Общая теория права и марксизм 10 страница

И между тем, когда заходит речь о примерах «сво­бодного» выполнения нравственного долга, на сцену по­является все та же неизменная милостыня, поданная ни­щему, или отказ от лжи в условиях, когда можно со- ■ лгать безнаказанно, и т. п. С другой стороны, совершенно правильно замечает Каутский, что правило: рассматривай другого человека как самоцель — имеет смысл там, где г практически человек может быть сделан средством для ' другого. Нравственный пафос неразрывно связан с без- -нравственностью социальной практики и ею питается. Эти­ческие учения претендовали изменить и исправить мир, тогда как на самом деле они явились искаженным отра­жением всего лишь одной стороны этого действительного мира, а именно той стороны, где отношения людей под- -чинены закону стоимости. Не надо забывать, что мораль-.

150

Общая теория права и марксизм

ная личность — это только одна из ипостасей триединого субъекта; человек как самоцель — это другая сторона эго­истического хозяйствующего субъекта. Акт, являющийся действительным и единственным реальным воплощением этического начала, в себе самом заключает отрицание последнего. Крупный капиталист «добросовестно», Ьопд fide, разоряет мелкого, ни минуты не посягая на абсолют­ную ценность его личности. Личность пролетария «прин­ципиально равноценна» с личностью капиталиста; это на­ходит себе выражение в факте «свободного» договора о найме. Но из этой же самой «материализованной свобо­ды» вытекает для пролетария возможность преспокойно умереть с голоду.

Эта двусмысленность этической формы не есть что-то случайное, какой-то внешний дефект, обусловленный спе­цифическими недостатками капитализма. Наоборот, это существенный признак этической формы как таковой. Устранить двусмысленность этической формы — это зна­чит перейти к планомерному общественному хозяйству, а это значит осуществить такой строй, в котором люди смогут строить и мыслить свои отношения, пользуясь простыми и ясными понятиями вреда и пользы. Уничто­жить двусмысленность этической формы в наиболее су­щественной области, т. е. в сфере материального сущест­вования людей, значит уничтожить эту форму вообще "*.

Чистый утилитаризм, стремясь рассеять метафизиче­ский туман, который окружает этическое учение, подхо­дит к понятиям добра и зла именно с точки зрения вре­да и пользы. Этим он, разумеется, просто уничтожает этику или, вернее, пытается ее уничтожить и преодолеть. Ибо преодоление этических фетишей на деле может со­вершиться лишь одновременно с преодолением товарного и правового фетишизма. Люди, руководящиеся в своих поступках ясными и простыми понятиями вреда и пользы, не будут нуждаться ни в стоимостном, пи в юридическом выражении своих общественных отношений. Пока же эта историческая ступень развития пе будет достигнута чело­вечеством, т. е. пока не будет изжито наследие капитали­стической эпохи, усилие теоретической мысли может лишь предвосхищать это грядущее освобождение, но не воплотить его практически. Мы должны здесь вспомнить слова Маркса о товарном фетишизме: «Позднее научное

Общая теория права и марксизм

открытие, что продукты труда, поскольку они суть стои­мости, представляют собой лишь вещное выражение че­ловеческого труда, затраченного на их производство, со­ставляет эпоху в истории развития человечества, но оно отнюдь не рассеивает вещной видимости общественного характера труда» ⁸.

Но, возразят мне, классовая мораль пролетариата ос­вобождается уже сейчас от всех фетишей. Морально долж­ное есть классово полезное. В такой форме мораль не заключает в себе ничего абсолютного, ибо полезное се­годня может перестать быть полезным завтра, и ничего мистического или сверхъестественного, так как принцип пользы прост и разумен.

Нет сомнения, что мораль пролетариата или, вернее, передовых слоев его теряет свой сугубо фетишистский характер, освобождаясь, скажем, от религиозных элемен­тов. Но мораль, даже совершенно свободная от примеси религиозных элементов, все же остается моралью, т. е. та­кой формой социального отношения, в которой не все еще сведено к самому человеку. Если живая связь с классом на деле так сильна, что границы «я» как бы стираются и польза класса действительно сливается с личной поль­зой, тогда нет смысла говорить об исполнении морального долга, тогда феномен морали вообще отсутствует. Там же, где такого слияния не произошло, там неизбежно возни­кает абстрактное отношение морального долга со всеми вытекающими отсюда последствиями. Правило: поступай так, чтобы принести наибольшую пользу классу,— будет звучать одинаково с формулой Канта: поступай так, чтобы максима твоего поведения могла послужить принципом всеобщего законодательства. Вся разница в том, что мы в первом случае вносим конкретное ограничение, ставим классовые рамки этической логике⁹. Но в этих рамках она остается в полной силе. Классовое содержание этики само по себе не уничтожает ее формы. Мы имеем в виду не только логическую форму, но и форму реального про­явления. В недрах пролетарского, т. е. классового, кол­лектива мы наблюдаем те же, формально, способы осуще­ствления морально должного, складывающиеся из двух противоположных моментов. С одной стороны, коллектив не отказывается от всевозможных средств давления на своих сочленов для побуждения их к морально должному.

