Феноменалистическая психология и гуманистическая педагогика 4 страница

Я убеждена, что процесс интеграции, проявляющий себя в том, что ребенок синтезирует свои противоположные эмоции по отношению к матери, а соответственно, сводит вместе хороший и плохой аспекты объекта, лежит в истоках депрессивной тревоги и депрессивной позиции. Данное утверждение подразумевает, что эти процессы с самого начала связаны с объектом. В опыте переживания отлучения от груди присутствует первичный объект, к которому младенец испытывает любовь. Объект этот ощущается утраченным, вследствие чего тревога преследования и депрессивная тревога значительно усиливаются. Начало отлучения от груди таким образом составляет наиболее важный из кризисов младенческой жизни. Другим кульминационным моментом для конфликтов младенца является финальная стадия отлучения от груди. Каждая деталь того способа, которым проводится отлучение от груди, способна оказать влияние на переживаемую ребенком интенсивную тревогу и может увеличить или ослабить его способность к преодолению депрессивной позиции. Таким образом осторожное и медленное отлучение от груди является предпочтительным вариантом, тогда как неожиданное отлучение, внезапно подкрепляющее тревогу младенца, способно нанести урон его эмоциональному развитию. Здесь, однако, возникает много вопросов. Например, какой эффект оказывает замена грудного вскармливания на искусственное в течение первых недель или даже месяцев жизни младенца? Мы вполне можем предположить, что эта ситуация отличается от нормального отлучения, начинающегося в возрасте около пяти месяцев. Будет ли это означать, что поскольку в течение первых трех месяцев жизни преобладает тревога преследования, именно эта форма тревоги будет усилена ранним отлучением от груди? Или же такого рода опыт приведет к раннему появлению у младенца депрессивной тревоги? То, какой из этих исходов будет преобладать, частично может зависеть от внешних факторов, таких, как фактический момент начала отлучения от груди и характер поведения матери младенца. Отчасти повлияют и внутренние факторы, которые можно было бы кратко обобщить, обозначив как силу врожденной способности любить и интеграцию Эго, которые, в свою очередь, подразумевают врожденную силу Эго с самого начала жизни. Эти факторы, как я уже говорила, лежат в основании способности младенца надежно образовывать хорошие объекты, иногда даже в тех случаях, когда ребенок был абсолютно лишен опыта кормления грудью.

Другим вопросом, связанным с нашей темой, является влияние позднего отлучения от груди, столь обычное в примитивных сообществах и даже иногда встречающееся в определенных районах цивилизованного мира. У меня недостаточно данных, базируясь на которых я могла бы ответить на этот вопрос. Я, однако, могу сказать, что в той мере, в которой мне позволяют судить об этой проблеме мои наблюдения и мой психоаналитический опыт, оптимальным для начала отлучения от груди мне представляется возраст около половины первого года жизни ребенка. На этом этапе младенец проходит через депрессивную позицию и отлучение от груди каким-то образом помогает ему справиться с неизбежными депрессивными чувствами. В этом процессе он опирается на увеличивающийся спектр объектных отношений, интересов, сублимаций и защит, развивающихся на этой стадии.

Что же касается заключительной стадии отлучения от груди, то есть окончательной замены сосания питьем из чашки, то здесь значительно сложнее дать рекомендацию об оптимальном времени. В качестве критерия должны быть приняты индивидуальные наблюдения за ребенком.

У некоторых младенцев процесс отлучения от груди имеет и еще одну стадию – отлучения от сосания большого пальца руки или сосания пальцев вообще. Некоторые младенцы отказываются от этой привычки под давлением матери или няньки. Однако, согласно моим наблюдениям, даже если ребенок, кажется, по собственной воле отказывается от привычки сосать палец (хотя и в этом случае нельзя исключить внешних влияний) это неизбежно влечет за собой конфликт, тревогу и депрессивные чувства, характерные для процесса отлучения от груди, а также в некоторых случаях потерю аппетита.

