Оплот государевой власти 4 страница

Черноярец закрыл глаза.

– Вот ты и постой кончаться‑то, – убеждал Степан. – Мне ведь как без тебя‑то казачью державу ладить?! На Дон воротимся, сковырнем старшину, Волгу, Яик и Запороги с собой подымем… Вот будет остров Буян!

– Темниц там нету и татей… По правде живут… – лепетал Иван.

Веки его опухли и стали похожи на толстую огуречную кожуру. Голос делался тише и тише.

Разин сидел над ним до заката. Иван все был жив. Изредка он шевелил губами, приподняв опухшие веки, взглядывал, как раненая лошадь, с жалобой и словно с укором, но больше не мог уже ничего говорить.

Кудрявые волосы Черноярца, русые, еще молодые, не тронутые сединой, были мокры от пота, и завитки их прилипали ко лбу. Широкая курчавая борода торчала вверх, как будто Иван нарочно ее подставил уходящему солнцу, высокая, широченная грудь неровно и резко вздымалась хриплым дыханьем. Большие крепкие руки лежали вдоль тела, скованные бессильем.

После плотной еды разинцы уснули и только к вечеру начали просыпаться. В это время с моря вернулся дозорный челн. Ходивший за «языком» Тимофей Кошачьи Усы схватил неосторожного рыболова, ушедшего далеко от берега. Тот сказал, что на боевые струги поутру начали уже приводить воинов и прилаживать снасти…

Разин велел всем идти по своим стругам. Черноярца снесли в шатер атаманского струга.

В заливчик, лежавший между косою и островом, на руках затащили три струга и несколько челноков без людей, – спустили на них якоря и поставили паруса. Ветер качал суда во все стороны и гонял их, как хотел, по заливу, насколько хватало якорных цепей.

На остальных судах Разин почти со всеми казаками ушел в открытое море и в сумерках скрылся на севере, слившись с серою дымкой тумана.

Только Наумов с сотнею пушкарей остался на острове, в защищенном городке за валом.

Когда стемнело, пушкари в разных местах на острове разложили костры, словно там был расположен табор большого войска.

 

Неравная битва

 

Боевой караван астаринского Менеды‑хана в семьдесят есаульных судов с медными пушками несся по морю на парусах, направляясь прямо на остров.

Передний, ханский, сандал был украшен по носу трехглавым зверем: морской конь, хищный орел и гривастый лев соединялись одной могучей шеей, выходящей из груди судна.

На высокой палубе носовой части судна стояло удобное кресло, где сидел сам Менеды.

В средней, низкой части ханского сандала был раскинут голубой шелковый шатер пятнадцатилетней ханской дочери Зейнаб.

Восемь лет назад Менеды просватал ее за вождя кочевников‑пастухов Бехрам‑хана. Бехрам терпеливо ждал чести породниться с самим повелителем Астаринского ханства, родичем шаха. Но в последние два года землетрясение в горах, жестокая зима и повальный падеж скота разорили кочевников. Бехрам уже не мог привести обещанный выкуп за знатную невесту. К тому же теперь Зейнаб сватал новый жених – Варду‑хан, повелитель Ленкорани. Сватовство Варду было выгодно астаринскому Менеды‑хану: оно роднило два ханства, лежавшие одно подле другого на берегу моря. Они могли вместе ходить в набеги и защищаться от врагов. Ленкоранскому хану были подвластны прибрежные рыбацкие племена, с ними он не боялся морских походов. Подданные астаринского хана были горные пастухи и земледельцы, из которых он набирал многочисленных воинов. Ради союза Астары с Ленкоранью Менеды отверг прежнего жениха, который ко всему еще был азербайджанец, тогда как Варду‑хан такой же перс, как и сам Менеды.

