2020-05-12
95
Остается еще рассказать тебе две истории трагические, которые теперь ходят по Москве. В Твери случилось недели две тому назад ужасное происшествие: зарезали молодого Шишкова! Он поссорился на каком-то бале с одним Черновым, Чернов оскорбил его, Шишков вызывал его на дуэль, но не хотел идти, и, чтобы заставить его драться, Шишков ему дал пощечину; тогда Чернов, не говоря ни слова, вышел, побежал домой за кинжалом и, возвратясь, остановился ждать Шишкова у крыльца, а когда Шишков вышел, чтоб ехать, он на него бросился и зарезал его. Неизвестно еще, что с ним будет, но замечательна судьба всей семьи Черновых: один брат убит на известной дуэли с Новосильцевым, другой на Варшавском приступе, третий умер в холеру, а этот четвертый и, говорят, последний. Вторая история трагическая потому, что она была жестоким и, может быть, еще опасным ударом для 90-летнего старика, которого нельзя не уважать, а именно для твоего начальника. Лазарев поступил с женой совершенно по-армянски: он уверил ее, что простил и забыл все, убедил ее отдать ребенка в воспитательный дом, а теперь ее бросил. Это хотели скрыть от старика и для того уговорили одного родственника Лазарева, также армянина, чтоб он сказал Б. А. от Лазарева, будто он оставляет жену вследствие честной ссоры, по несогласию характеров и т.п., а этот армянин рассказал все, как было, и, услышавши, Б. А. едва не умер на месте. Но теперь, однако же, как говорят, он, слава Богу, опять поправляется.
Вот тебе, кажется, все наши новости, по крайней мере все, которые мог я припомнить. Прощай покуда. Да приезжай скорее присягать.
Обнимаю тебя.
Весь твой П. В. Киреевский.
Н. М. Языкову
16 ноября 1832 года
Москва
Письмо твое от 2 ноября я получил вчера, а сегодня, по счастью, случился почтовый день, пользуясь которым посылаю тебе твою тетрадь. Да плодится она, да умножится и возвеличится, да минует иудейского обрезания руками Цветаева[343], да обретет иного христианнейшего крестителя и да поспешит просиять в полном блеске и в полной славе! Одоевский говорил здесь, что словесное племя московское никогда не должно оставлять на своих детях увечья, наложенного руками здешних цензоров, что родители всегда должны их посылать на излечение в Петербург, в высшее проявление цензуры, что всякий на то имеет право и что почти всегда изувеченные возвратятся оттуда целы и невредимы.
Не воспользуешься ли ты этим советом?
А пуще всего, когда же ты к нам возвратишься? Когда ты в своем последнем письме говоришь, что ты в конце этого месяца выезжаешь, я никак не ожидал прочесть дальше — в Сызрань!! Без тебя здесь и скучно, и пусто, и недостаточно; и беспрестанно припоминаются стихи одного из наших великих поэтов:
И слишком многого не много
И многого недостает!
А кроме того и дела по Межевой канцелярии совсем остановились, и приехать тебе нужно будет скоро.
У нас здесь все, слава Богу, здоровы. А новости вот все, какие припомню; есть недавние известия от Жуковского: ему, слава Богу, лучше, и он собирается ехать в Италию. Неделю тому назад мы все были на свадьбе у Киреева, которого молодая жена так хороша, что ни пером не описать, ни языком не сказать. По литературной части совершено следующее: «Повести» Луганского[344] не только вышли, но уже и запрещены. Вышли сочинения Д. Давыдова и повесть «Андрей Безымянный[345]», которой еще я не читал, но которую многие приписывают Б-у[346]. Газета Пушкина будет, как говорят, выходить каждый день и величиной равняться с Journal des Débats. Полевой обещает продолжать «Библиотеку[347]» и сверх того написал уже новый роман «Суд божий», который уже и продал, как слышно, за 10000. Строев, говорят, готовится приступить к изданию грамот, им собранных. Максимович издает голоса малороссийские, положенные на музыку Алябьевым[348]. Полевой также объявил уже об издании «Русских песен»[349], у Венелина[350] готов 2-й том «Болгарских песен»…
Но пора кончить до другого раза.
Крепко тебя обнимаю и нетерпеливо жду. Все наши также.
Вечно твой П. Киреевский.
