Л. Петрушевская. Глазки (сборник «Черная бабочка», 2008)

 

 

Поздно вечером женщина Р. пошла прогулять свои глазки, прогулять в прямом смысле этого слова, глаза эти переставали видеть, и она решила ночью, когда и не велено видеть, повести гулять свои эти глазки по набережной, над темной рекой, при сильном ветре.

Она так и называла их с недавних пор, «мои глазки», как «мои детки», про себя, с невыразимой любовью, как будто расставалась с ними.

История болезни есть история болезни, человек о ней не думает, может быть, только горестно вспоминает тот визит к пожилому врачу, которая все не хотела принимать, «прием закончен, женщина», так она выразилась, хотя до конца работы поликлиники еще оставалось добрых пятнадцать минут.

Врач настаивала на том, что Р. не записана, и дулась, когда та все-таки добилась своего и села на стул казни. Дело в том, что у Р. был так называемый острый случай.

Ну и врач опять-таки на нее накричала, что где вы ходили, всё, всё, ну поделайте уколы, ну что я вам могу сказать!

Выписала рецепт, все так же надувшись.

— А что, — спросила Р., — надежды нет?

— Ну надежда, что надежда. Я же сразу увидела ваши глаза. Иногда такое берет отчаяние. У меня больше нет сил, понимаете? Поздно! — вдруг трезво и совсем не враждебно сказала врач. — Я вон тоже надеюсь, понятно? Понятно вам? Всё надеюсь на чудо. Соберите все силы, упритесь рогом! Иногда бывает…

И она опять занялась своей работой, заполняла историю болезни.

Р. шла в темноте. Ее глазки щурились и впивали золотые огни корабликов, пришвартованных у парапета в целях торговли и вечерних услад. Люди веселились там, за окнами, пили, ели, разговаривали.

А тут шел человек, уже почти не думая ни о чем.

Холодящий ветер обнимал полуслепые глаза, обтекал их, сверкали ночные радуги, дробясь от слез.

Р. накануне всю ночь лежала во тьме, думая, что же теперь делать, ну, будет инвалидность, у пожилого дальнего родственника протекала почти такая же история, он постепенно слеп, пока совсем не перестал различать даже оконные рамы — только пятна света. Но он бодро жил, практически не выключая радио, потому что ночами ему не спалось, а вечерами он беседовал по телефону с теми, кто еще мог терпеливо выслушивать его веселые байки о теперешней жизни, и даже как-то умудрялся ходить в магазин, ему это было интересно, и боролся со своей бессонницей, гуляя по ночам по знакомому маршруту, не все ли равно, ночь или день, под утро плохие люди спят, никто не обидит. Так-то его однажды выследили, опрокинули и ограбили, когда он среди бела дня пробирался в поликлинику на очередной осмотр и выписку бесплатных рецептов, а участковый мент в результате отказался заводить дело, сказавши так: «А вы его узнаете? Ну и вот, что теперь».

 

Жизнь разворачивается своей грубой, бесстыдной, беспощадной изнанкой, когда дело касается беспомощных людей, это так.

Р. думала накануне ночью, чем же заняться, если нельзя работать (она была дизайнером в издательском отделе небольшой фирмы и теперь должна была как можно дольше скрывать свою профессиональную непригодность, во всем соглашаясь с младшими напористыми коллегами, которые обладали одним удивительным качеством — высокомерием по отношению ко всем так называемым лицам пожилого возраста. Р. уже достаточно хлебнула на этом поле брани. Иногда хотелось воскликнуть, как гоголевскому герою, «оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»).

Но и читать ведь нельзя будет, смотреть телевизор, любимый поздний канал «Культура», гулять по дорогим сердцу родным местам, нельзя будет ездить в другие города, на природу, писать свои этюды, ходить в театры, музеи… Разве что в консерваторию? И то только с кем-нибудь, кто согласится привести и проводить до дома… А просить неудобно. И билеты тоже кто-то должен ездить покупать, а пенсия будет маленькая. Оооо.

Одинокая Р. была не особенно общительна после некоторых печальных событий своей жизни, которых она попросту стыдилась, тем более что подруги звонили, приезжали, выспрашивали. Вот уж воистину они слетались как мухи на мед на скрытые от них детали чужого семейного существования. Мухи, мухи, для которых навоз слаще варенья.

Может быть, потому глаза и стали отказывать, что не хотели глядеть на белый свет? Уворачивались, опускали взоры, застилались невыплаканными слезами?

Ночь прошла бесплодно, сна не было.

И следующим вечером, боясь того же, Р. решила пройтись со своими глазками, подышать воздухом и напоить эти глаза ночным ветром, который дул с настойчивостью прямо в лоб, будучи при этом явственно темным.

По дороге пришлось обогнать хозяина, неспешно прогуливающего старую собаку, Р. и ее глазки их оставили позади.