Вопрос отлучения от груди тесно связан с более общей проблемой фрустрации. Фрустрация, в том случае, если она не чрезмерна (а некоторая доля фрустрации вообще неизбежна, и мы не должны об этом забывать), способна даже помочь ребенку справиться с его депрессивными чувствами. Происходит это потому, что сам опыт преодоления фрустрации укрепляет Эго и является частью работы печали, помогающей ребенку справиться с депрессией. В частности, то, что мать снова и снова возникает перед младенцем, доказывает ему, что она не была уничтожена и не превратилась в “плохую” мать. Это в свою очередь подразумевает, что агрессия младенца не имела столь ужасающих последствий. Таким образом существует очень тонкое и индивидуальное равновесие между болезненными и помогающими влияниями фрустрации, равновесие, детерминируемое разнообразием внутренних и внешних факторов.

На мой взгляд, и параноидно-шизоидная и депрессивная позиция являются составляющими нормального развития. Мой опыт привел меня к убеждению, что если в раннем детстве тревога преследования и депрессивная тревога были чрезмерны, по сравнению со способностью Эго шаг за шагом справляется с этими тревогами, то это может привести к патологическому развитию ребенка. В предыдущих разделах я описала расщепление отношения к матери (“хорошая” и “плохая” мать), которые присущи недостаточно интегрированному Эго. Механизмы расщепления тоже достигают пика своей силы где-то в периоде третьего – четвертого месяца жизни ребенка. Обычно бывает достаточно сложно оценить колебания в отношении младенца к матери, временные состояния отвержения, причиной которых является действие процессов расщепления, из-за того, что на данной стадии развития все эти состояния тесно связаны с незрелостью Эго. Тем не менее, в том случае, когда развитие протекает неудовлетворительно, мы достаточно легко можем обнаружить признаки этой неудачи. В предыдущем разделе, как и в нынешнем, я упомянула некоторые из типичных сложностей, возникновение которых у ребенка свидетельствует о том, что ему не удалось благополучно преодолеть параноидно-шизоидную позицию. Несмотря на некоторые различия, все приведенные мной примеры объединены очень важной чертой: нарушениями в развитии объектных отношений, которые можно было наблюдать уже в течение третьего-четвертого месяцев жизни.

Опять же, некоторые сложности являются частью нормального процесса преодоления депрессивной позиции. К числу таких сложностей можно отнести капризность, раздражительность, нарушение сна, увеличение потребности во внимании, изменение отношения к матери и к пище. Если такого рода нарушения чрезмерны и существуют слишком долго, они могут служить признаком неудачного исхода преодоления депрессивной позиции и со временем стать базисом маниакально-депрессивного расстройства. Неудача преодоления депрессивной позиции может, однако, привести и к другому исходу – возникновению определенных симптомов. Таким образом, например, отвержение матери и других людей может постепенно стабилизироваться вместо того, чтобы быть переходным и частичным. Если же в сочетании с этими симптомами ребенок становится более апатичным, перестает расширять спектр своих интересов и прекращает принимать заместители, которые обычно присутствовали одновременно с его депрессивными симптомами, мы можем предположить, что депрессивная позиция не была удачно преодолена. Мы приходим к выводу, что перед нами регрессия к предыдущей позиции, регрессия, которой мы обязаны придавать соответствующее значение.

Еще раз повторю свой вывод, отраженный в более ранних работах: тревога преследования и депрессивная тревога, если они чрезмерны, могут привести к возникновению серьезных психических расстройств и дефицитов в детском возрасте. Кроме того, обе эти формы тревоги связаны с фиксационными точками паранойяльных, шизофренических и маниакально-депрессивных расстройств, возникающих во взрослой жизни.

Фрейд упоминает о младенце, который получал удовольствие от игры со своей матерью. Игра заключалась в следующем: мать прятала свое лицо, а потом вновь появлялась (Фрейд не говорит, о какой стадии развития идет речь. Однако, исходя из природы игры, можно сделать предположение, что описывается ребенок в возрасте от шести месяцев до года или даже старше). В этой связи Фрейд отмечал, что “ребенок еще не в состоянии отличить временного отсутствия от непоправимой утраты. Как только он начинал скучать за матерью, поведение его говорило о том, что он уже не надеется увидеть свою мать. Повторяющиеся переживания, говорящие о противоположном и утешающие ребенка, были необходимы до тех пор, пока он не научился тому, что за исчезновением матери обычно следует ее возвращение”.