Н. М. Языкову
23 ноября 1832 года
Вот тебе, мой любезнейший, троестрочие: и потому оно, а не другое, что обширнейшее, что теперь уже одиннадцатый час, следовательно, почта торопит, а материи, которые тебе сообщить надлежит, испортятся, если их оставить до следующей середы.
Во-первых, поздравляю тебя с именинником.
Во-вторых, довожу до твоего сведения, что Фишер, во бусурманстве Готгельф, на русском православном языке называется Григорий Иванович.
В-третьих, объявляю, что в Москве появилось теперь радикальное, несомненное и саморешительнейшее лекарство против всякого рода зубных болей, многими из наших испробованное и на опыте подтвержденное. Оно называется «Парагвайский бальзам» и только ожидает твоего приезда сюда, чтобы навсегда тебя от зубной боли избавить и освободить.
В сумме крепко тебе жму руку и нетерпеливо тебя жду.
Весь и всегда твой П. Киреевский.
Если случится собирать стихи, то обрати внимание на «Стихи о Голубиной книге»[351].
Н. М. Языкову
30 ноября 1832 года
Москва
Посылаю тебе, мой вселюбезнейший, шубу медвежью, которую папенька вчера купил за 300 рублей монетами, а между тем пользуюсь благоприятным случаем, чтобы вслед за ней пустить и несколько строчек письменных.
Вслед за твоим письмом с деньгами мы получили еще другое, также из Корсуни от Валуева, в котором заключаются, между прочим, следующие слова, треснувшие нас всех как обухом по лбу: вскоре, может быть, я должен буду вас уведомить, что ваш хороший приятель Н. М. Языков хочет сделаться нашим деревенским жителем; не знаю, отчего произошла вдруг такая перемена?!!
Можешь вообразить, какое недоумение оставили в нас эти таинственные выражения, а особенно это таинственное «вскоре». Не знаем, радоваться ли и поздравлять тебя или грустить и печалиться?
С нетерпением ожидаю, чтобы ты нас вывел из этого мучительного лабиринта, в котором и зги не видно.
А между тем должен кончить, потому что иначе опоздаю. В другой раз больше. Покуда прощай, обнимаю тебя крепко-накрепко.
Весь нежно твой П. Киреевский.
Н. М. Языкову
10 января 1833 года
Москва
Хоть заочно, но крепко и костохрустно обнимаю тебя в знамение душевного поздравления с Новым годом, который я надеялся и встретить и еще надеюсь провести вместе с тобой, несмотря на твое загадочное молчание и упорную безответность в этом предмете! Да здравствуешь! Да высится, да красуется и да сияет твоя глава, как священные главы кремлевские, себе на честь, а нам на славу! Все наши также тебя поздравляют всем сердцем и всей душой. Мы все, слава Богу, встретили Новый год и здоровые, и веселые, но живо чувствовали твое отсутствие и совершили тебе торжественное возлияние, выплеснув на воздух часть заздравных бокалов.
Мудреный ты человек! Зачем ты так упрямо отделываешься фигурой умолчания ото всех вопросов о твоем возвращении? Покуда ты не написал, когда ты по крайней мере имеешь намерение возвратиться, поневоле берет соблазн опять спрашивать об том же.
Посылаю тебе твои стихи, которые до сих пор не выслал потому, что, по несчастью, к тебе ходит почта только один раз в неделю, и потому, опоздавши раз (что легко может случиться и теперь именно случилось), должно уже, как само собой разумеется, ждать целую неделю новой почты. Ящик с книгами и металлами я от Грефа получил и теперь остаюсь только в ожидании обещанного «Симбирского купца».
Нового у нас нет почти ничего, кроме слухов (впрочем, по несчастью, слишком достоверных) о тяжелой, невознаградимой потере Б[352]., который, как говорят, убит на славном Гимрийском приступе, где пал и Кази-Мулла.
В Москве теперь царствует болезнь, известная под именем грипа или гриба: она хоть и не важна, потому что ограничивается трех- или четырехдневной головной и горляной болью, но замечательна тем, что овладела здесь, по уверению многих, видевших донесения, в Петербург отправленные, больше нежели 140000 горлами.
