Emerat ille prius, vendere jure potest. 31 страница

– Сударь, прошу извинить, но у нас тут без церемоний. Эти славные люди обычно едят со мной, чтобы составить мне компанию, и сегодня, если вы не против, мы поступим так же. Это последняя наша совместная трапеза, – сказала она караульщикам, а потом повернулась к женщине: – Милая госпожа дю Рюс, я уже давно доставляю вам хлопоты, но потерпите еще немножко, скоро вы избавитесь от меня. Вы сможете отправиться в Драве – у вас будет достаточно времени: часов через семь-восемь мной займется палач, а вам больше уже не дозволят приблизиться ко мне. Так что очень скоро вы сможете уйти и вернуться к себе, поскольку я не думаю, что у вас хватит духа смотреть, как меня казнят.

Маркиза произнесла все это с величайшим спокойствием и без всякого высокомерия, а поскольку сидящие за столом все время отворачивали лица, скрывая слезы, печально улыбнулась. Но, обратив внимание, что никто не притрагивается к еде, она предложила доктору супа, попросив извинения за то, что смотритель сварил его с капустой, отчего он стал похож на обычную похлебку и его неудобно предлагать такому человеку. Сама же она выпила бульону и съела два яйца, извиняясь перед сотрапезниками, что не ухаживает за ними, так как у нее нет ни ножа, ни вилки.

Во время обеда она попросила позволения выпить за здоровье доктора. Доктор ответил тем, что выпил за ее здоровье, и она была чрезвычайно обрадована его благожелательностью.

– Завтра постный день, – сказала она, ставя стакан на стол, – и хотя для меня он будет крайне тяжел, потому что завтра мне предстоят пытка и казнь, я не намерена нарушать установления церкви и есть скоромное.

– Сударыня, – заметил доктор, – если вам потребуется для восстановления сил выпить бульона, не угрызайтесь: вы ведь выпьете его не из чревоугодия, а по необходимости; в этом случае церковные правила вас ни к чему не обязывают.

– Сударь, – отвечала маркиза, – я не затруднилась бы поступить именно так, появись у меня подобная потребность, тем паче что вы мне дали позволение, но надеюсь, в этом не будет необходимости; вечером за ужином я съем бульона, а потом перед самой полночью тоже, но гораздо крепче, чем обычно, и этого вместе с двумя сырыми яйцами, которые мне дадут после пытки, мне вполне хватит, чтобы продержаться завтрашний день.

 

Должен сказать, – пишет священнослужитель в своем отчете, из которого мы и почерпнули все эти подробности, – я ужаснулся такому хладнокровию и внутренне содрогнулся, слыша, как она отдает распоряжение смотрителю, чтобы на ужин сварили бульон крепче, чем обычно, и к полночи ей принесли две чашки его. Обед кончился, маркиза попросила бумагу и чернил, их принесли, и она сказала, что, прежде чем передать мне перо и попросить записать то, что она продиктует, ей необходимо написать письмо.

 

Это письмо, которое, как она призналась, весьма ее заботит и после которого она будет чувствовать себя куда свободней, было адресовано ее мужу. Она выказала такую нежность, говоря о нем, что доктор после всего, что произошло, был этим крайне удивлен и, желая ее испытать, заметил, что нежность, какую она проявляет, отнюдь не взаимна, так как муж бросил ее без поддержки, пока шел процесс, но маркиза прервала его:

– Отец мой, не следует судить поспешно и лишь по внешним проявлениям. Господин де Бренвилье всегда принимал во мне участие и делал для меня все, что мог, наша переписка не прерывалась все время, пока я была за границами королевства, и можете не сомневаться, он немедля приехал бы в Париж, как только узнал, что я в тюрьме, если бы его дела позволили сделать это, не подвергаясь опасности. Знайте, он запутался в долгах и не может показаться здесь, так как кредиторы тотчас потребуют его ареста. Поэтому не думайте, будто он безразличен ко мне.