Что же касается дальнейших выводов, то здесь, как и в интерпретации игры с катушкой ниток, между нами существуют определенные разногласия. По мнению Фрейда, тревога, которую переживает младенец, тоскуя по матери, создает “травматическую ситуацию”. “Происходит это в том случае, если младенец в это время испытывает потребность, удовлетворить которую способна лишь мать. Если такого рода потребность не присутствует на данный момент, то травматическая ситуация оборачивается ситуацией опасности. Следовательно, первым фактором, оказывающим решающее влияние на развитие тревоги, является утрата восприятия объекта (что для младенца равнозначно утрате самого объекта). На этом этапе не возникает еще вопрос утраты любви. И лишь позднее, с ходом времени, подобный опыт учит ребенка тому, что объект может присутствовать, но злиться на него. Утрата любви становится новой и значительно более серьезной опасностью, фактором, оказывающим решающее влияние на процесс возникновения тревоги. По моему мнению, которое неоднократно выражалось мною в связи с различными вопросами, и было кратко обобщено в данной работе, маленький ребенок переживает по отношению к матери как любовь, так и ненависть. Когда младенец тоскует по матери, а его потребности остаются неудовлетворенными ввиду ее отсутствия, он ощущает это как следствие своих деструктивных импульсов. Таким образом, возникает тревога преследования (ребенка беспокоит то, что мать может превратиться из “хорошего” в “плохой”, преследующий объект), а также печаль, вина и тревога (как бы мать не была уничтожена из-за агрессивности и враждебности по отношению к ней). Эти тревоги, образующие фундамент депрессивной позиции, снова и снова преодолеваются, например, посредством “утешительных” по своей природе игр.

После того, как были упомянуты некоторые различия в подходах к рассмотрению эмоциональной жизни и тревог маленького ребенка, мне бы хотелось обратить ваше внимание на еще одну цитату, в которой Фрейд, кажется, несколько видоизменяет свою трактовку предмета скорби. Он говорит: “...Когда же сепарация от объекта приводит к возникновению тревоги, когда – к возникновению скорби, а когда – к одной лишь боли? Сразу же хочу сказать, что в настоящее время мы не в состоянии однозначно ответить на этот вопрос. Мы вынуждены довольствоваться лишь констатацией различий и общими представлениями об определенных вариантах”.

Ребёнок, который не мог спать. [10]

Кляйн М.

У семилетней Эрны присутствовало множество серьезных симптомов. Она страдала от бессонницы, вызванной отчасти тревогой (обычно в форме страха перед грабителями) и отчасти рядом навязчивых действий. Последние состояли в том, что она лежала лицом вниз и билась головой о подушку, делала покачивающиеся движения, сидя или лежа на спине, а также в навязчивом сосании пальца и чрезмерной мастурбации. Все эти навязчивые действия, мешавшие ей спать ночью, продолжались и в дневное время. Особенно обращала на себя внимание мастурбация, которой она занималась даже при посторонних, например, в детском саду и, причем, уже продолжительное время. Она страдала серьезными депрессиями, которые описывала такими словами: “?то-то мне не нравится в жизни”. В отношениях с матерью она была очень нежной, но временами ее поведение становилось враждебным. Она полностью закабалила свою мать, не давая ей свободы передвижения и надоедая ей постоянными выражениями своей любви и ненависти. Как выразилась однажды ее мать: “Она меня как будто проглатывает”. Этого ребенка справедливо можно было бы назвать трудновоспитуемым. В страдающем выражении лица этой маленькой девочки можно было прочесть навязчивую грусть и странную недетскую серьезность. Кроме того, она производила впечатление необычайно преждевременно развитой сексуально. Первым симптомом, бросившимся в глаза во время анализа, было ее сильное отставание в учебе. Она пошла в школу через несколько месяцев после того, как я занялась ее анализом, и сразу же стало ясно, что она не могла приспособиться ни к школьным занятиям, ни к своим школьным товарищам. То, что она чувствовала себя больной (с самого начала лечения она умоляла меня помочь ей), очень помогло мне в анализе.