152

Общая теория права и марксизм

С другой стороны, тот же коллектив квалифицирует по­ведение как моральное только тогда, когда это внешнее давление как мотив признается отсутствующим. Именно поэтому мораль и моральное поведение в общественной практике так тесно связаны с лицемерием. Правда, усло­вия жизни пролетариата заключают в себе предпосылки для развития повой, более высокой, более гармоничной формы отношения между личностью и коллективом. Об этом свидетельствуют факты, относящиеся к проявле­нию классовой солидарности пролетариата. Но рядом с этим новым продолжает существовать старое. Рядом с со­циальным человеком будущего, который сливает свое «я» с коллективом, находя в этом величайшее удовлетворе­ние и смысл жизни ¹⁸*, продолжает существовать мораль­ный человек, несущий на себе тяжесть более или менее абстрактного долга. Победа первой формы равносильна полному освобождению от всех пережитков частнособст­веннических отношений и окончательному перевоспита­нию человечества в духе коммунизма. Разумеется, что задача отнюдь не является чисто идеологической или педагогической. Новый тип отношений требует создания и упрочения нового материального, хозяйственного ба­зиса.

Итак, следует иметь в виду, что мораль, право и го­сударство суть формы буржуазного общества.

Если пролетариат вынужден ими пользоваться, то это вовсе не означает возможности дальнейшего развития этих форм в сторону наполнения их социалистическим содержанием. Они не способны вместить это содержание и должны будут отмирать по мере его реализации. Но тем не менее в настоящую переходную эпоху пролета­риат необходимо должен использовать в своем классовом интересе эти унаследованные от буржуазного общества формы и тем самым исчерпать их до конца. Для этого ему нужно прежде всего иметь совершенно ясное, сво­бодное от идеологического тумана представление об исто­рическом происхождении этих форм. Пролетариат должен критически трезво отнестись не только к буржуазному государству и буржуазной морали, но и к своему соб­ственному государству и своей собственной пролетарской морали, т. е. познать историческую необходимость их су­ществования, равно как и их исчезновения¹⁰.

Общая теория права и марксизм

153

В своей критике Прудона Маркс, между прочим, ука­зывает, что абстрактное понятие справедливости отнюдь не является абсолютным и вечным критерием, пользуясь которым мы могли бы построить идеальное, т. е. спра­ведливое, отношение обмена ¹⁹*. Это означало бы попыт­ку «преобразовать химический обмен веществ сообразно «вечным идеям» «особенных свойств» и «сродства», вме­сто того чтобы изучать его действительные законы». Ибо само понятие справедливости почерпнуто из менового от­ношения и вне его ничего не выражает. В сущности гово­ря, в самом понятии справедливости не заключается ни­чего существенно нового по сравнению с понятием равен­ства людей, которое мы анализировали выше. Поэтому смешно видеть в идее справедливости какой-то самостоя­тельный и абсолютный критерий. Правда, при искусном использовании она дает больше возможностей истолковать неравенство как равенство и потому особенно пригодна для затушевывания двусмысленности этической формы. С другой стороны, справедливость — это та ступенька, по которой этика спускается к праву. Нравственное поведе­ние должно быть «свободным»; справедливость может быть вынуждена. Принуждение к нравственному поведе­нию стремится отрицать свое собственное существование; наоборот, справедливость открыто «воздается» человеку; она допускает внешнее осуществление и активную эгои­стическую заинтересованность. Здесь намечаются глав­нейшие точки соприкосновения и расхождения этической и правовой формы.