Горные разбойники оскорбленного Бехрама уже дважды вторгались во владения Менеды, отгоняли скот и топтали посевы. Менеды собирался в союзе с Варду ударить на отвергнутого жениха и до конца разграбить его владения. Но как раз в это время повелитель всего Ирана – великий шах узнал, что морские казаки разбойника Стеньки высадились на острове невдалеке от владений астаринского хана и Менеды вступил с ними в переговоры о размене пленными. Солнце Ирана, шах указал Менеды затянуть обмен пленных, пока будет готов караван боевых судов, которые строили для морского похода. Менеды должен был с войском сесть на эти струги и выйти в море, чтобы уничтожить казацкую ватагу, вернуть награбленное казаками добро и захватить в плен атамана.

Менеды, выходя в море, не решился оставить дома свою дочь. Он опасался, что Бехрам‑хан со своими горцами снова устроит набег и силой похитит Зейнаб. Потому, нарушая обычаи, уверенный в легкой победе, хан Менеды взял в морской поход свою дочь.

Почти половину сандалов Менеды вручил своему будущему зятю Варду‑хану. Оба они считали, что поход будет легким. Они разобьют казаков и возвратятся на берег с торжеством. Корабли, приближаясь к берегу, в знак победы станут палить из пушек. «Что там такое?» – будут спрашивать жители. «То победитель казаков – астаринский хан Менеды возвращается с моря со своим зятем Варду‑ханом. Они празднуют общую победу и свадьбу красавицы Зейнаб с удалым Варду». Это должна была быть самая пышная свадьба, со свадебным шествием по морю на семидесяти кораблях при радостном кличе воинов, которые возвратятся из похода богачами…

Ветер крепчал. Утонули последние искры заката.

Менеды не сошел со своего места… Он смотрел вперед, в беспокойное ночное море. Вот он заметил огни: казачий стан! Гнездо грозного Стеньки!

Менеды за несколько дней до того пытал казаков, бежавших от Разина в челнах. Только один из них разговорился, когда с него стали снимать кожу. Он рассказал, что казаки на острове умирают от лихорадки и жажды. Менеды поклялся, что всех казаков, которых возьмет живыми, он не продаст в рабство, а будет в течение многих дней предавать жесточайшим казням. По слухам, на острове не осталось и тысячи заморенных болезнями казаков. А с Менеды шло четыре тысячи лучших воинов. Он обещал им отдать всю добычу, награбленную казаками по морским берегам. Воины Менеды‑хана были храбры своей алчностью, и хан шел к верной победе и мести. Главное заключалось в том, чтобы ударить на остров внезапно. Вон слева стоят у них корабли с поднятыми парусами. Быстро напасть и отрезать их от острова! Лавиной в четыре тысячи задавить остальных на суше…

Менеды‑хан вызвал своих начальников и указал им огни костров и место, где стоят казачьи суда.

Боевой караван персиян разделился. Часть стругов понеслась на распущенных парусах прямо по ветру на маячившие в сумраке казачьи суда, другая часть двинулась на костры. Но костры вдруг погасли…

Будущий зять Менеды‑хана, молодой и неопытный Варду, который повел суда на струги разинцев, понял свою ошибку только тогда, когда все сандалы до одного врезались в мель и сели у косы…

Он согнал своих воинов в воду. Стоя в воде по колено, они под волнами, обдающими их в лицо, тащили свои суда с мели в море. И вдруг по ним с острова грянули пушки… Волна воды – спереди. Волна огня – сзади. Но надо было спасать сандалы, и, не смея отстреливаться, падая и погибая, они тащили свои суда в море против силы воды и ветра…

В это время хан Менеды, боясь мелей, остановился поодаль от острова. Он не знал, что творится слева, но, слыша пальбу, думал, что там идет бой кораблей Варду с казацкими кораблями. Там было свыше тысячи персидских воинов, и Менеды был уверен в том, что персы уведут корабли казаков. Для этого были припасены крепкие железные крючья и конопляные канаты.

