Он полагал, что законы общественной жизни

36

 

могут быть установлены лишь путем подробного изучения ее отдельных секторов и последующего объединения добытых данных в плюралистической теории.

Между тем логически безупречным редукционизм может быть лишь в некой идеальном случае, когда система знаний, из которой заимствованы объяснительные принципы, представляет собой абсолютно закрытую систему. Но естествознание, на которое ориентировалась натуралистическая социология, представляло собой непрерывно изменяющуюся систему знаний, стоящую на пороге революционных потрясений. Конечно, науки не изолированы друг от друга китайской стеной, поэтому выводы, сделанные в одной, вполне могут оказать влияние на другую. В подобных случаях мы имеем дало с весьма своеобразными побуждениями, толчками мысли. Строгое обобщение в одной науке выступает для представителей другой «удачной метафорой», наглядной, образной моделью, дающей возможность поставить уже известные факты другого рода в новую комбинацию, объяснительные возможности которой еще необходимо проверить. Именно такова была природа понятий «статика» и «динамика» Конта, позаимствованных из области механики, «дифференциация» и «интеграция» Спенсера, взятых из математики. Из естествознания в социологию пришли также понятия «стратификация», «мобильность», «равновесие», «система». В свою очередь биологи для уяснения некоторых естественных явлений прибегали к социологическим понятиям и образам. Так, Вирхов определял природный организм как «общество клеток». Дриш объяснял явление регенерации по аналогии с «переформированием военных отрядов после больших потерь». Впрочем, хорошо известно, что Спенсер и Лилиенфельд настойчиво рекомендовали не только социальные процессы пояснять из биологических, но и наоборот — биологические из социальных.

И есть еще один вид заимствований, когда то, что было весьма близко и конкретно для известной науки, перейдя к другой, становится общим, абстрактным принципом. Главный эффект от выступления такого готового обобщающего принципа на чужой почве заключается в образовании новой системы понятий при очень внимательном учете сопротивления со стороны эмпирического материала. После того как работа этого принципа подтвердится в новой сфере, он может, уже обогащенным, вновь вернуться к старой науке. Такова, например, судьба принципа эволюционизма. Спенсер изложил его раньше Дарвина, только после проверки в биологии этот принцип на многие годы прочно утвердился в обществоведении. Слабостью позитивизма в этом

37

 

плане было механистическое истолкование натуралистического редукционизма. Суть заключалась не просто в аналогиях между организмом и обществом, к последним прибегали и такие полярно различные противники натурализма, как К. Маркс и В.С. Соловьев, а все дело в том, что натуралистический позитивизм Конта и его многочисленных последователей не представлял собой философского цельного учения[71]. В нем сложно сочетались две противоположные линии — материализм и идеализм. И это внутреннее противоречие не могло не сказаться в социологической теории позитивизма. Так, в нем обнаруживаем идею единства науки, согласно которой социальные законы суть проявление более общих законов природы. Даже психологическое направление ищет основы социологии не в отвлеченной метафизике «психологии народов», а в дарвинизме, в естественной науке о психических явлениях, в экспериментальной психологии и т.п. И все же позитивисты, как правило, приходят в итоге к «стыдливому идеализму» (Виппер).

Проблема специфики социальных явлений не решаема принципиально на позициях редукционизма. Сталкиваясь с ней, позитивисты пытались либо элиминировать ее в духе агностицизма, либо мистифицировать на позициях крайне антиисторических. Касаясь этого вопроса, Е.В. Тарле замечает: существует рассказ о натуралисте, который растоптал ногами найденного им жука только потому, что тот своими особенностями мешал стройности его теории. Так вот специфика социальных явлений и закономерностей «могла бы возбудить свирепость этого натуралиста, начни он заниматься обществоведением»[72]. Осознание подобных моментов в значительной степени подорвало недавний слепой энтузиазм и породило нежелание нового поколения буржуазных социологов работать в подобном стиле. Начиная с 90-х годов складывается новая, аналитическая фаза с сильными антипозитивистскими настроениями, с откровенной защитой идеализма, с отбрасыванием естественнонаучных предпосылок как чего-то наносного, чуждого духу гуманитарных, исторических наук о культуре, о духе[73].