Эрна начала игру с того, что взяла маленький экипаж, стоявший на небольшом столе среди других игрушек, и толкнула его ко мне. Она объяснила, что собирается поехать ко мне. Но потом вместо этого она посадила в экипаж игрушечную женщину и игрушечного мужчину. Эти двое любили и целовали друг друга и двигались все время вниз и вверх. Игрушечный мужчина в другой коляске сталкивался с ними, переезжал и убивал их, а потом зажаривал и съедал. В другой раз борьба заканчивалась по-другому, и поверженным оказывался нападавший; но женщина помогала ему и утешала его. Она разводилась со своим первым мужем и выходила за нового. Этот третий человек присутствовал в играх Эрны в самых различных ролях. Например, первый мужчина и его жена были в доме, который они защищали от грабителя, третий был грабителем и прокрадывался внутрь. Дом загорался, муж и жена сгорали в огне, оставался в живых только третий человек. Потом третий человек был братом, приходившим в гости; но когда он обнимал женщину, то бил ее по носу. Этим третьим маленьким человеком была сама Эрна. В ряде подобных игр она показывала, что желает оттеснить своего отца от матери. С другой стороны, в других играх она прямо демонстрировала Эдипов комплекс – стремление избавиться от матери и завладеть своим отцом. Так, она заставляла игрушечного учителя давать детям уроки игры на скрипке, ударяя его головой о скрипку, или стоять на голове, читая книгу. Потом она могла заставлять его бросать книгу или скрипку и танцевать со своей ученицей. Две другие ученицы целовались и обнимались. Здесь Эрна неожиданно спросила меня, разрешила ли бы я учителю жениться на ученице. В другой раз учитель и учительница – представленные игрушечными мужчиной и женщиной – давали детям уроки хороших манер, показывая им, как делать поклоны и реверансы, и т.д. Вначале дети были послушными и вежливыми (точно так же, как и Эрна всегда старалась быть послушной и хорошо себя вести), потом они внезапно нападали на учителя и учительницу, топтали их ногами, убивали и поджаривали их. Теперь они превращались в чертей и наслаждались мучениями своих жертв. Но тут неожиданно учитель и учительница оказывались на небе, а бывшие черти превращались в ангелов, которые, по словам Эрны, не знали о том, что были когда-то чертями – просто “они никогда не были чертями”. Бог-отец, бывший учитель, начинал страстно целовать и обнимать женщину, ангелы поклоняться им, и все снова были довольны – хотя вскоре так или иначе вновь происходила перемена к худшему.

Очень часто в игре Эрна исполняла роль своей матери. При этом я была ребенком, а одним из самых больших моих недостатков было сосание пальца. Первым, что мне полагалось засунуть в рот, был паровозик. Перед этим она долго любовалась его позолоченными фарами, говоря: “Какие они хорошенькие, такие красные и горящие”, и потом засовывала их в рот и сосала. Они представляли собой ее грудь и грудь ее матери, а также отцовский пенис. За этими играми неизменно следовали вспышки ярости, зависти и агрессии против ее матери, сопровождаемые раскаянием и попытками исправиться и умиротворить ее.[11] Играя кубиками, например, она делила их между нами так, чтобы ей доставалось больше; потом она отдавала мне несколько штук, оставив себе меньше, но в конце все равно все сводилось к тому, что у нее оставалось больше. Если я должна была строить из этих кубиков, то она всегда могла доказать, что ее сооружение намного красивее моего, или устраивала так, чтобы мой дом разваливался как будто от несчастного случая. Из деталей игры было очевидно, что в этом занятии она дает выход давнему соперничеству с матерью. Позднее в ходе анализа она стала выражать свое соперничество в более прямой форме.

Помимо игр она начала вырезать из бумаги разные фигурки. Однажды она сказала мне, что это она “рубит” мясо и что из бумаги идет кровь; после чего у нее началась дрожь и она сказала, что плохо себя чувствует. В одном случае она говорила о “глазном салате” (eye-salad), а в другом – о том, что она отрезает “бахрому” у меня в носу. Этим она повторила свое желание откусить мой нос, которое она выразила при нашей первой встрече. (И действительно, она делала несколько попыток осуществить это желание.) Таким образом, она демонстрировала свою тождественность с “третьим человеком”, игрушечным мужчиной, разрушавшим и поджигавшим дом и откусывавшим носы. В данном случае, как и с другими детьми, резание бумаги оказалось связанным с самыми разными факторами. Оно давало выход садистским и каннибальским импульсам и означало разрушение родительских гениталий и всего тела ее матери. В то же время, однако, оно выражало и обратные импульсы, поскольку то, что она резала – красивая ткань, скажем – то, что бывало разрушено, затем восстанавливалось.

