Emerat ille prius, vendere jure potest. 21 страница

 

* * *

 

Отец Лактанс умер 18 сентября, то есть день в день через месяц после Грандье, причем в таких страшных муках, что некоторые францисканцы посчитали его смерть местью сатаны, тогда как многие другие, припомнив слова Грандье, решили, что это правосудие Божие. Смерти его предшествовали многие странные обстоятельства, способствовавшие возникновению такого мнения. Посмотрим, что по этому поводу пишет автор «Истории луденских дьяволов», заверяющий в правдивости своего рассказа.

Через несколько дней после казни Грандье отец Лактанс заболел смертельной болезнью и, чувствуя, что она вызвана сверхъестественной причиной, решил совершить паломничество в сомюрскую церковь Нотр-Дам-дез-Андийе, славившуюся чудесами и снискавшую большое почтение к ней в тех краях. Он договорился, что для этого ему будет предоставлено место в карете г-на де Кане, который отправлялся развлечься с веселой компанией в свое имение Гран-Фон и, зная, что отец Лактанс немного тронулся из-за последних слов Грандье, решил позабавиться над перепуганным монахом, для чего и предложил тому ехать вместе с ним. Забавники и в самом деле непрерывно подшучивали над почтенным францисканцем, но однажды, проезжая по прекрасной дороге, карета без каких бы то ни было видимых причин перевернулась вверх колесами; при этом, правда, никто не пострадал. Столь необычайное происшествие удивило путников и несколько поумерило их задор. Отец Лактанс выглядел смущенным и опечаленным, а вечером не стал ужинать и лишь повторял: «Зря я не допустил к Грандье исповедника, которого он просил. Господь наказывает меня за это».

На следующий день путешественники продолжили путь, однако, глядя на плачевное состояние отца Лактанса, потеряли всякую охоту смеяться и шутить. Внезапно, проезжая по ровной дороге в предместье Феме, карета снова опрокинулась, и опять никто не пострадал. На этот раз всем стало ясно, что над кем-то из путешественников занесена длань Господня и что этот «кто-то» – отец Лактанс; поэтому пассажиры немедленно разъехались в разные стороны, оставив его в одиночестве и коря себя за несколько дней, проведенных в его обществе.

Францисканец добрался до Нотр-Дам-дез-Андийе, однако несмотря на всю свою чудотворную силу церковь эта не смогла упросить Бога отменить приговор, произнесенный мучеником, и 18 сентября, в шесть с четвертью часов вечера, то есть ровно через месяц – день в день, час в час – после казни Грандье отец Лактанс в невыносимых мучениях испустил дух.

Что же касается отца Транкиля, то его день настал через четыре года. Болезнь, от которой он умер, была столь необычна, что врачи ничего не могли понять, а его собратья из ордена святого Франциска, боясь, что крики и проклятия больного, слышные даже на улице, сослужат его памяти дурную службу, особенно среди тех, кто видел, как Грандье умирал с молитвой на устах, распустили слух, будто дьяволы, изгнанные им из монахинь, вселились в него самого. Так он и умер в возрасте сорока трех лет, не переставая кричать: «Ах, Боже, как мне больно, как больно! Все дьяволы и все грешники в аду вместе взятые не страдают так, как я!»

«На самом деле, – говорится в панегирике, написанном в честь отца Транкиля и выставляющем в благоприятном для религии свете все подробности этой мучительной смерти, – благородная душа, заключенная в терзаемом демонами теле, оказалась для них жарким адом».

Эпитафия, помещенная на его могиле, является свидетельством святости покойного или его греховности – в зависимости от того, верит читающий ее в беснование или нет. Вот она:

 

Здесь покоится смиренный отец Транкиль из Сен-Реми, капуцинский проповедник; демоны, будучи не в силах более выносить его могучих заклинаний и подстрекаемые чародеями, довели его до смерти, которая случилась в последний день мая 1638 года.