Сорок судов под начальством самого Менеды бросили якоря. На ханском струге зажгли три зеленых огня. Начальники крикнули воинам, что на острове их ожидает добыча. Тысячи воинов кинулись в лодки и просто в воду, каждый спеша попасть первым на остров. Золото Дербента и Решта, драгоценности Шабрана, Баку, сокровища разгромленного казаками Фарабата грезились им за этими волнами, в песках острова. По грудь в воде, поднимая оружие над головой, они подвигались к берегу, сбиваемые волнами. По ним ударили с берега пушки. Еще, еще и еще… Пушечная дробь снесла многих в море. Но их было много. Одни тонули, другие шли к берегу, уверенные, что на каждого разинца их будет пятеро…

Как вдруг за их спинами стало светло, словно там запылало море. Сзади послышались крики и выстрелы. Все оглянулись. Свирепых воинов охватили смятение и ужас: их собственные, только что ими покинутые, заново просмоленные корабли ярко горели… два… три… пять… десяток… На них шла схватка. Откуда там взялся враг?!

… Вот уже на двух десятках судов запылал пожар. В море стало светла, как днем.

Тысячные толпы людей в воде растерялись. Их начальники сами не знали, что делать. В легкой многовесельной ладье промчался от берега в море освещенный огнем пожара сам Менеды‑хан. Все кинулись вплавь и вброд к своим судам, но теперь и с моря их встречали удары пушечной дроби…

Пожар пожирал половину стругов Менеды‑хана. Другую часть, почти покинутую людьми, захватили разинцы. Только стащенные с мели после долгих усилий и с большими потерями суда Варду‑хана служили убежищем беглецам, едва спасшимся после этой жестокой битвы.

Менеды бежал, оставив в плену свое богатое ханское судно с дочерью. Из четырех тысяч войска уцелела едва одна четверть…

– Иван! Глянь, как персицки суденца горят! В море глянь… Ваня! Иван! – возбужденно звал Черноярца Разин, взобравшись после боя на струг и еще тяжело дыша.

Он откинул полог шатра, чтобы друг лучше мог видеть успех его боевой выдумки. Но огни морского пожара тускло и безответно отсвечивали в остекленелых зрачках есаула…

– Стяпан! Лекарь персицкий! – радостно крикнул Сергей из челна, втаскивая на атаманский струг рыжебородого человека в чалме. – Лекарь персицкий! Змеиные раны целит! Где Иван?

Разин взглянул на рыжего.

– Лекарь? – переспросил он и ударом ноги швырнул рыжебородого через край струга в волны…

Сергей взглянул на Степана и понял.

– Знатный казак был!.. – сказал он.

Сергей снял шапку и, словно страшась нарушить покой Черноярца, на цыпочках подошел к шатру атамана.

– Ну, царство небесно тебе, Иванка! – тихо сказал он, крестясь. – В своей‑то земле бы краше тебя схоронить, да далече!.. Придется на острову закопать беднягу…

Сергей постоял над другом, понурив голову…

– Тридцать три пушечки взяли, Стяпанка! – вдруг радостно выпалил он. – А сколь дувану – не счесть!

– Иди ты… к чертям! – огрызнулся Разин.

– К чертям, к чертям… Что – к чертям?! И мне его жалко. Дык, Стяпанка, на то и казак, чтоб стрелили! Каб корова его забодала аль спьяну под кручу свалился – вот то б горевать!.. А мы его ныне зароем, могилку‑то с гору насыпем за то, что казак был хорош. То и слава! А как похороним, то выпьем персицка винца… Хан‑то, дурак, воевать собрался – десять бочек вина да забаву‑девчоночку взял на войну. С русским народом‑то вышел в бобки играться! Вот лапоть! Давай челна‑а! – внезапно крикнул Сергей, обернувшись в море.

