Общая теория права и марксизм 9 страница

138

Общая теория праба и марксизм

то, что наряду со всеми видами фактической зависимо­сти одного человека от другого (от каковых зависимо­стей эта доктрина абстрагировалась) она конструировала еще один вид зависимости от безличной общей воли го­сударства.

Но как раз эта конструкция и составляет основу юри-! дической теории государства — лица. Естественноправо- I вой элемент в юридических теориях государства лежит ' гораздо глубже, чем это казалось критикам естественно-правовой доктрины. Он коренится в самом понятии пуб­личной власти, т. е. власти, никому в частности не при­надлежащей, стоящей над всеми и адресующейся ко всем. Ориентируясь на это понятие, юридическая теория неиз­бежно теряет связь с реальной действительностью. Разни­ца между доктриной естественного права и новейшим юридическим позитивизмом только в том, что первая го­раздо яснее ощущала логическую связь абстрактной госу­дарственной власти и абстрактного субъекта. Она брала эти мистифицированные отношения товаропроизводящего общества в их необходимой связи и потому дала образ­чик классической ясности построений. Наоборот, так на­зываемый юридический позитивизм не отдает себе отчета даже в своих собственных логических предпосылках.

Правовое государство — это мираж, но мираж, весьма удобный для буржуазии, потому что он заменяет вывет­рившуюся религиозную идеологию, он заслоняет от масс факт господства буржуазии. Идеология правового госу­дарства удобнее религиозной еще потому, что она, не отражая полностью объективной действительности, все же опирается на нее. Власть, как «общая воля», как «власть права», постольку реализуется в буржуазном обществе,

■    поскольку последнее представляет собой рынок ¹⁵. С этой
точки зрения и полицейский устав может выступить пе­
ред нами как воплощение идеи Канта о свободе, огра­
ниченной свободой другого.

Свободные и равные товаровладельцы, встречающиеся на рынке, являются таковыми только в абстрактном от­ношении приобретения и отчуждения. В действительной

■ жизни они связаны друг с другом многообразными от-
■• ношениями зависимости. Это — лавочник и крупный en­
's товик, крестьянин и помещик, разоренный должник и его

кредитор, пролетарий и капиталист. Все эти бесчислен-

Общая теория права и марксизм

139

ные отношения фактической зависимости составляют по­длинную основу государственной организации. Между тем для юридической теории государства они как бы не суще­ствуют. Далее, жизнь государства складывается из борь­бы различных политических сил, т. е. классов, партий, всевозможных группировок; здесь скрываются реальные движущие пружины государственного механизма. Для юридической теории они равным образом недоступны. Правда, юрист может проявить большую или меньшую гибкость и приспособляемость к фактам, например при­нимая во внимание кроме писаного нрава и те неписа­ные правила, которые сложились в государственной прак­тике, но это не изменит его принципиальной позиции по отношению к действительности. Между юридической ис­тиной и той истиной, которая составляет цель историче­ского и социологического исследования, неизбежно неко­торое расхождение. Дело не только в том, что динамика социальной жизни опрокидывает застывшие юридические формы и что поэтому юрист со своим анализом обречен запаздывать на несколько темпов; даже оставаясь в своих утверждениях, так сказать, a jour факта, юрист передает его иначе, чем социолог, ибо юрист, оставаясь юристом, исходит из понятия государства как самостоятельной силы, противостоящей всяким иным индивидуальным и общественным силам. С точки зрения исторической и по­литической решения влиятельной классовой или партий­ной организации имеют такое же, а иногда и еще боль­шее значение, чем решение парламента или какого-ни­будь иного государственного учреждения. С точки зрения юридической факты первого рода являются как бы несу­ществующими. Наоборот, в любом постановлении парла­мента, отбросив юридическую точку зрения, можно ви­деть не акт государства, но решение, принятое опреде­ленной группой, кликой лиц, движимых теми же самыми индивидуально-эгоистическими или классовыми мотива­ми, как и всякий другой коллектив. Крайний нормати-вист Кельзен делает отсюда вывод, что государство вооб­ще существует лишь в качестве мысленного предмета, замкнутого порядка норм или долженствований. Но, ко­нечно, такая бесплотность предмета науки государствен­ного права должна отпугивать юристов-практиков. Ибо они если не разумом, то инстинктом ощущают несомнеи-

140

Общая теория права и марксизм

 

ную практическую значимость своих понятий именно в здешнем греховном мире, а не только в царстве чистой логики. «Государство» юристов, несмотря на всю его «идеологичность», соотносится с некоторой объективной реальностью, подобно тому, как самый фантастический сон все же опирается на действительность.