Еще была эта возможность, видеть, хоть и в тумане, понимать, какие краски, какой цвет у мира (темный, почти черный, с каплями дробящихся, дрожащих ярких огней). Коровинские городские пейзажи, бульвары Парижа…

Р. резво обогнал парень на роликах, передвижная, несгибаемая, склоненная набок Пизанская башня. Смотрите, смотрите.

Р. несла свои глазки в глазных впадинах, крепко держа их валиками век и, сзади, еще какими-то приспособлениями. Р. щурилась и тем самым оберегала глазки от ветра и холода; смачивала их слезами. Все радужно переливалось, как бы распадаясь на врубелевские кристаллы. Мои глаза, мое сокровище.

Р. шла и шла по этому праздничному миру, и то ли плакала, а то ли, действительно, глазки себя пока еще защищали.

На другом берегу реки громоздился темный весенний парк, горбатая громада, там когда-то Р. гуляла, и не одна. Да неважно.

 

Впереди маячил весело иллюминированный мост, затем надо было сворачивать в улицу, все так же бережно неся свои глазки, и лавировать, пересекать проезжую часть, идя к метро.

Но всюду были те же золотые огни, темный ветер, пустота, глазки успокаивались. Душа успокаивалась. Может быть, еще посмотрим.

Р. вошла в метро и вдруг оказалась на платформе, забитой пьяными, грязноватыми людьми в черном, темном, сером. Людей было много, как будто бы все они привалили со стадиона. Но это просто, видимо, высадили предыдущий поезд.

Болельщики выглядят иначе, однажды Р. попала в такой поезд метро, едучи издалека, и на станции метро «Спортивная» в вагон гурьбой ломанулась пьяная, взвинченная орава, и Р. на колени мгновенно плюхнулась какая-то нетрезвая девка, все ее друзья заржали, пришлось встать.

Теперь вот Р. оглядела забитый перрон и нашла место, прислонилась к стене, подальше от толпы.

Рядом стоял спиной к рельсам напористый худой мужик лет под пятьдесят, расстегнутый, в куртке и свитере. Полы куртки свисали. Он зыркнул на Р., это был рассеянный взгляд убийцы, главный интерес которого находился прямо перед ним.

Мужик стоял под углом к стене, в позе ухажера перед девушкой, опершись обеими ладонями о стену. Между его руками кивал пьяной головой, почти падая, пьяненький парень, маленький, грязный и убогий, с серьгой в ухе. Парнишку совсем развезло.

Мужик его заговаривал, убеждал в чем-то.

Напрасный труд, малый держался на ногах, как держался бы в стоячем положении какой-нибудь двуногий овощ типа морковки, прислоненный к стене. Голова ему не повиновалась, и он ее все время ронял с плеч.

Подали пустой поезд. У дверей образовалась давка.

Р. внесло общим потоком, но неожиданно орава рассеялась по вагону, оказалось, что есть несколько свободных мест. Р. села, рядом плюхнулся тот пьяненький парень — и тут же свалил с плеч голову и заснул.

Рядом с Р., по другую сторону, присоседилась и уже робко спала нищенка в якобы кожаном, лопнувшем во многих местах, пальто, в рейтузах и в домашних тапочках. У нее были грязно-смуглые руки, которыми она несмело держалась за ручки грязного пакета, набитого каким-то хламом. И сидела она вроде бы боком, временно, как будто извиняясь.

Р. все это еще могла видеть. Какой бы можно было сделать портрет! До конца работы метро оставалось два часа. Ей недолго удастся подремать.

Над их лавочкой тут же повис тот расстегнутый мужик.

— Не дрыхни! — приказал он нищенке нервно и весело, переступил в сторону и дернул вверх ее подбородок.

— И не дрыхну, — возразила она, разлепляя веки, но тут же снова сомкнула их. По всему было видно, что она очень давно не спала. Спиртным от нее не пахло.

 

Мужик переместился, минуя Р., встал над парнем, схватился двумя руками за поперечину над собой, почти повис, а потом с силой, злобно, раза три грянул по поручню кулаком. Ногами — Р. заметила — он прижимал колени парня к сидению.

Р. встала и пересела на противоположную скамейку. Мужик тут же опустился рядом с парнем и стал его так и сяк обнимать: засунул руку ему за спину, потом обхватил за шею и стал бормотать прямо в ухо своей жертве.

Парень отбрехивался матом, с трудом собирая губы, а потом снова распуская их и повисая головой. Плох был малый. А мужик хлопотал, бормотал, буквально лоб в лоб со своим объектом.

То есть до парня доходило, что его лапают, и он сквозь туман отцеплял от себя чужие пальцы, произносил непослушными губами матерные слова, но тут же выпадал снова.