И молча вдвоем Разин с Сергеем Кривым снесли тяжелое тело Ивана в челн, в последний путь на берег…

 

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

«СЛАВА НАРОДНАЯ»

 

Попутный ветер

 

Дозорные от князя Каспулата Муцаловича из Тарков прискакали в Астрахань с вестью, что, по слухам из шахских земель, Разин разбил караван в семьдесят боевых персидских стругов, высланных шахом, взял добычу и после этого стал хозяином заходить в прибрежные селения, требуя дани мясом и свежей водою. И, судя по тому, какие запасы делает Разин, он, видимо, собирается возвращаться домой. Говорили, что на пирушке с каким‑то князьком, который принял его подобру, Разин звал его в гости, не куда‑нибудь – в Астрахань и обещал, что позволит князьку беспошлинно торговать вином на астраханских торгах. Кроме того, рассказывали, что, подходя к берегам, разинцы, не жалея пороху, нещадно палят из пушек в морскую даль, пугают прибрежных жителей, и хотя никому не чинят обид, но столь страшно обвешаны все оружием, что никто не решается им противиться…

Астраханские воеводы с поспешностью сошлись на совет с митрополитом. Войско Разина представлялось им тысяч в десять. Страшно было и думать, что такой буйный скоп подойдет к астраханским стенам, на соблазн волжской черни, которая целых два года не переставала с восторгом рассказывать, как разбойники били плетьми несчастного воеводу Беклемишева, как часть астраханских стрельцов, забыв присягу, сошла к ворам и как, разграбив купеческий караван, Степан ни горсти хлеба не взял из стрелецкого жалованья.

– Персидские корабли разбил в море. Теперь в нем гордыня взыграла, кинется непременно на нас, – говорил Прозоровский. – Ты, князь Семен, поспешай выходить в море да не жди его на себя, стречай‑ка подальше от устьев, в открытом море. Ведь про царскую грамоту вор‑то не знает, к стенам подбираться станет. Слышь, в Астрахань в гости звал кизилбашцев. Видно, худое задумал! Да и то, как знать, станет ли он государевой грамоты слушать. Отчаянная башка и безбожник. Моя бы воля, я бы его…

– Стречать вора далеко от Волги, в открытом море, боязно: вдруг он на Терек уйдет, к Гребенским городкам, да и станет поднимать гребенских казаков, а там и выскочит с пушками где‑нибудь на Куме, ударится через степи на Дон с пушечным боем, – возражал воеводе князь Львов. – Как мне в открытом море уговорить его, чтобы он пушки отдал?! А в волжское устье впустим да запрем – он тут и смирится!

– С тобой‑то в море московские люди уйдут, князь. А со мною в стенах кто останется – гос‑споди боже! Сомутить астраханскую рвань к мятежу – одночасное дело. Впустишь в устья его, скакнет под градские стены, чернь ему тотчас ворота настежь… Тогда ты, князь Семен, и сам‑то назад в город не влезешь…

Митрополит Иосиф поддержал Прозоровского, уговаривая князя Семена встретить Разина подальше от Волги и спасти от разорения город, божьи церкви и святые монашеские обители. Митрополит благословил стольника иконой и отслужил напутственный молебен для московских стрельцов, выходящих на «вора».

Астрахань готовилась ко всему: у ворот удвоили караулы, усилили дозоры на Волге, укрепляли стены. Первый русский военный корабль «Орел», построенный заботами гостя Василия Шорина, зарядил весь свой боевой заряд и стоял против пристани, готовый к битве.

 

 

Разинский караван, измученный десятидневною бурей, шел на север, к русскому берегу. Запасы воды, пока буря носила их по морю, снова кончились. Разинцы шли уже восемь дней под палящим солнцем. Каждый день умирали раненные в бою с Менеды‑ханом. Многих трясла лихорадка. Казалось, спасение только одно: во что бы то ни стало прорваться на русский берег, скорее сойти с кораблей, наесться простого хлеба, напиться простой ключевой воды.

Они не хотели и думать о том, как их встретит Русь.

При взгляде на людей, тоскливо валявшихся по палубам стругов, трудно было представить себе, что именно они всего дней двадцать назад победили этих рослых и сильных полуголых чернобородых воинов, посаженных, как рабы, к веслам, скованных одной цепью и забитых в колодки, которые хан припас на своих стругах, чтобы заковывать казаков.

