2020-04-12
82
– Мы одной крови! – с гордостью вскричал Али, узнав о поступке сестры.
Казалось, в эту минуту к нему вернулась и былая отвага и молодой задор. Когда спустя несколько дней ему сообщили, что Вели и Мухтар, соблазнившись на щедрые посулы Пашо-бея, сдали тому Превезу и Гирокастру, он ответил:
– Меня это не удивляет. Я давно знал, что они недостойны быть моими сыновьями, и отныне у меня нет других детей и наследников, кроме защитников моего дела.
Когда вскоре прошел слух, что они были обезглавлены по приказу того, на чью сторону встали, Али промолвил лишь:
– Они предали отца и получили по заслугам. Нечего и говорить об этом.
А чтобы доказать, как мало огорчило его это известие, он приказал усилить обстрел.
Но турки, дождавшись, наконец, прибытия артиллерии, ответили ураганным огнем, и даже начали крушить крепость, где укрывался старый паша. Чувствуя, что опасность становится поистине грозной, он удвоил меры предосторожности и преисполнился решимости. Огромные его богатства были истинной причиной этой беспощадной войны, и могли побудить его собственных солдат на мятеж, чтобы завладеть сокровищами. Он решил обезопаситься от плутовства и грабежа и поместил необходимые для его нужд суммы в пороховой склад, чтобы, если потребуется, взорвать его в мгновение ока. Остальные ценности были сложены в крепкие сундуки и затоплены в разных концах озера. Работа эта длилась пятнадцать ночей; когда же все было закончено, Али перебил цыган, исполнявших его волю, чтобы остаться единственным хранителем своей тайны.
Но приводя в порядок собственные дела, он постарался запутать противника. К османской армии присоединилось множество сулиотов, чтобы участвовать в истреблении человека, некогда разорившего их родину. Крепостные пушки долго щадили их лагерь, но в один прекрасный день он был буквально засыпан бомбами. Сначала сулиоты страшно перепугались, но вскоре заметили, что ни один снаряд не взорвался. В полном недоумении осматривали они подобранные снаряды, как вдруг обнаружили вместо фитиля свиток бумаги в деревянном футляре с надписью: «Вскрывать осторожно». Это было послание Али – настоящий шедевр макиавеллизма. Начинал он с того, что оправдывал их выступление на стороне его врагов и сообщал, что высылает им часть жалованья, которое задолжал им предатель Исмаил, так и не заплативший за преданную службу. А в бомбах, которыми он усыпал лагерь – задаток в шесть тысяч золотых цехинов. Он просил отвлечь Исмаила требованием денег, пока присланная пашой лодка не заберет ночью одного из них, чтобы паша сообщил ему подробности своего плана. Под конец он предлагал зажечь три костра, если они согласны на его предложения.
Условный сигнал вскоре был подан. Али прислал свою барку, куда и уселся калогер, духовный вождь сулиотов. Монах заранее облекся во власяницу и сразу стал читать покаянные молитвы, словно шел на верную смерть. Но Али оказал ему самый милостивый прием, заверил в своем раскаянии, в добрых намерениях, в уважении к греческим вождям, и передал бумагу, взяв которую калогер так и задрожал. Это была депеша, написанная Халетом-эфенди, сераскиром [365] Исмаила. Приказ этот, перехваченный Али, повелевал уничтожить всех христиан, способных носить оружие. Дети мужского пола, гласило послание, будут подвергнуты обрезанию и оставлены под охраной, чтобы впоследствии составить из них легионы по европейскому образцу. Затем объяснялось, как следовало истребить сулиотов, арматлов, греков с материка и островитян Архипелага. Видя, как подействовало на монаха это послание, Али поспешил сделать ему наивыгоднейшие предложения, заверяя, что истинная цель его – вернуть Греции политическую независимость, а от сулиотов требуется самая малость – отдать ему в заложники нескольких княжеских детей. Затем паша приказал принести монаху плащ и оружие, и калогер поспешил откланяться, пока ночная тьма благоприятствовала его благополучному возвращению.
