Песенка Метазлодеизма

Спуститься надо на самое дно,

Чтобы потребность была взлететь.

Нам от спешки досталось одно

— в Жизни как можно больше успеть.

Паденья чередуем мы со взлётами,

Уж после нарекаем это опытом.

Единой песнею все люди тут горды

— Что, Метазлодеизма не признав,

Хоть все иные парадигмы и собрав,

Планеты к Жизни новой не отыщешь Ты!

 

Покуда искорка в Тебе хотя бы Света,

Ты сильным будь, борись за это.

Когда настигнет Тебя Тьма,

Ты светом разгорись, и освети Себя.

Себя и всё дурное, что перед Тобой.

Ты лику Тьмы Свой гимн Добра пропой!

Переоценивая и упраздняя всё благое,

А всё сомнительное возводя на трон,

Мы забываем всё хорошее и дорогое;

Порокам толерантный делая поклон.

Нацизма и фашизма вирус разнося,

Историю мы забываем. И нам

Не фонарём, но светом надо —

Светить! Светить и освещать Себя.

 

Пир

 

Ни дня давно уж без борьбы.

Борясь с собой, со сном, уж от игры

Всей этой неустанной

 Глаза Творца безумьем заблистали.

Ответом всем в подлунном мире

Была Его игра на лире.

Теперь ответом всем в Культуре

Последует Война:

«Величие Меня

Раздует.

Преувеличит.

Уж скоро Мне сойти с ума!..»

Ди о нис же сидит себе на троне,

Он и танцует, впрочем, вместе с нами

 — Его вакхической короне

Не помешает разговор с сатирами-друзьями.

 

Вот так из века в век вино и льётся

— Из рога Изобилия.

Но сердце нимфы бьётся

— От любви-уныния.

3. ***

 

Когда бы был я живописцем,

Я б в роли баснописца

Философию писал.

Апологет бы в творчестве цветном создал

Я Ей. Писал бы Философью

В роли природы дикой;

И, подвергая праздному сословью,

Писал б Её в богеме сытой!

А также в роли

Культуры, чтоб побольше боли.

Подчёркивая это афоризмом,

Что, мудростью питаясь,

Становится несчастней человек,

От мыслей умных обжигаясь,

Зализывает раны он из века в век.

4. К новым прозападным течениям!

 

Мудрость встала на колени,

Понимание уснуло,

И тупицы, себялюбцы

(Други бравые в постели)

Очень скоро опрыснули

Семенем своим теплицы.

 

Педерасты, гер…фродиты,

Феминистки, лесбиянки…

От названий крыша едет,

Что до сути — надо палки!

Стимулировать их надо!

Нац-здоровье-то — готово;

— Поколение помады!

Поколение ***донов!

Микеланджело

 

Ты страшен и угрюм.

Но ты божественно талантлив.

Казалось бы, что сам Перун

Ваял Тебя, пытаясь претворить в скульптуре Данте!

 

Ты худ, но жилист и широкоплеч.

Вонзая в глыбу молот, точно меч,

Ты одержим всегда своим твореньем.

Точно желая превзойти и Бога, с исступленьем

Творишь Сикстинскую Капеллу Ты,

Соединяя воедино грёзы и мечты.

Пройдут года. И вскоре в божьем лике грозном,

Спустившись с потолка,

Ты, Микеланджело, узришь Себя!

6. Мария…

Мария очень Нам мила

— Красива, страстна, заводна;

Чулочки, туфельки и платье

— Её лишь пальцем-то пом ǎ нить

— Мария вся уже в разврате!

 

Красива, страстна, заводна,

С тобой она хоть до утра.

Но есть проблемочка одна:

Марию дома ждёт сынок

    — Мария мать Христа…

Мартин Иден

Когда тебя я добивался, всю, как есть, и без остатка,

— Стыдилась ты со мной дружить.

Но вот добился я признанья и достатка,

Как хочешь уж моей женой ты быть!..

Покуда, как учила ты меня,

— Нет лести в высшем свете,

— И откровенно говоря,

— Не быть, увы, нам в этой жизни вместе,

Так что прощай! Давно любимая моя!