Кто мог бы поверить, что эти самые люди всего двадцать дней назад, после победы над Менеды‑ханом, смело выходили на берег, чувствуя себя хозяевами и покорителями всего побережья.

Новая буря на Каспии быстро сломила их силы.

С какой исступленной злостью смотрели невольные гребцы на своих измученных ранами и болезнями повелителей и на их богатства, которыми хан заманил своих воинов в эту несчастную битву! От скуки играя в кости и в зернь, казаки без сожаления платили друг другу проигрыш нитью жемчуга или золотым ханским блюдом. Они так привыкли к своим богатствам, что не глядели на них. Когда умирал казак, его хоронили в море, не сняв с него украшений, словно они были нужны покойнику после смерти… Парча, бархат, шелк, перепачканные корабельной смолой, валялись у них под ногами.

Слева все чаще мелькали чайки, впереди что‑то смутно маячило, будто в тумане виделся низкий берег. Караван должен был с часу на час прийти к астраханским берегам, а посланные Разиным лазутчики не появлялись в море.

Степан уже много раз посылал лазутчиков, но им не удавалось прийти обратно – ловили их воеводы, сами ли пропадали в пути, кто их знает… Успели ли дойти они на Дон к другу Фролу Минаеву, сказать ему, как встречать на Дону?

Степан стоял, по своему обычаю, на носу атаманского струга и глядел вперед, в море.

«Что там ожидает, за этой туманной дымкой: топь али путь?!» – размышлял атаман.

Он обнажил голову, подставляя ее ветру. Но ветер не мог развеять трудных мыслей о предстоящем. Удастся ли проскочить осторожно на Волгу, минуя Астрахань, или тут, с первых шагов, обрушатся на них воеводы боем?..

Только бы не разбрелись казаки малыми кучками, только бы купно держались. Поодиночке ведь воеводы ловко умеют ловить народ. Есаулов повесят, а прочих – кого куда: в ссылку, в стрелецкую службу по дальним острожкам… Надо все войско в куче держать, в кулаке – в том всех и спасение!

И вдруг из морской волны навстречу Степану возникли освещенные солнцем морские струги. Словно из моря встал сожженный всего дней двадцать назад боевой караван астаринского хана…

Степан негромко окликнул Федора Сукнина и молча ему показал на струги.

– Я сам хотел указать тебе, батька, – сказал корабельный вож. – Верно, тарковские рыбаки нас видели да упредить астраханцев послали…

Сукнин и Разин озабоченно считали вражеские суда… Уже были видны блестевшие на солнце пушки… Принять еще один бой? Об этом нечего было и думать. Казаков не нужно было даже одолевать. Их можно было просто связать и бросить, как кур в лапшу, без всякого шума, без битвы…

Разин не ждал, что здесь – так далеко от Астрахани, его могут встретить морским боем. Он думал пристать у Четырех Бугров, отсидеться меж островов, пробраться к берегу, взять запасы пресной воды, выслать лазутчиков в волжские устья, разведать протоки, а там, может быть, через Ахтубу, а не Волгой пуститься вверх… Два‑три дня отдыха на берегу – и казаки были бы снова пригодны к бою.

Ближние разинские есаулы столпились возле Степана.

– Что же, батька, в море назад покуда? – сказал Наумов, словно в ответ мыслям Разина.

– Куды же ты мыслишь?

– Может, к Таркам, а то – на Куму. А что же нам делать? Не драться же нынче вправду: побьют!

– Пристанем у бережка, маленько оживем – тогда уж и в драку, – поддержал Наумова и Сукнин.

Разин согласно махнул рукой.

– На стругах голос слу‑ушай! – привычно крикнул Сукнин, и слова его, как эхо, понеслись по каравану.

– Паруса спускай, весла в воду! Поворот от берега в море!

Голоса крикунов еще передавали приказ, а на передних стругах уже сползли вниз паруса, весла блеснули брызгами, и суда одно за другим начали тяжело поворачивать носы вразрез волнам, заносясь на кручи воды.