На следующий день, когда Али отдыхал, положив голову на колени Василики, ему сообщили, что враг пошел на укрепления, воздвигнутые среди развалин Янины. Аванпосты уже пали и яростный натиск осаждающих сметает все преграды. Али тут же приказал готовиться к вылазке, которую возглавит он лично. Главный конюший привел знаменитого арабского скакуна Дервиша; главный ловчий подал ружья и пистолеты, славившиеся по всему Эпиру, где шкипетары воспевали их в песнях. Их было несколько: огромное ружье версальского завода, присланное некогда покорителем пирамид [366] Джезару, паше Сен-Жан-д'Акра, который забавлялся тем, что приказывал заживо замуровывать людей в стены своего дворца, чтобы слышать их стоны во время чувственных утех; затем карабин, подаренный в 1806 году паше Янины от имени Наполеона; затем боевой мушкетон короля Карла XII и наконец вызывающая священный трепет сабля Керим-Гирея. [367] Осажденные испустили боевой клич, встреченный воем осаждающих. Али остановился на возвышении, орлиным взором окидывая окрестности и стараясь разглядеть неприятельских вождей. Тщетно взывал он к Пашо-бею, предлагая ему честный поединок. И тогда, увидав, что полковник султанской артиллерии Гассан-Стамбул выскочил за линию батарей, Али велел принести Джезарово ружье и уложил его наповал. Тут ему подали наполеоновский карабин – пуля настигла Кехримана, бея Спонгианского, которого некогда сам же Али назначил пашой Лепанта. По меткости выстрелов турки поняли, кто стреляет, и осыпали пашу градом пуль, но, казалось, и пули его не брали. Едва рассеялся дым, взору Али предстал Каштан, паша города Крума, который некогда оказал Али-паше гостеприимство. Али смертельно ранил его в грудь. Каштан пронзительно вскрикнул, и лошадь его, испугавшись, смяла ряды солдат. Так одного за другим Али перебил множество офицеров. Каждый его выстрел разил насмерть, окружающим он виделся ангелом-мстителем, и в конце концов, охваченное паникой турецкое войско врассыпную кинулось на свои позиции.
Тем временем сулиоты, пытаясь добиться возвращения на родину законным путем, направили депутацию к Исмаилу, дабы заверить его в полной своей покорности, но сераскир принял посланцев с нескрываемым презрением, и они решились наконец перейти на сторону Али. Тревожась, однако, о судьбе заложников, они просили сатрапа доверить им жизнь внука его, Гуссейн-паши. После долгих отговорок и проволочек Али согласился, и союз был заключен. Сулиоты получили полмиллиона пиастров и сто пятьдесят тюков боеприпасов. Гуссейн-паша был выдан им в заложники. Поздно ночью они покинули султанский лагерь, а Маркос Боцарис, [368] оставшись там с тремя сотнями воинов, повалил палисад, выбрался со своим отрядом на гору Пакторас и стал дожидаться рассвета, чтобы открыто объявить о своем выходе из османской армии. При первых лучах зари он велел дать залп из мушкетов под боевой клич племени сулиотов. Несколько турок, стоявших в дозоре, были зарезаны, остальные обратились в бегство. Раздался крик: «К оружию!», и стяг с крестом взвился над станом неверных.