От резания бумаги Эрна перешла к играм с водой. Небольшой кусочек бумаги, плавающий в бассейне, был капитаном утонувшего корабля. Он мог спастись, потому что – как заявила Эрна – у него было что-то “золотое и длинное”, что поддерживало его в воде. Потом она отрывала ему голову и объявляла: “Его голова пропала; теперь он утонул”. Эти игры с водой вели к анализу ее глубоких орально-садистских, уретрально-садистских и анально-садистских фантазий. Так, например, она играла в прачку, используя несколько кусочков бумаги вместо грязного детского белья. Я была ребенком и должна была снова и снова пачкать свою одежду. (По ходу дела Эрна обнаружила свои копрофильские и каннибальские импульсы, жуя кусочки бумаги, заменявшие экскременты и детей наряду с грязным бельем.) Будучи прачкой, Эрна имела массу возможностей наказывать и унижать ребенка и играла роль жестокой матери. Но и тогда, когда она идентифицировала себя с ребенком, она также удовлетворяла свои мазохистские стремления. Часто она притворялась, что мать заставляет отца наказывать ребенка и бить его по попке. Такое наказание было рекомендовано Эрной, когда та была в роли прачки, как средство излечения ребенка от любви к грязи. Один раз вместо отца приходил волшебник. Он бил ребенка палкой по анусу, потом по голове, и когда он это делал, из волшебной палочки лилась желтоватая жидкость. В другом случае ребенку – довольно маленькому на этот раз – давали принять порошок, в котором было смешано “красное и белое”. Такое лечение делало его совершенно чистым, и он вдруг начинал говорить, и становился таким же умным, как его мать.[12]Волшебник обозначал пенис, а удары палкой заменяли коитус. Жидкость и порошок представляли мочу, фекалии, семя и кровь, все то, что, согласно фантазиям Эрны, ее мать впускает в себя при совокуплении через рот, анус и гениталии.

В другой раз Эрна неожиданно превратилась из прачки в торговку рыбой и стала громко сзывать покупателей. В ходе этой игры она открывала кран (который она обычно называла “кран со взбитыми сливками”), обернув его кусочком бумаги. Когда бумага промокала и падала в бассейн, Эрна разрывала ее и предлагала продавать, как будто это рыба. Неестественная жадность, с которой Эрна во время этой игры пила воду из крана и жевала воображаемую рыбу, совершенно ясно указывала на оральную зависть, которую она чувствовала во время начальной сцены и в своих начальных фантазиях. Эта жадность очень глубоко повлияла на ее характер и стала центральной особенностью ее невроза.

Соответствие рыбы – отцовскому пенису, а также фекалий – детям очевидно вытекало из ее ассоциаций. У Эрны были различные виды рыбы для продажи, и среди них одна называлась “капель-рыба” (Kokelfish) или, как она неожиданно оговорилась кака-рыба (Kakelfish). В то время, когда она резала их, она вдруг захотела испражняться, и это еще раз показало, что рыба для нее была равнозначна фекалиям, а резать рыбу соответствовало акту испражнения. Будучи торговкой рыбой, Эрна всячески старалась обмануть меня. Она получала от меня большое количество денег, но не давала взамен рыбы, и я ничего не могла сделать, потому что ей помогал полицейский; вместе они “вспенивали” деньги, которые обозначали также и рыбу, и которые она получила от меня. Этот полицейский представлял ее отца, с которым она совершала коитус и который был ее союзником против матери. Я должна была смотреть, как она “вспенивала” деньги или рыбу с полицейским, а потом должна была вернуть деньги с помощью воровства. Фактически я должна была делать то, что она сама хотела сделать по отношению к своей матери, когда была свидетельницей сексуальных отношений между отцом и матерью. Эти садистские импульсы и фантазии были основанием ее мучительного беспокойства, которое она испытывала по отношению к своей матери. Она снова и снова выражала страх перед “грабительницей”, которая будто бы “вынимала из нее все внутренности”.