Сказав это, она стала писать письмо, а закончив, протянула его доктору со словами:

– Сударь, вы теперь мой наставник до самого смертного часа; прочтите письмо, и если найдете, что в нем нужно что-то изменить, скажите мне.

Вот оно, это письмо:

 

В настоящее время, когда я скоро вручу свою душу Господу, я хочу заверить Вас в своей дружбе, которая пребудет неизменной до последней секунды моей жизни. Прошу у Вас прощения за все, что я Вам причинила вопреки тому, чем я Вам обязана; я умираю позорной смертью, которую мои враги навлекли на меня. [256] Я прощаю их от всего сердца и прошу Вас тоже простить их. Надеюсь, вы простите мне бесчестье, какое может пасть и на Вас, и все же помните, что здесь мы лишь на краткое время и вскоре, быть может, Вам придется дать Богу точный отчет во всех своих поступках вплоть до праздных слов, как сейчас готова это же сделать я. Позаботьтесь о своих земных делах и о наших детях и подавайте им пример; посоветуйтесь на этот предмет с г-жой де Марийак и с г-жой Куте. Молитесь за меня, как только можете, и верьте, что я умираю всецело преданной Вам.

Д'Обре.

 

Доктор внимательно прочел письмо, после чего заметил маркизе, что одна из фраз в нем неуместна – та, где она пишет о врагах.

– Сударыня, – сказал он ей, – у вас нет других врагов, кроме ваших преступлений, а те, кому вы даете имя врагов, – это люди, чтущие память вашего отца и братьев, которую вы должны бы чтить больше, чем они.

– Но, сударь, – возразила она, – разве те, кто добивается моей смерти, не являются моими врагами, и разве это не по-христиански простить их за преследования?

– Сударыня, – ответил доктор, – они вовсе не враги вам. Это вы являетесь врагом рода человеческого, а вам никто не враг, ибо о вашем преступлении нельзя думать без ужаса.

– Что ж, отец мой, – сказала она, – я не питаю злобы к ним и желаю, чтобы те, кто более всего способствовал моему аресту и нынешнему моему положению, попали в рай.

– Сударыня, как вы это понимаете? – осведомился доктор. – Обыкновенно так выражаются, когда кому-то желают смерти. Прошу вас, объяснитесь.

– Боже меня избави, отец мой, быть так понятой! – воскликнула маркиза. – Напротив, пусть Бог даст им на этом свете долгое процветание, а на том пусть их счастье и блаженство будут бесконечными. Продиктуйте мне другое письмо, сударь, и я напишу его, как вам будет угодно.

Написав его, маркиза не хотела думать ни о чем другом, кроме исповеди, и попросила доктора в свой черед взяться за перо. Она объяснила:

– Я совершила столько грехов и преступлений, что при простой устной исповеди у меня не будет уверенности, все ли полностью я их перечислила.

Они оба опустились на колени, дабы испросить милости у Святого Духа, и после прочтения «Veni Creator» и «Salve Regina» [257] доктор поднялся и сел за стол, а коленопреклоненная маркиза прочла «Confiteor» [258] и приступила к исповеди.

В девять часов вечера пришел отец Шавиньи, тот самый, что привел утром доктора Пиро; похоже, маркиза была недовольна его визитом, однако приняла его приветливо.

– Я не надеялась, отец мой, увидеть вас так поздно, – сказала она, – и все же прошу вас, оставьте меня еще на несколько минут с господином доктором.

Отец Шавиньи удалился.

– С чего это он пришел? – поинтересовалась маркиза у доктора.

– По доброте, чтобы вы не оставались в одиночестве, – ответил тот.

– Вы намерены меня покинуть? – с нескрываемым испугом воскликнула маркиза.

– Сударыня, я намерен делать все, что угодно вам, – сообщил доктор, – но вы окажете мне огромную услугу, если не будете возражать, если я на несколько часов вернусь к себе. А в это время с вами побудет отец Шавиньи.