В известном смысле предваряла эту фазу в эволюции самой социологии философская критика позитивизма (В.С. Соловьев и Б.Н. Чичерин самые крупные фигуры этого плана), но самым шумным «застрельщиком идеалистического похода на русской почве» выступил Н.А. Бердяев. Затем нападки участились. Они

38

 

на первых порах чрезвычайно вялый, случайный и недостаточный отпор (Лесевич, Ковалевский, Михайловский и др.).

Это движение сопровождалось реабилитацией и гальванизацией старых теорий славянофильского романтизма, индивидуализма, «естественного права».

Разумеется, речи не могло быть о полном возврате к предшествующему состоянию социальной науки. Наоборот, антипозитивистская реакция стремилась как раз подвести более глубокое философское основание под отрицание натурализма и естественнонаучных методов в социологии, пытаясь найти и обосновать другие специфические методы для гуманитарно-социальных наук. Именно по этому пути пошло неокантианство, противопоставляя авторитету Конта авторитет Канта. Лозунги «назад к Канту», позднее «назад к Гегелю» и даже «назад к Лассалю» вперемежку с призывами «перешагнуть узкую канавку позитивизма» (Иванов-Разумник), бежать из «клетки позитивизма» (Струве) означали одновременно более широкое и последовательное движение общественных наук «назад к идеализму вообще»[74].

Эти процессы совпали с возрождением мистики, декадентством в новейшей русской литературе, заклинавших вернуться назад к «вершинам аристократической цивилизации», которые якобы «ближе к будущему, чем буржуазно-демократическая интеллигенция капитализма с ее духовной близостью и антиидеалистическим духом»[75].

В интересующем нас разрезе этих событий все началось с крайностей — либо высказывалось убеждение в принципиальной невозможности самой социологии как самостоятельной науки (Виппер, С. Лурье, Петрушевский, Спекторский и др.), либо возникало желание заменить ее «социальной философией» (Франк, Карсавин, Булгаков и др.). Нигилизм вырастал на почве полнейшего отождествления социологии с ее натуралистической разновидностью либо противопоставления социологии и философии истории. По адресу социологии сыплются упреки за недостатки единства ее методов, за неопределенность ее границ, за шаткость ее опытного содержания, за неисторический характер восприятия социальных явлений, за невозможность

39

 

установления общепризнанных законов и т.п. Постепенно это недовольство натуралистической социологией перешло в неверие относительно плодотворности науки вообще. Текущую литературу захватил поток категорических утверждений — «социология — мнимая наука» (Спекторский), «позитивная социология лишь продемонстрировала, что социальные факты, могущие составлять объект научного исследования, непознаваемы и самая наука о них вследствие этого невозможна» (Виппер), «несмотря на высокую ценность того, что заключается в многочисленных работах по социологии, науки этой не существует» (С. Лурье) и т.п.

Часть авторов натуралистической, позитивистской закономерности (т.е. однообразию, правильности сосуществования и последовательности в смене явлений противопоставляет идею уникального смысла социальных явлений (т.е. внутреннюю связанность и полноту индивидуального явления). «Весьма вероятно, что если бы социальную жизнь на Земле мог наблюдать исследователь с какой-нибудь отдельной планеты, — пишет С. Лурье, — то он нашел бы для нас с точки зрения закономерности какую-нибудь определенную формулу. Но если бы эта формула каким-нибудь чудом стала известна нам, то она оставалась бы для нас непонятной и безразличной, и только в силу того, что в социальном явлении представляет для нас глубочайший жизненный интерес, коэффициент реальности, у воображаемого наблюдателя было бы сведено к нулю». И далее — «социологи сбиваются на более или менее удачное воспроизведение исторических фактов, замаскированное отвлеченной манерой изложения». Социальные явления для нас «строго индивидуальны», и поэтому в этой сфере требуется новое понимание закона. «Этот закон есть то, что мы обыкновенно называем смыслом, ибо вне этого смысла явление остается для нас загадочным и таинственным не в меньшей степени, чем формула наблюдателя с другой планеты»[76]. Другая часть авторов, также находясь в сознательной оппозиции натурализму, надеялась восстановить социологию на своей теоретической основе (Кистяковский, Хвостов, Петражицкий, Новгородцев и др.). На какой же именно?