Папенька уехал в деревню тотчас после встречи Нового года и думает там пробыть месяца полтора; Петерсон также (4 ч.) месяца на два отправился в Одессу, где ему необходимо было явиться лично для приведения в порядок своих бумаг и для того, чтоб наконец совершенно на этот счет успокоиться. Шевырев, которого будущее профессорство уже несомненно, уехал в Саратов, чтоб повидаться с родными и работать над сочинением, заданным ему от университета.
Недели две тому назад наконец в первый раз слышал у Свербеевых тот хор цыган, в котором примадонствует Татьяна Дмитриевна, и признаюсь, что мало слыхал подобного! Едва ли, кроме Мельгунова (и Чаадаева, которого я не считаю русским), есть русский, который бы мог равнодушно их слышать. Есть что-то такое в их пении, что иностранцу должно быть непонятно и потому не понравится, но, может быть, тем оно лучше. Татьяна Дмитриевна поручила тебе кланяться.
Вот название стихов, у меня находящихся: «О Борисе и Глебе», «Об Осипе Прекрасном», «О Христовом рождении», «О Егории Победоносце», «Об Осафе царевиче», «О Лазаре убогом», «О Голубиной книге», «О трех древах», «О Федоре Тыринове», «Об Алексее Божьем человеке», «О грешной душе», «О страшном суде» и «О Пречистой Деве». Но по большей части в недостаточном и искаженном виде. Тут нужны необходимо варианты. Помогай тебе Бог собирать их как можно больше, а когда наконец явишься в Москве, то сличи. Я между тем также буду здесь продолжать собрание.
Покуда прощай, до следующего раза.
И головой, и сердцем, и душой весь твой П. Киреевский.
Я тебе должен 29 рублей 80 копеек, таким образом: 15 монет осталось от платы за часы и 14.80 от шубных денег. Хотел было к тебе их отправить, да подумал, не лучше ли их оставить комиссионной кассой и отправить их тебе в таком случае, если в твоем следующем письме комиссии не будет.
Н. М. Языкову
8 марта 1833 года
Москва
Сущая беда с этой почтой, которая отходит в Симбирск только раз в неделю и то ни свет не заря! Вот уже четыре середы таким образом у меня выскочили из-под пальцев, да и теперешнюю я поймал только за маленький кончик, на котором только несколько строчек упишется.
Крепко тебя обнимаю и от души благодарю за великолепный ярмарочный гостинец, в котором я гуляю, как пава по сеням. Папенька также поручил тебя благодарить, он сам к тебе скоро будет писать, а покуда велел от него написать следующие два стиха:
Не дари меня ты златом,
Подари меня собой.
К нам из твоих волжских сторон все приходят вести ужасающие. Недавно приехал из Симбирска один твой знакомец, Карпов, который сказывал Валуеву, что его, дескать, дядюшка Николай Михайлович совсем основался в Симбирске, хочет сделаться хозяином, а в Москву и совсем ехать не хочет!! Думает даже подать в отставку!!!
А дядюшка Николай Михайлович не пишет об этом ни слова, аккуратно отвечает на все остальные вопросы, а об этом молчит, как будто его и не было! Неужели молчание знак согласия?
У нас, слава Богу, все довольно здоровы. Новостей сегодня не успею написать никаких, кроме того, что мы получили письмо от Жуковского от 29 января, в котором он посылает тебе свое объятие. Ему теперь, слава Богу, гораздо лучше, он живет в городке Берне, недалеко от Баден-Бадена, заметно выздоравливает и далее пишет. Вот что он пишет к Вяземскому: «Я думаю опять взлезть на свою музу и задать ей поэму». В Италию он, кажется, не поедет.
Однако пора кончить. Прощай покуда.
Весь и вечно твой П. Киреевский.
Н. М. Языкову
12 апреля 1833 года
Москва
Христос Воскресе! Обнимаю тебя и поздравительно, и благодарственно за «Сочинения Языкова»! Впрочем, на этот раз я тебя благодарю за появление «Сочинений Языкова» и наслаждение, доставленное мне их совокупностью, а еще и за экземпляр, которого я ожидаю от твоей великой и богатой милости и с твоим рукоприкладством и за который буду еще благодарить тебя впредь. Присланные из Петербурга 11 экземпляров текли, аки мед сладостный, по моим усам, а в рот ко мне не попали, потому что их было 11, а персон, ассигнованных на получение оных, — 12, и я только с тем согласился быть двенадцатым, чтобы уже без всякой совестливости требовать у тебя дополнительного двенадцатого экземпляра, который в вознаграждение за мое точное и бескорыстное доставление 11 остальных должен быть украшен твоим собственным, законным и подлинным рукоприкладством.