 

Но вот хирург Манури, мучивший Грандье, умер смертью, причины которой ни у кого сомнений не вызвали. Возвращаясь однажды в одиннадцатом часу вечера с городской окраины от больного, он в сопровождении одного из своих коллег и подлекаря, несшего фонарь, уже добрался до центра города и шел по улице Гран-Паве между стеной сада кордельерского монастыря и цитаделью, как вдруг подскочил, остановился словно вкопанный и, устремив взор в некий невидимый для остальных предмет, воскликнул:

– Это Грандье!

На вопрос, где он его видит, Манури ткнул куда-то пальцем и, задрожав с головы до ног, спросил:

– Что тебе надо от меня, Грандье? Что ты хочешь?.. Да… Да… Иду.

Видение тут же исчезло, но удар был уже нанесен. Хирург и подлекарь отвели Манури домой, но ни лампы, ни свет дня не смогли рассеять его ужас: у изножия своей постели он все время видел Грандье. Неделю длилась его агония на глазах у всего города; на девятый день умирающему показалось, что призрак сдвинулся с места и начал заметно приближаться к нему. Непрерывно крича: «Он подходит! Подходит!», Манури принялся размахивать руками, словно желая отогнать видение, а вечером, не сводя с него глаз, испустил дух, примерно в тот же час, что и Грандье.

Остается сказать несколько слов о Лобардемоне. Вот что мы обнаружили на его счет в письмах г-на Патена.

 

9 числа сего месяца, в девять вечера, на какую-то карету напали грабители; произведенный ими шум заставил горожан выйти из домов – не столько из сострадания, сколько из любопытства. Раздалось несколько ружейных выстрелов, один из грабителей упал. Был задержан слуга грабителей, остальные скрылись. Раненый умер на следующее утро, молча, не издав ни сгона, не сказав, кто он такой, однако в конце концов это удалось выяснить. Оказалось, что убитый – сын судебного докладчика по имени Лобардемон, который в 1634 году приговорил к смерти несчастного луденского кюре Юрбена Грандье и заживо сжег его по подозрению, что тот вселил дьяволов в монахинь, коих заставляли плясать, чтобы убедить глупцов в их одержимости. Вот уж поистине Божья кара для семейства этого злополучного судьи за то, что тот безжалостно предал жестокой смерти несчастного священника, чья кровь вопиет об отмщении!

 

Нетрудно догадаться, что от публицистов не отставали и поэты; перед вами одно из стихотворений, сочиненных в те времена, оно написано довольно сильно и широко. Итак, говорит Юрбен Грандье:

 

Сам дьявол объявил, что, с адом в договоре,

Монахинь порчу я и приношу им горе,

Но на моей душе нет злого ничего –

Все мерзости сии содеял сам лукавый,

И смертный приговор, жестокий и неправый,

Мне слепо вынес суд, наветам вняв его.

От злобы англичан в огне сгорела Дева, [193]

Так без вины и я сожжен был, жертва гнева,

Мы не избегли с ней одних и тех же ков.

В Париже Деву чтут, а в Лондоне поносят,

Меня ж клянут одни, другие превозносят,

А третьим невдомек, кто есть я и каков.

Как некогда Геракл, безумием отмечен,

Я в пламени костра смерть принял из-за женщин,

Но смертию своей богам он равным стал;

В процессе же моем так воду замутили,

Что не поймешь никак: сгорел в аду я или,

Очищенный огнем, на небеса попал.

Напрасно я был тверд в минуты испытанья –

Для многих грешник я, погиб без покаянья,

Не переспорить мне стоустую молву:

Что-де, целуя крест, в лицо плюю я Богу,

Вперяя в небо взор, кощунствую убого,

И, Господу молясь, сонм дьяволов зову.