– Ax, сударь, – ломая руки, промолвила маркиза, – вы же обещали не оставлять меня до самой смерти и вот уходите. Сегодня утром я впервые увидела вас, но за это малое время вы заняли в моей жизни место куда большее, чем любой из моих старинных друзей.

– Сударыня, – отвечал доктор, – я хочу действовать в соответствии с вашими пожеланиями. И я попросил вас дать мне немножко отдохнуть лишь для того, чтобы завтра вернуться к исполнению своего долга полным сил и оказать вам большую помощь, нежели та, какую я смогу вам оказать, не получив отдыха. Если мне не удастся передохнуть, мои поступки и слова будут вялыми. Вы считаете, что казнь состоится завтра, я не знаю, так ли это, но если вы окажетесь правы, то это будет значительнейший ваш день, ваш решающий день, в который и вам, и мне понадобятся все силы. Уже почти четырнадцать часов мы с вами вместе трудимся ради спасения вашей души; я не слишком крепкого сложения, и если вы, сударыня, не позволите мне некоторое время отдохнуть, боюсь, у меня недостанет сил сопровождать вас до конца.

– Сударь, после того, что вы мне сказали, мне нечего возразить, – согласилась маркиза. – Завтрашний день для меня стократ важней, чем сегодняшний, и я признаю свою неправоту: вам действительно необходимо сегодня ночью отдохнуть. Давайте только закончим этот пункт и перечтем уже написанное.

Сделав просимое, доктор хотел удалиться, но тут принесли ужин, и маркиза не позволила ему уйти, не отужинав; он сел за стол, а г-жа де Бренвилье велела смотрителю найти карету и записать плату на ее счет. Сама же она опять выпила бульону и съела два яйца. Вскоре вернулся смотритель и сказал, что карета ждет; маркиза попрощалась с доктором, взяв с него обещание, что он будет молиться за нее, а завтра в шесть утра явится в Консьержери. Доктор обещал.

Назавтра, воротясь в башню, доктор увидел, что отец Шавиньи, заменивший его у маркизы, стоит рядом с ней на коленях: они молились. Священник плакал, но маркиза была по-прежнему мужественна; лицо ее, как заметил г-н Пиро, ничуть не переменилось со вчерашнего вечера. Отец Шавиньи тотчас же удалился. Маркиза попросила его молиться за нее и потребовала, чтобы он пообещал прийти еще раз, но тот такого обещания не дал. Тогда маркиза обратилась к доктору:

– Сударь, вы точны, и у меня нет никаких оснований жаловаться на то, что вы не держите слова, но, Господи, как я ждала вас и как поздно сегодня пробило шесть!

– Я пришел, сударыня, как обещал. Но прежде всего, как вы провели ночь?

– Я написала три письма, и хоть они были недлинные, но заняли у меня много времени – одно сестре, второе госпоже де Марийак и третье господину Куте. Я хотела бы показать их вам, но отец Шавиньи предложил сам посмотреть их, и я не решилась говорить ему о своих сомнениях. Покончив с письмами, – продолжала рассказывать маркиза, – мы немножко побеседовали, потом немножко помолились Богу, а затем отец Шавиньи раскрыл требник, собрался читать его, а я взяла четки, но вдруг почувствовала усталость и спросила его, не могу ли я немножко прилечь; он позволил мне, и я часика два проспала без сновидений и тревог; потом проснулась, и мы прочли еще несколько молитв, а тут и вы пришли.