Благодарю тебя также и за твое письмо, из которого видно, что ты на меня не сердишься, несмотря на мое долгое молчание. Только в нем есть один пункт, который меня испугал: что за мысль подавать в отставку, уже выслуживши срок на получение чина и не дожидаясь чина, которого ты теперь вправе требовать по всей справедливости, тем больше что уже давно пошло об тебе представление! Получивши его, другое дело: тогда я не только не пожелаю, чтобы ты нес тяжелое бремя хлопотной межевой службы еще до следующего чина, но и сам последую твоему примеру, наскуча всем бренным блеском мирской славы, суетами честолюбия и трудами, связанными с званием всякого государственного мужа. Но покуда, ради Бога, не торопись, зачем терять плоды двух лет, по счастью, уже прошедших?
Однако опять пора кончить и отложить все, что я еще хотел писать до следующего раза. Покуда вот главная новость: говорят, что есть верные доказательства, что Марлинский жив, несмотря на все прошедшие слухи, и что даже есть недавние письма от него самого. Покуда прощай. Все наши, слава Богу, здоровы, тебя обнимают, благодарят, поздравляют и с тобой христосуются.
Весь и вечно твой П. Киреевский.
Скажи, пожалуйста, как поступить с Вальтер-Скоттовой «Историей Наполеона»? Папенька говорит, что ты ему сказывал, что она тобою у Погодина куплена, а Погодин уверяет, что ты не покупал и требует назад, отдать ли ее или не отдавать?
Н. М. Языкову
3 мая 1833 года
Посылаю тебе трофей, взятый моей стрелецкой удалью у девятнадцати соперников, между которыми не было худых стрелков, а было несколько и таких, которые считаются первыми стрелками царства Московского! Да будет он тебе памятником моего славного на стрелецких состязаниях имени, хоть и басурманскими буквами на нем иссеченного! Да освещается он взмахами поэтической десницы твоей, да заменит бренное стекло благородным металлом, не уступающим и тогда, когда удар судьбы его повергает об пол, и да приближается чаще к вещим устам твоим, миру во славу, тебе во услаждение, всяческому же плену суеты мирской во забвение.
Но только — ради моих победных выстрелов! Да не подвергается Межевая канцелярия общей участи мирских сует! Что тебе значит подождать по высшей мере месяца полтора или два? А между тем получишь чин без всякого сомнения, потому что сам Богдан Андреевич говорил, что представление пошло в Петербург давным-давно и что ответ должен быть скоро.
Твое последнее письмо от 15 апреля заставило меня несколько беспокоиться об участи писем гр. Хвостова, его стихотворений и книг Иакинфа, из которых первые отправлены мною еще на Святой неделе, а последние в середу на Фоминой. Неужели письма и посылка к тебе идут так долго? Или не оттого ли это, что я их адресовал в Симбирск? Очень будет досадно, если почта их потеряет, потому что там есть между прочим одно рукописное послание Хвостова к Жуковскому, которое начинается так:
Оставя норд, земное изголовье,
Чтобы с теплом в запас глотать здоровье,
Ты посетил Неаполь, Рим,
Надеемся и часто говорим.
Это одно из самых гениальных произведений Хвостова, в котором отражается между прочим и дух новейшей романтической эстетики. Тут же, кажется, было письмо и от Погодина. Погодин идет прямо в Лопы де Веги! Я к тебе уже писал, кажется, что он на святках поехал недели на две в деревню и воротился оттуда с трагедией «Борис Годунов», в которой он уже и тем пошел дальше, что написал ее прозой, и в которой есть сцены действительно хорошие, а теперь он под Светлое Воскресенье отправился опять к себе в деревню и на Фоминой возвратился еще с новой трагедией — «Дмитрий Самозванец»! Этого он еще никому не читал, но каков молодец! Теперь он совсем приводит в отчаяние Хомякова: Хомяков уже давно хочет писать «Ляпунова», Погодин хочет также и уж, верно, предупредит его!