Всюду явились предвестники всеобщего восстания; настало время чудес, видений, народных волнений, и магометане воочию убедились: их владычеству над Грецией пришел конец. Али-паша немало способствовал этому брожению умов: по всей стране его шпионы разжигали пламя возмущения. Исмаил-пашу сместили с должности сераскира, а командующим вместо него назначили Хуршид-пашу. Услышав об этом, Али тут же отправил к Хуршиду эмиссара с заверениями в самых дружественных чувствах. Исмаил, опасаясь и не доверяя сражавшимся в его стане шкипетарам, потребовал от них заложников. Шкипетары вознегодовали, а Али, прознавший об их недовольстве, письменно предложил им вновь стать под его знамена, соблазняя их самыми заманчивыми посулами. Оскорбленные воины с готовностью откликнулись на его предложения; к нему явился Алексей Нонца, служивший некогда генералом в войске Али. Покинув пашу и перейдя на службу к Исмаилу, он теперь тайно переметнулся к прежнему хозяину и был его шпионом в султанской армии. При виде его Али тут же принялся ломать комедию, стараясь отмести подозрения в кровосмесительной связи со своей снохой Зубейдой, так как это обвинение, на которое он не мог более отвечать вялыми отговорками, с тех пор, как сам Вели объявил об осквернении своего брачного ложа, могло лишь повредить ему во мнении воина. Едва посланец вступил в Озерный замок, как Али устремился навстречу и бросился на шею. При офицерах и солдатах гарнизона он лепетал ласковые слова, называл сыном, любезным Алексеем, величал законным наследником наравне с Салех-пашой. Разразившись рыданьями, призывая в свидетели небеса, Али клялся самыми страшными клятвами, что Мухтар и Вели, от которых он готов отречься из-за их трусости, были плодами прелюбодеяния Эмине. И затем, не убоявшись оскорбить гробницу той, которая так его любила, повлек удивленного подобным приемом Нонцу вглубь каземата. Там, призвав Василики, он представил ей Алексея как нежно любимого сына, которого ему из ложных соображений пришлось удалить от себя: мать его была христианкой, и мальчика воспитывали в христианской вере.
Рассеяв таким образом сомнения воинов, Али возобновил свои тайные демарши. Сулиоты сообщили ему, что султан не скупится на обещания, предлагая им вернуться к нему на службу, и принялись уламывать старого пашу вернуть им киафскую цитадель, возвышавшуюся над их родным Сули, которую Али оставил за собой. Он дал им знать, что утром 26 января намеревается напасть на лагерь Пашо-бея, и предложил принять участие в битве. Им предстояло совершить диверсию: спустившись ночью в янинскую долину, занять указанную пашой позицию. Али сообщил им также пароль – «флури» (цветок) и в случае удачи сулил исполнить все их желания.
Письмо Али было перехвачено и попало в руки Исмаила, у которого тут же родился замысел – поймать врага в его собственные силки. Как только настала условленная ночь, он поднял крупный отряд, которым командовал Омер Брионес, получивший недавно титул паши. Полученная им инструкция гласила: обогнув западный склон горы Патитор, продвинуться до села Бесдун и, простояв там часть ночи, вернуться по восточному склону так, чтобы часовые, расставленные дозором на вражеских сторожевых башнях, при свете звезд приняли турецкое войско за сулиотов и доложили Али-паше, что союзники его прибыли на заставу Святого Николая, о которой говорилось в письме Али. И вот оба смертельных врага – Исмаил и Али-паша,– улеглись спать, лелея надежды уничтожить соперника.
На рассвете загрохотали пушки Озерного замка и Летарицы, возвещая начало вылазки осажденных. Вскоре шкипетары паши, впереди которых шли французские, итальянские и швейцарские наемники, бросились под пули турок и взяли первый редут, обороняемый Ибрагим-агой Стамболом. Они нашли там шесть пушек, которые солдаты султана, несмотря на панику, успели заклепать. Эта неудача с артиллерийскими орудиями, которые осаждавшие рассчитывали повернуть против укреплений неприятеля, вынудила их пойти на второй редут, который оборонял сам командир бомбардиров. Азиатские отряды Балтаджи-паши кинулись на подмогу артиллеристам. Их вел верховный имам армии, скакавший на богато изукрашенном муле, выкрикивая проклятия муфтия нечестивому Али, его сторонникам, его крепостям, даже пушкам, которые, казалось, он хотел заклясть ритуальными словами анафемы. Шкипетары магометанской веры, которых немало было в войске Али, отведя глаза от имама, принялись плевать через левое плечо, чтобы уберечься от злых чар. Они уже готовы были поддаться суеверному ужасу, когда некий француз прицелился в имама и подстрелил его под радостные крики солдат. Увидев такое, мусульмане Балтаджи-паши вообразили, что сам Иблис – дьявол во плоти сражается против них, и бросились к лагерным укреплениям, стремительно преследуемые шкипетарами, которые разом избавились от страха быть отлученными от веры.