– Если хотите, сударыня, – предложил доктор, – мы можем тоже помолиться. Становитесь на колени, и мы прочтем «Veni Sancte Spiritus». [259]

Маркиза тут же преклонила колени и прочла молитву с великим умилением и набожностью, после чего, видя, что доктор взялся за перо, дабы продолжить записи ее исповеди, сказала:

– Позвольте, сударь, прежде задать вам вопрос, не дающий мне покоя. Вчера вы дали мне безмерную надежду на Божие милосердие, и все же меня преследует мысль, что я не смогу обрести спасение без достаточно долгого пребывания в чистилище; преступление мое слишком велико, чтобы я смогла получить прощение на иных условиях, и даже питай я к Господу стократ большую любовь, чем ощущаю сейчас, я все равно не надеялась бы быть принятой на небо без прохождения через пламя, которое очистит меня от позора, и без тех мук, какие положены мне за мои грехи. Но я слышала, сударь, что пламя там, где души горят только некоторое время, точно такое же, как в аду, где те, кто проклят, осуждены мучиться вечно; ответьте же мне, как душа, отъединившаяся от тела и оказавшаяся в чистилище, сможет узнать, что она не в геенне, и быть уверенной, что пламя, которое жжет ее, не сжигая, однажды погаснет, потому что муки, какие она испытывает, подобны тем, какими терзаются проклятые души, и огонь, жгущий ее, ничем не отличается от адского. Я хотела бы знать это, сударь, чтобы в страшный миг я могла сразу определиться и решить, надеяться мне или отчаяться.

– Вы совершенно правы, сударыня, – отвечал г-н Пиро. – Но Бог слишком справедлив, чтобы прибавлять тем, кого он карает, еще и пытку неведением. Как только душа разлучается с телом, она сразу же предстанет на Божий суд, где выслушивает либо приговор, либо слово прощения; она сразу узнает, помилована она или проклята, низвергает ли ее Господь навеки в ад или только в чистилище, где она должна пробыть лишь определенное время. Приговор этот, сударыня, вы услышите в тот самый момент, когда вас коснется сталь палача, хотя, поскольку в этой жизни вы уже очистились огнем христианской любви, вы сразу же, не проходя через чистилище, попадете в награду за ваше мученичество в сонм блаженных, окружающих престол Господа нашего.

– Сударь, – обрадовалась графиня, – я так верю вашим словам, что мне кажется, будто я уже слышу то, что вы мне сказали, и я вполне удовлетворена вашим ответом.

После этого доктор и маркиза вновь занялись прерванной вчера исповедью. За ночь маркиза вспомнила несколько пунктов, каковые она и добавила к уже записанным; время от времени, когда грехи оказывались слишком велики, г-н Пиро прерывался, чтобы она могла совершить акт покаяния.

Через полтора часа маркизе пришли сообщить, что г-н первый секретарь суда ждет ее, чтобы прочитать приговор. Известие это она выслушала с большим спокойствием, все так же стоя на коленях и лишь повернув голову к смотрителю, после чего без малейшей дрожи в голосе сказала:

– Мы только допишем с господином Пиро несколько слов, и я немедля последую за вами.

Так же спокойно она продиктовала доктору заключительные слова исповеди. После этого она попросила его прочесть с нею краткую молитву, дабы Господь примирил ее с судьями, у которых ее раскаяние вызовет не меньшее негодование, чем прежнее запирательство. Кончив молиться, она взяла накидку, молитвенник, оставленный ей отцом Шавиньи, и последовала за смотрителем до пыточной камеры, где ей должны были прочесть приговор.

Начали с допроса, продолжавшегося пять часов, во время которого маркиза признала все, что обещала признать, отрицая, что у нее были сообщники, и заявив, что не знает ни состава ядов, которыми пользовалась, ни состава противоядия, которым можно защититься от них; наконец допрос кончился, и судьи, видя, что больше ничего вытянуть из нее не удастся, дали знак первому секретарю суда прочесть приговор, каковой маркиза выслушала стоя. Вот что гласил приговор:

 