«Самозванец» Хомякова, вероятно, скоро выйдет. Вообрази, что его «Ермака» разошлося едва экземпляров десяток! Как досадно, что театральная цензура не пропустила «Самозванца», а нам Бог дал такого актера, который всякому драматику истинное утешение! Это Каратыгин. Он теперь в Москве, дал здесь 12 представлений и дня через три опять уезжает в Петербург. Все, которые видели его в Петербурге года два тому назад, говорят, что его талант вырос до невероятности; и в самом деле, теперь нам можно им похвалиться: за исключением берлинского театра, я видел все лучшие театры Германии, то есть дрезденский, мюнхенский и венский; а из берлинского театра я также видел в Дрездене Крюгера, который там играет все первые роли. Грех сказать, чтоб там не было актера лучше Каратыгина; хоть немногие, но есть там люди, которые выше его, как, например, Эсслер в Мюнхене и Паули в Дрездене; но Эсслеру 70 лет, а Паули не дала природа красоты, вообще эти люди занимать первых ролей не могут, и можно сказать смело, что перворольцы берлинский, мюнхенский, дрезденский и венский ниже Каратыгина, и гораздо, а это видеть было приятно русским очам моим. Все представления, когда он играл, были набиты битком (что между прочим делает честь нашей публике): дамам он всем вскружил головы красотой своей фигуры и благородством движений и, кажется, даже нашу драматическую литературу зашевелил несколько: Баратынский задумал непременно писать трагедию, а, может быть, знание, что есть актер, который их не выдаст, и на других произведет подобное действие. Ему давали здесь обед, для которого сложилось нас 26 человек по 50 рублей ассигнациями, и условились, чтобы на оставшуюся от обеда сумму выгравировать его портрет для каждого из участников обеда.
9 мая
Вторник
Поздравляю тебя с днем твоего Ангела. Да здравствуешь ты, да процветаешь и да будет тебе суждено роком ли, судьбой ли или собственным твоим умением найти стих о твоем патроне и тебе и ему во славу!
Я начал было, как ты видел, писать еще 3 мая, да опоздал, а теперь также пишу на распутии, потому что сегодня отправляюсь в Архангельское, где мы на нынешнее лето наняли флигель и куда все наши, кроме меня и брата, уже переправились в субботу. Я переправляюсь сегодня, а брат опять остается в Москве по-прежнему.
Надеюсь и нынешним летом не удариться лицом в грязь, не отстать от тебя и от Александра Михайловича[353], далеко меня опередивших и пристыдивших, и возвратиться с обильной жатвой песен, особенно же стихов и сказок. Пришли, пожалуйста, стихи, у тебя находящиеся! Я их спишу и немедленно возвращу с приложением всех у меня имеющихся и впредь иметься имеющих. Варианты для нас обоих необходимы; осенью же ты авось либо наконец опять приедешь к нам в Москву, и тогда мы, уже с богатым собранием материалов, вместе потолкуем, кому, как и на каком основании приступить к изданию. Не правда ли, что ты осенью приедешь?
Нынешним летом около нас будет пусто и безлюдно, особенно это будет чувствительно брату, в Москве остающемуся; все разъезжаются в различные стороны: Свербеевы дней через пять уезжают в Петербург, а оттуда отправляются 3 июля на пароходе за границу, где Катерина Александровна[354] будет сначала пить эмсские воды, а потом пользоваться воздухом южной зимы. Они там хотят пробыть около полутора года. Хомяков на все лето уезжает в Крым, Баратынский в деревню.
Однако пора кончать. Покуда прощай.
Весь и вечно твой П. Киреевский.
Именной список стрелков, участвовавших в торжественном стрелковом состязании, происходившем 15 апреля 1833 году в Москве на Кузнецком мосту, в доме Хомякова:
князь Сергей Голицын;
князь Михаил Голицын;
Боборыкин;
Хомяков;
князь Александр Мещерский;
Валуев;
Шереметев;
Киреевский 1-й;
Киреевский 2-й;
Козлов;
князь Козловский;
Гедеонов;
Талызин;
князь Щербаков 1-й;
князь Щербаков 2-й;
Лодомирский;
Густав Фе;
Рахманов;
князь Вяземский, выигравший ружье на торжественном стрелецком состязании, бывшем в зале Кистеровского пансиона 17 марта 1833.
В награду победителям назначены были три приза, состоявшие из трех серебряных кубков различной величины. Каждому стрелку назначено было сделать по пяти выстрелов в 15 шагов, и чьи пять выстрелов были лучшие, те и признавались победителями.