Тем временем на северной стороне осадных сооружений, опоясавших крепость, события развивались совершенно иначе. Али Тепеленский вышел из Озерного замка, впереди него двигались двенадцать пиротехников, которые несли жаровни, наполненные пылающими просмоленными головнями, и направился к берегу Святого Николая, где, как он думал, его ожидают сулиоты. Остановившись среди развалин, чтобы дождаться рассвета, он узнал, что войска его захватили батарею Ибрагим-аги Стамбола. На радостях он велел им поскорее разобрать бревенчатый палисад, обещая, что через час, соединившись с сулиотами, он сможет поддержать их. И вот он устремился вперед, впереди него солдаты волокли два полевых орудия и зарядные ящики, позади шагал полуторатысячный отряд воинов. Так они дошли до большого платана, откуда, на расстоянии трехсот саженей Али увидел военный лагерь и решил, что это лагерь сулиотов. Сейчас же по его приказу мирдитский князь Кир Лекос выступил вперед с эскортом в двадцать пять человек и, подойдя на расстояние окрика, начал размахивать белым флагом, требуя, чтобы ему назвали пароль.
Подошедший султанский офицер выдал себя за сулиота и назвал пароль «флури». Лекос немедленно послал к Али ординарца сообщить, что можно идти. Гонец понесся во весь опор, а князь вошел в военный стан, где его и эскорт тут же окружили и безжалостно зарубили.
Получив донесение, Али сразу же двинулся вперед, он шел осторожно, беспокоясь, что посланный им отряд не возвращается. Вдруг из непроходимой чащи кустарников и виноградников донеслись жуткие крики и оживленная перестрелка, и Али понял – засада. Тем временем Омер-паша коршуном налетел на авангард Али, воины кинулись врассыпную, крича, что их предали. Али безжалостно рубил саблей беглецов, но страх нес их как на крыльях, они увлекли за собой и самого Али. И тут старый паша увидал, как со склонов горы Пакторас ринулись вниз Балтаджи-паша и его люди: они обошли Али, отрезая путь к отступлению. Пытаясь прорваться иным путем, он кинулся к дороге на Джелеву, но там стояли япиги бим-баши Аслана Гирокастронского. Али был окружен: все кончено, настал роковой час. Он знал это и думал лишь о том, как бы подороже продать свою жизнь: собрал самых отважных воинов и уже намеревался очертя голову атаковать Омер-пашу, как вдруг в порыве отчаяния отдал приказ поджечь зарядные ящики. Воины Балтаджи, уже подступившие к ним, исчезли в пламени ужасного взрыва, далеко разметавшего град осколков и обломков. Воспользовавшись суматохой и дымом, паше удалось отвести воинов под прикрытие артиллерии замка Литарицы, где он снова ринулся в бой, давая возможность беглецам собраться и выступить на подмогу тем, кто дрался на противоположном конце холма.