Этой реальностью прежде всего является сам государ­ственный аппарат в его вещественных и людских эле­ментах.

Прежде чем создавать законченные теории, буржуа­зия начала строить свое государство па практике. Этот процесс в Западной Европе начался в городских комму­нах ¹⁶. В то время как феодальный мир не знал разли­чия между личными средствами феодала и средствами политического союза, в городах впервые появляется об­щественная городская касса, сначала как спорадическое, затем как постоянное учреждение "; «дух государствен­ности» получает, так сказать, свое материальное седа­лище.

Появление государственных средств делает возмож­ным появление людей, которые существуют на эти сред­ства,— должностных лиц и чиновников. В феодальную эпоху функции управления и суда выполнялись слугами феодала. В городских коммунах впервые появляются об­щественные должности в полном смысле слова; публич­ность власти находит себе материальное воплощение. До­веренность в смысле частноправовом, в смысле уполномо­чия к совершению сделок, отделяется от должности. Абсолютной монархии оставалось только усвоить эту сло­жившуюся в городах публичную форму власти и осуще­ствить ее на более обширной территории. Все дальней­шее усовершенствование буржуазной государственности, которое происходило и путем революционных взрывов, и путем мирного приспособления к монархически-фео­дальным элементам, можно свести к одному принципу, который гласит, что из двух обменивающихся на рынке ни один не может выступать в качестве властного регуля­тора менового отношения, но что для этого требуется некто третий, воплощающий в себе ту взаимную гаран­тию, которую товаровладельцы в качестве собственников дают друг другу, и являющийся, следовательно, олицетво­ренным правилом общения товаровладельцев.

I

Общая теория права и марксизм

141

Это юридическое понятие государства буржуазия клала в основу своих теорий и стремилась осуществлять на практике. Последнее, разумеется, она делала, руково­дясь знаменитым принципом «постольку-поскольку» ¹⁸.

Ибо ради чистоты теории буржуазия никогда не упу­скала из виду другой стороны дела, а именно что клас­совое общество не только рынок, где встречаются незави­симые товаровладельцы, но в то же время арена ожесто­ченной классовой войны, в которой государственный аппарат является одним из самых могучих орудий. А на этой арене отношения складываются далеко невдухекан-товского определения права как ограничения свобода личности в минимальных пределах, необходимых для об­щежития. Здесь глубоко прав Гумплович, когда он заяв­ляет, что «такого рода права никогда не существовало, ибо мера свободы обусловлена только мерой господства другого, норма общежития диктуется не возможностью общежития, но возможностью господства». Государство как фактор силы и во внутренней и во внешней поли­тике — вот та поправка, которую буржуазия вынуждалась делать к своей теории и практике «правового государ­ства». Чем неустойчивее становилось господство буржуа­зии, тем более компрометирующими становились эти по­правки, тем скорее «правовое государство» превращалось в бесплотную тень, пока, наконец, исключительное обо­стрение классовой борьбы не заставило буржуазию совер­шенно отбросить в сторону маску правового государства и обнажить сущность власти как организованного наси­лия одного класса над другим.

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 714.

² Характерно, что, предписывая для известных дней «божий мир»,
церковь прямо как бы узаконивала для другого времени частные
войны. В XI в. было сделано предложение вовсе уничтожить по­
следнее, но это предложение встретило энергичный протест Ге-
рарда, епископа Камбрского, который заявил, что требование
постоянного божьего мира «противоречит человеческой природе»
(ср.: Котляревский С. А. Власть и право: Проблема правового го­
сударства. М., 1915, с. 189).

³ Ср.: Hauriou M. Principes du droit public. Paris, 1910, p. 272.

⁴ Ср.: Gierhe 0. Geschichte des deutschen Korperschaftsbegriffs. Ber-

₅ Hn, 1873, S. 648.

Если на деле это сознание своей высокой миссии отсутствовало и у западных феодалов, и у русских князей, смотревших на свои

142

Общая теория права и марксизм

 

функции по обеспечению порядка просто как на источник дохо­да, то последующие буржуазные историки не преминули припи­сать им несуществовавшие мотивы, так как для самих историков буржуазные отношения и вытекающая из них публичность вла­сти представлялись вечной и незыблемой нормой.

