Е. Чижова. Нюточкин дом

(Звезда, 2008, №1)

В одной бюджетной организации … впрочем, не станем указывать, в какой именно, ибо слова, выделенные курсивом, говорят сами за себя, и читатель, если Бог привел ему родиться и жить в России, прекрасно отдает себе отчет в том, что бюджетная организация отличается от бюджетного учреждения как день от ночи, а уж от частной фирмы и вовсе как день от Судного дня, трудилась Анна Петровна Сниткина, чей непрерывный стаж, согласно записи в трудовой книжке, насчитывал без малого двадцать пять лет.

Синенькая книжица, все эти годы пролежавшая мертвым грузом в святая святых отдела кадров, являла собою факт достойный изумления, поскольку, заполненная четверть века тому назад, не распахнула своих страниц ни для одной добавочной записи, коими, не будем греха таить, пестрят трудовые книжки наших отдельных незадачливых сограждан.

Ни обучения с отрывом от производства в каком-нибудь высшем или среднеспециальном учебном заведении, ни повышения по службе, ни, на худой конец, смены фамилии по причине вступления в законный брак не нашло отражения на ее желтоватых, расчерченных типографским способом страничках. Одна-единственная запись, выведенная такими синими чернилами, которые, казалось, висели на кончике ручки-вставочки, совавшей свой раздвоенный носик в чернильницу-непроливайку, могла порадовать глаз того, кто удосужился бы раскрыть сей важный документ. Впрочем, на эту невинную радость могли претендовать единственно начальники отдела кадров, сменявшие друг друга на этом посту, но ни один из них так и не заинтересовался ни Анной Петровной, ни ее трудовой книжкой — ни лично, ни по долгу службы. Служебный долг уводил их интересы совсем в другую сторону, в которой, как говорится, и не пахнет теми, кто, в полном согласии со своей натурой, доволен всем, что выпадает на его долю.

Анна же Петровна если и была чем-то недовольна, так только своим собственным именем, к которому так и не привыкла. Ни торжественное Анна, ни ежедневное Аня, ни даже школьное Анька не рождали в ее сердце ответного отклика, как будто произносивший обращался к кому-то другому, не имевшему ни малейшего отношения к ней, то есть к Нюточке. Этим уменьшительно-ласкательным именем ее прозвали родители, и, как ни странно это звучит применительно к женщине, чьи волосы, убранные в седеющий хвостик, нельзя назвать иначе чем мышиными, Анна Петровна с течением времени приобрела странную привычку мысленно обращаться к себе именно таким образом.
К себе же, по сложившимся житейским обстоятельствам, она обращалась часто.

То на улице, остерегая себя от внезапно нахлынувшего желания перебежать, вслед за каким-нибудь отчаянным торопыгой, дорогу в неположенном месте, то в магазине, соблазнявшем ее душу видом трикотажной кофточки, а то и на рабочем месте — довольно часто ей приходилось прибегать к спасительному: “Не надо, Нюточка…” — и эти слова, произнесенные тихим внутренним голосом, неизменно оказывались магическими. Анна Петровна благополучно доходила до светофора, равнодушно отворачивалась от витрины, отправлялась в очередной отпуск в ноябре — и все это без малейшего душевного надрыва, на который так падки иные души, изувеченные нервным петербургским климатом.

Анна Петровна происходила из скромной, но честной семьи. Именно так, используя противительный союз, рекомендовались ее родители, словно бы выводя на белый свет какое-то скрытое противоречие, таившееся в этом сочетании. Если бы отец или мать задумались, они удивились бы своему странному прозрению, будто намекающему на то, что в глубине души они находят естественным сочетание скромности с нечестностью или, что еще нелепее, честности с нескромностью. Стоит ли говорить, что ни отец-счетовод, ни мать-кладовщица не имели и отдаленного понятия о скромном обаянии буржуазии, что придает их тайному прозрению какой-то совсем особенный, подспудный смысл.

Семья, состоявшая из трех человек, жила в просторной комнате углового дома, выходившего фасадами на Мойку и в Фонарный переулок. Из окон, глядевшихся в воду, открывался вид на темно-серое здание, лишенное порыва в небеса. О его прошлом Нюточка, конечно, не знала, поскольку порыв пресекли задолго до ее рождения посредством усекновения главы, которое руководство города предприняло с тем, чтобы из костела — гусеницы, устремленной в высокое небо, — вылупилась не бабочка, а Дворец культуры работников связи. Впрочем, самих работников это не беспокоило: ведомство, отвечающее за земную связь, не обязано задумываться о небесной.

По утрам, отправляясь на работу, Нюточкин отец, Петр Иванович Сниткин, надевал нарукавники, сшитые женой из кусочков иссиня-черного сатина. Сама же Галина Федоровна в рабочее время ходила в синем сатиновом халате, также пошитом собственноручно. Не то чтобы халатов или нарукавников не было в продаже — конечно же, были. Но Нюточкины родители любили всё делать сами — и шить, и чинить проводку, и клеить обои у себя в комнате или, когда подходил срок, в общем коридоре. Возможно, этим самым они стремились сократить до минимума свои контакты с внешним миром, опасаясь каких-нибудь непредвиденных последствий, однако можно предположить, что здесь сказывалась врожденная для русского человека склонность к натуральному хозяйству, которая передается из поколения в поколение с самых, страшно сказать, крепостных времен.

Возвратившись с работы, родители переодевались в домашнее и мыли руки под краном, торчащим над кухонной раковиной. Маленькой Нюточка любила наблюдать за водяной струей, падающей в эмалированную раковину, изрытую оспинами ржавчины. Вода, бьющая из стены, представлялась ей сущим чудом, поскольку в те невиннейшие годы она не могла и представить себе, что в стене, крашенной синей краской, таится водопроводная труба. Ощущение чуда поддерживалось и разговорами родителей, которые, намыливая руки, нет-нет да обменивались короткими замечаниями.

“Гляди-ка, — удивлялся Петр Иванович. — Хороший дали ”; или, наоборот: “Вишь-ка, плохой напор дают …”

Нюточка не могла знать, что напор в квартирном кране зависел от общественной бани, расположенной вблизи их дома в том же Фонарном переулке, и таинственные они, руководившие напором, представлялись ей какими-то высшими водяными существами, заведующими городской жизнью. Было время, когда, переходя мост на сторону, противоположную Фонарному переулку, Нюточка украдкой заглядывалась вниз, словно таинственные водяные существа и вправду могли плавать по многочисленным рекам и каналам ее родного города.

Квартира, в которой Нюточка родилась, была коммунальной, но на удивление мирной, в отличие от многих других. В первой комнате от входной двери жил Ираклий Константинович, одинокий профессор математики, преподававший в Педагогическом институте им. Герцена. Дальше по коридору, в двух смежно-изолированных комнатах, проживали старые девы Эльга и Берта Наумовны — сестры-близняшки, одинаковые как две капли воды. Обе были переводчицами, одна с английского, другая с французского, что не мешало им разговаривать друг с дружкой по-русски, перемежая речь короткими замечаниями на каком-то третьем иностранном языке.

Прямо напротив жила дворничиха Марья Ильинична с сыном Степкой. Степка был грозой округи и первейшим дворовым хулиганом, и бездетные образованные соседи то и дело помогали ему с уроками, не требуя от матери-одиночки никакого вознаграждения — не то что деньгами, но даже и услугами, — а сами вели свою коммунальную очередь, не помышляя о том, что Марья, дескать, могла бы лишний раз вымыть кухонное окошко, да и в коридоре подмести. Сама-то Марья Ильинична многажды порывалась вымыть и вымести вне очереди, однако встречала вежливый, но твердый отпор. В быту интеллигентные соседи держались предупредительного тона: всех этих добрый день и спокойной ночи, — так что несчастная страдалица-мать, не зная, как уж угодить, только что не отвешивала своим благодетелям ответных поясных поклонов.