– Черномордых бодри! – крикнул Сукнин.

Казаки‑надсмотрщики с длинными кнутами в руках стали «подбадривать» пленных гребцов. Те налегли на весла, вынося караван в открытое море.

Астраханцы, заметив, что отстают от разинцев, не стали преследовать их, подняли паруса и пошли назад к островам…

Начинало смеркаться.

Задние разинские струги терялись из виду, сливаясь с морем.

– Эх, батька, глянь, как струги растянулись! Не хотят казаки от родной земли уходить. Измены бы не стряслось! – оглядывая караван, сказал Сукнин и, не ожидая приказа Разина, спрыгнул в легкую шестивесельную ладью и полетел по волнам, обходя караван.

Струги стали подтягиваться, сближаться, прошли между островами и очутились перед неглубокою бухтой, где стояли два одиноких насада. Здесь был митрополичий учужный стан. Завидя разинские струги, несколько монахов убегало на глазах казаков в береговые кусты. Работные люди, наоборот, махали с насадов шапками.

Сукнин на ладье возвратился в это время к атаманскому стругу, привез казачьего пятидесятника Ежу, из бывших яицких казаков, и рывком за ворот втащил его на палубу струга.

– Изменника приволок, атаман, – сказал он.

– В чем измена? – спросил Разин.

– Гребцам велел весла сушить, отстал ото всех стругов. Звал своих казаков сойти в Астрахань, к воеводам с повинной.

– А ты что на отповедь скажешь, крещена рать? – повернулся Разин к пленнику.

– А что мне сказать? Люди биться не можут. Недугуют все на струге. Куды, к черту, в море! – прямо и безнадежно ответил тот.

– Чего ж ты хотел сказать воеводам?

– Вину, мол, приносим царю. Домой хотим.

– Слыхал, как повесили прошлый год сто пятьдесят человек наших изменщиков астраханские воеводы?

– Слыхал.

– Чем от смерти хотел откупиться?

– Твоей головой, – махнув рукой, просто и прямо сказал казак.

– Дешевая атаманская голова, коли ты ее за дурацкий кочан продать вздумал. – Разин обернулся к Наумову. – Срубить ему руки и ноги, Наумыч. Пусть сдохнет не сразу.

– Смотри, атаман! Покуда сильны были, мы за тебя кочнов своих не жалели. А нынче народ хвор. Не я, так другие тебя продадут… Мыслишь, смерти страшусь? Мне плевать! Может, чаешь, я мук забоялся? Я сам людей мучил, мне тьфу! На измену пошел, так я знал, что ты не помилуешь…

– Ладно, идем, – подтолкнул Наумов. – Казнят тебя на твоем струге. Твои казаки и казнят.

– Не пойду! – сказал Ежа твердо. – Тут меня казни.

– Чего‑то?! – спросил Разин.

– Мои казаки плакать станут. Любили меня. Так со мною ты пуще беды наживешь!..

– Вода‑а! Вода‑а!.. Сладка вода‑а! – закричали с сущи казаки, сразу отъехавшие на поиски ручья или речки на берегу.

Крик этот летел, как весть о победе. И разом со всех стругов на челнах пустились к берегу сотни людей с говором, с шумом… В заливчике вдруг стало тесно, челны зацеплялись веслами друг за друга, сталкивались боками… Видно было, как на берегу толпятся казаки, склоняясь к земле и припадая ртами к источнику.

– Ведь эка, струги кидают!.. А ну вдруг в сей час нападут на нас с моря! – воскликнул Наумов.

– Брось, тезка, дай им напиться! Уж больно ты строг! Воротятся тотчас, – сказал Степан.

Разин, Наумов, Сукнин, Еремеев и с ними Ежа глядели со струга на оживший залив. Возвращавшиеся челны сцеплялись с шедшими к берегу. Успевшие раньше достичь берега протягивали запоздалым пресную воду в ковшах и в кружках, поили их и опять вместе с ними поворачивали назад. По берегу к лодкам несли кувшины, катили наполненные бочонки, словно им нужен был снова запас для большого похода по морю.