По рассмотрении судом, палатами парламента и проч. вследствие отсрочки, испрошенной названной д'Обре де Бренвилье, заключения королевского генерального прокурора, показаний названной д'Обре по обстоятельствам настоящего дела суд объявил и объявляет названную д'Обре де Бренвилье покушавшейся и изобличенной в отравлении метра Дре д'Обре, ее отца, и названных метров д'Обре, заместителя председателя суда и советника парламента, ее братьев, а также в посягательстве на жизнь Терезы д'Обре, ее сестры, и в наказание приговорил и приговаривает названную д'Обре де Бренвилье к публичному покаянию у главного входа собора города Парижа, куда она будет доставлена на телеге, босая, с веревкой на шее, держа в руках горящую свечу весом в два фунта, и там, стоя на коленях, она произнесет и объявит, что, злодейски, из мести и желая завладеть их имуществом, она отравила отца, велела отравить двух братьев и покушалась на жизнь сестры, в чем она раскаивается и просит прощения у Бога, короля и правосудия, после чего она будет препровождена в выше упомянутой телеге на Гревскую площадь того же города для усекновения головы на эшафоте, каковой будет возведен на вышеназванной площади нарочито для этой цели, тело же ее будет сожжено, а пепел развеян по ветру; оную же предварительно подвергнуть обычной и чрезвычайной пыткам для открытия сообщников; объявить ей о лишении всех имуществ, унаследованных от выше помянутых братьев, отца и сестры после совершенных ею названных преступлений, а также иных полученных ею имуществ и изъятии их в пользу тех, кому они принадлежат, уплатив предварительно из оных, а равно из имуществ, не подлежащих конфискации, штраф в сумме четырех тысяч ливров королю, четырехсот ливров церкви тюрьмы Консьержери при суде на службы за упокой души названных покойных братьев, отца и сестры, десяти тысяч ливров возмещения названной г-же Манго, а также все издержки, включая сюда и таковые по процессу над названным Амленом по прозванию Лашоссе.

Учинено в парламенте дня 16 июля месяца 1676.

 

Маркиза выслушала приговор без страха и не выказав душевной слабости, но когда чтение закончилось, попросила первого секретаря:

– Сударь, перечтите, пожалуйста, снова. Меня так потрясла телега, она оказалась такой неожиданностью, что я потеряла нить и остальное слушала без всякого внимания.

Первый секретарь перечел приговор, и с этого момента приговоренной должен был заниматься палач; маркиза узнала его по веревке, которую он держал; она холодно смерила его взглядом с ног до головы и, не произнеся ни слова, протянула ему руки. Судьи один за другим стали уходить, и тут открылись взору разнообразные орудия пытки. Маркиза мужественно бросила взгляд на скамьи и кольца, причинившие столько мучений и исторгшие столько воплей, и, увидев приготовленные для нее три ведра с водой, с улыбкой обратилась к секретарю, не желая разговаривать с палачом:

– Сударь, наверное, здесь столько воды, чтобы меня утопить? Потому что при моем росте вы, надеюсь не собираетесь всю ее влить в меня?

Палач, не ответив ни слова, сорвал с нее накидку, а затем все остальные одежды, оставив ее совершенно нагой, и подвел к стене, где усадил на кобылу высотой два фута, используемую для обычной пытки.

Первым делом у маркизы снова спросили имена ее сообщников, каков состав яда и состав противоядия от него, но она ответила точно так же, как перед тем доктору Пиро, и только добавила:

– Если вы не верите моим словам, тело мое в вашей власти, можете его истязать.

После такого ответа секретарь дал знак палачу делать свое дело.

Тот сперва привязал ноги маркизы к кольцам, вбитым в пол на небольшом расстоянии друг от друга, потом опрокинул ее и руки закрепил в стеновых кольцах, отстоящих друг от друга примерно на три фута. Таким образом голова ее оказалась на той же высоте, что и ноги, меж тем как туловище, подпертое кобылой, выгнулось дугой, как если бы она лежала на колесе. Дабы сильней вытянуть члены, палач повернул рукоять на два оборота, отчего ее ноги, находящиеся примерно в футе от колец, приблизились к ним на шесть дюймов.