Другие ж говорят, кто вольно, кто невольно,

Что умер славно я и этого довольно,

Что людям праведным – пример судьба моя,

Что тот, кто всех простил и казнь стерпел без слова,

Душою вечно чист и любит Всеблагого,

Коль, скверно жизнь прожив, смерть принял так, как я.

 

 

ГРАФИНЯ ДЕ СЕН-ЖЕРАН

 

Был конец 1639 года. Ближе к вечеру с севера, со стороны Парижа, к маленькому селению, расположенному на самом краю Оверни, подходил конный отряд. На шум собрались местные жители и узнали прево и его людей. Стояла жара, лошади были взмылены, всадники покрыты пылью – как видно, они возвращались из важной экспедиции. Один из них отделился от отряда и спросил старуху, которая пряла у порога своей хижины, нет ли здесь постоялого двора. Старуха и ребятишки указали ему на дом в конце единственной улицы селения, где над дверью висела деревянная пробка. Отряд шагом тронулся с места. Тут-то зеваки и разглядели среди всадников молодого человека приятной наружности, богато одетого, который, казалось, походил на арестованного. Это открытие удвоило любопытство, и крестьяне следовали за кавалькадой до самой двери харчевни. Подошел хозяин, держа в руке шапку, и прево властно спросил, достаточно ли велика его хибара, чтобы принять отряд. Хозяин ответил, что он не пожалеет слугам короля лучшего местного вина, а корм и подстилку для лошадей отряда легко будет собрать по соседям. Прево недоверчиво выслушал эти соблазнительные обещания, отдал необходимые приказания и соскользнул с коня, прорычав ругательство, вызванное жарой и усталостью. Солдаты сомкнулись вокруг молодого человека; один из них поддержал ему стремя, прево почтительно пропустил его первым в трактир. Никто из поселян не сомневался больше, что перед ними очень важный арестант, и они стали тут же строить догадки. Мужчины предпочли, чтобы это было тяжкое преступление, за которое только и можно было арестовать молодого сеньора такого знатного происхождения; женщины же, напротив, говорили, что молодой человек со столь приятной наружностью не может быть ни в чем виновен.

В харчевне все пришло в волнение: работники бегали в подвал и на чердак, хозяин бранился и посылал служанок к соседям, хозяйка распекала дочь, которая не отрывала глаз от окна, пялясь на молодого красавца.

В главной зале стояли два стола. Прево подошел к первому, предоставив другой солдатам, которые поочередно выходили присмотреть за лошадьми на задний двор, затем указал арестованному на скамью и уселся напротив, стукнув по столу своей тростью.

– Уф! – воскликнул он, устало вздохнув. – Прошу прощения, господин маркиз, за то, что предлагаю вам такое плохое вино.

Молодой человек весело улыбнулся.

– Черт с ним, с вином, господин прево, – сказал он, – но не скрою от вас: меня огорчает остановка в пути. Как бы приятно ни было для меня ваше общество, я хотел бы уже приехать на место, чтобы внести во все ясность и немедленно покончить с этим дурацким делом.

Дочь хозяина постоялого двора, стоявшая у стола, держа в руках оловянный горшок, который только что принесла, подняла при этих словах глаза на арестанта; ее ободряющий взор, казалось, говорил: «Я знаю, он невиновен».

– А вино, – добавил маркиз, поднеся стакан к губам, – не так уж плохо, как вы уверяете, господин прево.

Затем, повернувшись к девушке, которая украдкой разглядывала его перчатки и пышный кружевной воротник, он произнес:

– Ваше здоровье, прелестное дитя!

– В таком случае, – сказал прево, пораженный его спокойствием и равнодушием, – прошу вас хотя бы извинить меня за это пристанище.

– Что? – воскликнул маркиз. – Мы здесь ночуем?

– Сударь, – промолвил прево, – мы отмахали шестнадцать больших лье, наши лошади изнурены, а что касается меня, я чувствую себя не лучше, чем моя лошадь.