А там воины Али захватили вторую батарею и атаковали укрепления, где сераскир Исмаил так удачно повел бой, что ему удалось отвлечь их от того, что происходит у них в тылу. Али разгадал цель маневра, сулящего гибель тем, кому он обещал подмогу: из-за дальности расстояния он не мог ни помочь им, ни предупредить их, и лишь пытался задержать Омер-пашу, все еще надеясь, что шкипетары увидят его или услышат. Он ободрял беглецов, издали узнававших его по пунцовому доломану, скакуну и грозным крикам: в разгар боя этот удивительный человек вновь обрел силу, пыл и отвагу былой юности. Раз за разом вел он солдат в атаку, но всякий раз его отбрасывали к замку. Али ввел в дело резервы, но им тоже пришлось отступить. Судьба повернулась против него. Штурмующие укрепления солдаты оказались между двух огней, и он не в силах был помочь им. Обезумев от ярости, он грозился один кинуться в гущу врагов. Обступившие его телохранители просили пашу умерить свой пыл, но он и слушать ничего не хотел, и тогда они пригрозили, что возьмут его под стражу, если он будет лезть под пули, как простой солдат. Али был столь поражен их непривычным тоном, что позволил увлечь себя в Озерный замок, а солдаты его тем временем разбежались.
Однако эта неудача не обескуражила сатрапа. Он дошел уже до последней крайности, но льстил себя мыслью, что османская империя еще трепещет перед ним, и что запершись в крепости, он способен взбунтовать всю Грецию. Поднятое им восстание, последствий которого он даже не мог предположить, распространялось с быстротой лесного пожара, и магометане дрогнули, когда Хуршид-паша, перевалив через Пинд во главе двадцатичетырехтысячной армии, привел ее в Янинский лагерь.
Едва для него успели разбить шатер, как Али уже приветствовал его орудийным салютом в двадцать один залп и направил ему гонца с письмом, где выражал искреннюю радость по поводу его прибытия. Это хитроумное послание, полное намеков и скрытого смысла, должно было, по мнению Али, известным образом повлиять на Хуршида. Али писал, что стал жертвой клеветы, и оклеветал его не кто-нибудь, а бывший его слуга; только поэтому он вынужден был восстать – но отнюдь не против власти султана, пред которым он готов склонить убеленную сединами и годами голову. Нет, он восстал против коварных происков советников владыки, и счастлив, что судьба свела его со знаменитым визирем, молва о добродетелях которго облетела весь подлунный мир. Далее он писал, что редкие достоинства Хуршида не получили справедливой награды, и немудрено: для дивана ценность человека зависит лишь от того, насколько большие взятки он дает алчным министрам. Если бы было иначе, разве могло бы случиться, что Хуршид-паша, ставший вице-королем Египта после ухода французов и усмиривший мамелюков, был в награду за подобные услуги отозван без объяснения причин? Дважды заслужил он звание ромили-валиси. Но почему-то, когда он мог бы воспользоваться плодами своих усилий, его сослали на незначительный пост в захудалых Салониках. Когда же Хуршиду, назначенному великим визирем, поручили усмирение Сербии, то вместо того, чтобы доверить ему впредь управление этим завоеванным для султана царством, его поскорее сплавили в Алеппо – усмирить пустяковый мятеж кучки эмиров и янычар, а едва он прибыл в Морею, как ему велят расправиться с дряхлым стариком.
Затем Али в подробностях рассказывал Хуршиду обо всех обстоятельствах дела – о грабежах, алчности и бездарности Пашо-бея и его приспешников, о том, как обманули они общественное мнение, как умудрились восстановить против себя арматолов и особенно сулиотов, которых привлечь на свою сторону было куда легче, чем оттолкнуть, но неловкие вожди сумели добиться этого. Он уснастил свое повествование массой весьма правдоподобных подробностей и доказывал, что, посоветовав сулиотам уйти в горы, на самом деле поставил их в ложное положение до тех пор, пока он не отдаст им замок Киафу, который является ключом к их родному краю.
Сераскир, дружески ответив на его письмо, повелел дать в честь Али-паши точно такой же орудийный салют и объявил приказ по лагерю, в котором отныне запрещалось наделять позорным званием отлученного от истинной веры человека такого ранга и достоинства, как Али Тепеленский. В речах же своих он именовал его не иначе как визирем, утверждая, что паша никогда не утрачивал права на этот титул и заявляя, что он, Хуршид, спустился в Эпир лишь для примирения.