Здесь мы вновь прервем наш рассказ, чтобы воспроизвести протокол:

 

На малой кобыле во время вытягивания она несколько раз повторила:

– О Господи, я умираю, умираю, хотя сказала всю правду.

Ей влили воды [260] она сильно дернулась, задрожала и произнесла следующие слова:

– Вы убиваете меня.

Спрошенная о сообщниках, ответила, что таковых у нее не было, кроме одного, который десять лет назад попросил у нее яду, чтобы избавиться от жены, но что этот человек давно уже умер.

Ей влили воды, она несильно дернулась, но говорить не пожелала.

Ей влили воды, она несильно дернулась, но, судя по виду, говорить не желала.

Спрошенная, почему, коль скоро у нее не было сообщников, она писала из Консьержери Пенотье, прося его сделать для нее все, что в его возможностях, и напоминая, что ее и его интересы в этом деле совпадают.

Ответила, что у нее никогда не было сведений, что Пенотье был в сговоре с Сент-Круа по части ядов, и сказать противное значило бы солгать перед своей совестью; поскольку же в шкатулке Сент-Круа нашли записку, касающуюся Пенотье, и поскольку она его часто видела с Сент-Круа, то подумала, что дружба между ними могла бы привести и к продаже яда; в таковом сомнении она решила написать ему, но притом как если бы это было и вправду, полагая, что оный поступок не может пойти ей во вред; Пенотье либо состоял в сообщничестве с Сент-Круа, либо нет, и ежели он состоял, то подумал бы, что маркиза сможет его выдать, и потому сделал бы все, чтобы вырвать ее из рук правосудия, а ежели не состоял, то оставил бы письмо без внимания, вот и все.

Ей вновь влили воды, она сильно задергалась, но сказала, что на этот предмет не может показать ничего другого, кроме того, что уже показала, потому как в противном случае поступила бы против совести.

 

На этом обычная пытка была завершена: маркиза выпила уже треть того количества воды, которой, как она сказала, вполне достаточно, чтобы утопить ее; палач прервался, чтобы подготовиться к чрезвычайной пытке. Вместо кобылы высотой в два фута он подсунул ей под спину кобылу в три с половиной фута, отчего изгиб ее тела еще усилился, но так как при этой операции длина веревок не была увеличена, члены ее вытянулись еще сильней, и веревки так впились ей в щиколотки и запястья, что потекла кровь; пытка продолжалась, прерываемая только вопросами секретаря и ответами допрашиваемой. Что же касается криков, то их, казалось, никто не слышал.

 

Во время вытягивания на высокой кобыле она несколько раз промолвила:

– Боже мой, вы же меня разорвете! Господи, прости меня! Господи, смилуйся надо мной!

Спрошенная, не желает ли она сказать ничего другого насчет своих сообщников.

Отвечала, что ее могут убить, но солгать и тем погубить свою душу не заставят.

Вследствие чего ей влили воды, она встрепенулась, задергалась, но ничего говорить не пожелала.

На требование открыть составы ядов и соответствующих им противоядий.

Сказала, что не знает, какие субстанции входят в их состав, единственно помнит, что входят туда жабы; что Сент-Круа никогда не открывал ей этого секрета; впрочем, она думает, что он не сам их составлял, а делал их ему Глазе; припоминается ей также, что некоторые из них являются просто-напросто очищенным мышьяком; что же касается противоядия, ей известно только молоко, а другого она не знает, и Сент-Круа ей говорил, что, если при первых признаках отравления выпить чашку молока вместимостью в стакан, можно ничего не бояться.

Спрошенная, имеет ли она что-нибудь добавить.

Ответила, что сказала все, что знала, и что теперь ее могут убить, но ничего больше из нее не вытянут.

Посему ей влили воды, она слабо дернулась, сказала, что умирает, другого же ничего не пожелала говорить.