 

Ночная прогулка

Тихо, только снег скрепит под шагом.

Да собаки воют с дальнего двора.

В небе полная луна.

В окруженьи звёзд поджарых.

 

«Но, может быть, то спутники,

— Гадаю в мыслях я.

— Или немые путники,

Что смотрят на меня?..»

 

Тихо, только снег хрустит так дивно.

Да подвывают жалобные псы.

И луны в рассвете уж не видно,

— Только спутники одни.

 

На смерть литературы нового времени

«Когда бы не сердечная тоска,

Давно б уж слез я с детского горшка!»

— Вопит пиит наш — лирик.

В любви он будто пылок.

В действительности ж — соплежуй

Кричит: «Я всем вам покажу!»,

— Размахивая кулаками.

Но прежде чем вставать с горшка,

Своими ж подтирается стихами.

Что до писателей

— От самообольщения они текут

От творческих потуг

Их разрывает восхищенье…

Но нищебродов мы прирежем в их же дилетантстве!

И в свежем воздухе возникнет новое литературное пространство!..

 

 

Елевсипп

 

О, прелестный Елевсипп! Ты до того красив,

Что вызываешь вожделенье как у женщин,

Так и у мужчин!

И твоё преданнейшее обхожденье,

Чарующее столь прелестных дин,

Обязывает к восхищенью!

 

Но ты не скупишься любовью.

И любишь одинаково всех пылко.

И юную прекраснейшею Хлою

Уже чаруешь златовласым ликом.

 

Ты точно юный Зевс, спустившийся с небес!

Иль страстный Ахиллес,

Чей тебе нравится так образ

— Всё тот же златовласый голос.

Но только он поёт в сраженьях,

Ты — в Любви.

 

Актёр

 

Гримм. Актёры. Гримёрная. Сцена.

Овации, зритель, признание, смена

Декораций: закуски, вино, цветы — акации.

Мы празднуем в кафе, снаружи лозунги и демонстрации.

За окном темнеет, но мы всё пьём.

Погода портится, льёт дождь и гром

По городу разносится. За нашим столом

Большая компания — вся наша труппа.

 

Я чувствую, что опьянел порядком.

Я встаю из-за стола.

Иду во двор походкой шаткой,

Уставший боле от вина,

Чем от театра.

 

Дождь льёт, как из ведра.

Я поднимаю воротник

Плаща. На подоконнике кафе поник

Горшок с цветами — как будто от дождя.

 

Выходит Хлоя.

«Ну, что ты мокнешь?» — говорит она.

И поднимает голову, закрыв глаза.

Подставляет губы дождевому горю.

 

Мы по-прежнему стоим под дождём.

И я знаю, что будет дале

— Мы с Хлоей поедем к ней, и в зале,

Встречая рассвет, будем вспоминать о былом.

 

Метазлодеисты

 

Где много подражания,

Там много шелухи.

Где много созидания,

Там много старой кожи.

Как будто бы то и другое не похоже,

Но если пристальнее ты

Вглядишься, то увидишь:

До чего с тобою Мы близки.

Худшее, что может человек,

Он делает нещадно,

Притом из века в век,

И это выглядит, как минимум, забавно,

— Что человек толкует о любви,

Любовью насыщая демонов своих…

Спускаясь вниз, к земным недрам

И к Возрожденью,

Мы молимся иным богам.

Но не по принужденью.

Чтобы подняться, надо

На самое-то дно спуститься.

Знай, что тебе не будут долго рады,

Когда замедлишь ты Переродиться!..

 

 

13. Снафф-видео, или лирическая карикатура

Ебали мы Тебя и в рот и в жопу!

Тебе всё было мало!

Тогда мы вставили в Тебя бревно,

И Ты сильней вдруг застонала.

 

И организм Твой будто занемог

— Ты испустила тяжкий вздох.

Тебя, увы, не стало…

 

Ты и была-то сучковата,

Ну а теперь уж стала ещё боле.