Первый приз взял Боборыкин.
Второй приз взял Киреевский 2-й.
Третий приз взял Хомяков.
По разыгрании помянутых трех призов согласились разыграть еще один приз, состоящий также из серебряного кубка. Стрелки были те же, и хотя их число уменьшилось 6-ю, но все лучшие остались налицо.
Приз взял Киреевский 1-й.
Н. М. Языкову
7 июня 1833 года
Москва
Обнимаю и благодарю тебя за полученный мною экземпляр! Только он пришел сюда с другим товарищем и без письменного путеводителя, а потому я и не знаю, кому сей другой назначен. Я почти уверен, что этот путеводитель не явился не за недостатком существования, а по неисправности почты; тем больше что от тебя, вопреки твоему благочестивому обыкновению и моей сладчайшей привычке, не было известия уже около двух месяцев; боюсь, что и мои многие письма до тебя не достигли. Особенно боюсь за посылку от Хвостова и Иакинфа. Напиши, пожалуйста, получил ли ты их?
Мы теперь пребываем в Архангельском, а в Москву явлюсь я только на один день, чтобы посмотреть, если удастся, на обряд, довольно необыкновенный. Ты, верно, еще будучи в Москве, слышал об одном Норове, который, как говорят, обманул князя Гагарина тысяч на двести[355]. Вследствие подозрений, почти очевидных, и за недостатком актуальных доказательств, этот Норов сегодня должен с колокольным звоном и в торжественной процессии идти в Казанский собор и решить дело страшной присягой Василия Великого. Вот какие чудеса у нас делаются!..
Получил ли ты письмо от Петерсона, которое он хотел отправить еще в прошедшую середу? И писал ли он к тебе интересные подробности своих приключений? Его дело, слава Богу, кончилось славно и обошлось без экзамена, потому что он уже получил место секретаря при Воронцове, а через год приобретет, верно, и чин. Теперь он стал молодец молодцом: бодр, весел и ходит гоголем. У нас нового, кроме сказанного, нет покуда ничего, если выключить то, что мы со дня на день ожидаем сюда из Одессы молодых. Я уже писал к тебе, что моя кузина Азбукина[356] еще прошедшей осенью уехала в Одессу, а теперь она там вышла замуж за одного американца Вельса и едет в Москву, вероятно, проездом в Америку.
Однако пора кончить. До следующей речи!
Покуда прощай! Обнимаю тебя крепко-накрепко!
Весь и вечно твой П. Киреевский.
Забыл было самую интересную новость: писал ли тебе брат, что Погодин женится? Каково? Его невеста какая-то девица Вагнер[357], очень, как говорят, образованная и хорошенькая девушка.
Н. М. Языкову
17 июля 1833 года
Воронки
Наикрепчайше тебя обнимаю и благодарю за сообщение песен! Вы там собрали такие сокровища, каких я даже и не ожидал. Мы не только можем гордиться богатством и величием нашей народной поэзии перед всеми другими народами, но, может быть, даже и самой Испании в этом не уступим, несмотря на то что там все благоприятствовало сохранению народных преданий, а у нас какая-то странная судьба беспрестанно старалася их изгладить из памяти, особенно в последние 150 лет, разрушивших, может быть, не меньше воспоминаний, нежели самое татарское нашествие. Эта проклятая чаадаевщина, которая в своем бессмысленном самопоклонении ругается над могилами отцов и силится истребить все великое откровение воспоминаний, чтобы поставить на их месте свою одноминутную премудрость, которая только что доведена ad absurdum в сумасшедшей голове Ч[358]., но отзывается, по несчастью, во многих, не чувствующих всей унизительности этой мысли, — так меня бесит, что мне часто кажется, как будто вся великая жизнь Петра родила больше злых, нежели добрых плодов. Впрочем, я и сам чувствую, что болезненная желчь негодования мутит во мне здоровый и спокойный взгляд беспристрастия, который только один может быть ясен.
Это болезненное состояние духа уже давно меня теснит и давит, и кипа песен, тобою присланная, была мне студеной рекой в душной пустыне. Я с каждым часом чувствую живее, что отличительное, существенное свойство варварства — беспамятность, что нет ни высокого дела, ни стройного слова без живого чувства своего достоинства, что чувства собственного достоинства нет без национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти. Эти истины так глубоко и горячо проникли во все жилки моего нравственного и физического существа, что в некоторые минуты доходят до фанатизма.