Маркиз, страшно раздосадованный, стукнул по столу. Прево тяжело дышал, вытянув ноги в ботфортах и утирая лоб платком. Это был толстый человек с одутловатым лицом, усталость смаривала его особенно сильно.

– Господин маркиз, – продолжал он, – хотя ваше общество, должен отдать вам справедливость, я очень и очень ценю, не сомневайтесь, что и я хотел бы покончить с этим делом самым наилучшим образом. И если в вашей власти, как вы говорите, вырваться из рук правосудия, я желаю, чтобы это произошло поскорее. Но я умоляю вас обратить внимание, в каком состоянии мы находимся. Что до меня, мне больше не продержаться в седле и часа. Да разве вас самого не утомил переход по такой жаре?

– Да, пожалуй, – проговорил маркиз, делая вид, что изнемогает от усталости.

– Ну вот и хорошо! Отдохнем, поужинаем здесь, если получится, а завтра поутру пустимся в дорогу.

– Пусть будет так! – согласился маркиз. – Но время нужно провести пристойно. У меня еще осталось два пистоля, и я хочу угостить ваших храбрецов – ведь это из-за меня они терпят столько трудностей.

Он бросил две серебряные монеты на стол, за которым сидели солдаты, и оттуда донеслось громкое: «Да здравствует господин маркиз!» Прево поднялся, чтобы выставить часовых, а потом проследовал на кухню, где заказал на ужин все лучшее, что могло найтись в доме. Солдаты вытащили кости и начали игру. Маркиз вполголоса напевал песенку, подкручивая усы и украдкой посматривая по сторонам. Вот он достал из глубокого кармана штанов кошелек и, увидев, что мимо него идет хозяйская дочь, обнял ее одной рукой, вложил ей в ладонь монету в десять луидоров и сказал на ухо:

– Принеси в мою комнату ключ от главной двери, дай по кружке вина караульным, и ты спасешь мне жизнь.

Девушка направилась к двери, откуда выразительно глянула на арестанта и утвердительно кивнула. Прево возвратился, и два часа спустя ужин был подан. Прево ел и пил с видом человека, больше привыкшего сидеть за обеденным столом, чем в седле. Маркиз не жалел для него вина, и прево, сраженный усталостью, хмельным и терпким местным вином, время от времени повторял, полузакрыв глаза:

– Черт побери! Не могу поверить, что вы такой уж злодей, господин маркиз, по мне так вы добрый малый.

Маркиз любезничал с хозяйской дочкой и решил уж было, что прево мертвецки пьян, как вдруг, к его большому разочарованию, этот чертов прево подозвал сержанта, что-то тихо ему приказал и во всеуслышание заявил, что сочтет за честь проводить господина маркиза в его комнату и не ляжет спать сам, пока этого не сделает. И вот, сопровождаемые тремя факельщиками, они поднялись в комнату, отведенную маркизу, и прево, рассыпавшись в любезностях, удалился.

Маркиз, не раздеваясь, бросился на кровать. На башенных часах пробило девять. Из-за окна доносился шум шагов. Это солдаты ходили в конюшню и во двор.

Через час все стихло. Арестованный поднялся и начал ощупью разыскивать ключ. Он поискал на каминной полке, на столе и даже на постели. Ключа не было. Однако молодому человеку и в голову не приходило, что девушка подшутила над ним – он заметил в ней слишком явный интерес к его персоне. Окно комнаты выходило на улицу, а дверь – на ветхую, скрипучую деревянную галерею, нависшую над двором; лестница соединяла эту галерею с большой залой постоялого двора, где всегда было много гостей. Маркизу ничего другого не оставалось, как спрыгнуть либо во двор, либо на улицу. Некоторое время он раздумывал. Наконец решился прыгать на улицу, рискуя сломать себе шею, как вдруг кто-то тихо дважды стукнул в дверь. Он вздрогнул и подумал: «Я спасен». Тень проскользнула в комнату, девушка дрожала и не могла вымолвить ни слова. Маркиз ласково обнял ее и успокоил.