Тебя ебали мы до боли.

Тебя ебёшь и — будто стекловата.

 

Хотели было мы Тебя донекрофилить.

Но места не нашли для щели.

И череда Твоих идиллий

Закончилась бревном в постели.

 

Отдел четвёртый

Художественное и экзистенциальное

 

Я ещё ничего не могу, зато я умею учиться.

Микеланджело

 

Лето 2014-ого

ɪ Город

Я гостил у отца в Подмосковье. Город Истра, в целом неплохой городок. Памятники, площадь с фонтаном, зелень деревьев, спасающая от палящего солнца, но не спасающая от июльского зноя. Впрочем, в тот день, когда я приехал к отцу, нас застиг дождь в пути из монастыря. В монастырь мы ходили, который ещё не открылся, хотя и был достроен. Вообще-то говоря, туда никого не пускали, но мой отец, будучи скульптором, работал над созданием монастыря, и потому нас пропустили. Интересно было ходить по пустующему монастырю и его окрестностям. Атмосфера была, точно все священнослужители умерли или, как было это в Древности, убиты язычниками или чумой. Горели свечи при иконах, освещая муки Христовы, но из прислужников никого. Только рабочие, точно из будущего, врывались в эту атмосферу, проходя в касках и с рабочими инструментами. Они здоровались с моим отцом и со мной тоже.

На обратном-то пути дождь нас и застал. Но тучи сгущались в последние часы, и следовало ожидать, что прольёт. Мы укрылись было под деревом. Но потом зашли в супермаркет. Я спросил отца, до какого числа у него продлится отпуск. Отец ответил, что никакого отпуска у него нет и что уже завтра ему выходить на работу. Я сказал, что поеду с ним. Отец ответил, что это лучше на следующей неделе, а пока что мне лучше гулять с его женой Людмилой Львовной, смотреть окрестности и набираться материалу для литературной работы. Я сказал, что это хорошо придумано.

Мы вышли. Дождь прошёл. Асфальт был мокрым, и пахло сыростью. Было свежо. Немного ветрено. Напротив нас был драмтеатр, а на нём реклама какого-то фильма. Я спросил отца, причисляет ли он кино к искусству. Отец ответил, что нет, не причисляет. Я нашёл, что это верно. У стен драмтеатра, под рекламой фильма сидел калека в инвалидной коляске.

 

***

 

Людмила Львовна за весь следующей день успела мне надоесть, без конца показывая мне фотографии всего своего семейства. Мы ещё только знакомились, и я ничего толком не знал о новой жене моего отца, но всё же я был ещё в том возрасте, когда жизнь живут, а не вспоминают её через фотографии или как-то иначе. Мне исполнилось шестнадцать, я вот только окончил школу и уже подал документы в технологический колледж. Осенью я должен был стать студентом.

Новая жена моего отца работала в продуктовом магазине. Показав мне фотографии своей семьи, Людмила Львовна сказала, что отец меня очень любит. Я с интересом посмотрел на неё.

К вечеру мы с Людмилой Львовной пошли гулять и встретили её начальника по работе. Начальник сказал Людмиле Львовне, что она уволена. Как я понял из последующих её объяснений, когда мы уже шли обратно домой, она сказала начальнику, что приболела. Я подумал, что враньё никогда к хорошему не приводит. А если женщины, все без исключения склонные к лукавству, и верят в обратное и видят в этом что-то хорошее, то это значит, что ничего ещё не совершилось, ибо заканчивается всё и всегда плохо. Если всё видимо хорошо, то ещё не конец. (Во всяком случае в шестнадцать лет я был такого мнения.)

 

***

 

Скульптуры точно светились в утреннем свете. Автобус подъезжал к фирме по изготовлению садово-парковых скульптур и надгробий, где работал мой отец. Фирма находилась в деревеньке, в часе езды от города.

Мы сошли. Автобус покатил дальше.