Анализ этого театра и всех разыгранных сцен ясно указывал на их символический смысл – коитус между родителями. Многочисленные сцены, в которых она была актрисой или танцором, которыми восхищаются зрители, указывало на огромное восхищение (смешанное с завистью), которое она испытывала к матери. Кроме того, часто при идентификации со своей матерью она изображала королеву, перед которой все кланяются. Во всех этих представлениях худшая участь доставалась именно ребенку. Все, что Эрна делала в роли своей матери – нежность, которую она испытывала к своему мужу, манера одеваться и позволять восхищаться собой – имело одну цель: возбудить детскую зависть. Так, например, когда она, будучи королевой, праздновала свадьбу с королем, она ложилась на диван и требовала, чтобы я, в качестве короля, легла рядом. Поскольку я отказывалась это делать, я должна была сидеть на маленьком стуле сбоку от нее и бить по дивану кулаком. Она называла это “взбивание”, и это обозначало половой акт. Сразу же после этого она заявила, что из нее выползает ребенок, и она разыгрывала вполне реалистическую сцену, корчась от боли и издавая стоны. Ее воображаемый ребенок впоследствии делил спальню со своими родителями и вынужден был быть свидетелем сексуальных отношений между ними. Если он мешал им, они его били, а мать все время жаловалась на него отцу. Когда она в роли матери клала ребенка в кровать, она делала это только для того, чтобы избавиться от него и поскорее вернуться к отцу. С ребенком все время плохо обращались и мучили его. Его заставляли есть кашу, что было настолько противно, что он заболевал, в то время как его отец и мать наслаждались прекрасными кушаньями из взбитых сливок или из специального молока, приготовленного доктором, в имени которого соединялись слова “взбивать” и “наливать”. Эта специальная еда, приготавливаемая только для отца и матери, использовалась в бесконечных вариациях, обозначая смешение веществ при коитусе. Фантазии Эрны по поводу того, что во время сношения ее мать принимает в себя пенис и семя ее отца, а ее отец принимает в себя грудь и молоко ее матери, возникли из ее ненависти и зависти по отношению к обоим родителям.

В одной из ее игр “представление” давал священник. Он открывал кран, и его партнерша, танцовщица, пила из него, в то время как девочка по имени Золушка должна была смотреть на это, не двигаясь. В этом месте Эрна неожиданно испытала сильную вспышку страха, которая показала, каким сильным чувством ненависти сопровождались ее фантазии, и как далеко она зашла в таких чувствах. Они оказывали сильное искажающее влияние на ее отношения с матерью в целом. Каждая воспитательная мера, каждое наказание, каждая неизбежная фрустрация переживалась ею как чисто садистский акт со стороны ее матери, предпринимаемый с целью унизить и обидеть ее.

Тем не менее, играя в мать, Эрна обнаружила привязанность к своему воображаемому ребенку, поскольку он все же оставался ребенком. Потом она стала няней и мыла его и была ласковой с ним, и даже прощала ему, когда он был грязным. Так было потому, что, по ее мнению, когда она была еще грудным ребенком, с ней самой обращались ласково. К своему старшему “ребенку” она была более жестока и допускала, чтобы его всеми способами мучили черти, которые, в конце концов, его убивали[13]. То же, что ребенок был также и матерью, превратившейся в ребенка, прояснилось благодаря следующей фантазии. Эрна играла в ребенка, который запачкался, и я, как ее мать, вынуждена была выбранить ее, после чего она обнаглела и, выйдя из повиновения, пачкала себя еще и еще. Чтобы досадить матери еще больше, она вырвала ту плохую еду, которую я давала ей. После этого мать позвала отца, но он принял сторону ребенка. Затем мать внезапно заболела, причем болезнь называлась “С ней говорил Бог”; в свою очередь и ребенок заболел болезнью под названием “материнское волнение” и умер от нее, а мать была в наказание убита отцом. Потом девочка снова ожила и вышла замуж за отца, который не переставал хвалить ее в пику матери. Мать после этого тоже была возвращена к жизни, но в наказание превращена отцом в ребенка с помощью волшебной палочки; и теперь она, в свою очередь, должна была переносить всеобщее презрение и обиды, которым раньше подвергался ребенок. В своих бесчисленных фантазиях такого рода о матери и ребенке Эрна повторяла свои собственные переживания, испытанные ранее, и в то же время выражала садистские устремления, которые она хотела бы осуществить по отношению к матери, если бы они поменялись ролями.