– Ах, сударь, – сказала она, – если нас застанут, я погибла.

– Да, – ответил маркиз, – но вы обретете счастье, если поможете мне бежать отсюда.

– Бог свидетель, я желаю этого всей душой, но у меня для вас плохая новость…

Она замолкла, обуреваемая противоречивыми чувствами. Бедняжка, чтобы не шуметь, пришла босая и вся дрожала от холода.

– Какая же? – нетерпеливо осведомился маркиз.

– Прежде чем пойти спать, господин прево потребовал у моего отца все ключи от дома и заставил его поклясться, что других ключей нет. Отец ему отдал все ключи, и еще – у каждой двери поставлен караульный, но все они очень устали, да и вина я им дала много больше, чем вы велели.

– Они скоро уснут, – не теряя спокойствия, проговорил маркиз. – Хорошо еще, что мой титул не позволил им запереть меня в этой комнате.

– В огороде, со стороны полей, – снова заговорила девушка, – есть место, которое закрыто просто плетнем, к тому же не очень прочным, но…

– Где моя лошадь?

– Под навесом, вместе с остальными.

– Я спрыгну во двор.

– Вы убьетесь.

– Тем лучше.

– Ах, господин маркиз, что же вы все-таки натворили? – горестно спросила девушка.

– Глупости, почти ничего. Но речь идет о моей чести и жизни. Не будем терять времени – я решился.

– Подождите, – сказала она, стискивая его руку, – во дворе в углу слева есть большая куча соломы, галерея доходит как раз туда.

– Прекрасно! Шума будет меньше, и мне не так больно.

Он шагнул к двери, девушка попыталась его удержать, не сознавая того, что делает, но он высвободился и открыл дверь. Полная луна освещала двор, было очень тихо, маркиз дошел до конца галереи и различил в темноте высокую кучу прелой соломы. Девушка перекрестилась. Маркиз снова прислушался, ничего не услышал и встал на перила. Он хотел уже спрыгнуть, как вдруг до него донеслись чьи-то неясные голоса – это переговаривались два солдата, передавая друг другу кружку с вином. В один момент маркиз опять очутился у своей двери – девушка ждала его на пороге.

– Я же вам говорила, что еще не время, – еле слышно сказала она.

– Мне нужен нож, чтобы воткнуть его в глотку этим мерзавцам, – прошипел маркиз.

– Умоляю, подождите всего лишь час, – прошептала девушка, – через час они уснут.

Голос ее был так нежен, она так умоляюще протягивала к маркизу руки, что тот остался, и через час она первая заговорила с ним о побеге.

Маркиз в последний раз поцеловал ее еще вчера такие невинные губы, затем приоткрыл дверь и услышал в тишине лишь далекий лай собак. Он наклонился и ясно увидел солдата, спящего на соломе лицом вниз.

– А вдруг они проснутся? – с тоской пролепетала девушка.

– Живым я им не дамся, будь спокойна, – отозвался маркиз.

– Прощайте, и да хранит вас Господь, – рыдая, проговорила она.

Он перешагнул балюстраду, присел и тяжело спрыгнул на кучу прелой соломы. Девушка видела, как он подбежал к навесу, поспешно отвязал лошадь, вскочил в седло, проехал вдоль хлева, пришпорил коня, смял огородные грядки, взял направление на изгородь, перескочил ее и вылетел на дорогу.

Девушка стояла в конце галереи и смотрела на спящего солдата, готовая исчезнуть при малейшем движении. Звон шпор и топот копыт по мостовой разбудили его. Он поднялся и, предчувствуя недоброе, побежал к навесу. Лошади его там не было; маркиз в спешке отвязал первую попавшуюся – ею оказалась лошадь солдата. Солдат поднял тревогу, его товарищи проснулись, бросились в комнату арестанта и нашли ее пустою. Арестант сбежал. Доложили прево.