Быть может, благородство коммунальных соседей коснулось и Степкиного хулиганского сердца, но к Нюточке он всегда относился по-доброму, во всяком случае, никогда, даже столкнувшись в общем коридоре, не награждал щипком или тычком, а стоило кому-нибудь из дворовых ее обидеть, являлся грозным защитником, и кулак его, выставленный под самый нос обидчика, рисовался таким весомым аргументом, что никто, включая весь Фонарный переулок и набережную Мойки в обе стороны, не решался не то что отнять у нее формочки, но даже выкрикнуть вслед что-нибудь нехорошее. В те времена Нюточка даже называла его старшим братом, конечно, не вслух, а в мечтах, про себя.

Дальше шли кухня, туалет, общая кладовка и комната Нюточкиного семейства — вплотную.

В отличие от Степки, подпадавшего под юрисдикцию образованных соседей, Нюточкиным воспитанием занимался родной отец. Не проходило и воскресенья, чтобы, взяв дочь за руку, Петр Иванович не отправлялся с ней погулять. Всякий раз их путь лежал в направлении Исаакиевской площади, где отец первым долгом указывал на гостиницу “Англетер”, в которой трагически погиб великий русский поэт Сергей Есенин, а вслед за нею — на черное здание бывшего немецкого посольства, которое, будь его, Петра Ивановича, воля, давно следовало бы срыть и сровнять с землею за все те ужасы, которые фашисты принесли нашему народу в годы Великой Отечественной войны.

Воскресенье за воскресеньем отец повторял все то же и то же, так что Нюточка уже не столько слушала, сколько радовалась прогулке, исподволь привыкая к мысли о том, что самое страшное наказание, какое только можно придумать, называется срыть и сровнять с землей.

С самого раннего детства и тоже благодаря отцу Нюточка знала про ленинградскую блокаду, которую пережили ее родители, и не помышлявшие об эвакуации из родного города. Как-то вечером, усадив дочь рядом, отец завел речь о голоде и холоде, терзавших ленинградцев, о маленьком кусочке хлеба, который Нюточка совершенно незаметно для себя съедает с картошкой и котлетой за обедом, а ленинградцы растягивали на целый беспросветный день, о страшных бомбежках, от которых те, у кого оставались силы, прятались в подвалах-убежищах. Наверное, отец рассказывал бы долго, но Нюточка, слушавшая внимательно и горестно, залилась такими слезами, что Петр Иванович примолк. Вечером, когда дочь заснула за ширмой, отделявшей ее уголок от основной комнаты, родители, пошептавшись друг с другом, пришли к заключению, что и рассказывая об этом страшном времени — о том, чтобы вовсе хранить молчание, они не могли и подумать: а как же иначе, если дочь растет в Ленинграде? — надо делать упор не на ужасы блокадного существования, а на то, что город, обреченный погибнуть голодной смертью, не только выжил, но и в самые короткие сроки, буквально за первое послевоенное десятилетие, залечил кровавые раны, которыми усеял его тело оголтелый фашистский зверь.

С этих пор, гуляя по городу, Петр Иванович нередко пользовался случаем, чтобы указать дочери на тот или иной дом, разрушенный, но восстановленный после блокады, так что, поглядывая по сторонам, Нюточка не переставала радоваться тому, что город, в котором ей посчастливилось родиться, не только самый родной и красивый на свете, но единственный и особенный, ведь красотой своей он обязан не только тем, кто его построил, но и самим ленинградцам, не давшим срыть и сровнять с землей.

В материальном отношении Нюточкина семья жила хорошо. Принося зарплату, Петр Иванович отдавал ее жене, а Галина Федоровна управлялась с семейным бюджетом так умело, что им никогда не приходилось перехватывать, в отличие, скажем, от Марьи Ильиничны, которая часто жаловалась то на жизнь, то на Степку: “Сколько ни работай, не напасешься. То ему, паразиту, одно, то другое, то тапки, то спортивные штаны”.

Нюточка одежду не портила, а носила аккуратно, так что даже форму ей покупали не каждый год, а по мере необходимости. Что касается остальных необходимостей, Нюточка привыкла к тому, что они возникают не сами по себе, а как будто вслед за деньгами: вот выдали, например, годовую премию, значит, можно прицениться к новому зимнему пальто.

В школе Нюточка успевала неплохо, во всяком случае лучше беспутного Степки, и даже надеялась продолжить обучение, но после выпускных экзаменов отец вдруг заговорил о том, что стране нужны не только ученые, но и честные рядовые труженики, а, кроме того, сами они немолоды, а значит, дочь вряд ли может положиться на их родительскую помощь, которая требуется для того, чтобы выбиться в люди. Так, в отличие от большинства одноклассников, подавших заявление в вузы, Нюточка и поступила на службу в ту же самую организацию, в которой трудился ее отец.

В те годы организация не называлась бюджетной, да и само это слово, хоть и жило в русском языке, хочется сказать, издревле, еще не расправило гадких крылышек, чтобы явиться миру во всей своей нарицательной красе. Правда, и здесь успели случиться кой-какие изменения. Например, должность в штатном расписании, напротив которой встала Нюточкина фамилия, преобразилась из счетовода в бухгалтера и тем самым, как будто накинув на плечи новую шинельку взамен изношенной, обрела некоторое, так сказать, благозвучие.

Петр Иванович лично обучил дочь премудростям профессии, так что, в отличие от Степки, который под водительством интеллигентных соседей исхитрился, на радость многострадальной матери, поступить в Герценовский институт, чтобы — в перерывах между студенческими гулянками — терзать Ираклия Константиновича задачками из матанализа, а одну из сестер-переводчиц — бессмысленными и беспощадными тысячами, Нюточка сидела бок о бок с отцом за семейным обеденным столом и разучивала план счетов,корреспондирующих друг с другом раз и навсегда установленным образом. Положа руку на сердце, Петр Иванович не относился к числу тех воистину богоравных существ, кто сподобился в полной мере оценить красоту и логику этого, хотя и унылого, но величественного здания, ведь всю свою жизнь он просидел на одной и той же ведомости, словно в собственной маленькой квартирке, досконально изучая ее закоулки и самые укромные уголки. Вот эти-то знания он и передал единокровной дочери — добросовестно и со всей ответственностью.

Приблизившись к тому рубежу, когда мужчины уходят на пенсию, Петр Иванович представил Нюточку руководству как свою преемницу, назвав при этом Анной, отчего на нее повеяло холодом и страхом. Уж было и мелькнула у нее мысль о том, что она делает что-то не совсем правильное, но начальство рекомендацию приняло, и тревожная мысль отлетела, так и не сложившись. С этих пор, даже не поменяв конторского стола, Нюточка села на ту же самую ведомость, которой отдал жизнь ее отец.

Выйдя на пенсию, Петр Иванович заметно сдал, и если первое время строго спрашивал с дочери, возвращавшейся с работы, то вскорости как-то стушевался и, словно бы подражая Нюточке в ее прежние годы, молча выходил на кухню, где она, чтя семейную традицию, мыла руки под краном, и глядел на струю воды, бившую из синей стены. О чем он думал в эти минуты? — впрочем, вполне может быть, что и о высших водяных существах, определивших напор его теперь уже иссякающей жизни.

До капитального ремонта, на который пошел угловой дом, глядящийся в воды Мойки, Петр Иванович не дожил, так что это событие, круто изменившее все коммунальные жизни, Нюточка с матерью пережили вдвоем. Конечно, и при жизни и после смерти отца и мужа они поддерживали с соседями хорошие отношения, но все-таки и прежде и теперь жили как будто немного сбоку или, если иметь в виду общий план квартиры, в своем семейном тупичке. Никто из них не привык советоваться с соседями: Петр Иванович потому, что полагался на себя; Галина Федоровна с Нюточкой — полагаясь на мнение главы семейства, так что, когда их вызвали и предложили первую смотровую, они согласились сразу и безропотно, не только не воспользовавшись правом второй и третьей, но даже и не заикнувшись о маневренном фонде, на который по тогдашним законам вполне могли претендовать. Краем уха они слышали кухонные разговоры, в которых сведущие соседи обсуждали перспективы длительного (не меньше пяти лет) прозябания в сыром подвале, откуда, претерпев временные невзгоды, можно выпорхнуть к вечной жизни в новом капитально отремонтированном жилище, но уже в качестве съемщиков отдельных квартир, да как-то не применили их к себе, не то дожидаясь, когда предложат, но, скорее всего, просто потому, что не могли осознать бесповоротности изгнания из Рая, который составляли для них и эта просторная комната, и сам прекрасный город. А может быть, им казалось, что город, спасенный в страшные блокадные годы, просто не может извергнуть их из себя, ведь дом, глядящий на обрубок костела, принадлежит им обеим по праву рождения, а значит, отныне и до века.

