Из книги «ОДИНОЧЕСТВО И СВОБОДА»

Федякин С.Р. Лекция. 5 курс дн. о. Основные тенденции

ПРИЛОЖЕНИЕ № 1

(«Поэма без героя» Ахматовой и «Петербургские зимы» Георгия Иванова подразумеваются, но в этом приложении не приводятся.)

АННА АХМАТОВА

* * *

Наталии Рыковой

Всё расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?

Днем дыханьями веет вишневыми

Небывалый под городом лес,

Ночью блещет созвездьями новыми

Глубь прозрачных июльских небес,-

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам...

Никому, никому неизвестное,

Но от века желанное нам.

Июнь 1921

Георгий АДАМОВИЧ

* * *

Без отдыха дни и недели,
Недели и дни без труда.
На синее небо глядели,
Влюблялись… И то не всегда.

И только. Но брезжил над нами
Какой-то божественный свет,
Какое-то легкое пламя,
Которому имени нет.

1927

Евгений Зноско-Боровский

Рецензия: ГЕОРГИЙ ИВАНОВ. ПЕТЕРБУРГСКИЕ ЗИМЫ

Книга Георгия Иванова посвящена артистическому и литературному Петербургу довоенных и революционных лет. Хотя она и писалась в виде воспоминаний, все приемы в ней от беллетристики, от литературы «чистой», художественной. Притом литературы не объективно-описательной, не строго-реалистической, но импрессионистической, рассчитанной прежде всего на создание определенного впечатления и настроения. Нужные эффекты достигаются как повторением отдельных фраз, черт, стихов, словно лейтмотивов или рефренов, так и общим подходом автора к своим персонажам и темам. Он выхватывает людей из небытия случайными резкими мазками и снова погружает их в какое-то мелодическое, туманное окружение. Вырисовывавшиеся фигуры так же быстро исчезают из поля зрения читателя, как выплывают из тумана, и невольно появляется смутное впечатление чего-то пригрезившегося, не вполне реального. Для северной столицы эта атмосфера очень кстати, и романтизм Георгия Иванова чрезвычайно удачно гармонирует с воскрешаемой им жизнью, как и характеризует его самого.

Автор избегает давать характеристики своих персонажей в плане литературном или артистическом, только иногда он обмолвливается оценками их творчества; да и редко когда он выводит подлинно крупных мастеров, предпочитая говорить о фигурах второго и третьего планов, о богеме, ее героях и неудачниках. У того, кто лично не знаком с этим миром, получается представление о русских литераторах, как о больных маниаках, полупомешанных пьяницах. Необходимая ли это подоснова творчества, или это знак больного безвременья, или, наконец, так обернулись герои к своему автору и он несколько сгустил краски — это вопрос самостоятельный.

Георгий Иванов-поэт проявил себя в этой книге презанимательным рассказчиком. Написанная прекрасным языком, с легкостью и изяществом, искусно построенная, она не только полностью захватывает внимание, нигде не позволяя интересу ослабнуть, но и является одним из немногих сочинений эмиграции, которому обеспечено долголетие.

Георгий Адамович

* * *

Что там было? Ширь закатов блеклых,

Золоченных шпилей легкий взлет,

Ледяные розаны на стеклах,

Лед на улицах и в душах лед.

Разговоры будто бы в могилах,

Тишина, которой не смутить...

Десять лет прошло, и мы не в силах

Этого ни вспомнить, ни забыть.

Тысяча пройдет, не повторится,

Не вернется это никогда.

На земле была одна столица,

Все другое — просто города.

Владислав ХОДАСЕВИЧ

ПЕТЕРБУРГ

(Из книги “Европейская ночь”)

Напастям жалким и однообразным

Там предавались до потери сил.

Один лишь я полуживым соблазном

Средь озабоченных ходил.

Смотрели на меня — и забывали

Клокочущие чайники свои;

На печках валенки сгорали;

Все слушали стихи мои.

А мне тогда в тьме гробовой, российской,

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

И я безумел от видений,

Когда чрез ледяной канал,

Скользя с обломанных ступеней,

Треску зловонную таскал,

И, каждый стих гоня сквозь прозу,

Вывихивая каждую строку,

Привил-таки классическую розу

К советскому дичку.

12 декабря 1925

Chaville

Константин Вагинов

КОЗЛИНАЯ ПЕСНЬ

Предисловие, произнесенное появляющимся на пороге книги автором

Петербург окрашен для меня с некоторых пор в зеленоватый цвет, мерцающий и мигающий, цвет ужасный, фосфорический. И на домах, и на лицах, и в душах дрожит зеленоватый огонек, ехидный и подхихикивающий. Мигнет огонек – и не Петр Петрович перед тобой, а липкий гад; взметнется огонек – и ты сам хуже гада; и по улицам не люди ходят: заглянешь под шляпку – змеиная голова; всмотришься в старушку – жаба сидит и животом движет. А молодые люди каждый с мечтой особенной: инженер обязательно хочет гавайскую музыку услышать, студент – поэффектнее повеситься, школьник – ребенком обзавестись, чтоб силу мужскую доказать. Зайдешь в магазин – бывший генерал за прилавком стоит и заученно улыбается; войдешь в музей – водитель знает, что лжет, и лгать продолжает. Не люблю я Петербурга, кончилась мечта моя.