Сделав вид, будто ее только что разбудил шум, дочь хозяина пыталась под предлогом помощи задержать сборы, путала сбрую, но тем не менее через четверть часа отряд галопом скакал по дороге. Прево бранился, как нечестивец. Лучшие лошади вырвались вперед, а часовой, скакавший на лошади маркиза, считал своим долгом лично поймать беглеца и намного опередил остальных. За ним следовал сержант тоже на хорошем коне. Сломанная изгородь указывала им путь беглеца, и через несколько минут далеко впереди они увидели его. Маркиз терял дистанцию – уведенная им лошадь была слаба, и он напрасно понукал ее. Оборачиваясь, он видел все более приближавшихся к нему солдат, вновь и вновь понукал свою лошадь, шпорами раздирая ей бока; наконец животное, не выдержав напряжения, рухнуло. Маркиз упал вместе с ней, зацепившись за седельную кобуру. Тут он заметил пистолет в кобуре и, оставшись лежать рядом с лошадью, взял пистолет наизготовку. К нему приближался часовой, скакавший на его собственном очень резвом коне и опередивший сержанта более чем на двести шагов. Маркиз быстро вскочил и, прежде чем преследователь сумел что-либо предпринять, размозжил ему голову рукоятью пистолета. Всадник упал, маркиз легко вскочил на своего коня и галопом помчался вперед, оставив далеко позади потрясенного увиденным сержанта.

Тут подоспели остальные. Прево, уверенный, что беглец схвачен, кричал во все горло: «Берите живьем!» Однако увидел лишь сержанта, который пытался помочь своему товарищу, но тот, получив сокрушительный удар, был мертв.

Маркиз скрылся из виду. Опасаясь дальнейшего преследования, он свернул на проселочную дорогу и добрый час скакал во весь опор. Когда понял, что сбил стражников со следа и клячи их уже не смогут его догнать, пустил коня шагом и направил по дороге, которая вилась по оврагу. У встреченного крестьянина спросил дорогу на Бурбоннэ и бросил ему монету. Крестьянин взял экю, показал дорогу, но едва ли понимал, что говорит – он глядел на маркиза неподвижным и странным взором. Маркиз крикнул, чтобы крестьянин посторонился, но тот не двинулся с места, стоя на дороге, как столб. Маркиз с грозным видом подъехал ближе и спросил, что это за наглость вот так пялиться на него.

– Да вот, – пробормотал крестьянин, – у вас…

И он показал на плечо и воротник всадника.

Маркиз осмотрел себя и увидел, что весь камзол у него испачкан кровью, одежда в грязи – в общем вид у него ужасный.

– А… – пояснил он. – Мы со слугой встретили пьяных немцев, немного подрались, и то ли меня поцарапали, то ли от меня кому-то досталось – в драке ведь всякое бывает. Впрочем, со мной ничего плохого не случилось.

И он похлопал себя по бокам, показывая, что все в порядке.

– Но все же мне надо почистить платье, к тому же я умираю от жары и жажды, да и лошади необходима передышка. Не скажете ли, где я мог бы немного отдохнуть?

Крестьянин вызвался проводить его к себе в дом, находившийся неподалеку. Хозяйка и дети, увидев их, почтительно расступились и тотчас пошли выполнять просьбы гостя – принесли вино, воду, фрукты, большой ломоть хлеба.

Маркиз протер мокрой губкой свой камзол, выпил вина и, подозвав хозяев дома, вступил с ними в разговор. Сначала он поинтересовался, какие дороги ведут отсюда в Бурбоннэ, где он намеревается навестить родных, есть ли тут другие селения и далеко ли до них; затем он заговорил о погоде, об урожае и спросил, нет ли еще каких новостей.

На это крестьянин ответил, что на главной дороге стоят в карауле отряды стражи и сейчас нечего опасаться встреч с дурными людьми, тем более что только вчера стражниками арестован какой-то злодей.