Все еще словно бы глядя на творящуюся несправедливость со стороны или, точнее сказать, из какого-то сна, похожего на летаргический, мать с дочерью переехали на окраину, называемую — как соль на свежую рану — Веселым поселком.

Район, в котором они ни зб что ни пру что оказались, ничем не отличался от своих собратьев: та же непролазная грязь, та же автобусная остановка, отстоящая от их парадной на несколько кварталов, тот же пустырь, по которому утром и вечером надо было пробираться, стараясь не оглядываться на редкие зубья домов, торчавших там и сям из голых десен земли. Эти зубья глодали Нюточкину душу многие годы: и пока они жили вместе с матерью, и потом, после смерти Галины Федоровны, когда Нюточка осталась одна в однокомнатной квартире.

Может быть, со временем ее душевная рана могла бы и затянуться, но каждый божий день, исключая выходные, Нюточка уезжала на работу в город. Мысль о том, чтобы перейти в организацию поближе, ни разу не пришла ей в голову, во-первых, потому что этого не одобрил бы покойный отец, а во-вторых, привычное место давало ей право причастности к старому району, и это право было для нее священным.

Справедливости ради следует сказать, что Веселый поселок хорошел и расстраивался и даже вроде бы начинал оправдывать в глазах местных жителей свое исконное название, но Нюточка не замечала красот. Слепыми глазами она смотрела на дома, вырастающие на прежних пустырях, но они представлялись ей не живыми и крепкими новостройками, а какими-то, неприятно сказать, протезами, вставленными в беззубую челюсть. “Не надо, Нюточка”, — утешала она себя, но утешение выходило слабым.

Иногда, возвращаясь с работы, она сворачивала с прямой дороги, чтобы, пройдя по Фонарному переулку, полюбоваться своим домом, обещавшим стать краше прежнего, и те, кто будет жить за новыми оконными переплетами, казались ей счастливцами, которых кто-то, всемогущий в своей безмерной доброте, возвратит в Рай.

В такие дни, добравшись до своей квартирки, она потихоньку плакала и, глотая слезы, окидывала взглядом свои скромные владения, которые казались ей не то что неказистыми, а холодными и чужими. Картонные двери, оклеенные бумагой, изорванной и захватанной с торцов, серые плоские батареи, углы, по зимам промерзающие до инея, — все терзало памятью о той счастливой жизни, которая протекала за высокими деревянными дверями и стенами, сложенными в три кирпича.

Однажды, прислушавшись к разговору двух сослуживиц, рассуждавших об обменах, Нюточка вдруг подумала, что тоже могла бы подать объявление в “Справочник по обмену жилплощади”, и эта мысль показалась ей такой простой и правильной, что, вопреки собственным обыкновениям, она воплотила ее на другой же день и принялась ждать.

На объявление откликнулись, и Нюточка даже ездила смотреть варианты, потому что те, кто звонил, просили ее приехать первой: “Если вам подойдет, то мы уж — и не глядя”; но то, что она увидела, произвело такое страшное впечатление, что Нюточка, мало сказать, отказалась, а прямо-таки отпрянула от мыслей об обмене. Как на грех, ей попались на глаза какие-то ужасные алкоголики и горластые старухи, до такой степени не имеющие сходства ни с профессором-математиком, ни уж тем более с переводчицами, что при мысли о том, что среди этих самых людей ей придется доживать жизнь, Нюточкино сердце обливалось ужасом. Впрочем, и сами квартиры выступали заодно со своими жильцами и оказывались такими обшарпанными и захламленными, словно жильцы умудрились стаскать в них хлам со всех окрестных помоек. Один раз Нюточке встретилась кухня, в которой столы были замкнуты амбарными замками, и на робкий вопрос, обращенный к молодому человеку, страстно желавшему обменяться с нею жилплощадью, она получила короткий ответ: “Воруют”.

В первые молодые годы Нюточка, пожалуй, была миловидной, если судить не слишком строго и, уж во всяком случае, выкинуть из головы все строгие размеры и пропорции, принятые в беспощадном к женщинам мире. Однако эта миловидность была того нередкого в наших широтах свойства, когда пристальный взгляд, обозревающий юное личико, словно бы различает расплывчатые черты, которые оно непременно примет по прошествии каких-нибудь пятнадцати-двадцати лет. Такие уж в наших краях случаются женские лица, словно бы от рождения лишенные внутреннего каркаса, противоборствующего разрушительной силе времени. Дело усугубилось и тем, что Нюточкина последняя миловидность пришлась на тяжкие болезни матери: сперва сахарный диабет, за ним перелом шейки бедра, окончательно приковавший Галину Федоровну к постели, где мало-помалу она впала в то тягостное для всех состояние, когда жизненные отправления происходят помимо сознания и воли и в жилом помещении воцаряются миазмы, с которыми не в силах справиться ни регулярные проветривания, ни бесконечные стирки.

Нюточка держалась стойко, а может быть, скорее, безропотно: стирала, обмывала, кормила с ложечки, пока жизнь матери, продлившаяся еще пять беспросветных лет, как языком слизывала с ее щек остатки молодости. Уже и в очередях никто не обращался к ней девушка, а говорили женщина (“Я за этой женщиной” или “Нет-нет, эта женщина стояла”), но и откликаясь, Нюточка как-то не принимала этого слова на свой счет, как будто оно относилось к Анне, Ане или на худой конец к Аньке, а уж никак не к Нюточке, но зеркало, куда она заглядывала, умываясь, неумолимо свидетельствовало о том, что ее время ушло.

Конечно, Нюточка влюблялась. Первый раз в одноклассника, и даже, не умея справиться с нахлынувшими чувствами, написала ему записку, как ей казалось, любовную, но так и не решилась передать. Второй раз, когда поступила на работу — в самый первый год. Тогда к ним на стажировку прислали студента, молодого парня лет двадцати. День-деньской он то слонялся по комнатам, то хихикал с директорской секретаршей, совсем не догадываясь о том, что с первой же минуты покорил Нюточкино воображение своей белозубой улыбкой. Впрочем, его улыбкой она любовалась наяву, во сне же являлись совсем другие картинки, к примеру, синие джинсы, сидевшие на нем как-то особенно ловко. Но главная странность заключалась в том, что во сне, когда он подходил совсем близко, она впадала в какое-то сладостное оцепенение и вовсе не видела его лица. Однажды он даже взял ее за руку, но тут зазвонил будильник и видение исчезло.

В тот год Петр Иванович еще дорабатывал до пенсии и, конечно же, заметил смятение, в которое его дочь приходила всякий раз, стоило появиться стажеру. “Девушка должна вести себя так, чтобы молодому человеку и в голову не могло прийти…” Тут он сделал рукой неопределенный жест, но Нюточка, залившись краской, поняла. С этих пор она больше не поднимала глаз на студента — ни во сне, ни наяву. Через месяц стажировка закончилась и студент исчез навсегда, оставив по себе слабые воспоминания и сны, в которых она не различала лиц.

Сны снами, но смерть Галины Федоровны осиротила женщину средних лет, не полную, а скорей немного бесформенную, что, впрочем, можно было списать на коротковатые ноги и расплывшиеся бедра, и слегка длинноносую, но, главное, неприметную до такой степени, что хоть сейчас в шпионы. Где бы ни оказывалась Нюточка, никто не замечал ее присутствия: ни на общих посиделках, которые устраивали ее сослуживцы накануне праздников, ни в районной поликлинике, куда она ходила время от времени, почувствовав недомогание. Даже врачи, которые, казалось бы, перевидали на своем веку самых неказистых пациентов, и те не спешили ее замечать. Ступив в кабинет, Нюточка стояла у притолоки, не решаясь подать голос, пока врач, так и не подняв на нее головы, заполнял карту предыдущего больного, по обыкновению выводя в ней такие неразборчивые каракули, словно в медицинских институтах этому искусству учат долго и специально.