Обмен, т. е. циркуляция товаров, предполагает, что ¹ обменивающиеся признают друг в друге собственников. Это признание, фигурируя в форме внутреннего убежде­ния или категорического императива, представляет собой тот мыслимый максимум, до которого может подняться общество товаропроизводителей. Но кроме этого максиму­ма существует некоторый минимум, при котором цирку­ляция товаров может еще протекать беспрепятственно. Для осуществления этого минимума достаточно, чтобы товаровладельцы вели себя так, как если бы они призна­вали друг в друге собственников. Поведение моральное противопоставляется поведению легальному, которое ха­рактеризуется как таковое вне зависимости от вызвавших его мотивов. Возвращен ли долг потому, что «все равно

154

Общая теория права и марксизм

заставят заплатить», или потому, что должник считает себя морально обязанным это сделать, с юридической точки зрения совершенно безразлично. Очевидно, что идея внешнего принуждения, и не только идея, но и органи­зация его, составляют существенную сторону правовой формы. Если чисто теоретически правовое общение может быть конструировано как обратная сторона менового от­ношения, то для практической его реализации требуется наличие более или менее твердо установленных общих шаблонов, разработанной казуистики и, наконец, особой организации, которая применяла бы эти шаблоны к от­дельным случаям и обеспечивала бы принудительное вы­полнение решений. Наилучшим образом эти потребности обслуживаются государственной властью, хотя нередко правовое общение обходится и без содействия послед­ней, на основе обычного права, добровольных третейских судов, самоуправства и т. д.

Там, где функция принуждения не организована и не находится в ведении особого аппарата, стоящего над сто­ронами, она выступает под видом так называемой «взаим­ности»; начало взаимности при условии равновесия сил до сих пор представляет единственную и, надо сказать, весьма шаткую основу международного права.

С другой стороны, правовое притязание выступает в отличие от морального не в виде «внутреннего голоса», но как внешнее требование, исходящее от конкретного субъекта, который по правилу является в то же время носителем соответствующего материального интереса^и. Поэтому выполнение правового долга окончательно отчуж­дается от всяких субъективных элементов со стороны лица обязанного и принимает внешнюю, почти вещественную форму удовлетворения требования. Само понятие право­вого долга становится в силу этого весьма проблематич­ным. Будучи вполне последовательным, приходится вооб­ще сказать, как это делает Биндер¹², что обязанность, которая соответствует праву, не имеет ничего общего с «долженствованием» (Pflicht), но существует юридически только как ответственность (Haftung); «обязан» означает не более как «отвечает своим имуществом (а в уголовном праве — также своей личностью) в порядке судебного про­цесса и принудительного исполнения приговора». Пара­доксальные для большинства юристов выводы, к которым

Общая теория права и марксизм

155

приходит Биндер и которые выражаются краткой форму­лой «Das Recht verpflichtet rechtlich zu nichts» (право юридически не возлагает никакого долженствования), представляют на самом деле лишь последовательное про­ведение того разделения понятий, которое установил еще Кант. Но как раз эта отчетливость в размежевании мо­ральной и юридической сфер служит источником самых неразрешимых противоречий для буржуазной философии права. Если правовое долженствование не имеет ничего общего с «внутренним» моральным долженствованием, тогда подчинение праву никаким способом нельзя отли­чить от подчинения силе как гаковой. Если же, с другой стороны, допустить в качестве существенного признака в праве момент долженствования, носящий хотя бы самую слабую субъективную окраску, то немедленно теряется смысл права как общественно необходимого минимума. Буржуазная философия права исчерпывает себя в этом основном противоречии, в этой бесконечной борьбе со своими собственными предпосылками.

При этом интересно, что одно и то же, в сущности, противоречие выступает в двух различных формах, смот­ря по тому, говорится ли об отношении права и нрав­ственности или об отношении государства и права. В пер­вом случае, когда утверждается самостоятельность права по отношению к нравственности, право сливается с госу­дарством благодаря усиленному подчеркиванию момента внешней властной принудительности. Во втором случае, когда право противопоставляется государству, т. е. факти­ческому господству, на сцене неизбежно появляется мо­мент долженствования в смысле немецкого sollen (а не mtissen), и мы уже имеем перед собой, так сказать, еди­ный нравственно-правовой фронт.