Ей влили воды, она сильно содрогнулась, дернулась, но говорить не стала.

Ей опять влили воды, она не стала дергаться, а громко простонала:

– Господи! Господи! Смерть моя пришла!

Иного же ничего говорить не стала.

После чего, не причиняя ей более вреда, ее отвязали, сняли с козел и обычным порядком отнесли к огню.

 

У этого огня, то есть лежащей на пыточной подстилке возле камина в комнате тюремного смотрителя, и нашел ее доктор Пиро; не чувствуя в себе сил перенести подобное зрелище, он попросил у маркизы разрешения покинуть ее и пойти отслужить мессу, чтобы Господь ниспослал ей терпения и мужества.

Как видно, достойный доктор не зря молился.

Едва он показался в дверях, маркиза обратилась к нему:

– Ах, сударь, как давно я хочу вас видеть, чтобы вы утешили меня. Пытка была страшно долгой и мучительной, но то был последний раз, когда я должна была общаться с людьми, и теперь мне нужно думать только о Боге. Взгляните, сударь, на мои ноги и руки, как они изранены и истерзаны. Не правда ли, палачи поранили их в тех же местах, что и у Христа?

– Сударыня, – отвечал ей священник, – страдания сейчас – это ваше счастье: всякая мука становится ступенькой, приближающей вас к небу. Вы верно сказали, теперь вам нужно думать только о Боге, нужно обратить к нему все думы и упования, нужно молить его дать вам на небе место среди избранных им, а поскольку ничто нечистое проникнуть туда не может, будем трудиться, сударыня, над избавлением вас от всего нечистого, что может закрыть вам туда дорогу.

Маркиза тотчас встала с помощью доктора, так как сама она едва держалась на ногах, и, пошатываясь, прошла в церковь, поддерживаемая г-ном Пиро и палачом; после приговора палач не должен был покидать приговоренную до того момента, как будет совершена казнь. Все трое прошли на хоры за ограждение, и доктор с маркизой опустились на колени, поклоняясь Св. Дарам. В это время в церкви появились несколько человек, привлеченных любопытством; поскольку удалить их было невозможно, а они отвлекали маркизу, палач закрыл решетку хоров и провел приговоренную за алтарь. Там она села на стул, а доктор устроился на скамье напротив нее. И только теперь при свете, падающем из окна, он увидел, какая перемена произошла в ней. Ее лицо, обычно очень бледное, пылало, глаза сверкали лихорадочным огнем, все тело сотрясалось от внезапных судорог. Доктор хотел сказать ей несколько утешительных слов, но она, не слушая его, воскликнула:

– Сударь, а вы знаете, что мне вынесли бесчестный, позорящий приговор? Знаете, что в нем упоминается костер?

Доктор ничего не ответил и, подумав, что ей надо подкрепиться, попросил палача велеть принести вина. Через несколько секунд появился тюремщик, принесший чашку; доктор подал ее маркизе, та чуть омочила губы и тут же вернула ее; потом, обратив внимание, что у нее открыта грудь, достала носовой платок прикрыть ее, а чтобы заколоть его, попросила у тюремщика булавку; тот замешкался с исполнением просьбы, так как искал у себя булавку, но маркиза, решив, что он опасается, как бы она не проглотила ее, покачала головой и сказала с печальной улыбкой:

– О, теперь можете не бояться. Этот господин – порука тому, что я не причиню себе никакого вреда.

– Сударыня, – ответил ей тюремщик, подавая булавку, – прошу простить меня за то, что заставил вас ждать. Клянусь, я ни в чем не подозревал вас. Кому другому это, возможно, и пришло бы в голову, но только не мне.

И тут он опустился на колени и попросил позволения поцеловать ей руку. Она протянула ее и попросила молиться за нее.

– О да! – со слезами воскликнул тюремщик. – От всего сердца я буду молиться за вас!