Сослуживцы Нюточку не жалели. Не то чтобы они были людьми нечуткими и бессердечными, но, во-первых, она ни с кем не делилась своими житейскими обстоятельствами, а во-вторых, все до такой степени привыкли к ее скромной неказистости, что мысль о жалости просто не приходила им в голову — ведь жалеть можно тех, с кем случилась неприятность или, положим, наступила черная полоса, но совсем уж немыслимо терзаться жалостью к существу, чей сегодняшний день не отличается от вчерашнего, а завтрашний — от сегодняшнего. Можно сказать, что на это требуется какая-то совсем иная жалость, да и чему тут особенно сочувствовать, ведь, в конце-то концов, именно так живет большая часть народонаселения, по крайней мере в те подспудные периоды времени, которые потомки именуют эпохами застоя.

Между тем капремонт закончился и бывшие Нюточкины соседи получили новые квартиры, все, кроме Марьи Ильиничны и Степки: им предоставили равноценную комнату в соседнем доме, поскольку, как выяснилось, их прежняя считалась служебной жилплощадью, на которую они не имели права претендовать. Степка навещал их по старой памяти, а Марья Ильинична, случалось, заносила кой-какие продукты, и они больше не отказывались от ее помощи. Впрочем, профессор математики вскоре умер, а через год ушли на тот свет и старенькие переводчицы — как-то сразу, одна за другой, — и, если б дело происходило в наши дни, Степка наверняка получил бы их квартиры по завещанию, поскольку прямых родственников у них не было, а к нему они привязались.

Как бы то ни было, Степка успел закончить Педагогический институт и даже намеревался подать документы в заочную аспирантуру, но тут рухнула Берлинская стена, и приблизительно в это же самое время сгорели вклады в сберегательных кассах, а еще раньше наступили перестройка и гласность, совпавшие с невиданными телевизионными мостами, ипростые люди, собравшись по обе стороны океана, смогли задать друг дружке самые разные вопросы, а одна женщина даже прославилась на всю страну, заявив, будто в СССР нет секса, — однако все эти события прошли мимо Нюточки. Во-первых, у телевизора сгорел кинескоп, а к разговорам она не привыкла прислушиваться, лишь однажды сделав исключение для памятной истории о неудавшемся обмене. Во-вторых, эти события не имели к ней ни малейшего отношения, потому что в мире, в котором Нюточка существовала, не было ни берлинов, ни сберегательных книжек. Кроме того, и при самом горячем желании она не смогла бы включиться в перестройку, во всяком случае на том ее этапе, когда Генеральный секретарь, отвечая на недоуменные вопросы трудящихся, объяснял, что перестройка — это когдакаждый добросовестно и честно трудится на своем рабочем месте, но в этом отношении Нюточке было, в сущности, некуда перестраиваться, потому что всю свою жизнь она работала так, как учил отец, — то есть именно добросовестно и честно. За ведомость, на которой она сидела, руководство могло быть спокойно, поскольку все Нюточкины помыслы были направлены на то, чтобы свести ее в срок и до копейки. Случалось, она даже брала ее с собой на выходные, но никогда не считала это обузой, а просто производственной необходимостью, в какой-то степени даже приятной. Дома она могла работать, не отвлекаясь на постороннее, и пальцы, виртуозно бегущие по костяшкам счетов, оставленных ей в наследство отцом, извлекали из деревянного инструмента те самые глуховатые звуки, под которые она сладко засыпала в детстве за своей ширмочкой.

Тем временем стали исчезать продукты, а на их место явились карточки, но Нюточка совсем не страдала от этого, потому что картошка и хлеб из продажи не исчезали, а кроме того, оставались и молоко, и кефир, и даже ряженка, так что, если сравнить с блокадой, выпавшей на долю ее родителей, это был никакой не голод, а, можно сказать, сущий рай. Будь Нюточка подальновиднее, она запаслась бы крупами и макаронными изделиями, но не стала этого делать, и в общем поступила правильно, потому что манка, например, никуда не пропала, и даже еще пшеничка. Одно время пропал чай, но Нюточка приспособилась пить сладенькую водичку, хотя о чае тосковала. Особенно об индийском.

Еще у всех на слуху оставались великие августовские события, собравшие на площадях тысячи и тысячи граждан, готовых сражаться за свободу, еще не исчезли из памяти имена героев, павших за трехцветный российский флаг, еще не успели просохнуть чернила под историческим Указом о приостановке деятельности КПСС, как в ответ на закон о купле-продаже недвижимости от бывших жаб-маклеров отродились головастики-риелторы, которые, действуя решительно и хватко, принялись обклеивать объявлениями все пустующие поверхности и рассовывать по почтовым ящикам невиданные дотоле бумажки, размноженные на ксероксе, но совершенно неотличимые от типографских. Не удовольствовавшись этими мерами, головастики ринулись дальше и подняли “Справочники по обмену жилой площади” за ряд последних лет.

Совпало так, что накануне события, изменившего ее жизнь столь же решительным образом, каким изменил жизнь компартии бесповоротно-исторический Указ, Нюточка как раз взяла домой свою ведомость и, заработавшись за полночь, довела дело до конца, но, видимо, все-таки слишком устала, потому что той же ночью ей приснился страшный сон. Он был другой, особенный, но в то же время чем-то похожий на те, что приходили обыкновенно.

Будто бы сидит она за своей ведомостью и, главное, отлично знает, что вот-вот явится руководство и потребует сдать, а у нее, как назло, не идет две копейки, да, мало того, еще издевается и пугает. То выгнет свою утиную шейку, то подернет крысиным хвостиком, а то и пустится в пляс с какой-то другой двойкой, но чужой, приблудной, не из ее ведомости. Во сне ей очень хочется разглядеть его лицо, но он так ловко уворачивается, что, как ни зайди, виден один затылок.

Проснувшись, Нюточка ополоснула лицо под краном и совсем было выбросила из памяти страшный сон, тем более что наяву ее ведомость совершенно сошлась и лежала на столе как ни в чем не бывало, но вечером ей вдруг позвонили и приятный женский голос заговорил о том, что времена изменились и квартиры не обязательно обменивать, но можно и продавать, и Веселый поселок, кстати, ставший вполне городским районом с развитой инфраструктурой, обрел свою цену, а значит, кто-нибудь, даже из живущих в центре, может на него польститься: сколько людей, столько и обстоятельств. “У кого-то в вашем районе родители, у кого-то дети, кто-то в тех краях работает, да мало ли…”

Выслушав, Нюточка позволила себе сказать, что больше не хочет ехать в коммунальную, но женщина и тут не отступила, а, слегка подумав, ответила, что маленькую отдельную, конечно, не после капремонта, вполне возможно подобрать.

Эту ночь Нюточка провела без сна, но к утру решилась и ответила согласием, за которым последовала череда хлопот, связанных с приватизацией, которых Нюточке никогда бы не осилить, если б не помощь доброй женщины-риелтора, руководившей каждым ее шагом.

Эта женщина была матерью-одиночкой, а потому работала добросовестно: не прошло и недели, как появились первые варианты. Встречаясь со своей руководительницей после работы, Нюточка шла осматривать квартиры, ни одна из которых не приходилась ей по душе. Не потому, что они были хуже или, например, дешевле ее нынешней. В отличие от людей образованных, Нюточка, хотя и имела некоторое отношение к экономике, ничего не смыслила в категории стоимости и, случись, не сумела бы вывести отличие стоимости как таковой от стоимости потребительной — для этого ей не хватало ни жизненного опыта, ни Степкиной год от году растущей мудрости, которую сын дворничихи Марьи Ильиничны, отказавшись от аспирантуры, укреплял вторым высшим образованием, на этот раз юридическим заочным, — а потому все как одна квартиры казались ей лучше ее нынешней, но решиться она все-таки не могла, поскольку выбирала не так, как следовало бы, а так, как иная девушка выбирает жениха, то есть сердцем.