Тем временем эмиссары Хуршида перехватили послания, адресованные князем Александром Ипсиланти [369] греческим вождям Эпира. Не входя в детали события, которому суждено было возродить Грецию, он предлагал полемархам, военачальникам и вождям сулиотов, поддерживать мятеж Али-паши против Порты, но при этом так построить отношения с ним, чтобы можно было в любой момент отколоться от его партии и заполучить его сокровища, которые надлежало направить на освобождение Греции.
Хуршид направил гонца с этими депешами к Али-паше. Старый визирь был просто потрясен и втайне решил отныне использовать греков лишь для исполнения собственных замыслов, если уж нет возможности на славу отомстить им за вероломство. Одновременно Али узнал от парламентера о волнениях в европейских провинциях Турции, о надеждах христиан и об опасениях, что Россия порвет отношения с Портой. Нужно было поскорее покончить с пустыми обидами и объединиться, чтобы отвратить эту опасность. Хуршид-паша, по словам посланца, готов был внимательно рассмотреть любые предложения, направленные на скорейшее замирение, полагая, что такой исход будет куда достойнее, чем попросту уничтожить при значительном перевесе сил отважного пашу, которого он всегда считал одним из столпов османской империи. Но сведения эти подействовали на Али совсем не так, как рассчитывал сераскир. Внезапно очнувшись от чрезмерного отчаяния и поддавшись гордыне, он вообразил, что ему предлагают вступить в переговоры потому, что турки не надеются его одолеть, и осмелился направить сераскиру следующие предложения:
Если справедливость является первейшей обязанностью государя, то долг подданных – хранить ему верность и покорность. На этом принципе зиждутся и воздаяние и наказание, и хотя мои заслуги являются оправданием моих поступков, я готов признать, что провинился перед султаном, раз он прогневался на раба своего. Униженно испросив прощения, я не премину призвать гнев султана на тех, кто употребил во зло его доверие.
И для того, первое: я готов незамедлительно оплатить военные расходы правительства и выплатить недоимки по податям.
Второе: поскольку для примера и назидания необходимо, чтобы измена подчиненного своему начальнику была примерно наказана, я требую, чтобы некогда служивший мне Пашо-бей был обезглавлен, как единственный виновник мятежа и неисчислимых народных бедствий, поразивших верных слуг Аллаха.
Третье: я пожизненно сохраню без ежегодных новых подтверждений управление Янинским пашалыком, приморским Эпиром, Акарнанией и прилежащими землями, с правами, обязанностями и податями, полагающимися султану.
Четвертое: все, кто служит мне по сей день, подлежат амнистии и былые прегрешения их будут преданы забвению. Если условия эти не будут приняты без каких-либо изменений, я готов защищаться до последнего.
Дано в Янинском замке сего марта 7 числа 1821 года.
Такая смесь покорности и наглости заслуживала лишь негодования, но Хуршиду было выгоднее скрыть истинные свои чувства. Он ответил Али, что удовлетворение подобных требований лежит вне его полномочий, но что он передаст их в Константинополь, и если Али-паша согласен на это, то военные действия будут приостановлены до прибытия гонца с ответом.
Хуршид был не менее коварен, чем его противник, и решил воспользоваться представившейся отсрочкой, чтобы сплести целую сеть интриг. Он подкупил одного из командиров янинского гарнизона Мецо-Аббаса: и ему и его пятидесяти солдатам было даровано прощение за измену и разрешение вернуться домой. Но этот пример милосердия соблазнил четыре сотни шкипетаров, которые воспользовались амнистией и деньгами, данными Али-пашой, чтобы привлечь на его сторону Тохарию и Япурию. Так стратегия сераскира обернулась против него самого, и он убедился, что совершил ошибку, когда увидел, как безразлично и спокойно воспринял это Али, явно не опасавшийся измены. В самом деле, разве человек, в котором была хоть капля благородства и мужества, мог отречься от старика, наделенного почти сверхъестественной отвагой?