Атаман и есаулы радостно усмехались, видя, как вдруг ожили люди, всего только час назад казавшиеся бессильными и больными. Даже в усах обреченного за измену Ежи блуждала усмешка, и глаза его светились теплом.

– Атаман! Степан Тимофеич! Слышь, батька, студеной да сладенькой на‑кось! – крикнули рядом с челна.

Казак протягивал полный пузатый кувшин воды. Лицо казака выражало довольство, почти что счастье…

– Пей, батька, до дна! Еще привезу!..

– Куды к чертям! Что я, корова?! – со смехом ответил Разин.

Он передал тяжелый кувшин Наумову, тот – Сукнину.

– Век бы не пил вина, все водицей бы тешился! – сказал Еремеев, напившись досыта и отдавая кувшин Еже.

Ежа пил долго и с наслаждением. Передал порожнюю посудину казаку в челн.

– Теперь казни, Тимофеич. Помирать не жалко, – сказал он Разину.

– Пошел вон, дурак! – огрызнулся Разин. – Еса‑у‑ул нашелся!.. Изменой к боярам… Эх, ты‑ы!.. Тащи свой кочан, пока цел!.. А еще хоть и в малой вине провинишься – срублю башку к черту… Срам на тебя смотреть!..

– Стало, что же, простил меня, батька?.. – неуверенно спросил Ежа, и голос его в первый раз задрожал.

– Сказали: ступай – и ступай! – прикрикнул Наумов.

– Ну, спасибо, Степан Тимофеич! Сложу за тебя башку не задумавшись в битве. Устыдил ты меня! – сдавленным голосом сказал Ежа.

Он поклонился Степану в пояс и спрыгнул в челн.

– Дядя Митяй, давай‑ка бочонки! – подчалив к стругу, крикнул Тимошка. – Все бочонки налью водой!

– На кой тебе леший, Кошачьи Усы! Мы завтра в Волге купаться будем, – со смехом отозвался Степан.

С другой стороны подошел на челне Сережка Кривой.

– Стяпан Тимофеич! На учуге тут в шатрах да в бурдюгах балык, икра, лук, чеснок, редьки, репы много, винца толика. Учуг‑то митрополичий: иконы повсюду, лампадки горят, монашеской рухляди куча, а работные люди раздеты и голодны, как собаки. К нам просятся волей.

Степан приказал все забрать. Но Сергей не решился ограбить монахов. Он вернулся к себе на струг, захватил добытую в Персии христианскую церковную утварь, где‑то ранее у армян или грузин награбленную персами. Он был даже рад развязаться с этой добычей, словно возврат ее церкви снимал с него все грехи.

«Так и сквитаемся с архиреем: снеди взяли, а божью посуду покинули!» – утешал он себя…

Сергей кропотливо делил по стругам лук, чеснок, редьку, как многодетная мать, стараясь не обделить ребятишек.

По каравану слышался говор, смех. Всем хотелось устроиться ночевать на суше.

Атаманы решили здесь отдохнуть дня три, тем часом выслать лазутчиков, узнать, велика ли против них сила, а там, с божьей помощью, в бой…

 

Воеводский розыск

 

Воевода Иван Семенович Прозоровский уселся удобней и поглядел на подьячего.

– Поди домой, Якушка. Управимся без тебя, – сказал он.

Подьячий вытер о длинные прямые космы конец приготовленного пера.

– Слушаю, воевода‑боярин! – Он подозрительно поглядел на одну из трещавших свечей. Мелкими шажками, на цыпочках подошел к ней, отщипнул нагоревший конец фитиля и, пятясь Б дверь задом, несколько раз поклонился.

Жуя губами концы усов, боярин дождался, когда за подьячим захлопнулась дверь.