⁶ При этом сама объективная норма представляется как общее
убеждение подчиненных ей лиц: «Право есть всеобщее убежде­
ние лиц, находящихся в юридическом общении. Возникновение
правового положения есть поэтому возникновение всеобщего
убеждения, имеющего обязательную силу и подлежащего испол­
нению» (Пухта Г. Курс римского гражданского права. М., 1874,
т. 1, с. 29). Эта формула в своей мнимой всеобщности представ­
ляет на деле лишь идеальное отражение условий рыночного об­
щения; вне этого последнего она лишена всякого смысла. На
самом деле вряд ли кто-нибудь решится утверждать, что право­
вое положение, например, илотов в Спарте было результатом их
(илотов) «всеобщего убеждения, возымевшего обязательную
силу» (ср.: Gamplowicz L. Rechtsstaat und Sozialismus. Innsbruck,
1881).

⁷ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 170.

⁸ В наше время обостренной революционной борьбы мы можем на­
блюдать, как официальный аппарат буржуазной государственно­
сти отходит на второй план по сравнению с «вольными дружи­
нами» фашистов, оргеша и т. п. Это лишний раз доказывает, что
когда равновесие общества нарушается, то оно «ищет спасения»
не в создании стоящей над классами власти, но в максимальном
напряжении сил борющихся классов.

⁹ Подволоцкий И. Марксистская теория права. М., 1923, с. 33.

¹⁰ Ср.: Таль Л. Юридическая природа организации или внутреннего
порядка предприятия.— Юрид. вестн., 1915, № IX, (I), с. 178.

¹¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 25, ч. II, с. 453—454.

¹² См.: Там же, с. 399.

¹³ Я избавлен от труда приводить подробные доказательства этого
положения возможностью сослаться   на критику юридических
теорий Лабанда, Еллинека и других у Гумпловича (см.: Gumplo-
wicz L. Rechtsstaat und Sozialismus; Idem. Geschichte der Staats-
theorien. Innsbruck, 1926), а также на превосходную работу
т. В. В. Адоратского «Государство» (М., 1923).

¹⁴ Здесь нельзя не отметить маленькую несообразность. Если дей­
ствуют не люди, а само государство, то зачем отдельно указы­
вать на подчинение нормам того же государства?.. Ведь это, соб­
ственно, означает повторение одного и того же. Вообще, теория
 органов представляет один из самых крупных камней преткнове­
ния юридической теории. После того как юрист BOf-вот, казалось,
благополучно справился с определением понятия государства
и готовится безмятежно плыть дальше, его ожидает второй под­
водный камень — понятие органа. Так, по Еллинеку у государ­
ства нет воли, но есть воля органов. Но спрашивается: как же
создались органы? А без органов нет государства. Попытка раз­
решить затруднение при помощи концепции государства, как
юридического отношения, подставляет вместо проблемы в общем

виде ряд частных случаев, на которые она разлагается. Ибо лю-

I

Общая теория права я марксизм                             143

бое конкретное публично-правовое отношение заключает в себе тот же элемент мистификации, который мы находим в общем понятии государства-лица ¹⁶*.

is Лоренц Штейн противопоставлял, как известно, идеальное госу­дарство, стоящее над обществом, государству, поглощенному об­ществом, т. е., по нашей терминологии, классовому государству. К таковым он относил феодально-абсолютистское государство, охранявшее привилегии крупного землевладения, и капиталисти­ческое, которое охраняет привилегии буржуазии. Но за вычетом этих исторических реальностей остается только государство, как фантазия прусского чиновника или как абстрактная гарантия условий обмена по стоимости. В исторической же действитель­ности «правовое государство», т. е. государство, стоящее над об­ществом, реализуется только в качестве своей собственной про­тивоположности, т. е. как «комитет, управляющий общими дела­ми всего класса буржуазии» {Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 426).

¹⁶  Ср.: Котляревспий С. А. Указ. соч., с. 193.

¹⁷  Древнегерманская община •— марка вовсе не была юридическим
лицом, владеющим имуществом. Общественный характер альмен-
ды выражался в том, что она находилась в пользовании всех
членов марки. Сборы на общественные нужды производились
лишь спорадически и в каждом отдельном случае строго сораз­
мерно с потребностью. Если оставался излишек, то он употреб­
лялся на общее угощение. Этот обычай показывает, как чуждо
было представление о перманентных общественных средствах.