Умственная жизнь Эрны была подавлена анально-садистскими фантазиями. На дальнейшей стадии анализа, начиная еще раз с игр, связанных с водой, у нее появились фантазии, в которых приготавливались и съедались “испеченные” фекалии. Другая игра заключалась в том, что она делала вид, будто сидит в уборной и ест то, что извергает из себя, или будто мы даем это есть друг другу. Ее фантазии по поводу нашего постоянного пачкания друг друга мочой и фекалиями все более явно всплывали в ходе анализа. В одной из игр она демонстрировала, как ее мать пачкает себя все больше и больше и как все в комнате становится перемазанным фекалиями по вине матери. Ее мать, соответственно, бросают в тюрьму, и там она умирает с голоду. Потом она сама берется за уборку после своей матери и в этой связи называет себя “госпожа Парад Грязи”, потому что она устраивала шествие с грязью. Благодаря своей любви к опрятности, она завоевывает восхищение и признание своего отца, который ставит ее выше ее матери и женится на ней. Она готовит для него. Питьем и едой, которые они дают друг другу, опять служат моча и фекалии, но на этот раз хорошего качества в отличие от прежних. Все это может служить примером многочисленных и экстравагантных анально-садистских фантазий, которые в ходе этого анализа становились осознанными.

Эрна была единственным ребенком, и поэтому ее фантазии часто занимало появление братьев и сестер. Эти фантазии заслуживают особого внимания, поскольку, как показывают мои наблюдения, они имеют общее значение. Судя по ним и таким же фантазиям у других детей, находящихся в подобной ситуации, единственный ребенок, видимо, в большей степени, чем другие дети, страдает от тревоги в связи с братом или сестрой, чьего появления он постоянно ждет, и от чувства вины, которое он переживает по отношению к ним из-за бессознательных импульсов агрессии против их воображаемого существования внутри материнского тела, поскольку у него нет возможности развить к ним положительное отношение в реальности. Это часто усложняет социальную адаптацию единственного ребенка. Долгое время Эрна испытывала приступы раздражения и тревоги в начале и конце аналитического сеанса со мной, и это было отчасти вызвано ее встречей с ребенком, который приходил ко мне на лечение непосредственно до или после нее и который замещал для нес ее брата или сестру, чьего появления она все время ожидала[14].С другой стороны, хотя она плохо ладила с другими детьми, временами она все же испытывала сильную потребность в их обществе. Редкое желание иметь брата или сестру определялось, как я поняла, несколькими мотивами. (1) Братья и сестры, появления которых она хотела, обозначали ее собственных детей. Это желание, однако, было вскоре искажено серьезным чувством вины, потому что это означало бы, что она украла ребенка у своей матери. (2) Их существование как будто убеждало ее, что проявления враждебности в ее фантазиях к детям, находящимся, по ее мнению, внутри ее матери, не повредили ни им, ни матери, и что, следовательно, ее собственные внутренности остались нетронутыми. (3) Они могли бы предоставить ей сексуальное удовлетворение, которого она была лишена своими отцом и матерью; и, самое важное, (4) они могли бы быть ее союзниками не только в сексуальных занятиях, но и в борьбе против ее ужасных родителей. Вместе с ними она могла бы покончить с матерью и захватить пенис отца.[15]. Но на смену этим фантазиям Эрны вскоре пришли чувства ненависти к воображаемым братьям и сестрам – поскольку они были, в конце концов, всего лишь заместителями ее отца и матери – и вины из-за тех деструктивных поступков против родителей, которые связывали их с ней в ее фантазиях. И после этого она обычно впадала в депрессию.

Эти фантазии были отчасти причиной того, что Эрна не могла установить хорошие отношения с другими детьми. Она избегала их, потому что идентифицировала их со своими воображаемыми братьями и сестрами, так что, с одной стороны, она рассматривала их как соучастников своих враждебных действий против родителей, а с другой – боялась их как врагов из-за собственных агрессивных импульсов, направленных против этих братьев и сестер.