Рядом чутко спала нищенка, ловя звуки по соседству, видимо, она надеялась подцепить мужика, но сон брал свое. Эти двое спали, а мужик готовил себе жертву.

Он уже был во всем уверен, только терпел до поры. И на том как бы успокоился.

Действительно, куда бы несчастный ни потащился, этот пойдет за ним, изнасилует и придушит в первом же темном углу.

Смерть сквозила во всем его бешеном облике, желание скрутить, разорвать.

Он, видимо, чего-то еще и наглотался.

Но тут парень вдруг восстал, то есть собрался из последних сил, сбросил руку мужика, поднял себя и шагнул к дверям.

Мужик вскочил на свои раскоряченные ноги, оживился, протиснулся вперед и оказался первым, как бы руководя процессом выхода.

За ним, кивая и качаясь, зацепившись неверной рукой за поручень, изо всех сил держался парень.

Р. тоже надо было выходить — следующая была станция «Белорусская».

Р. встала за парнем.

Доехали, остановились.

Двери открылись.

— Выходишь? — спросил мужик, обернувшись.

— Выы-хаан-жу, — сказал парень и выругался.

Мужик шагнул на перрон, Р. тронулась за ним, причем обойдя парня.

  Он-то остался, т. е. уступил Р. дорогу, находясь в своем полубессознательном состоянии, да еще и шагнул вбок и там и прислонился к стенке. Как спрятался.

Это был осмысленный ход, попытка защититься.

Р. поняла.

Молодец мальчишка. Пытается спастись.

Помочь ему нельзя. Никто бы не решился. Да и что делать? По громкой связи вызывать милицию? А что произошло, скажут.

 

Мужик уверенно пер вперед, потом остановился, что-то почуяв, обернулся и остановился. И почти ринулся обратно.

Р. находилась как раз между ним и его целью. Он лез напролом.

Глаза всегда служили Р. честно и самоотверженно, днем и ночью за компьютером, иногда за мольбертом, над блокнотом, они всегда были наготове. Сейчас Р., застрявши, поневоле загораживая мужику путь в вагон, смотрела на него этими своими глазками, совершенно не контролируя их выражения. Просто смотрела как могла.

Может быть, глаза глядели так вот, в упор, в последний раз в жизни, отчаянно расходуя всю свою силу.

Мужик на них как-то вроде бы напоролся и вдруг остановил свой обратный ход.

Иногда у Р. получалось затормозить чье-то опасное движение. Один однокурсник еще давно, на заре жизни, вдруг сказал в буфете: «У тебя бьющие глаза». Он погиб потом в чужом городе, один. Его было не спасти издалека.

Момент длился.

Как жалко было парнишку, который, беззащитный, стоял там, в дверях вагона, мелкий, бедный, беспамятный, тихий, бессловесный. Какой-то детдомовец.

Тут над перроном загремел командный голос, и поезд захлопнул свои двери.

Парень остался жив.

Мужик развернулся и попер к выходу.

Р. шла следом.

Слезы, постоянные слезы все последнее время — они вдруг высохли.

Р. обвела глазами метро.

Господи, какая же радость! Бедный мальчишка уже ехал домой. Не догоните, всё.

Поздняя толпа волоклась по вестибюлю.

Тот мужик мелькал далеко впереди, выделяясь своей буйной, хищной, распоясанной фигурой. Ринулся к вокзалу вверх, пешком полез по эскалатору.

Ну, там-то, на привокзальной площади, его встретят те, кого ему не хватает.

Это известное место.

Там его обиходят и бомжихи, и синие мужики, и вся тварь ночного вокзала. Туда он понесет свои воспаленные органы, свой сифилис, свои маховитые кулаки, свою злобу, свою жажду убийства, насилия, свое людоедство.

Там его наградят еще и триппером, вшами, туберкулезом, отоварят по буйной башке, узнают, за что и сколько он отсидел и когда его выпустили, он всем это расскажет в камере предварительного заключения, перед дракой.

Р. жила в таком доме, среди этих людей. В ее подъезде вечно пили, гуляли, вешались, веселились, заливали нижних соседей, орали на лестнице, гулко рубили топорами добычу из мусорных контейнеров (видимо, какие-то детали и трубки для сдачи в скупку цветных металлов), тут же справляли свои нужды наравне с собаками.

После размена квартиры она оказалась здесь вынужденно. Эти люди никогда не отвечали на ее «здравствуйте», будучи белой костью, коренными жителями.

Да и ладно.

А глаза Р., ее так называемые глазки, встретили опять темный ночной воздух, радостно прогулялись вдоль цветочного базара, по освещенным витринкам, увидели темные небеса с клочьями прозрачных облаков, были снова омыты слезами и защищены веками на обратном пути к дому, к подушке, где они наконец должны были отдохнуть за пеленой спасительного сна.