¹⁸  Английская буржуазия, которая раньше других отвоевала себе
господство на мировых рынках и чувствовала себя неуязвимой
благодаря островному положению, могла идти дальше других
в практике «правового государства». Наиболее последовательным
проведением юридического начала во взаимоотношениях власти
и отдельного субъекта и наиболее эффективной гарантией того,
что носители власти не выйдут из своей роли — быть олицетво­
рением объективной нормы, является подчинение государствен­
ных органов юрисдикции независимого (не от буржуазии, разу­
меется) суда. Англосаксонская система является своего рода
апофеозом буржуазной демократии. Но, так сказать, на худой
конец, при иных исторических условиях буржуазия мирится
и с такой системой, которую можно окрестить как система «от­
деления собственности от государства» или система цезаризма.
В этом случае правящая клика своим неограниченным деспоти­
ческим произволом (имеющим два направления: внутреннее,
против пролетариата, и внешнее, выражающееся в империали­
стической политике) как бы создает фонд для «свободного само­
определения личности» в гражданском обороте. Так, по мнению
С. А. Котляревского, «частноправовой ипдивидуализм вообще
уживается с политическим деспотизмом: Code civil возникает
в эпоху, для которой характерно не только отсутствие политиче­
ской свободы в государственном устройстве Франции, но и ка­
кой-то упадок интереса к этой свободе, сказавшийся так нагляд­
но уже во время 18 брюмера. Но такая частноправовая свобода
не только заставляет мириться со многими сторонами в деятель-

144

Общая теория права и марксизм

ности государства; она сообщает «той последней в целом извест­ный правовой отпечаток» (Котляревский С. А. Указ. соч., с. 171). Блестящую характеристику отношения Наполеона I к граждан­скому обществу см. у Маркса (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 137).

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПРАВО И НРАВСТВЕННОСТЬ

Для того чтобы продукты человеческого труда могли относиться друг к.другу как стоимости, люди должны относиться друг к другу как независимые и равные лич­ности.

Если один человек находится во власти другого, т. е. является рабом, его труд перестает быть творцом и суб­станцией ценности. Рабочая сила раба наравне с рабочей силой домашнего животного лишь переносит на продукт определенную часть издержек своего производства и вос­производства.

На этом основании Туган-Барановский делает вывод, что политическую экономию можно понять, только исходя из руководящей этической идеи верховной ценности и потому равноценности человеческой личности'. Маркс, как известно, делает обратный вывод, а именно этиче­скую идею равноценности человеческой личности он свя­зывает с формой товара, т. е. выводит ее из практиче­ского приравнивания друг к другу всех видов челове­ческого труда.

В самом деле, человек как моральный субъект, т. е. как равноценная личность, есть не более как условие обмена по закону стоимости. Таким же условием является чело­век как субъект прав, т. е. как собственник. И нако­нец, оба эти определения самым тесным образом связаны с третьим, в котором человек фигурирует в качестве эгоистического хозяйствующего субъекта.

Все три определения, будучи несводимы одно на дру­гое и даже как бы противоречивы, отражают совокупность условий, необходимых для реализации стоимостного отно­шения, т. е. такого отношения, при котором связь людей в процессе труда представляется как вещественное свой­ство обмениваемых продуктов.

Общая теория права и марксизм

145

Если оторвать эти определения от того реального об­щественного отношения, которое они выражают, и пы­таться развивать их как самостоятельные категории, _т. е. чисто рассудочным путем, то в результате получит­ся клубок противоречий и взаимно друг друга уничто­жающих положений ². Но в реальном отношении обмена эти противоречия диалектически соединяются как нечто целостное.

Обменивающийся должен быть эгоистом, т. е. руково­диться голым хозяйственным расчетом, иначе стоимостное отношение не может проявить себя как общественно не­обходимое отношение. Обменивающийся должен быть но­сителем права, т. е. иметь возможность автономного реше­ния, ибо его воля должна «находиться в вещах». Нако­нец, обменивающийся воплощает начало принципиальной равноценности человеческой личности, ибо в обмене все виды труда приравниваются один к другому и сводятся к абстрактному человеческому труду.