Прежде всего был сделан в общем справедливый методологический упрек, касающийся предпосылок, природы и достоверности натуралистического редукционизма. Любые попытки перенесения естественнонаучных категорий в сферу общественных наук признаны принципиально неправильными и заведомо обреченными на неудачу. В области социальных явлений, по мнению антипозитивистов, мы имеем дело не с механической закономерностью — разновидностью природной необходимости, не допу-

40

 

скающей никаких исключений, но с закономерностью психологической, имеющей телеологический характер, не связанный жестко с безусловной необходимостью. Между миром природного бытия и миром культуры проводится принципиальная граница. Общество не организм, а «организация духовно-нормативного типа», связи между частями которой не зависят от пространственно-временной смежности, практически не поддаются количественному измерению и т. п.

В.И. Ленин писал, что «могущественный ток к обществоведению от естествознания» всегда помогал обосновать идеи естественной необходимости и детерминизма в последнем[77]. Поэтому критика редукционизма со стороны идеалистов всегда имела конечной целью компрометирование этих научных принципов.

Сущность социальной закономерности есть целевая необходимость, а не природная, «люди должны ей следовать, если правильно понимают свои интересы», но могут и не следовать ей. Здесь есть только долженствование, но не принуждение. Этот тезис объявляли ключом к деятельности, поведению человека[78]. Все богатое содержание культурно-духовной деятельности личности оказывалось на основании «зазнавшегося натуралистического сознания» лишь «идеологией» или групповой «иллюзией». Но личность не пассивный продукт, только поэтому-то и возможно наше воздействие на социальную жизнь, где закономерность не имеет безусловного характера.

Многочисленные критики не без оснований утверждали, что натуралистический позитивизм потерял подлинный объект исследования, игнорируя специфику социальных явлений. Но последняя ими сводилась к ценностям, т.е. в итоге к более утонченным формам психологического редукционизма. Вслед за Зиммелем признавалась «известная слепота» позитивизма, стремившегося изучать видимые, кидающиеся в глаза общественные системы: государство, профессиональные группы, классы, общины и т.п., совершенно оставляя в стороне бесконечно малые межпсихические отношения и взаимодействия, в которых якобы сущность общественных процессов и скрывается. На этой основе велась резкая критика основных понятий, языка и конструкций позитивизма. Таким образом, от дебатов, «чем должна быть социология» на этой фазе исследователи перешли к обсуждению вопроса, что она собой уже представляет, каковы ее духовные предшественники и исторические традиции, что составляет первичный и реальный элемент общественной жизни. Интересной особенностью взглядов авторов этой линии было утверждение, что любые разряды социальных образований — класс, хозяйство, государство, власть и т. п., не могут рассматриваться как реаль-

41

 

ные «коллективные тела». Все подобные явления якобы есть типы поведения, институализируемого нормами и субъективной ориентацией людей на эти нормы. Социальное и есть реализация сознательных мотивов, целей, норм[79]. От этих посылок можно было вернуться к индивидуально-психологическим теориям, чем и воспользовался Л.И. Петражицкий. Он просто провел мысль о том, что эти мотивы выводятся из законов индивидуальной эмоциональной психологии.

Впрочем, большинство других антипозитивистов считало, что: 1) мотивы человеческого поведения обусловлены не человеческой природой, а ее приспособлением к некой конкретно-исторической ситуации (В.М. Хвостов считал их типами сложившегося общения); 2) эти мотивы производны от мира «ценностей должного» (Новгородцев, Кистяковский), сверхидеального бытия (Франк). Хотя некоторые натуралистические и механистические эксцессы и очевидные методологические просчеты старого позитивизма были укрощены и отчасти парализованы, но преодолеть уже сложившуюся тенденцию целиком было не по силам антипозитивистской реакции, которая ориентировалась на открытый союз с философским идеализмом — интуитивизмом, неокантианством и т.п. Откровенно идеалистическое и субъективистское обоснование специфики социального фактора выводило социологию не столько за пределы натуралистического позитивизма, сколько за пределы науки вообще. Обе центральные антипозитивистские посылки ‑ индивидуализм и номинализм — в их крайней форме не были социологическими, более того, они были открыто враждебны науке об обществе[80]. Поэтому антипозитивистская философия общества либо вообще вынуждена отказаться от притязания на научный характер своих методологических посылок, либо прибегать к альянсу с неоднократно обруганным позитивизмом. Отсюда неожиданные обсуждения у Б.А. Кистяковского и В.М. Хвостова роли социологического измерения, статистики и т.д.