Предисловие, произнесенное появившимся посредине книги автором

Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград; но Ленинград нас не касается – автор по профессии гробовщик, а не колыбельных дел мастер. Покажешь ему гробик – сейчас постукает и узнает, из какого материала сделан, как давно, каким мастером, и даже родителей покойника припомнит. Вот сейчас автор готовит гробик двадцати семи годам своей жизни. Занят он ужасно. Но не думайте, что с целью какой-нибудь гробик он изготовляет, просто страсть у него такая. Поведет носиком – трупом пахнет; значит, гроб нужен. И любит он своих покойников, и ходит за ними еще при жизни, и ручки им жмет, и заговаривает, и исподволь доски заготовляет, гвоздики закупает, кружев по случаю достает.

Георгий АДАМОВИЧ

* * *

Ты здесь опять... Неверная, что надо

Тебе от человека в забытьи?

Скажи на милость, велика отрада —

Улыбки, взгляды, шалости твои!

О, как давно тебе я знаю цену,

Повадки знаю и притворный пыл.

Я не простил... скорей забыл измену,

Да и ночные россказни забыл.

Что пять минут отравленного счастья?

Что сладости в лирическом чаду?

Иной, иной «с восторгом сладострастья»

Я тридцать лет тебя напрасно жду.

Пройдемся, что ж... То плача, то играя,

То будто отрываясь от земли,

Чтоб с берегов искусственного рая

Вернуться нищими, как и пришли.

И мы выходим... Небо? Небо то же.

Снег, рестораны, фонари, дома.

Как холодно и тихо. Как похоже...

Нет, я не брежу, не схожу с ума,

Нет, я не обольщаюсь: нет измены.

Чуть кружится как прежде голова,

С каким-то невским ветерком от Сены

Летят как встарь послушные слова,

День настает почти нездешне яркий,

Расходится предутренняя мгла,

Взвивается над Елисейской аркой

Адмиралтейства вечная игла,

И в высоте немыслимо морозной,

В сияющей, слепящей вышине

Лик неизменный, милосердный, грозный,

В младенчестве склонявшийся ко мне!

Спасибо, друг. Не оставляй так скоро,

А малодушие ты мне прости.

Не мало человек болтает вздора,

Как говорят, «на жизненном пути».

Не забывай. Случайно, мимоходом,

На огонек, — скажи, придешь?

* * *

Всю ночь слова перебираю,

Найти ни слова не могу,

В изнеможеньи засыпаю

И вижу реку всю в снегу,

Весь город наш, навек единый,

Край неба бледно-райски-синий,

И на деревьях райский иней...

Друзья! Слабеет в сердце свет,

А к Петербургу рифмы нет.

Г. Адамович.

Из книги «ОДИНОЧЕСТВО И СВОБОДА».

До войны Штейгер постоянно жил в Ницце, где обычно я проводил летние месяцы. Из года в год, чуть ли не каждый вечер, мы с ним встречались, бродили по городу, разговаривали. О чем бывал разговор? Чаще всего о стихах, конечно; о том, какие кто пишет или писал стихи, о том, как следовало бы их писать. И еще — о Петербурге.

В Петербурге, если не ошибаюсь, Штейгер никогда не бывал. Во всяком случае, мог быть только ребенком. Но утонченный, трагически-беспечный, обреченный богемно-литературный Петербург последних предреволюционных лет представлялся ему чем-то вроде потерянного рая, и не раз он вздыхал, что поздно родился. Уступая его просьбам, я припоминал мелочи, далекие мимолетные встречи, обрывки чужих речей. Он слушал жадно и все переспрашивал.

— Ну, а что Гумилев ответил?

— Не помню, что Гумилев ответил.

— Воображаю, как Сологуб рассердился!

— Да, да, рассердился ужасно...

И так без конца. Нередко я недоумевал: «Дорогой мой, что вам все это? Мертвый мир, которого вы не знали». Но он не сдавался. «Совсем не мертвый, а для меня живее живого!.. вот, кстати, вы еще обещали рассказать про "Балаганчик", как Мейерхольд ставил его в Тенишевском зале. Неужели действительно было так плохо?» Петербург для многих, кто когда-либо жил в нем, незабываем. «Словно солнце мы похоронили в нем», по незабываемой строчке Осипа Мандельштама. Не камни, конечно, во всяком случае не только камни, а петербургский особый жизненный стиль, каким он сложился к началу двадцатого века, в загадочном, смутном и все же несомненном предчувствии того, что вскоре должно было случиться. Обольщаемся мы или нет, как знать? Не случайно, однако, некоторым бывшим петербуржцам чудится еще и до сих пор отблеск «какого-то чудного пламени», над ними мерцавшего. Но что все это было ему, Штейгеру, покинувшему Россию в детстве? В поисках объяснений я вспоминаю, что когда-то, в одной из ночных прогулок, говорили мы с ним о Фете, без большого восторга. «Немецкая бесстильность Фета», привел я ему безжалостно-точное определение Анненского, но тут же сказал:

— А все-таки, нет, знаете... кое-что у него удивительно! Помните, «ив ночь идет, и плачет уходя»?

Штейгер остановился.

— Как, как? Нет, я этого не знал. Прочтите всю строфу. Неужели это Фет? Ах, как хорошо!

Ко всему уходящему, в особенности «уходящему в ночь», у него было прирожденное пристра стие и влечение. Петербург тоже «ушел в ночь», хоть и не «плача», что было бы не в его духе. Но Штейгер о нем плакал.

Георгий ИВАНОВ

* * *

Январский день. На берегу Невы

Несётся ветер, разрушеньем вея.

Где Олечка Судейкина, увы!

Ахматова, Паллада, Саломея?

Все, кто блистал в тринадцатом году -

Лишь призраки на петербургском льду.

Вновь соловьи засвищут в тополях,

И на закате, в Павловске иль Царском,

Пройдёт другая дама в соболях,

Другой влюблённый в ментике гусарском...