То в самом дальнем дворе, то не во дворе, а над гулкой подворотней, то какие-то грязные окна, а то и вовсе темно-зеленые обои — все отвращало Нюточкин взор. Женщина-риелтор разговаривала с хозяевами о каких-то посторонних вещах вроде металлических перекрытий и частичной замены фановых труб, произведенной в незапамятные времена, но Нюточка словно бы не слышала, а ждала.

Все холоднее становился голос женщины, все реже их встречи, но однажды, когда они вдвоем поднялись по черной лестнице большого серого дома, одним фасадом выходящего на Крюков канал, а другим — на улицу Союза печатников, Нюточка, переступив порог, едва не вскрикнула, потому что ей показалось, что она не вошла в чужую квартиру, а вышла из прежней общей кухни в их маленький коридор.

Не успела женщина-риелтор вступить с хозяином во взрослый разговор о перекрытиях, стояках и фановых трубах, как Нюточка, дрогнув детским сердцем и ломая все приличия купли-продажи, которые регулируются своими житейскими мудростями вроде семь раз отмерь и не обманешь — не продашь, коснулась рукава своей руководительницы и объявила, что согласна.

По дороге к остановке женщина-риелтор хранила молчание, то ли что-то обдумывая, то ли подсчитывая, но Нюточка не замечала этого, а, поспевая рядом, молилась всем водяным богам, плавающим под мостами Крюкова канала, чтобы хозяину подошла ее квартира и, стало быть, сделка состоялась.

То ли водяные боги услышали сердечные молитвы, то ли квартира в Веселом поселке на самом деле была не такой уж плохой, но на другой день взаимное согласие было достигнуто, и, под водительством добросовестной матери-одиночки, все свершилось в самые короткие сроки.

Квартира, в которую въехала Нюточка, на этот раз на правах собственницы, не случайно напомнила ей прежнюю, потому что исторически была маленькой частью огромной коммуналки, а точнее, ее тупиком, выходящим на черную лестницу. Предприимчивый хозяин воспользовался этим обстоятельством и, удачно применив к делу еще одну народную мудрость, гласившую, что не подмажешь, не поедешь, добился разрешения выгородить ее из общей, сделав на месте кладовки кухоньку, а на месте коридора малюсенькую ванную, совмещенную с туалетом. При этом он не менял ни фановых, ни иных труб, поскольку не собирался здесь жить, а всего лишь делал шаг к дальнейшему приращению своей жилой площади, то есть с самого начала предназначал ее на продажу, но уже в качестве отдельной.

Конечно, Нюточка не могла знать, что между собой риелторы называют такие квартиры убитыми, что, увы, соответствует истине, а женщина-риелтор хранила молчание. Во-первых, потому, что большинство ленинградских коммуналок относится именно к этой категории, и обеспеченные люди, в них въезжающие, отдают себе отчет в том, что приватизация останков советского мира, на этот раз не разрушенного, а сгнившего до основания, требует от новых частных владельцев существенных финансовых затрат. Во-вторых,
в своем молчании эта женщина-мать руководствовалась собственными представлениями о добросовестности, и ни один человек, которому довелось растить своих детей в одиночку, не бросил бы в нее камень.

Первые месяцы новой жизни Нюточка провела как во сне, радостно узнавая каждую мелочь, попадавшуюся на глаза. Вот дверь из цельного дерева, выкрашенная белым, вот оконная задвижка, действующая как маленький замочек, стоит повернуть металлическую ручку, измазанную краской, вот, наконец, пол, пегий, но все равно паркетный, и даже кран над кухонной раковиной — все возвращало ее в прежние, незабытые времена, когда она чувствовала себя не какой-то эвакуированной, а полноправной жительницей своего дома и города. Двойные рамы, с которых, только тронь, сходили пласты краски вместе с отгнившими щепочками, со скрипом распахивались хоть на тихую улицу, хоть на канал, и дома, открывавшиеся взгляду, не имели ни малейшего сходства с протезами, вживленными в пустыри. Те, угнетавшие циклопическими размерами, делались как будто по зубным слепкам, эти были выстроены по мерке ее души, и, спускаясь в угловую булочную, Нюточка всякий раз изумлялась тому, что их высота как-то даже соответствует ей по росту, как будто с самого детства они росли вместе, не теряя друг друга из виду. Даже звуки, долетавшие с улицы, были иными — городскими, и если звук можно сопоставить с запахом, Нюточка, замирая с зажмуренными глазами, осязала то нежный звон трамвая, пробивавшийся с Театральной площади, то одинокий рев машины, с трудом въезжающей в узкую дворовую арку.

Между тем миновало лето и наступила ленинградская осень, а за нею пришла зима, и радостей слегка поубавилось, потому что на их место явились трудности, которых Нюточка не могла предвидеть. Толстые чугунные батареи, к которым в детстве нельзя было приложить руку, стояли почти холодными, из окон нещадно дуло, и к тому же вдруг потекло под ванной, да так, что прибежали нижние соседи и пригрозили написать на нее заявление, а через несколько дней потек и унитаз. Как оказалось, в нем была небольшая трещинка, замазанная чем-то белым, но это Нюточка сумела разглядеть, лишь встав на колени и заглянув за бачок.

С окнами она попыталась справиться сама, забивая щели ватой и заклеивая бумагой, которую — этому Нюточку научила соседка, жившая дверь в дверь, — надо сперва разрезать на ленточки и размочить в молоке. Но то ли молоко оказалось недостаточно густым, а может быть, наоборот, слишком жидким, то ли Нюточка что-то перепутала, но, высохнув, ленточки опадали, как осенние листья. Под бачок она подсунула плошку, и теперь, словно унитаз стал домашним животным, регулярно ухаживала за ним, выливая набегающую воду, а ванной вообще перестала пользоваться, обмываясь на кухне, но тут потекло и под кухонным краном, и наконец, осознав масштаб бедствия, для описания которого подходили свои народные мудрости вроде куда ни кинь — все клин и нос вытащишь — хвост увязнет, Нюточка вызвала водопроводчика.

Водопроводчик явился через три дня, осмотрел унитаз и раковину и, брезгливо пошуровав под ванной, вынес вердикт: руки бракодела, собиравшего систему, росли не из того места, а, кроме того, материалам, которые он использовал, место разве что на свалке, а потому, если и наложить резиновые заплатки и стяжки, все продержится не больше месяца, после чего обязательно пробьет. Тронешь в одном месте — полетит в другом, так что хозяйка должна понять, что тут требуется менять подчистую, и он со своей стороны, конечно, берется все сделать, если, как говорится, сойдемся в цене. Цена, которую мастер, уважавший свой труд, назвал, скосив глаза в угол, показалась Нюточке не то что большой, а прямо-таки чудовищной. В несколько раз она превышала ее месячный оклад, и, помотав головой в ужасе, Нюточка отказалась от предложенных услуг.

Справедливости ради надо сказать, что водопроводчик не был рвачом и назначил вполне божескую цену, больше того, на глазок оценив платежеспособность клиента, даже чуточку скинул, потому что в этот момент сидел без работы, то есть получал только жэковскую зарплату, ведь основные ремонтные заказы, как известно, приходятся на лето, в крайнем случае на осень, но уж никак не на зиму. Нюточке же цена показалась невообразимой не потому, что она хоть как-нибудь разбиралась в ценах, а лишь по той простой причине, что ко времени, о котором ведется речь, ремонтные рабочие и труженики бюджетных организаций уже разошлись по двум параллельным мирам, в одном из которых буйно, под стать сорнякам, прорастали рыночные отношения, а в другом тихо погибали советские, для которых остряки уходящих лет придумали свою народную мудрость: они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем. Теперь даже этот сомнительный общественный договор был нарушен, и если бы не люди, подобные Нюточке, и вовсе бы рухнул как карточный домик. В общем, все, кто чувствовал в себе хоть какие-нибудь силы, спешили унести ноги, становясь кто риелторами, кто челноками, и их доходы, при всей рискованной нестабильности, в десятки раз превышали заработную плату тех, кто оставался на прежних рабочих местах.