Получалось странное сосуществование, в котором две полярные, отрицающие друг друга позиции на деле предполагали друг друга органически, так что логическое развитие одной из них невольно приводило на позиции другой. Под влиянием антипозитивизма, отчасти ему сопротивляясь, отчасти открыто учитывая его уроки, позитивизм сменил свою историческую форму: в пер-

42

 

вое десятилетие XX в. возникла его новая разновидность — неопозитивизм. Эта третья фаза убедительно доказывает преемственность в эволюции русской немарксистской социологии в целом. Антипозитивистская критика не прошла бесследно. Главные ее результаты обнаруживаются в следующих моментах. Во-первых, значительно сужаются и конкретизируются задачи исследований, вместо «синтетических» конгломератов аморфного знания, полученного чисто описательным путем, появляется комплекс дифференцированного знания на конкретно очерченном и более доступном проверке (наблюдению) участке. Особенно оговаривается проблема достоверности и эмпиричности материала. Это вело к расширению совокупности социальных проблем, избираемых в качестве отправной точки. Возникает новый раздел — теория социального поведения. В отличие от недавнего удручающего обилия литературщины, «красивой фразы» (предмет постоянных упреков многочисленных критиков Михайловского) поздний этап отличается появлением исследований с четкими границами (сознательно обособляясь от обыденных представлений и непрофессионального языка), последовательно развиваемыми гипотезами, преобладанием методологической индукции[81]. Во-вторых, идеалистическая интерпретация революции в физике, особенно в вопросе детерминизма, откровенно наследуется неопозитивизмом. «Я должен признать, что понятие причинности в существе дела ненаучно», — писал В.М. Бехтерев, противопоставляя ему понятие функциональной связи[82]. Социальная закономерность понимается как функциональная связь. Старый позитивистский тезис о том, что человек, его духовный мир подчинены одним и тем же законам мира вообще и законам развития человеческого общества в частности, модифицируется в неопозитивизме. Традиционный позитивизм проводил этот тезис крайне противоречиво, идеалистически, и неопозитивисты первородным грехом стали считать не подобные противоречия и непоследовательность, а проблематику — самое сознание, психику, субъективный фактор истории. Последние объявляются «химерой», «ненаучной фразой». Вот характерное высказывание П.А. Сорокина: «Оперирование такими терминами, как „верование”, „знание”, „чувство”, „желание” и т.п., мало что дает для познания закономерности и механики общественной жизни. Как ни труден объективистский или бихевиористический метод анализа социальных явлений, все же только от него... приходится ожидать

43

 

основных завоеваний в области социологии»[83]. Задачей социологии провозглашается не изучение общественного сознания, а коллективной деятельности, поведения людей, разбиваемого на зримые внешние акты. Редукционизм на этой фазе остается, но он меняет форму, становится более абстрактным. Вместо примитивного редукционизма перед нами социологический сциентизм, разрабатываемый на физиологической (рефлексология) и эмпирической (статистика) основе. Последняя, правда, вызывала к жизни более четкие планы и программы исследования, стимулируя институализацию социологии и т.п.

Интроспекция в основе отвергается (к ней призывали прибегать лишь на периферии, а не в центре работы) в пользу объективных подходов. Предметом науки признается только то, что доступно непосредственному восприятию, что можно взвесить, измерить, в аппарате зафиксировать и т.п. Такая методология есть грубый эмпиризм, ошибочно отождествляющий количественно-механистические процедуры с объяснением. Характерной чертой русского неопозитивизма являются настойчивые попытки стать эмпирической экспериментальной наукой, изучающей главным образом факты социального поведения, без претензий на широкие исторические обобщения относительно социальной динамики в целом.

А между тем объяснить — это значит прежде всего вскрыть объективно-реальную закономерность развития (а не только существования, поведения и т.п.) и из него теоретически вывести причинную связь наблюдаемых явлений. Неопозитивизм всячески сопротивлялся признанию этой аксиомы и объяснению социального поведения из тенденций развития жизнедеятельности. Последнее в его конструкциях всегда выступает как механическая сумма физико-химических раздражителей (звонок, бой часов, свет, шум передвигаемых тарелок и т.п.), приводящих к серии действий, поведению (в нашем примере — к обеду), а тем самым социологические принципы превращались в лучшем случае в психофизиологические. Однако вражда неопозитивистов к психологизму чаще всего носила вербальный характер, на деле они склонялись к эклектизму, слабо замаскированному идеализму, к психобихевиоризму[84]. Многие принципы социологического неопозитивизма и сам его замысел впервые возникли в России, позднее американцы перевезли «русское растение» на

44

 

свою почву, не скрывая своего заимствования, окрестили его «бихевиоризмом», поставили на широкую ногу[85].