– Кто же он? – спросил маркиз.

– Он дворянин, натворивший много зла.

– Как! Дворянин в руках правосудия?

– Да, и он рискует потерять голову.

– И что же он наделал?

– От этого прямо в дрожь бросает. Мерзкие дела. Но он свое получил. Вся провинция возмущена.

– Он вам знаком?

– Нет, но у нас у всех есть его приметы.

Новости эти были малоутешительны, и маркиз, поговорив немного с хозяевами, осмотрел своего коня, погладил его, оставил хозяевам еще несколько серебряных монет, вскочил в седло и скрылся в указанном ему направлении.

Прево проехал еще с пол-лье по дороге, но, поняв, что дальнейшее преследование бесполезно, отправил одного из своих солдат с приказом, который надо было разослать во все уголки провинции, а сам возвратился туда, откуда выехал ночью. Ему было известно, что у маркиза в округе есть родственники и он не преминет укрыться у них. Вся деревня сбежалась навстречу отряду, и страдники вынуждены были признать, что красавец арестант обвел их вокруг пальца и скрылся. Все пришли в волнение, хотя и по-разному приняли это к сердцу. Прево возвратился в гостиницу, неистово колотя кулаком по столам и обвиняя всех в том, что произошло. Дочь хозяина гостиницы еле сдерживала радость.

Прево, разложив на столе бумаги, воскликнул:

– Он отъявленный подлец! Как я мог в этом усомниться!

– Он был так мил, – вздохнула хозяйка.

– Законченный изверг! Вы знаете, кто это? Маркиз де Сен-Мексан!

– Маркиз де Сен-Мексан! – в ужасе ахнули присутствующие.

– Да, он, – продолжал прево, – маркиз де Сен-Мексан, обвиненный и изобличенный в изготовлении фальшивых монет и колдовстве.

– Ах!

– Изобличенный также в преступном кровосмешении.

– Господи Боже!

– Изобличенный в удушении собственной жены, чтобы жениться на другой, мужа которой он собирался заколоть.

– Господи, спаси нас! – перекрестились слушатели.

– Да, добрые люди, таков молодчик, ускользнувший от королевского правосудия, – добавил разъяренный прево.

Дочь хозяина принуждена была покинуть залу – она чувствовала, что больше не выдержит.

– И что ж, совсем нет надежды его поймать? – поинтересовался хозяин.

– Никакой, раз уж он скрылся по дороге в Бурбоннэ: там у него родственники, они его не выдадут.

Действительно, беглец был не кто иной, как маркиз де Сен-Мексан, который обвинялся во всех перечисленных прево ужасных преступлениях и который благодаря своему дерзкому побегу принял активное участие в необыкновенном деле, о коем нам предстоит рассказать.

Спустя две недели после этих событий некий всадник позвонил в колокольчик у ограды замка Сен-Жеран, что возле Мулена. Было уже поздно, и слуги не торопились открывать. Незнакомец трезвонил совсем по-хозяйски и наконец увидел слугу, спешившего к воротам из глубины аллеи. Слуга этот сквозь решетку оглядел незнакомца и, увидев в сумерках, что платье у него в пыли, шпаги нет, а шляпа надвинута на лоб, без особых церемоний спросил, чего ему надо. Незнакомец ответил, что он желает видеть графа де Сен-Жерана и просит поторапливаться. Слуга ответил, что это невозможно. Незнакомец рассвирепел.

– Кто вы? – осведомился слуга.

– Мерзавец! – воскликнул маркиз. – Не слишком ли много церемоний? Пойди и скажи господину де Сен-Жерану, что его родственник маркиз де Сен-Мексан хочет его видеть, и сейчас же.

Слуга рассыпался в извинениях и открыл ворота. Затем он поспешил предупредить других слуг, чтобы те помогли маркизу сойти с коня, а сам побежал в комнаты доложить о госте.