Штат Нюточкиной организации редел от месяца к месяцу, и она, конечно, не могла этого не заметить, в первую очередь потому, что руководство повесило на нее еще одну дополнительную ведомость, но при этом, за своими важными делами, запамятовало повысить жалованье. Впрочем, Нюточка и тут не возроптала, ведь новая ведомость не уступала по важности старой и, кроме того, требовала дополнительных усилий, отвлекавших от страшных квартирных забот.

Нельзя сказать, чтобы руководство Нюточкиной организации было бессердечным. Просто у него тоже были дети и чувство долга, которое, с одной стороны, мешало бросить организацию на произвол судьбы и уйти, положим, в риелторы, а с другой — нашептывало в ухо, что и в сложившихся обстоятельствах умный человек найдет способ заработать, в особенности если имеет в распоряжении казенные площади, а вокруг множатся частные фирмы, которым надо где-то размещаться, — не строить же свободный рынок по подворотням. Кроме того, руководство тоже, как говорится, прожило жизнь не в Америке и еще из советских газет знало, что при капитализме человек человеку волк, а значит, надо как-то уточнять свои представления о жизни, то есть перестраиваться. В общем, и на этом ответственном участке перестройка шла полным ходом, но как-то тишком и исподволь, вдалеке от Нюточкиных глаз.

Теперь, засунув ноги в старые отцовские валенки, оставшиеся еще с блокады, и закутав плечи материнской телогрейкой на рыбьем меху, она просиживала за работой до ночи, и капля, падающая в плошку под раковиной, точила ее душу, как блокадный метроном — души ее покойных родителей. Гулкий звук перебивал пощелкивание костяшек, мешая течению экономической мысли, но Нюточка и здесь не впала в отчаяние. Напротив, она твердо верила, что зима рано или поздно кончится, как когда-то, еще до ее рождения, кончилась ленинградская блокада.

Уже подули свежие балтийские ветры, и в организации появились невиданные прежде ксероксы, на которых можно размножать пустые бухгалтерские бланки безо всякой визы первого отдела, и Нюточка уж было подумала, что худшие испытания кончились, но недаром сказано, что Бог, меряющий страдания собственной мерой, пасет своих верных железным посохом. С первыми весенними лучами растаял снег, скопившийся за зиму на крыше, и вода, хлынув сквозь худую кровлю, пролилась в Нюточкину комнату, затопив угол. На этот раз Нюточка заплакала, потому что бывают такие бездны отчаянья, когда приходит конец и самому безграничному терпению, и, воздев очи туда, где в тишине и покое пребывали ее родители, она крикнула каким-то громким, но жалким голосом, что осталась совсем одна, и больше так не может, и лучше бы ей умереть.

То ли крик ее был услышан, то ли и в нашей жизни еще случаются странные совпадения, но этим же вечером в Нюточкину дверь позвонили, и мужчина респектабельной наружности, назвавшийся новым нижним соседом, сказал, что затевает у себя большой ремонт и заранее извиняется за будущее беспокойство. Конечно, Нюточка охотно его простила, но, потоптавшись в дверях и бросив взгляд-другой на потолок и стены, мужчина вдруг потупился и попросил разрешения осмотреть ее водопроводные коммуникации. Кивая, словно осмотр водопровода был составной частью ритуала прощения, Нюточка посторонилась.

Предваряя дальнейшее описание событий, надо сказать, что в те достопамятные годы еще не сложилось таких естественных для наших дней понятий, как уплотнительная застройка или элитное жилье, и даже самые богатые граждане, случалось, покупали квартиры в старых домах с деревянными перекрытиями, а в качестве бонуса получали соседей, не каждый из которых оказывался им под стать. Однако, невзирая на соседское отребье, они все равно приступали к ремонтным работам, ведь их ласкала мысль, что с течением времени эти квартиры перейдут в собственность детей и внуков, в безбедную жизнь которых они готовы были вложиться. Самые же дальновидные из них, получив в собственность такую квартиру и оглядевшись, приходили к осознанию того, что все их усилия отправятся прямиком псу под хвост, если попутно они не заменят трубы у верхних соседей, которые сами не в состоянии этого сделать, зато в состоянии изгадить протечками самый дорогостоящий ремонт. Примерно так рассуждал и вежливый мужчина, явившийся к Нюточке в качестве посланца небес.

Прошлую жизнь он провел рядовым инженером, но теперь занимался продажей спирта, в наших краях получившего емкое название Рояль. Эшелоны, груженные этим продуктом, шли из Польши и Финляндии, и во всех сопроводительных документах в качестве адресата значилась его фирма, наименование которой он придумал самолично. Фирма, как нетрудно догадаться, называлась “Ренессанс”.

Сам по себе продукт, поставками и реализацией которого он занимался, был чистым, как Нюточкина слеза, а, кроме того, таможенная очистка, способная подрезать иные крылья, в его случае была делом формальным, так что владелец “Ренессанса”, собственно, и не считал денег, которые мог потратить на реализацию своих гражданских прав, к важнейшим из которых, учитывая прежнюю жизнь в коммуналке, относил право на достойное жилье.

Опытным глазом осмотрев ванную, кухню и туалет, нижний мужчина пришел к неутешительному выводу: возможные случайности, которых он опасался, на самом деле станут закономерностями, и с этим надо что-то делать. Оглядев притихшую Нюточку, он укрепился в мысли, что эта убогая дура все равно ничего не исправит, вздохнул и, только что не шаркнув ножкой, предложил взять на себя все хлопоты и, главное, затраты по замене труб и сантехники, объяснив, что с ее стороны потребуется лишь терпение и некоторые организационные усилия, — к примеру, она должна будет обеспечить доступ в квартиру.

Теперь-то, как говорится задним умом, некоторые из нас знают, что ничто так не перестраивает сознание, как большие деньги, а значит, чудесная Нюточкина история могла случиться лишь в те времена, когда из домашних животных-инженеров еще только проклевывались дикие, но в их глазах, видимо на правах рудимента, нет-нет да и мелькала скромная обходительность, внушавшая доверие тем, кому жизнь не оставила надежд. В данном же случае волчья пасть кривилась особенно вежливо, поскольку ее владелец, прожив в коммунальной квартире первую половину жизни, отлично понимал, что убогая соседка может с легкостью отказаться от очевидных выгод, которые сулило ей их одностороннее сотрудничество, а, напротив, весь остаток своего земного существования положить на то, чтобы доступными ей способами превращать его жизнь в ад, но Нюточка, кивнув в третий раз, согласилась.

Получив согласие, он решительно прошелся по кухне, словно бы отдавал распоряжения, но Нюточка, следуя за ним по пятам, не понимала ни слова, а только смотрела и видела лицо. Оно было жестким и собранным, но эта жесткость относилась не к ней, а к важному делу, которое они, как ей казалось, затевали вдвоем. Время от времени он поглядывал на нее коротко, и под этим взглядом Нюточка обмирала, как во сне. Уходя, нижний мужчина улыбнулся белозубой улыбкой, и в этой улыбке воплотились все ее самые безрассудные мечты.

Этой же ночью ей приснился сон, в котором он мало того что подходил к ней близко, но еще и шептал слова, какие она не решилась бы повторить даже самым тихим шепотом, и рука, касавшаяся ее руки, пылала нежностью.

Следующие две недели Нюточка прислушивалась к грохоту, доносившемуся снизу, и этот грохот отдавался в ее душе небесной музыкой, так что если б не мысль о том, что нижний мужчина может передумать, она была бы совершенно счастлива, но тут он явился снова и попросил ее назавтра остаться дома, чтобы принять материалы. Эта просьба застала Нюточку врасплох, ведь на завтра приходился обычный рабочий день, и она забормотала что-то невнятное, но мужчина понял природу ее затруднения и сказал, что она может просто оставить ключи — бросить в его почтовый ящик, уходя на работу. В первую секунду Нюточка растерялась. Нет, ему она доверяла безоговорочно, но нижний мужчина упомянул про рабочих. Опустив глаза, Нюточка призналась, что боится оставить квартиру без присмотра, и этим чуть было не испортила дела, потому что в его глазах мелькнуло что-то такое, что могло ее напугать, но этого мимолетного выражения она просто не успела заметить: ее сердце сковал пережитый ужас зимнего существования, и она решилась пойти на риск.