Рассмотренный выше социологический контекст был представлен как относительно непрерывный процесс, обладающий внутренней последовательностью, которая содержательно обнаруживается в виде, ряда тенденций, общих как для всей западноевропейской буржуазной социологии, так и для ее русского варианта. Но его специфические особенности проявляются лучше всего в двух тенденциях — тенденции интеграции и тенденции психологизма.

Весьма характерным моментом является очень раннее осознание необходимости интеграции, настойчивые и многократные попытки достичь этой цели (Кареев, Русанов, Оболенский и мн. др.)[86]. Эмпирическое проявление данной тенденции имело несколько форм. На первых порах она чаще всего выражалась в благожелательно-критическом изложении ряда близких подхо­дов и теорий, сопровождаемом истолкованием их как различных вариаций (хотя иногда и явно крайнего толка) единой методоло­гической платформы — позитивизма. Единство обычно декларировалось в лице общетеоретического эволюционизма. Отсюда призывы придавать больше значения тому, в чем социологи сходятся, нежели тому, в чем они расходятся. Подчеркивалась желательность «почетного компромисса» (Де Роберти). Но позднее, когда после появления неокантианской критики для многих стала очевидной невозможность механической самоинтеграции в теории и методологии, по основным вопросам усиливается разноголосица. Потеря доверия к эволюционизму усугубила этот процесс. Затем в первые десятилетия XX в. сложился баланс взаимно сосуществующих различных типов исследования, наметилось даже некоторое смешение теоретических и методологических встречных течений. Особенно поражает близость тем и рецептов в столь разных подходах, как неокантианство и русская субъективная школа. Факт этот был отмечен еще С.И. Гальпериным, Ивановым-Разумником, Н.И. Кареевым и Н.А. Рожковым, но должного объяснения ему тогда, естественно, еще не могли дать.

По мере того как менялся характер позитивизма, менялись и некоторые общие закономерности развития и функционирования социологии, в частности линия интеграции. Постепенно вопрос встает о единении «неродственных» направлений в социоло-

45

 

гии, о широком синтезе всего положительного из всех типов исследования.

Настойчивая попытка реализовать этот замысел составляет эпилог, заключительные страницы в истории русской буржуазной социологии. В начале 20-х годов подобный синтез мыслился в очень расплывчатой форме в виде некой новой социальной философии по преимуществу с методологическими функциями (Франк, Карсавин)[87].

Более четкое осознание необходимости интеграции — причем последняя интерпретировалась как фундаментальная закономерность развития мировой социологии — вновь появилось значительно позднее в работах П.А. Сорокина и Н.С. Тимашева уже в годы их эмиграции.

Еще более интересной и специфической для эволюции русской буржуазной социологии являлась тенденция психологизма. Русская социология заявила о своем самостоятельном существовании оригинально обобщенными социальными данными в стиле группового психологизма, полемическое острие которого было направлено против грубого биологического редукционизма. Это было сделано настолько убедительно, что идеи биоредукционизма, в сущности, в России так и не имели сколько-нибудь широкого успеха[88]. И это несмотря на известную талантливость их отдельных русских адептов. Достаточно указать, что многие западные органицисты отмечали влияние, оказанное на них П.Ф. Лилиенфельдом.

В дальнейшем мы видим последовательную разработку всех логически возможных моделей психологического редукционизму: социопсихизм Е.В. Де-Роберти, индивидуалистическую модель Л.И. Петражицкого, идею абстрактного психологического синтеза С.Л. Франка и даже антипсихологизм и антинормативизм бихевиоризма в лице П.А. Сорокина. По полноте, аргументированности и систематизированности в разработке этой методологической установки русская буржуазная социология специфична, хотя, разумеется, каждая из моделей имеет сходный теоретический эквивалент в истории немецкой, французской и американской социологии тех лет[89].

46

 

Раннее психологическое направление опиралось на две посылки.