Это был трёхэтажный дом. Первый этаж отводился рабочим, которые как отдыхали там в обеденное время, так и проживали на этаже с позволения самого заведующего фирмой — были комнатки с кроватями, кухонька с плитой и столом, был умывальник, где унитаз и душевая кабинка. На втором этаже жила семья заведующего. Детей у него было много, причём самых разных возрастов. А третий этаж (доступ туда был воспрещён всем!) — третий этаж был мастерской, личной мастерской хозяина фирмы. Туда ни жена его, ни дети не имели права входить. Там-то этот уже пожилой, но очень подвижный человек проводил практически всё своё время, глядя в окошко, что творится у него на территории.  

А во дворе таджики собирали сено, женщины возились на огороде, скульпторы с другой стороны дома создавали скульптуры на улице. Было жарко, и погода позволяла работать на свежем воздухе, хотя и при жаре. Хозяин фирмы обозревал всё это в большое, тянущееся змеёй во всю стену окно. Я его только в окно-то и увидел. Сперва я подумал, что это какой-то злостный старик таращится на меня и принял его за деда семейства. Но хозяин был хотя и бородатый, а ещё не старик.

Я тогда, глядя на хозяина фирмы в окно, подумал, что хорошо так жить, как живёт он. Любимое дело и только. Жизнь на стороне у него была, но её как бы и не было. Вот мой отец был вынужден работать в деревне, но жить в городе, с женщиной, от которой ему нужно было уезжать на работу, а затем приезжать к ней вечером. Это продолжалось хотя и не первый год, но отдавало каким-то непостоянством. Потому что очень многое зависело не от него.

Отец переоделся и пошёл работать. Он сказал, что я могу читать его книги, могу смотреть телевизор или спать, он знал, что я не выспался — до глубокой ночи я писал повесть, которую через некоторое время, впрочем, сжёг.

В комнатке было две кровати, второй работник был уже во дворе. На книжной полке я нашёл Хемингуэя — «Праздник, который всегда с тобой», где меня заинтересовало высказывание Хемингуэя о Достоевском. Также заглянул в книгу Маркеса «Вспоминая моих грустных шлюх». Кажется, такое было название. Я пролистал книгу и без особого интереса отложил её обратно. Мне только предстояло стать студентом, и развращать свою фантазию прежде этого времени я не желал.

Время шло к обеду, и я гулял по двору, рассматривая скульптуры святых и великих. Были там также и сказочные и мифические существа — гномы, сатиры, русалки. Меня заинтересовала скульптура да Винчи. Он был ростом с меня, в балахоне и задумчивый. А рядом стоял памятник Неизвестному Солдату. На постаменте надпись: «Мы сражались за правое дело, мы — непобедимы!» Ещё и козёл бородатый рядом был. Скульптуры и в доме были расставлены хаотично. В доме мне понравилась стена в коридоре, к которой были приколочены части рук, ног, головы разных скульптур. Там висела, прибитая на гвоздь, головка Будды, Пушкина, Есенина, Че Гевары и других великих. А под стеной Ева, нагая, у ног её извивался змей. Напротив пятиметровая пятерня. Рядом памятник Истре.

Какой-то таджик сказал мне, что за фирмой есть речка и что в жару там хорошо искупаться. И я пошёл к речке.

Я пролез через дыру в сетке и взобрался на пригорок. Передо мной был склон, поросший травой и ромашками. Я спустился вниз, к реке. Там два мужика болтали о чём-то. У берега был плот и небольшая лодка. Тот, что был на плоту, вскоре отправился по течению. Это был загорелый и пожилой мужчина. А второй, средних лет, стал говорить со мной. Он сидел на берегу, в тени, и грыз колосок, глядя на воду. Но потом он вдруг совсем разделся и занялся рукоблудием у меня на глазах, при этом он продолжил спрашивать меня, откуда я и сколько мне лет. Я собрался было уйти, но мужик хотел было меня остановить, впрочем, лишь словесно. Я сказал ему, что лучше бы он отвязался от меня со своими двусмысленностями.

 

ɪɪ Деревня

  Я смотрел в окошко поезда на рассвет. Я ехал от отца к себе в деревню. Трясло. Было скучно. За окошком мелькали у дороги могилки с крестами. От скуки я считал их. Насчитал восемь или девять захоронений.