Граф тотчас же вышел навстречу маркизу, обнял его и оказал ему самый дружеский и сердечный прием. В доме накрывали к ужину, и он хотел сразу вести гостя в столовую и представить его всей семье, но маркиз обратил его внимание на состояние своего костюма и попросил уделить ему несколько минут для разговора. Граф провел его к себе в спальню и велел переодеть в чистое платье. За это время маркиз наплел ему какую-то невероятную историю по поводу нависшего над ним обвинения. Видя, как удивительно радушен прием, оказанный ему графом, беглец почувствовал себя в безопасности. Кончив переодеваться, он последовал за графом и был представлен графине и всему семейству.

Вот и настал момент, когда нам следует познакомить публику с обитателями замка и сообщить кое-какие подробности предшествующих событий, чтобы объяснить те, что последуют.

Губернатор Бурбоннэ, маршал де Сен-Жеран, происходивший из прославленного дома ла Гиш, был женат первым браком на Анне де Турнон, от которой у него был сын Клод де ла Гиш и дочь, вышедшая замуж за маркиза де Буйе. После смерти жены он женился на Сюзанне Озеполь, у которой от первого брака с графом де Лонгоне была дочь Сюзанна де Лонгоне.

Маршал и г-жа Сюзанна Озеполь, дабы обеспечить равные доли наследства своим детям от первого брака, решили их поженить и скрепили этот союз двойными узами. Клод де ла Гиш, сын маршала, стал мужем Сюзанны де Лонгоне.

Все это произошло к большому неудовольствию маркизы де Буйе, младшей дочери маршала, которая так и продолжала жить с мачехой, так как брак ее с семидесятилетним маркизом был явно неудачным.

Брачный контракт Клода де ла Гиша и Сюзанны Лонгоне был заключен в Руане 17 февраля 1619 года, но ввиду слишком юного возраста жениха – ему едва минуло восемнадцать – свадьбу на время отложили и отправили его в путешествие по Италии. Через два года он возвратился, свадьба состоялась, и союз этот можно было бы назвать счастливым, если бы у супругов появились дети. Графиня очень тяжело это переживала: отсутствие наследника угрожало продолжению великого рода. Она давала обеты, совершала паломничества, советовалась с медиками и знахарями – все было бесполезно.

Маршал Сен-Жеран умер 30 декабря 1632 года, так и не дождавшись наследника. Сын же его унаследовал вместе с отцовским титулом губернаторство Бурбоннэ и кавалерство королевских орденов.

Между тем маркиза де Буйе порвала с мужем, старым маркизом, устроив громкий бракоразводный процесс, и переехала в замок Сен-Жеран, совершенно успокоенная тем, что у брата нет наследника и все богатства в случае его смерти достанутся ей.

При таких-то обстоятельствах маркиз де Сен-Мексан и появился в замке. Он был молод, хорошо сложен и необычайно коварен. Дамам он очень понравился, даже старой вдове маршала Сен-Жерана, которая жила здесь у своих детей. Скоро он понял, что легко может завязать дружбу с маркизой де Буйе.

Собственное состояние маркиза было вконец расстроено беспутным образом жизни и судебными преследованиями. Маркиза де Буйе была вероятной наследницей графа, и Сен-Мексан решил жениться на ней и стать обладателем одного из самых больших состояний провинции.

Он принялся оказывать маркизе знаки внимания, избегая, однако, всего, что могло бы возбудить подозрения. Возможностей видеться наедине у них почти не было. Графиня простодушно вмешивалась в их беседы, а граф часто увозил маркиза на охоту. Дни проходили по-семейному. Несмотря на изобретательность маркиза, интрига явно затягивалась.

Графиня со временем свыклась с мыслью, что у нее никогда не будет ребенка, и с головой ушла в религию. Граф, по-прежнему нежно ее любя, перестал надеяться на появление наследника и сообразно этому составил завещание в пользу маркизы де Буйе.