– Иди‑ка ближе, не хоронись, – приказал он женщине, жавшейся возле стены. – Не бойся, не бойся, не съем… Сказывают в книгах, что есть людоядцы на островах окиянских, а я православный.

Женщина вышла на свет.

– Ближе! – нетерпеливо приказал воевода.

Она несмело приблизилась.

Через стол он уставился на нее. Поднял подсвечник, придвинул свечу к ее лицу с опущенными ресницами и усмехнулся.

– Вон ты какая! – сказал он. – Ладно, вдова!.. Сказывай мне по порядку, по чести – много ль мой брат, князь Михайло Семеныч, к тебе ходил, и почасту ль, и для чего ходил, и подолгу ль сиживал? Как попу на духу, говори. Чужих нету. Того для и Якушку угнал, чтоб про брата ведать…

Женщина молчала.

– Ты что ж, говорить не хочешь со мной?! Я и подьячего ворочу – втроем потолкуем! Ныне я тебе не воевода – старший брат распутника, князь Михайлы. А то воеводой стану – тогда не про брата начну спрошать, а про корчемство: сколь вина торговала, сколь казны государственной напойной сумела схитить… Слышь, спрос будет иной!.. – пригрозил воевода, и самый голое его говорил, что боярин не шутит.

– Ходил князь Михайла, – чуть слышно пролепетала женщина.

– Ведаю, что ходил. Каб не ходил, так ребра и голову ему не ломали бы. Спрошаю: давно ли он ходит к тебе? Почасту ль? Для какой нужды?

– Ходил он с начала петровска поста, после троицы, кажду неделю по разу, когда в середу, а когда и в пяток…

– Любил он тебя? – внезапно придвинув лицо, спросил воевода.

– Ой, что ты, боярин! – будто даже в испуге воскликнула женщина. – Пить к бабке ходил.

– А‑а, к ба‑абке! А ты, стало, тут не у дел? Ничем ты его в соблазн не вводила – ни взором, ни словом сладким? А ходил он вонючу брагу пить, что бабка варит, да, может, бабку твою и любил, по младости, сдуру? – ехидно спросил боярин.

– Грех, боярин‑воевода, на бабку такое молвить!

– На вдову грех, на бабку грех! – раздраженно воскликнул воевода. – А с бабкой про что беседу водил?

– Смеешься, боярин! Какая с бабкой беседа? «Подай» да «прими», «закуски прибавь» да «винца подлей» – тут и все!

– Стало, пил и сычом сидел, слова ни с кем не молвил?

– Ой, боярин, да как мне ведать! С товарищами своими, чай, речи вел, а про что…

– По‑татарски он, что ль, говорил?! – взбешенный крикнул боярин.

– По‑русски, про Стеньку Разина, про злодея, – шепнула женщина, оглянувшись по сторонам.

– Чего же он сказывал про злодея? – вслед за стрельчихой понизив голос, спросил Прозоровский.

– Его бы боярин спрошал. Он тебе брат. Как я тебе на боярина‑князя, на брата, стану изветничать! Совестно мне, – уклончиво возразила она.

– Не учи меня, дура дубова! – одернул ее боярин. – При тебе князь Михайла сказывал, стало, при мне мог сказать. Хочу знать не то, что он говорил, а что ты слыхала…

– Слыхала, что вор Стенька оборотиться хочет на Волгу с моря от кизилбашцев, что ты, воевода‑боярин, хотел его изловить и повесить, а тут пришла грамота от царя…

– Дура! Что ты там в грамотах смыслишь! – испуганно воскликнул воевода. – Ну, что ты про грамоту слышала? Ну?! – нетерпеливо накинулся он на стрельчиху. – Что князь Михайла сказал?

– Что государь оказал‑де злодею милость и не велел‑де его показнить, а пустить его к дому, в станицы. А братец твой, воевода‑боярин… – Вдова осеклась, робко взглянула на Прозоровского и молча опустила глаза.

– А он? – грозно спросил воевода.

– Не смею, боярин…