Весь день Нюточка не находила себе места, и мысли одна другой страшнее терзали ее воображение: то ей казалось, что рабочие несут вниз по лестнице холодильник “Саратов”, то обеденный стол, — и, едва дождавшись конца рабочего дня, она кинулась домой и, нашарив ключи на этот раз уже в своем почтовом ящике, взбежала к себе на этаж. Дважды связка выпадала из ее рук, пока наконец, сладив с замками, она открыла дверь и, замирая, вошла.

Поперек, перегородив своим телом переднюю, стоял сверкающий белизной унитаз, но, обойдя его на цыпочках, она миновала кухню, краем глаза отметив уцелевший холодильник, и ступила в комнату, где все оставалось по-прежнему — кроме новой ванной. Судя по всему, рабочие не больно выбирали место и, втащив, приткнули на первое попавшееся — к самой Нюточкиной кровати. К ней она приблизилась, ослабев.

Путники, бредущие по пустыне, куда как с большим доверием относятся к соблазняющим их миражам, нежели Нюточка отнеслась к появлению этого предмета, до которого и дотронуться — то решилась, лишь обождав несколько минут. Холодная эмаль показалась ей нежной и теплой, и, робко скользя пальцами по выгнутому краю, Нюточка вдруг представила, как она будет ложиться в нее всем телом, и обмерла, и задрожала от радости.

С этого времени, позабыв все прежние опасения, она оставляла ключи в почтовом ящике и больше не бежала с работы сломя голову, то есть бежала, но совсем по другой причине. Теперь ее подгонял не страх, а нетерпение, ведь всякий раз, возвращаясь к себе в квартиру, она обнаруживала что-то невиданное — то легкие пластмассовые трубы, то какие-то блестящие краны, не состоявшие с ее прежними ни в каком, даже самом отдаленном родстве. Вечерами, на всякий случай задернув занавески, Нюточка садилась на корточки и подолгу вчитывалась в иностранные буквы, написанные на упаковках. Если бы какой-нибудь циник застал ее за этим занятием, он отметил бы сходство с опасливым зверком, пробравшимся в чужой огород и готовым кинуться наутек в любую секунду, ведь, хотя дело и происходило в ее собственной квартире, в Нюточкиной голове никак не укладывалось, что все эти чудные предметы, привезенные из далеких стран, теперь принадлежат ей одной.

Может показаться странным, что нижний мужчина, не скупясь на затраты, приобретал импортную сантехнику не только для себя, чтобы было бы естественным, но и для верхней соседки, которая вполне могла обойтись и отечественной, но, во-первых, он когда-то был инженером, а значит, имел представление о долговечности и надежности оборудования, а во-вторых, делал закупки на складе, то есть оптом, да и вообще, как говорится, покончил с прошлым и достиг того уровня, когда экономят не столько деньги, сколько свое драгоценное время. В общем, вопрос с ремонтом верхней соседки он планировал решить раз и навсегда, чтобы больше к этому не возвращаться, но Нюточка об этом не догадывалась, а просто жила полной жизнью, предаваясь мечтам.

То ей казалось, будто нижний мужчина, покончив с ремонтом, приходит к ней в гости, и она даже обдумывала, чем бы накормить его повкуснее, то вдруг виделось, что они идут по улице, и он улыбается белозубой улыбкой, пока однажды не встретила его на лестнице — вдвоем с женой. “Познакомьтесь, — нижний мужчина улыбнулся, — это моя супруга, Наталья, а это, — он запнулся, но все-таки вспомнил: — Анна Петровна”.

Случись на Нюточкином месте другая женщина, она, возможно, присмотрелась бы к сопернице и попыталась оценить свои шансы, но ничего этого Нюточке не могло прийти в голову, и, поднявшись к себе, она сначала прошлась по комнате, подбирая какие-то пустые упаковки, но потом села и горько заплакала, и отбросила их от себя с такой яростью, словно именно они принесли ей неизбывное горе.

Отплакавшись, Нюточка взяла себя в руки и с этого дня больше не предавалась фантазиям, а дожидалась окончания ремонта, который и вправду близился к завершению. Однажды, возвратившись домой, она обнаружила не только следы работ, но и самого рабочего, который стоял посреди комнаты и вертел в руках какой-то длинный шланг. Увидев хозяйку, он окинул ее внимательным взглядом и, чему-то обрадовавшись, обратился с просьбой. Вышло так, что один из кранов оказался бракованным и его нужно обменять, а сам он ужасно торопится, так что не могла бы она подъехать на Староневский в магазин “Лаверна”, куда, по договоренности со складским менеджером, доставят другой — на замену. Нюточка не привыкла отказывать в просьбах и согласилась.

Как ни торопился рабочий, он объяснил дорогу подробно, но она все равно перепутала и, добравшись до магазина, зашла не в секцию сантехнического оборудования, а в другую, напротив, где продавали обои. На улице, прежде чем войти, Нюточка достала упаковку с краном, как будто готовилась предъявить ее в свое оправдание, но, войдя, замерла и позабыла обо всем. Никогда, ни во сне, ни наяву, она не видала такой красоты.

Бесчисленные рулоны, развешенные на специальных стойках, занимали все обширное пространство, но были так ловко подобраны по оттенкам, что, мысленно очертя круг, можно было видеть то луг, расцветший весенними цветами, то голубоватые воды, над которыми вставало солнце. Любой из продавцов мог подойти и напугать ее вопросом: “А что это вы здесь делаете?”, но Нюточка не обращала на них внимания, потому что, позабыв обо всем, бродила по небесным пажитям, и душа ее раскрывалась навстречу красоте, которой люди, принимая за цветную бумагу, оклеивают свои земные стены.

То гладкая, похожая на шелк, то пухлая, изрытая нежнейшим узором, — нет, Нюточка не выбирала и не приценивалась, потому что всей душою чувствовала, что это ей не то чтобы даже не по карману, а просто не по изволению, и если б кто-нибудь, случившийся рядом, спросил ее: “Что из представленного вам больше нравится?” — Нюточка скорее всего просто потеряла бы сознание, во всяком случае оно не вместило бы в себя этого простого вопроса, потому что корчилось под чудовищным грузом, разрушающим все ее прежние представления — о жизни и красоте.

Этот миг был сродни тем, в которые рушатся и восстают миры, но Нюточкина душа не разрушилась, а, напротив, если можно так выразиться, постигла смысл своей будущей жизни. Можно сказать, что в этот миг она обрела свободу, а точнее говоря, свободы, до которых в своем развитии дошло человечество, воплотились для нее в одну, особую и единственную. Ее Нюточка и выбрала — по себе и для себя.

Боже мой, каких только свобод не случается на свете! И что нам до того, что где-то там, в далеких от нас краях, чужая свобода успела принять изящные и отточенные формы, влившись в мехи печати, совести и манифестаций, ведь мы-то знаем, какие коленца эта королева способна выкидывать время от времени, становясь хоть пайкой, хоть глотком воды…

В общем, она решилась действовать, но, конечно, не сразу. Больше того, если б мы стали утверждать, что просветление, пережитое Нюточкой, немедленно приняло законченную форму, то погрешили бы против истины, потому что между ним и новой жизнью еще должно было кое-что случиться. И оно случилось.

Возвратившись домой и окинув взглядом свое жилище, Нюточка вдруг поняла, что лишилась прежних глаз. Никогда больше она не сможет смотреть на желтоватые обои безмятежно, не замечая их убожества, и чувство, похожее на то, что сопровождает потерю невинности, отдалось в ее сердце болью. Ей казалось, будто она снова изгнана из рая, и, зачем-то вспоминая покойных родителей, Нюточка во всем винила себя, словно новые глаза возникли не простым стечением обстоятельств, а стали следствием ее своеволия.