Таким образом, три вышеуказанных момента, или, как раньше любили выражаться, три начала,— эгоизма, сво­боды и верховной ценности личности — неразрывно свя­заны одно с другим, представляя в совокупности рацио­нальное выражение одного и того же общественного отно­шения. Эгоистический субъект, субъект права и моральная личность — это три основные маски, под которыми высту­пает человек в товаропроизводящем обществе. Экономика стоимостных отношений дает ключ к пониманию правовой и моральной структуры не в смысле конкретного содер­жания норм права или морали, но в смысле самой фор­мы. Идея принципиальной ценности и равноценности че­ловеческой личности имеет свою длинную историю: через стоическую философию она вошла в обиход римских юри­стов и в учение христианской церкви, а затем в доктри­ну естественного права. Существование рабства в Древ­нем Риме не помешало Сенеке прийти к убеждению, что, «если тело может быть несвободным и принадлежать гос­подину, то душа всегда остается sui juris». Кант, в сущ­ности говоря, сделал очень небольшой шаг вперед по сравнению с этой формулой, ибо у него принципиальная автономия личности прекрасно сочетается с чисто крепо­стническими взглядами на отношения между господами и слугами (Gesinde). Но в какие бы одежды эта идея ни

146

Общая теория права и марксизм

облекалась, в ней нельзя открыть ничего, кроме выраже­ния того факта, что различные конкретные виды общест­венно полезного труда сводятся к труду вообще, посколь­ку продукты труда начинают обмениваться как товары. Во всех других отношениях неравенство людей (половое, массовое и т. д.) бьет в глаза на протяжении истории с такой очевидностью, что приходится удивляться не тому богатству аргументов, которое могли выдвинуть против учения об естественном равенстве людей различные его противники, а тому, что до Маркса и кроме Маркса никто ~вв задался вопросом об исторических причинах, способ­ствовавших возникновению этого естественноправового предрассудка. Ведь если человеческая мысль на протя­жении веков с таким упорством возвращалась к тезису ад равенстве людей и разрабатывала его на тысячу ладов, то ясно, что за этим тезисом должно было скрываться •какое-то объективное отношение. Нет сомнения, что поня­тие моральной или равноценной личности есть идеологи­ческое образование и как таковое не адекватно действи­тельности. Ничуть не меньшим идеологическим искаже­нием реальной действительности является и эгоистиче­ский хозяйствующий субъект. И тем не менее оба эти определения адекватны одному специфическому социаль­ному отношению и лишь выражают его абстрактно и, следовательно, односторонне. Вообще говоря, мы уже име­ли случай указать, что понятие или словечко «идеология» не должно удерживать нас от дальнейшего анализа. Успо­каиваться на том, что человек, равный другому челове­ку,— это порождение идеологии, значит слишком облег­чать себе задачу. «Низ» и «верх» суть не более как понятия, выражающие собой нашу «земную» идеологию. Однако в основе их лежит несомненный реальный факт земного тяготения. И как раз тогда, когда человек по­знал действительную причину, заставляющую его разли­чать низ и верх, т. е. силу тяготения, направленную к центру земли, он постиг ограниченность этих определе­ний, их неадекватность в применении ко всей космиче­ской действительности. Таким образом, обнаружение идеологичности было другой стороной обнаружения истин­ности понятий.

Если моральная личность есть не что иное, как субъ­ект товаропроизводящего общества, то моральный закон

Общая теория права и марксизм

147

должен обнаружить себя как правило общения товаровла­дельцев. Это неизбежно придает ему двойственность. С одной стороны, этот закон должен иметь социальный характер и как таковой стоять выше отдельной личности. С другой стороны, товаровладелец по своей природе есть носитель свободы (свободы приобретать и отчуждать), по­этому и правило общения товаровладельцев должно быть помещено в душе каждого их них, быть его внутренним законом. Категорический императив Канта объединяет в себе эти противоречивые требования. Он сверхиндивидуа­лен, потому что он не имеет ничего общего с какими-либо естественными побуждениями — страхом, симпатией, жалостью, чувством солидарности и т. д. Он, по выраже­нию Канта, не устрашает, не убеждает, не льстит. Он вообще расположен вне всяких эмпирических, т. е. просто человеческих, мотивов. В то же время он выступает не­зависимо от всякого внешнего давления в прямом и гру­бом смысле слова. Он действует исключительно в силу сознания его всеобщности. Кантовская этика — это типич­нейшая этика товаропроизводящего общества, но в то же время она представляет собой наиболее чистую и закон­ченную форму этики вообще. Кант придал логически за­конченный вид той форме, которую буржуазное, разло­женное на атомы общество стремилось воплотить на деле, освобождая личность от органических связей патриар­хальной и феодальной эпох ³.