Страдая от жесточайшего приступа впервые разбившей его подагры, сатрап, которому перевалило уже на девятый десяток, каждый день приказывал нести себя на самый опасный участок крепостной стены. Сидя напротив вражеских батарей, он давал аудиенцию тем, кто осмеливался к нему приблизиться. Он и советы свои проводил на этой открытой площадке, отсюда рассылал распоряжения и указывал по какой цели стрелять. Отблески орудийных выстрелов окружали его фантастическим ореолом. Вокруг свистели пули, ядра проносились над самой его головой, грохот был столь ужасен, что у людей шла ушами кровь. Али спокойно и бесстрастно руководил действиями солдат, еще державшихся в развалинах Янины, ободряя их словом и жестом. Наблюдая в подзорную трубу за передвижениями врага, он тут же придумывал, как поправить дело и взять верх. Порой он развлекался тем, что на свой лад приветствовал любопытных и новичков. Так, едва присланный к Хуршид-паше начальник канцелярии французского консульства в Превезе успел войти в отведенный ему дом, как следом влетела бомба, и ему пришлось ретироваться. Этот фокус проделал Каретто, инженер Али-паши, который на следующий день буквально засыпал ядрами и гранатами нескольких привлеченных любопытством французов, явившихся со стороны Теки, где Хуршид возводил батарею.
– Нужно отбить охоту у этих борзописцев подслушивать под дверьми, – сказал Али. – Я и без того дал достаточно пищи праздным языкам. Франгии [370] отныне надлежит знать лишь о моем триумфе или падении, после которых ей не скоро удастся оправиться.
Затем, помолчав, он приказал объявить солдатам о восстании в Валахии и Морее, и весть эта, возглашенная с крепостных стен, вскоре докатилась до турецкого лагеря, где и повергла всех в уныние.
Тем временем греки повсеместно провозглашали независимость, и сераскир Хуршид неожиданно оказался в окружении врагов. Его положение грозило осложниться, если бы осада янинских замков затянулась. Захватив остров среди озера, он приказал возвести там редуты; затем принялся методично обстреливать южное крыло крепости Летарица, и, пробив семисаженную брешь, решился пойти на приступ. Войска отважно выступили по первому знаку. Воины являли чудеса храбрости, но после часового боя Али совершил вылазку за стены, хотя из-за подагры его несли в носилках. Осаждающие вынуждены были отступить и откатились на старые позиции, положив у крепостной стены триста своих солдат.
«Пиндский медведь еще жив, – велел передать Али Хуршиду, – можешь присылать похоронную команду; я без выкупа отдам тебе твоих мертвецов, и так будет всегда, если ты решишься на открытую войну со мной». Затем, вернувшись в крепость под радостные крики воинов и узнав о восстании, охватившем всю Грецию и острова греческого Архипелага, он промолвил:
– Свершилось! Чтобы погубить Турцию, довольно было двух человек!
И замолчал, не желая пояснять это пророческое изречение.
На сей раз Али не выказывал радости, как это бывало обычно после успешных операций: оставшись наедине с Василики, он плача сообщил ей о смерти Хайницы. Дражайшая сестра его, свет души и мудрая советчица, умерла от внезапного апоплексического удара. Она встретила свой смертный час в своем замке Либоково, где до самой кончины была окружена всеобщим почтением. Она удостоилась почетных похорон благодаря своим несметным богатствам и по заступничеству своего племянника Джеладдина, паши Охридского, которому судьба уготовила упокоить дочь преступного рода Тепеленов.
Спустя несколько месяцев был отравлен Ибрагим, паша Бератский; то была последняя жертва, которую Хайница вытребовала у брата.