Мало-помалу она все-таки собралась с мыслями, и перед нею стал рисоваться какой-то новый смутный образ. Не в силах бороться с соблазном, Нюточка бродила по квартире, то и дело натыкаясь на свидетельства убожества. То отломанная дверная ручка, то потеки на выкрашенных дверях, то черные полосы на паркете — все терзало ее лишившийся невинности взгляд. Этой ночью она уснула совершенно измученной, но во сне смутный образ как-то сам собою прояснился, так что к утру она больше не думала о родителях, а положилась на себя.

С этого времени Нюточкина жизнь совершенно переменилась. Из нее исчезли гастрономы и кондитерские, булочные и обувные магазины, а остались оптовые рынки, где продается пища и раскинуты раскладушки с ношеным тряпьем. Эти раскладушки, не говоря уж о рынках, встречаются и в наши дни, но теперь они как-то стушевались и чем дальше, тем безропотнее уступают место новым супермаркетам; однако в прежние времена многим из тех, кто теперь паркуется у прозрачных автоматических дверей, доводилось копаться в этих грудах тряпья. Среди них, чего греха таить, попадались люди разного достатка — и нищие, и более или менее обеспеченные, — но от всех от них Нюточка отличалась полным и совершенным равнодушием. Прежде чем приступить к тряпичной куче, она всегда задавала вопрос: “Сколько?” — и, если цена превышала раз и навсегда заданную, отходила, не коснувшись.

Тот же критерий отныне лежал в основе выбора пищи, и если консервная банка стоила не пятнадцать, а, положим, четырнадцать рублей, это, а не ее содержимое, становилось для Нюточки решающим доводом. На этом празднике жизни она вообще выглядела чужой, словно явившейся из другого измерения, потому что никогда, даже в случае крайней дешевизны, ее глаза не загорались радостью рыночных завсегдатаев.

Равнодушие слетало с ее лица, как сухая шкурка, лишь в те дни, когда Нюточка отправлялась в странствия по базам и магазинам строительных товаров. За десять лет их тоже возникло множество, и, выбирая маршрут так, чтобы хоть чуточку сэкономить на транспорте, Нюточка объезжала их все — один за другим.

Время, прошедшее в странствиях, изменило ее отношение к деньгам, и дело не только в экономии: экономить ей приходилось и прежде, особенно в первые перестроечные годы, когда зарплату задерживали месяцами, а цены росли день ото дня. Главное заключалось в том, что, в отличие от прошлой жизни, когда потребности возникали как следствие, если можно так выразиться, остатка средств на воображаемом лицевом счете, теперь они словно бы зажили своей самостоятельной жизнью, далеко опережающей Нюточкины возможности. Самое интересное, что даже внутренний голос, в прежние годы шептавший: “Не надо, Нюточка”, как будто шел у них на поводу. Теперь он заговорил совсем по-другому, и стоило Нюточке выразить какое-нибудь желание, отвечал достойно и решительно: “ Это надо поставить в план ”.

Постепенно из Нюточкиных глаз исчезли покорность и страх и на их место явилась деловитая собранность. Теперь она больше не впадала в транс и, ощупывая мешки со строительными смесями, истово шевелила губами, обсчитывая лучше любого прораба квадратные сантиметры и метры, потому что никогда не покупала больше, чем требовалось, в критических случаях добиваясь от продавцов либо развеса, либо более мелкой упаковки.

Между тем руководство бюджетной организации тоже не дремало. Нюточкин непосредственный начальник открыл свою собственную частную контору, конечно, на базе прежней, государственной. Что уж там за услуги он взялся оказывать населению, но с этих пор посетители должны были обращаться в бюджетную организацию через новое подразделение. Прежде чем пройти процедуру регистрации, начальник взвесил все за и против и предложил Нюточке стать у него главным бухгалтером. В этом решении нет ничего удивительного. Во-первых, для таких дел ему нужен был свой человек, то есть не болтливый, а во-вторых, он, может быть, даже не до конца отдавая себе в этом отчета, надеялся сэкономить на новой Нюточкиной зарплате, по крайней мере на первых порах. Нет, конечно, он предполагал немного ей накинуть, но накидка рисовалась ему эдакой легонькой, едва-едва укрывающей плечи. Во всяком случае, в сравнении с богатыми шубами, ложащимися на плечи новых главных бухгалтеров.

Предложение застало Нюточку врасплох. На размышления начальник дал ей неделю, и в течение этого времени Нюточкины мысли метались, как говорится, между pro и contra, так что даже в магазине, скользя взглядом по пирамидам масляных красок, она вдруг как-то внутренне вздрагивала, потому что новый круг обязанностей представлялся ей такой же неоглядной пирамидой, грозившей рухнуть. Впрочем, пугающее наваждение проходило, и Нюточка уж было совсем согласилась занять новую должность, но начальник, уверенный, что дело в шляпе, сам все и испортил. Когда Нюточка вошла к нему в кабинет, чтобы дать согласие, он неожиданно оглядел ее с ног до головы и высказался в том смысле, что главный бухгалтер должен отличаться от рядового сотрудника не только кругом обязанностей, но и внешним видом, то есть прилично одеваться. Нюточка не обиделась, но в этот миг как будто осознала все последствия едва не принятого решения. Она представила себе ярлычки, висящие — нет, не на магазинных вещах, в этих магазинах она уже много лет не бывала, — а на тех юбках и блузках, которые не лежали кучами на раскладушках, а висели на плечиках в вещевых рядах, и наотрез отказалась от новой должности, выдвинув встречное предложение: учитывая свой опыт, она может стать заместителем главного бухгалтера. Теперь пришла пора начальнику все обдумать, и он, как человек трезвомыслящий, пошел на это предложение, пригласив главного бухгалтера со стороны. Но как-то уж так сложилось, что Нюточка все равно делала почти всю работу, то есть тянула и за себя и за главную, которая ездила то в Пенсионный, то в банк, то в налоговую и в этот день больше не возвращалась, а на другой жаловалась на ужасающие очереди и болтала по телефону со своими приятельницами, с которыми ходила на курсы экстрасенсов, где, в согласии с духом времени, взращивала себе харизму — специальными методиками и упражнениями.

Надо признать, что, пригласив к себе в бухгалтеры эту харизматическую даму, начальник принял дальновидное решение, но это выяснилось не сразу, а немного позже, когда рынок услуг, на первых порах складывавшийся стихийно, наконец более или менее сформировался и стало понятно, что не место красит человека, а человек место. В особенности это касается тех мест, куда распределяются бюджетные фонды.

В общем, дела в конторе пошли на лад, так что очень скоро начальник, испугавшись, что Нюточку переманят, прибавил ей зарплату, и с этих пор ремонтные работы пошли скорее и даже вышли на новый уровень: во всяком случае Нюточка позволила себе серьезно прицениться к межкомнатным дверям.

Ох, что это были за двери! Гладкие, без единого сучка, крашенные не масляной краской, а специальными спиртовыми растворами, которые можно подобрать под любой цвет — хоть подоконников, хоть пола, но все это стоило так дорого, что, откладывая большую часть зарплаты в специальную коробочку, Нюточка копила года полтора. За дверями последовали окна — целых два, белоснежных, и в комнате, и в кухне; но дорогу осиливает идущий, и вот уже в каком-то сладостном упоении Нюточка пробовала запорные механизмы, раскрывая оконное полотно то во всю ширь, то на узкую щелку, которую рабочие называют форточкой. Теперь, когда Нюточка обходила квартиру, ей казалось даже удивительным, что когда-то, в детстве, она принимала ту, прежнюю квартиру за какой-то земной рай.

На рабочих Нюточка тоже экономила. Этому искусству она научилась постепенно, но, обретя навык, пользовалась им уверенно и добивалась результатов. Во-первых, сговариваясь с очередной бригадой, она всегда говорила, что квартира пустая, то есть в ней не живут. Те, кто понимает в ремонтах, знают, что это — важный довод, поскольку рабочие, и тут их можно понять, не поощряют присутствия жильцов. Кому приятно, когда тебе заглядывают под руку и, мало того, слоняются взад и вперед, да еще норовят выйти в прихожую в конце рабочего дня, чтобы поглядеть: а что это ты там выносишь? Бывают случаи, когда хозяева даже прибегают к обману, мол, конечно, пуста