Попытка проф. Л. И. Петражицкого (см. «Введение в изучение права и нравственности») найти для права такое долженствование, которое, будучи абсолютным, т. е. этическим, в то же время- отличалось бы от нрав­ственного долженствования, не увенчалась успехом. Про­фессор Петражицкий, как известно, строит категорию правового долга как долга, который за кем-то закреплен, кому-то причитается и может быть этим лицом от нас истребован. Наоборот, нравственная обязанность, по его мнению, только предписывает нам определенное поведе-

156

Общая теория права и марксизм

ние, но не предоставляет другим лицам требовать того, что им следует. Право имеет, следовательно, двусто­ронний императивно-атрибутивный характер, нравствен­ность — односторонне связывающий или чисто императив­ный. Опираясь на самонаблюдение, профессор Петражиц-кий уверяет нас, что он без труда отличает правовое долженствование, которое его побуждает вернуть кредито­ру взятому взаймы сумму, от нравственного, которое по­буждает его подать милостыню нищему. Оказывается, од­нако, что эта четкость — исключительное достояние профессора Петражицкого, а, например, профессор Е. Тру­бецкой уверяет, что обязанность подать милостыню нище­му психологически так же закреплена за последним, как обязанность вернуть долг закреплена за кредитором (положение, кстати сказать, весьма не вредное для нище­го, но не для кредитора) ¹³. С другой стороны, профес­сор Рейснер того мнения, что эмоция закрепленной обя­занности относится целиком к психологии власти. Если, следовательно, у профессора Трубецкого кредитор со своим требованием «психологически» попадает на одну ли­нию с нищим, то у профессора М. А. Рейснера он ока­зывается ни более ни менее, как начальством. Другими словами, противоречие, намеченное нами в форме логи­ческой и систематической, как противоречие понятий, возрождается здесь как противоречие данных самонаблю­дения. Но смысл его остается тем же самым. Правовое долженствование не способно найти для себя самостоя­тельного значения и вечно колеблется между двумя край­ними пределами: внешней вынужденностью и «свободным» нравственным долгом.

Как всегда, так и в этом случае противоречие системы отражает собой противоречие действительной жизни, т. е. той общественной среды, которая создала внутри себя формы морали и права. Противоречие индивидуального и социального, частного и общего, которое никак не может примирить буржуазная философия права, составляет жиз­ненную основу самого буржуазного общества, как общест­ва товаропроизводителей. Здесь оно воплощено в реаль­ных отношениях людей, которые свои частные усилия могут рассматривать как социальные усилия лишь в не­лепой и мистифицирующей форме стоимости товаров.

Общая теория права и марксизм

¹ См.' Туган-Барановский М. И. Основы политической экономии
4-е изд. Пг., 1917, с. 60.

² В этих взаимно друг друга уничтожающих противоречиях тра­
гически запутались мелкобуржуазные революционеры-якобинцы,
которые хотели подчинить действительное развитие буржуазно­
го общества формулам цивической добродетели, позаимствован­
ным у Древнего Рима. Вот что говорит но этому поводу Маркс:
«Какое колоссальное заблуждение — быть вынужденными при­
знать и санкционировать в правах человека современное бур­
жуазное общество, общество промышленности, всеобщей конку­
ренции, свободно преследующих своп цели частных интересов,
анархии, самоотчужденной природной и духовной индивидуаль­
ности,— быть вынужденными признать и санкционировать все это
и вместе с тем желать аннулировать вслед за тем в лице от­
дельных индивидуумов жазненныв проявления этого общества
и в то же время желать построить по античному образцу поли­
тическую верхушку этого общества!» {Маркс К., Энгельс Ф. Соч.,
т. 2, с. 136).

³ Этическое учение Канта очень хорошо уживается с верой в бога,
более того, оно представляет собой последнее для нее убежище,
но, вообще говоря, логически эта связь не обязательна. Кроме
того, бог, укрывшийся в тени категорического императива, сам
становится тончайшей абстракцией, мало пригодной для того,
чтобы пугать ею народные массы. Поэтому феодально-поповская
реакция считает долгом возражать против безжизненного фор­
мализма Канта, выдвигая своего более надежного, так сказать,
«начальствующего» бога и подставляя на место абстрактного ка­
тегорического императива живые чувства «стыда, жалости
и благоговения» (В. Соловьев).

⁴ Поэтому, например, несомненно прав проф. Магазинер, который
трактует этику именно в этом духе «умеренности и аккуратно­
сти» и противопоставляет ей героику, которая толкает людей на
сверхдолжное (см.: Магазинер Я. М. Общее учение о государст­
ве. 2-е изд. Пг., 1922, с. 50).

⁵ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 154.