Поскольку руки у нее были связаны, она кое-как заколола булавку, а когда тюремщик ушел и они остались наедине с доктором, вновь обратилась к нему:

– Сударь, вы что, не поняли меня? Я сказала, что в приговоре упоминается костер. Понимаете, костер! И хотя там сказано, что тело мое будет брошено в него только после смерти, это все равно великое бесчестье для моей памяти. Меня избавили от муки быть сожженной заживо и тем самым, быть может, спасли от смерти отчаяния, но и это тоже позорно, и я не могу не думать про позор.

– Сударыня, – промолвил доктор, – для спасения вашей души совершенно безразлично, будут ли ваши останки брошены в огонь, дабы превратиться в пепел, или зарыты в землю и там съедены червями, выставлены на публичный позор и потом выкинуты на свалку или же набальзамированы восточными благовониями и помещены в пышную гробницу. Как бы с ними ни обошлись, в назначенный день они воскреснут, и если так предназначено небом, они восстанут в большем сиянии и славе, нежели тело какого-нибудь короля, покоящееся под золоченым надгробием. Похороны, сударыня, важны не для тех, кто умер, а для тех, кто остался жить.

За дверью, ведущей на хоры, послышался шум, и доктор пошел взглянуть, в чем дело. Какой-то человек требовал пропустить его и чуть ли не дрался с палачом. Доктор подошел к нему и спросил, что ему нужно; это оказался шорник, г-жа де Бренвилье перед отъездом из Франции купила у него карету, за которую расплатилась только частично, оставшись должна тысячу двести ливров. Он принес расписку, которую ему дала маркиза, где были обозначены все выплаченные ею суммы. Она же, не зная, что происходит, позвала доктора, и тот вместе с палачом поспешил на ее зов.

– За мною уже пришли? – осведомилась она. – Я еще не вполне внутренне приуготовилась, но не важно, я сейчас же иду.

Доктор успокоил ее и рассказал, в чем дело.

– Этот человек прав, – подтвердила она и попросила палача: – Передайте ему, что я распоряжусь, чтобы его претензии, насколько это в моих силах, были удовлетворены.

Затем, глядя вслед удаляющемуся палачу, она обратилась к доктору:

– Сударь, уже пора идти? Я была бы счастлива, если бы мне дали еще немножко времени: я, как только что сказала вам, готова, но внутренне еще не приуготовилась. Простите меня, отец мой, но пытка и приговор совершенно выбили меня из колеи: костер, о котором там сказано, все время стоит у меня перед глазами, словно пламя геенны. Если бы все оставшееся время мне позволили провести наедине с вами, это бодьше помогло бы моему спасению.

– Хвала Господу, сударыня, – отвечал доктор, – у нас, вероятно, будет время до вечера, и вы сможете прийти в себя и подумать, что вам еще нужно сделать.

– Ах, сударь, – улыбнулась маркиза, – неужто вы полагаете, будто к несчастной, приговоренной к сожжению, будут проявлять столько внимания? От нас это не зависит. Когда все будет готово, к нам придут и объявят: пора, надо идти.

– Могу поручиться, сударыня, – заметил доктор, – вам предоставят необходимое время.

– Нет, нет, – порывисто и возбужденно бросила маркиза, – я не желаю, чтобы меня ждали. Как только телега будет у ворот, пусть скажут, и я тотчас выйду.

– Сударыня, – сказал доктор, – я ни за что не стал бы вас задерживать, если бы увидел, что вы готовы предстать перед Богом; в вашем положении не просить отсрочки и выйти, когда настанет время, было бы проявлением богобоязненности, но не каждый оказывается настолько подготовлен, чтобы поступить, как Христос, который прекратил молитву и разбудил апостолов, чтобы покинуть сад и выйти навстречу преследователям. Вы сейчас слабы духом, и если бы сейчас за вами пришли, я воспротивился бы вашему уходу.