Тем временем положение Али-паши с каждым днем становилось все тяжелее, но тут настало время Рамазана или поста, во время которого турки не любят сражаться. Само собой установилось перемирие. Как казалось, Али-паша вполне соблюдал народные обычаи, позволив своим солдатам навещать стоящих на аванпостах единоверцев, чтобы обсудить различные религиозные церемонии. В итоге солдаты Хуршида утратили бдительность, и неприятель воспользовался этим, чтобы вникнуть в малейшие обстоятельства всего, что там происходило.
Шпионы доносили Али-паше, что штаб сараскира, рассчитывая на Божие перемирие, – так называлось временное прекращение военных действий по молчаливому соглашению на время празднования Байрама, мусульманской Пасхи,–собирался отправиться в большую мечеть, расположенную в квартале Луча. Храм этот почитался обеими сторонами, даже бомбы пощадили его. Али-паша распустил слухи, что болен, ослабел от поста, ударился в благочестие, страшно напуган и не намерен омрачать священный день, сам же приказал инженеру Каретто нацелить на мечеть жерла тридцати пушек, мортир и гаубиц, утверждая, что хочет ознаменовать Байрам орудийным салютом. Но убедившись, что все офицеры султанского штаба вошли в Лучанскую мечеть, подал условный знак.
Тут же из всех тридцати орудий вылетел шквал ядер, гранат и зажигательных снарядов, храм рухнул, крики ярости и боли множества находившихся там людей потонули в страшном грохоте. Когда через четверть часа дым отнесло ветром, глазам предстала гигантская пылающая воронка, а охваченные пламенем огромные кипарисы, росшие вокруг мечети, казались факелами, зажженными вокруг огромной могилы, где успокоились шестьдесят начальников и двести солдат.
– Али-паша еще жив! – воскликнул, подскочив от радости янинский старец, достойный пера великого Гомера, и слова эти, передаваемые из уст в уста, окончательно устрашили воинов Хуршида, и без того потрясенных зрелищем, представшим их взорам.
Тут Али увидал с крепостной башни развевающийся вдали стяг с крестом. Это мятежные греки шли на Хуршида. Восстание, поднятое янинским визирем, зашло дальше, чем он того желал. Бунт превратился в революцию. Когда Али это осознал, радость его поугасла и вскоре обернулась мукой: ему доложили, что бомбы осаждающих подожгли его склады в Озерном замке, и часть его сокровищ погибла. Хуршид, полагая, что это происшествие поколебало решимость старого льва, вступил с пашой в переговоры. Вести переговоры было поручено приближенному Мустай-паши. Он обратился к Али с примечательными словами:
– Подумайте только, мятежники выступают под знаменами Креста, и вы лишь орудие в их руках; берегитесь, вы можете оказаться жертвой их политики.
Али прекрасно видел опасность. Веди себя Порта разумнее, она простила бы ему все прегрешения при единственном условии – вновь привести Элладу под ее железный скипетр; и тогда, вероятно, греки не продержались бы и года против этого незаурядного человека, к тому же столь искушенного в искусстве интриги. Но такая простая мысль была непосильной для умственных способностей мудрецов из дивана, годных лишь на пустое бахвальство. С тех пор как Хуршиду удалось начать переговоры с Али-пашой, он только и делал, что слал и слал гонцов. Порой он отправлял в Константинополь по два гонца в день, а диван ничуть не уступал ему в рвении. Так продолжалось недели три, как вдруг стало известно, что янинский сатрап, воспользовавшись переговорами, чтобы пополнить уничтоженные пожаром запасы провианта и амуниции, тайно купил у человека шкодерского паши Мустая часть провизии, привезенной им в лагерь Хуршида, и отверг ультиматум Порты. Волнения и беспорядки, вспыхнувшие в момент разрыва переговоров, доказывали, что Али-паша предвидел исход.