⁶ Ср.: Мэн Г. С. Древнее право, его связь с историей общества и
его отношение к новейшим идеям. СПб., 1873, с. 40 и 47.

⁷ Kant J. Kritik der praktischen Vernimft. Leipzig, 1914, S. 196.

⁸ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 84.

⁹ Нечего и говорить, что внеклассовая этика в обществе, разди­
раемом классовой борьбой, может существовать лишь в вообра­
жении, но отнюдь не на практике. Рабочий, решающий принять
участие в забастовке, несмотря на те лишения, с которыми для
него лично это участие связано, может формулировать это реше­
ние как моральный долг подчинить свои частные интересы об­
щим интересам. Но само собой ясно, что в это понятие общих
интересов пе могут быть включены и интересы капиталиста,
против которого ведется борьба.

¹⁰ Значит ли это, что «в будущем обществе не будет нравствен­ности?» Конечно, не значит, если понимать нравственность в ши­роком смысле, как развитие высших форм гуманности, как пре­вращение человека в родовое существо, по выражению Маркса;

158

Общая теория права и марксизм

в данном же случае речь идет о другом, о специфических формах морального сознания и морального поведения, которые, сыграв свою историческую роль, должны будут уступить место иным, более высоким формам отношения личности и коллектива (при­меч. к 3-му изд.).

¹¹ Так обстоит дело в частном праве, которое является прототипом
правовой формы вообще. «Правовые» требования, исходящие от
органов публичной власти, требования, за которыми не стоит
никакой частный интерес, суть не более как юридическая сти­
лизация фактов политической жизни. Характер этой стилизации
различен в зависимости от различия установок; поэтому юриди­
ческое понимание государства неизбежно впадает в плюрализм.
В том случае, когда государственная власть изображается как
воплощение объективного правила, стоящего над сторонами-
субъектами, она как бы сливается с нормой, достигая макси­
мальной степени безличности и абстрактности. Требование го­
сударства выступает как беспристрастный и незаинтересованный
закон. Государство в этом случае почти невозможно мыслить как
субъект — до такой степени оно лишено всякой субстанциональ­
ности и превращено в отвлеченную гарантию общения действи­
тельных субъектов-товаровладельцев. Именно эту концепцию,
как наиболее чистую юридическую концепцию государства, от­
стаивает австрийская нормативная школа во главе с Кельзеном.

Наоборот, в международных отношениях государство высту­пает вовсе не как воплощение объективной нормы, но как носи­тель субъективных прав, т. е. со всеми атрибутами субстанцио­нальности и эгоистической заинтересованности. Ту же роль оно играет, когда в качестве фиска выступает стороной в спорах с частными лицами. Между этими двумя концепциями возмож­ны многочисленные промежуточные и гибридные формы.

¹² Binder J. Rechtsnorm und Rechtspflicht. Leipzig, 1912.

¹³ См.: Трубецкой Е. Н. Энциклопедия права. М., 1908, с. 28.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПРАВО И ПРАВОНАРУШЕНИЕ

«Русская Правда» — этот древнейший юридический памятник киевского периода нашей истории — насчиты­вает из 43 статей (так называемого академического списка) всего-навсего две статьи, не относящиеся к уго­ловным или гражданским правонарушениям.' Остальные статьи или определяют санкцию, или содержат в себе процессуальные правила, применявшиеся в случае право­нарушения. Следовательно, отклонение от нормы и там и здесь составляет предпосылку \ Ту же самую картину представляют собой так называемые варварские правды германских племен. Так, например, в «Салической Прав-

Общая теория права и марксизм

де» из 408 статей только 65 не имеют карательного ха­рактера. Древнейший памятник римского права, законы XII таблиц начинаются с правила, определяющего поря­док привлечения к суду: «Si in jus vocat, ni it, antesta-mino. Igitur im capito» (А в суд зовет, а не идет, опослу-шествовать; то тут его хватать) ².

По замечанию известного историка права Мэна, «сле­дует принять за правило, что чем древнее кодекс, тем полнее и подробнее изложен в нем уголовный отдел» ³.