Основные понятия морали не имеют поэтому никакого смысла, если мы оторвем их от товаропроизводящего об­щества и попробуем применять к какой-либо иной обще­ственной структуре. Категорический императив вовсе не есть социальный инстинкт, ибо основное предназначение этого императива — действовать там, где невозможна ни­какая естественная органическая, сверхиндивидуальная мотивация. Там, где между индивидами существует тес­ная эмоциональная связь, стирающая границы личного «я», там не может иметь место феномен морального долга. Для понимания этой последней категории надо ис­ходить не из той органической связи, которая сущест­вует, например, между самкой и детенышем или между родом и каждым из его сочленов, но из состояния раз­общенности. Моральное бытие является необходи­мым восполнением юридического бытия,— и то и другое

148

Общая теория права и марксизм

суть способы общения людей, производящих товары. Весь пафос кантовского категорического императива сводится к тому, что человек «свободно», т. е. по внутреннему убеждению, делает то, к чему в плоскости права он был бы принужден. Характерны самые примеры, которые при­водит Кант для иллюстрации своих мыслей. Они сводят­ся целиком к проявлению буржуазной добропорядочности. Героизм и подвиг не находят себе места в рамках кантов­ского категорического императива. Жертвовать собой вов­се не обязательно, поскольку ты от другого не требуешь такой жертвы. «Безумные» акты самоотречения и само­забвения во имя исполнения своего исторического при­звания, своей социальной функции, акты, в которых про­является высшая напряженность социального инстинкта, лежат вне этики в строгом смысле слова ⁴.

Шопенгауэр и за ним В. Соловьев определяли право как некоторый этический минимум. С тем же основанием можно этику определить как некоторый социальный ми­нимум. Более высокий подъем социального чувства лежит вне этики в строгом смысле и унаследован современным человечеством от предшествовавших эпох органического, в частности родового, быта. Вот что говорит, например, Энгельс, сравнивая характер древних германцев и циви­лизованных римлян: «Их личные способности и храбрость, их свободолюбие и демократический инстинкт, побуждав­ший видеть во всех общественных делах свое собствен­ное дело... чем было все это, как не характерными чертами человека, стоящего на высшей ступени варварст­ва, как не плодами его родового строя?» ⁵.

Единственно, чем рационалистическая этика действи­тельно поднимается над могучими и иррациональными со­циальными инстинктами,— это своей всечеловечностью. Она порывает со всеми органическими, по необходимости узкими рамками (род, племя, нация) и стремится стать универсальной. Этим она отражает определенные матери­альные достижения человечества, а именно превращение торговли в мировую торговлю. «Несть эллина, ни иудея» отражало собой вполне реальный факт в истории народов, объединенных властью Рима.

Поскольку универсализм этпческой (а следовательно, и правовой) форлгьт: все люди равны, у всех одна и та же «душа», все могут быть субъектами права и т. д.— на-

Общая теория права и марксизм              149

вязывался практикой торгового общения с иноземцами, _т. е. с людьми чуждых обычаев, языка, религии, по­стольку он вряд ли на первых порах воспринимался как нечто положительное уже хотя бы потому, что с ним был связан отказ от вкоренившихся своих специфических обычаев, от любви к своему и презрения к чужому. Так, например, Мэп указывает, что само jus gentium явилось плодом пренебрежения, которое римляне питали ко всяко­му чуждому праву, и нежелания предоставить чужеземцу преимущества их собственного туземного jus civile. Древ­ний римлянин, по мнению Мэна, так же не любил jus gentium, как не любил иностранцев, для пользы которых оно предназначалось. Самое слово aequitas означало урав­нивание, причем, вероятно, этому выражению не прида-рэлосъ сначала никакого этического оттенка, и нет осно­вания предполагать, чтобы процесс, обозначаемый этим выражением, возбуждал собой что-либо, кроме отвраще­ния, в уме первобытного римлянина ⁶.

Тем не менее в дальнейшем рационалистическая эти­ка представляется для товаропроизводящего общества максимальным достижением и высшим культурным бла­гом, о котором принято говорить не иначе, как в самом восторженном тоне. Достаточно вспомнить хотя бы изве­стные слова Канта: «Две вещи наполняют душу все но­вым и увеличивающимся удивлением и благоговением, чем чаше и глубже вдумываешься в них: звездное небо над моей головой и моральный закон во мне» ⁷.