Сойдя с автобуса у себя в деревне, я, проходя возле гранитного камня, возложенного у вокзала в виде памятника деревне, снова подумал об отце. На камне он писал слова. У нас вообще много где можно найти его творчество. Многие скульптуры и иконы он раздарил, что-то удалось продать.

Приехал я как раз к свадьбе моей двоюродной сестры. Сестру зовут Вика, и ей было что-то около двадцати шести, когда она вышла замуж. Жениха звали, да и зовут, Костя, и все мы к тому времени хорошо его знали.

Я пришёл в дом крёстного, крёстной и двоюродного брата за день до свадьбы, потому что нужна была помощь в обустройстве двора для проведения свадьбы. Как-никак, деревенская свадьба не дорогое, но богатое удовольствие. Мы переделали старую, уже заброшенную теплицу в большую беседку. Провели свет во двор.

Когда моя крёстная увидела у меня в руках лист с предстоящими на свадьбе конкурсами для гостей, она сказала, что обидится на меня, если я попробую теперь не явиться. Я пообещал, что приду. От родных я пошёл в пустующий деревенский дом моего отца. Какое-то время я разглядывал отцовские картины. Отец у меня не только скульптор, он ещё и художник. И его картины для меня родные, вне зависимости от того, насколько они хороши или плохи. У отца в доме много всякого хлама, удачные и неудачные его скульптуры, рисунки, иконы и прочее. Будь я на его месте, я бы уже давно всё неудачное уничтожил. Ведь это лишь позорило его талант. Но отцу было или лень, или жалко. Однако без разрушения нельзя стремиться к совершенству. Ты тонешь под грудой всего несовершенного, что породил. Нельзя и тянуть за собой из года в год многотонные воспоминания, от них лучше избавляться, записывая самое ценное в дневники. Но и дневники время от времени нужно подчищать, сжигая всё пошлое и дурное. Это и есть духовная чистоплотность. 

 

На свадьбе я старался улавливать и запоминать мельчайшие подробности происходящего. Чтобы на следующий же день переписать всё на бумагу. Я и переписал. Но после сжёг всё. Потому что плохо переписал.

В целом, свадьба была обычная. Только конкурсы меня взбесили. Да ещё то, что все родные выражали мне в лицо даже не разочарование, но обиду, что мой отец на свадьбу племянницы не приехал. Но я готов был каждому дать номер его сотового, чтобы они говорили это ему, а не мне. Однако я ограничивался ответом, что у отца много работы. Настроения у меня не было. Я хотя и легковнушаемый, как говорит отец, но настроение у меня зависит от мелочей, и поэтому на многих семейных праздниках я бываю очень угрюм, а во времена семейных переживаний могу вдруг развеселиться.

Мать ушла домой раньше, так что под утро я возвращался со свадьбы один. Утро было холодное. Спать не хотелось, хотя я и чувствовал лёгкую усталость, но это было больше угнетение, чем физическая разбитость. Я думал о фирме по изготовлению садово-парковых скульптур, где работал отец, думал о предстоящей осени, и о колледже, и о книге Маркеса, которую видел у отца на работе. Я думал, что уже скоро я буду студент.

 

 

Мартин Иден

 

Рутина разоружается по мере приближения Опасности. Впрочем, я встречал в своей жизни и запущенные случаи, когда по мере приближения Опасности Рутина, наоборот, вооружалась. И это способствовало скорейшему разрешению проблемы, поскольку Рутина впадала в тревогу и тем самым приближала к себе Опасность. Но из-за резкости метода наблюдаемый субъект часто не выдерживал радикальной перемены и сходил с ума.

Экзистенциальный дневник, Отдел первый

 

Устав от вечных упований,

Устав от радостных пиров,

Не зная страхов и желаний,

Благословляем мы богов

За то, что сердце в человеке

Не вечно будет трепетать,

За то, что все вольются реки

Когда-нибудь в морскую гладь.