Неподчинение норме, нарушение ее, разрыв нормаль­ного общения и вытекающий отсюда конфликт — вот что является исходным моментом и главнейшим содержанием архаического законодательства. Наоборот, нормальное не фиксируется сначала как таковое — оно просто существу­ет. Потребность зафиксировать и точно установить объем и содержание взаимных прав и обязанностей возникает там, где спокойное и мирное существование нарушено. С этой точки зрения прав Бентам, когда он говорит, что закон создает права, создавая преступления. Юридиче­ское общение получает свою специфическую характери­стику исторически, прежде всего на фактах правонаруше­ний. Понятие кражи определяется раньше, чем понятие собственности. Отношения, возникающие при займе, фик­сируются на тот случай, если взявший не хочет отдать: «...аще где взыщет на дроузе проче, а он ся запирати почнет» и т. д. («Русская Правда». Академический спи­сок, с. 14). Первоначальное значение слова «pactum» есть вовсе не значение договора вообще, но pax' а, ми­ра, т. е. полюбовного окончания вражды; «мировая» (Vertrag) полагает конец «пемиролюбию» (Unvertraglich-keit⁴.

Таким образом, если частное право непосредственнее всего отражает самые общие условия существования пра­вовой формы как таковой, то уголовное право есть та сфера, где юридическое общение достигает максимальной напряженности. Здесь юридический момент прежде всего и ярче всего отрывается от бытового и приобретает пол­ную самостоятельность. В судебном процессе особенно отчетливо выступает превращение действий конкретного человека в действие стороны, т. е. юридического субъек­та. Чтобы подчеркнуть отличие обыденных житейских действий и волеизъявлений от юридических волеизъявле-

160

Общая теория права и марксизм

ний, древнее право пользовалось особенными торжествен­ными формулами и обрядами. Драматизм судебного про­цесса создавал наглядно, рядом с фактическим миром, особое юридическое бытие.

Из всех видов права именно уголовное право облада­ет способностью самым непосредственным и грубым об-. разом задевать отдельную личность. Поэтому оно всегда вызывало к себе наиболее жгучий, и притом практиче­ский, интерес. Закон и кара за его нарушение вообще тес­но ассоциируются друг с другом, и, таким образом, уго­ловное право как бы берет на себя роль представителя права вообще, является частью, заменяющей целое.

Происхождение уголовного права связывается исто­рически с обычаем кровной мести. Несомненно, что ге­нетически эти явления близки друг другу. Но месть ста­новится вполне местью только потому, что за ней следует вира и наказание, т. е. и здесь последующие этапы раз­вития, как это часто наблюдается в истории человечества, объясняют намеки, заключающиеся в предыдущих фор­мах. Если же подходить к тому же явлению с противо­положного конца, мы не увидим в нем ничего, кроме борьбы за существование, т. е. чисто биологического факта. Для теоретиков уголовного права имеющих в виду более позднюю эпоху, кровная месть совпадает с jus ta-lionis, т. е. с началом равного возмездия, при котором отомщение обиды обиженным или его родом устраняет возможность дальнейшей мести. На самом деле, как справедливо указывает М. Ковалевский, древнейший ха­рактер кровной мести был вовсе не таков. Родовые меж­доусобия переходят из поколения в поколение. Обида, хотя бы и совершенная в отмщение, сама становится осно­ванием для новой мести. Обиженный и его родичи стано­вятся обидчиками — и так из одного поколения в другое, нередко до совершенного истребления враждующих ро­дов \

Месть начинает регулироваться обычаем и превраща­ется в возмездие по правилу талиона: «око за око и зуб за зуб» только тогда, когда наряду с нею начинает ук­репляться система композиций или денежного выкупа. Идея эквивалента, эта первая чисто правовая идея, име­ет своим источником все ту же форму товара. Преступ­ление можно рассматривать как особую разновидность

Общая теория права и марксизм

161

оборота, в которой меновое, т. е. договорное, отношение устанавливается post factum, т. е. после своевольного дей­ствия одной из сторон. Пропорция между преступлением и возмездием сводится к той же меновой пропорции. По­этому Аристотель, говоря о выравнивании в обмене как виде справедливости, делит его на два подвида — вырав­нивание в добровольных и недобровольных действиях, причем к добровольным действиям он относит хозяйст­венные отношения, как-то: куплю-продажу, ссуды и т. д., а ко вторым — разного рода преступления, влекущие за собой наказание как некоторый эквивалент. Ему же при­надлежит определение преступления как договора, за­ключаемого против воли. Наказание выступает как экви­валент, уравновешивающий ущерб, понесенный потерпев­шим. Эту же идею воспринял, как известно, Гуго Гроций. Как ни наивны с первого взгляда эти конструкции, но в них скрывается гораздо больше чутья к форме права, чем в эклектических теориях современных юристов.