1. Существуют изначально заложенные в природе человека некие психические особенности в виде способностей, желаний, потребностей и эмоций, реализация, требований которых неумолимо ведет к индивидуальному общению. В ходе психического взаимодействия возникают новые явления, которых нет у человека вне общения. Это либо особого рода суммирование чувств «подражанием», либо групповая коллективная психика. Социальное и есть факты подобного рода. Действие всех этих «социальных сил» психического характера упорядочивается или уравновешивается в определенных системах — группах, учреждениях, организациях, обществе.

2. Прямое сведение общественных явлений к физическим силам — энергии, особенностям среды и т.п. — ошибочно так же, как и сведение их к идеалистическим банальностям — капризу великих людей и т.п. Общественные факты есть повторяющиеся действия «психических сил», и в поведении человека эти силы проявляются с такой же необходимостью, с какой физические законы действуют в материальном мире.

Как мы уже указывали, последнее утверждение было крайне противоречивым, что открывало двери для объяснительных схем откровенно натуралистического толка. В основе теории представителей субъективной школы, особенно Н.К. Михайловского, немало положений, откровенно почерпнутых из биологии[90]. И все-таки роль теоретической ориентации на психологию в истории немарксистской социологии была без преувеличения значительной[91]. Она, хотя и в модифицированной форме, сохранилась до наших дней. Внимание к явлениям коллективной психической жизни в работах П.Л. Лаврова, Н.К. Михайловского, Н.И. Кареева породило большое количество социологических гипотез, новых понятий, проблем, взятых на вооружение как русскими социологами и психологами — В.К. Случевским, С.И. Гальпери-

47

 

ным, Е.Е. Колосовым, В.В. Лункевичем и мн. др., так и западными — Л. Уордом, Г. Тардом, Э. Абрамовским, Л. Крживицким. В частности, традиционное абстрактное сочленение «личность — общество» было теперь углублено в новой форме: личность — положение (лидер, «герой», «критически мыслящая личность») — группа (толпа, коллектив, организация) — общество. В фокусе социологии оказались проблемы социальной группы, позднее — стратификации[92]. Нельзя не признать, что здесь психологизму удалось установить ряд интересных эмпирических обобщений и наблюдений, например о зависимости характера психических взаимодействий от размеров группы, ее дифференциации и т.п. И так как при этом утверждалось, что изучать подобные явления адекватно может не индивидуальная, а только социальная психология, то его заслуга в постановке ее проблем бесспорна. Однако со временем выяснилось, что абстрактность и вражда историзму делала безжизненными самые ценные мысли в психологизме. Впрочем, одно слабое место этих построений было довольно быстро выявлено последующей критикой. Ранние психологисты принимали за эмпирически достоверный факт то, что в свою очередь нуждалось в социологическом объяснении, а именно наличие социальных групп и их особого соотношения[93]. Точнее, объяснения групповой природы общества подменялись крайне формальными классификациями социальных групп в зависимости от типов психических переживаний (Оболенский и др.). Отсюда часто вытекало бессознательное отождествление в их схемах социологии с социальной психологией, психологизация самого общественного бытия, что открывало возможность сближения позитивистской социологии с откровенно идеалистическими течениями, против которых выступали некогда родоначальники позитивизма.

Второй раз психологическая ориентация серьезно повлияла на социологию в начале XX в., когда в противовес прежней точке зрения она потребовала прежде всего изучения индивидуального участия личности в социальной жизни с позиций номинализма и нормативизма. В России этот вариант был в отчетливой форме предложен Л.И. Петражицким, на Западе — отчасти В. Парето, В. Томасом и особенно М. Вебером. На этот раз сочленение «личность — культура» формулировалось в новых понятиях: нормы, ценности, символы, мотивы, что, безусловно, существенно расширяло основной понятийный аппарат социологии и ее теоретический диапазон. Но протекал этот процесс весьма противоречиво. И дело не только в том, что психологический редукционизм в социологии односторонен и поэтому принципиально несостоятелен.

Ошибочны и сами психологические принципы того или иного социолога. Трудности увеличивались также ввиду отсутствия единой общепризнанной психологической теории, даже во взглядах на предмет психологии существовали глубокие расхождения[94].

Изложенная выше картина эволюции немарксистской социологической мысли будет неизбежно неполной без учета одного важного момента. А именно — появления исторического материализма в России и систематической борьбы с ним буржуазной социологии.