Суинберн

 

Самоубийство Мартина Идена сродни самоубийству ремарковского Гарри Кана из «Теней в раю». Но если Кан пленяет героизмом, одиночеством, потерянностью и, наконец, отчаянием, приведшем его к суициду, то Мартин Иден, во всяком случае меня, больше пленяет как сочинителя, в силу своих, описанных в произведении, творческих устремлений. Когда я спросил у моей сестры её мнение об этой книге, сестра ответила, что книга понравилась бы ей больше, если бы кончилась хорошо. Но я возразил, что тогда она бы книгу эту и вовсе не вспомнила бы. В случае с «Мартином Иденом» главное — угадать или понять характер героя и следить за обстоятельствами, которые сами намекают на то завершение, которое рисует нам Джек Лондон. Взять для примера такого великого писателя, как, скажем, Лев Толстой или всё тот же Достоевский: оба начали писать в ту пору, когда женщин ещё не знали, а потому литература осталась для них на первом месте. А Мартин Иден начал писать относительно поздно, уже после опыта половой жизни и, что ключевое, после того, как влюбился. Он и литературой-то занялся, чтобы сделать карьеру и добиться девушки, которою полюбил. Но литература на время стала для него самоцелью, а когда он опомнился, то обнаружил, что изменился. Он считал пошляками рабочий класс, но когда набрался знаний, увидел, что в аристократии, которая казалась Мартину изысканным миром, этой пошлости не меньше, а то и больше, ведь тут она маскировалась, а в прежней его среде виной всему был тяжёлый труд, изменявший людей до неузнаваемости; в аристократии же были ограниченность и скудоумие. Экзистенциальная заброшенность выразилась в обострённом одиночестве. Ни с теми, ни с другими классами людей Мартин не желал иметь знакомств, ибо всё, что он чувствовал теперь при этаком общении, было неприязненным для него. Добиваться ещё большего в писательстве тоже было за ненадобностью, ведь он делал всё ради Руфь Морз, девушки, в которой разочаровался, а следовательно, разочаровался он и в том искусстве, к которому Руфь Морз его подтолкнула. Не было бы в жизни Мартина Идена этой любви, не было бы и писательства. Мартин изменился ради Руфь до неузнаваемости, но она, будучи не такого гибкого характера, не смогла измениться ради него. То, что она плела ему в конце, было, конечно, притворством, и Мартин это видел. Природа девушки стремилась к изменению, но скудоумие, внушённое ей аристократической средой, в которой её воспитали, ограничивало, сдерживало её от живых чувств и указывало только на рефлексы. Духовная разобщённость стала причиной разрыва.

Ремарковского Гарри Кана к отчаянию подвело жуткое одиночество. А отчаяние есть последний страж на пороге самоубийства.

С абсолютным хладнокровием, как и Гарри Кан, Мартин Иден идёт на смерть. Воля к Жизни сопротивляется мукам смерти, но Мартин усмехается этому и делает последнее над собой усилие, набирая полные лёгкие воздуха и устремляясь на дно морской пучины. Боль на последней минуте причиняет ему всё та же воля к Жизни, к которой он, впрочем, испытывает отныне абсолютное безразличие.

Но это не смерть, это — Поиск.

 

Подобострастие ли?..

Юлька и Лёшка смеялись от того пошлого анекдота, который Лёшка теперь рассказал. Андрей тоже смеялся, хотя и не понимал анекдота. Смеялся потому, что смеялась Юлька, его сестра.

— Будешь? Держи! — Юлька дала брату наполовину съеденный рожок фисташкового мороженого.

Андрею мороженое очень понравилось. Хотя бы потому, что фисташковое он пробовал впервые. Мальчик заляпал себе и пальцы, и рот вымазал, и Юлька прогнала его к ванночке, что стояла у них во дворе для полива палисадника, с тем чтобы брат умыл лицо и вымыл руки.

Андрей склонился над своим отражением. Внизу было небо с облаками. Контур его детского лица. Но он моргнул и увидел на дне ванночки тонущего жука, спасающегося из последних сил. Андрей достал жука и посадил его на край ванны. Сам он уже умылся. Жука он спас, и тот его больше не интересовал. Можно было возвращаться к ребятам.

— Андрей!

— Чего?

— Ты меня любишь?

Андрей с сомнением поморщился, вглядываясь в хитрую сестру.

— Чего ты хочешь?

— А принеси нам яблок! Во-он из того палисадника! — и Юлька указала на палисадник бабки, что жила неподалёку и чей дом был виден из их двора.

Бабка та была сущей ведьмой и её боялись не то что все девочки в округе, но даже самые отчаянные хулиганы. Прежде тот мальчик, который осмеливался залезть к этой бабке в палисадник, заслуживал огромное уважение всех пацанов и любовь всех девочек в улице. Но одному такому смельчаку эта ведьма, вдруг возникшая как будто из ниоткуда, дала лопатой по голове, потом всплеснула руками, выронив лопату, ахнула, увидав, что ударила ребёнка, и схватила было пацанёнка за ногу, дабы удержать его и хоть яблоками-то вознаградить. Но мальчуган уже и яблок чурался и лез через забор, крича старухе, чтоб отпустила немедля, не то он ей точно в нос двинет и убьёт ведьму!.. Но тут уже подбежали его друзья и вытянули друга из тёмных чар. Всё кончилось благополучно.

Андрей перевёл взгляд с Юльки на тёмный палисадник и обратно. Лёшка с интересом наблюдал за ним. Он был ровесник Юльке и тоже был старше Андрея на девять лет.

Андрей сглотнул, кивнул сестре и вышел из двора. Он шёл к дому ведьмы и ему казалось, что самая земля, на которой стоит дом, пропитана гнилью и выделяется на общем фоне. В окнах было темно, лишь пыль удавалось разглядеть да засохших бабочек в углах оконных рам.

Мальчик обернулся и снова поглядел на сестру и её друга, которые наблюдали за ним из-за забора и подбадривали теперь, жестикулируя.

Андрей осторожно полез через забор. Резко спрыгнул на вражескую, тёмную сторону и прислушался. Всё было тихо. Мальчик по-обезьяньи взобрался на дерево и снова оглядел округу. Ничего. Тогда он стал рвать крупные красные и красно-зелёные спелые яблоки, набивая ими карманы.

И когда Андрей, уже сделав дело, спускался было вниз, вдруг чья-то рука схватила его за ногу, так что он выронил последние яблоки, и те ударили старухе по лбу.

— Ах ты паршивец! Ах ты негодник! — ворчала беззубая ведьма. — Слезай, кому говорю! — И она пробовала достать мальчика своей палкой, стуча ей по дереву, но кроме ещё бóльших яблок в лоб она ничего не добилась. — Я полицию вызову! — грозила наконец она.

— Вызывайте! Вас же и заберут! Все знают, что вы колдунья!

Старуха так и поперхнулась.

— Кто-о??

— Ведьма ты, говорю!

— Ну я тебе по ты каю! негодник ты этакий! Ну держись!

И старуха предприняла новые попытки достать Андрея. Но всё безуспешно.

— Эй, мальчик! Ладно, не буду я тебя бить! Слезай уже!

— Я вам не верю!

— И правильно делаешь!.. Ну ладно, честное слово даю! Правда! Спустишься?

Андрей замотал головой.

— Яблок дам. Несколько. Остальные вернёшь. И я тебя отпущу. С миром. Но с тем чтобы ты запугал всех других мальчишек, чтоб они больше ко мне не стучались по ночам! Идёт?!

Андрей прикинул. Вроде всё было гладко, не подкопаться.

— Ладно, тётя! Только ты отойди подальше!

Старуха отошла. Андрей спрыгнул. Старуха кинулась было к нему, но мальчуган в два счёта перемахнул через забор и был таков, оставив старухе в её палисаднике всё награбленное.

— Яблоки! Яблоки возьми!.. — кричала вслед пожилая женщина.

  Лёшки и Юльки уже нигде не было видно.

 

 

Sicut in coelo, et in terra [3]