Однако довольно об этом. Все это вещи, в которых мы с тобою согласимся и о которых писать нечего. Вот тебе лучше некоторые новости: говорят, будто в Московском университете хотят открыть две новые кафедры: Голубицкого сделать профессором философии, а Вексмана профессором славянских языков, но это еще новости очень зыбкие. Погодин 9 июля женился и ждет от тебя эпиталамы. Что Петерсон ожидает от тебя года через полтора того же, об этом он, верно, уже и сам писал к тебе. Об Жуковском были известия недели с две тому назад: ему гораздо лучше; он был в Риме, в Неаполе, теперь в Эмсе и в августе, вероятно, возвратится в Россию, потому что он спешит к должности по случаю смерти Мердера. Рожалин также приедет осенью, и Языков тоже к осени необходимо должен приехать! А вот новость самая важная: знаешь ли ты, что у тебя переменился начальник? Что теперь в Межевой канцелярии правительствует уже не Гермес, а Штер? Маменька на днях будет у Гермесов, которые в Ильинском, и справится, как тебе должно будет поступить с службой; но во всяком случае, ради Бога, погоди подавать в отставку. В следующий раз буду о сем последнем писать обстоятельнее, потому что больше буду знать. Покуда прощай, обнимаю тебя.
Весь и вечно твой П. Киреевский.
Я уже теперь не в Архангельском, а в Воронках, ровно в версте от Архангельского, куда всякий день хожу обедать. Надеюсь здесь набрать хорошую жатву песен и сказок.
«Беседу» и «Самозванца» брат тебе выслал еще две недели тому назад.
Получил ли ты их?
Н. М. Языкову
13 сентября 1833 года
Москва
Хотел было я, мой вселюбезнейший и дражайший, писать к тебе нынче многое множество, тем больше что многое нужно тебе сказать, а разные вражеские наваждения уже давно мешали мне к тебе писать. Однако теперь не успею и должен отложить до следующего раза.
Теперь покуда не хочу пропустить почты, не сказавши, по крайней мере, чего следует об самом важном. Отставка твоя еще не подана, и да не разъяряешься ты на меня за это! Потому что на это были законные причины: во-первых, есть надежда на получение чина прежде отставки, а, во-вторых, я, несмотря на все усилия изучить твою подпись, до желанного сходства никак достигнуть не мог. Я хотел было заставить написать здесь бумагу и послать к тебе на подписание, но все говорят, что в таком бы случае игра свеч не стоила, потому что нет на отставки особенной формы для каждого присутственного места, а только форма всеобщая: по одержимым болезням, следовательно, всякий подьячий и везде написать ее может. И так весь наш государственный совет убедил меня дать некоторое время на производство дела об чине, об котором уже и послано отношение куда следует, а между тем написать и тебе, чтобы ты отставку велел начертать в Корсунском или Симбирском уездном суде, какому-нибудь из членов оного, подписал бы ее и прислал бы ко мне для подания, которое неукоснительно и своевременно исполнено будет.
Однако пора кончить, опоздаю. В следующий раз больше. Покуда прощай. Обнимаю тебя.
Весь и вечно твой П. Киреевский.
У нас все, слава Богу, здоровы, мы возвратились в Москву дней пять тому назад. Все твои комиссии будут исполнены в точности.
Н. М. Языкову
Почтовый штемпель 4 октября 1833 года
Я, Иван Киреевский, пишу за Петра Киреевского, который лежит больной и диктует мне следующие слова:
Не приходится тебе сердиться на Петра Киреевского за то, что он не писал к тебе долго, потому что он третью неделю только что переваливается со спины на ту же спину, что тем досаднее, что писать было бы много материи. А вот покуда главные пункты, о которых сказать припомню: о предержащей власти в Межевой канцелярии на этой почте уведомить не успею, потому что твое письмо получил только вчера ввечеру. Настоящим же к тебе пойдет известие. О законных книгах будет к тебе писать брат (это он намекает на меня!). В пансионе Павлова об одежде учеников действительно попечения не имеют. О главной материи, до песен касающейся, надо написать к тебе много и потому лучше подождать того времени, когда мне удастся прийти в положение немножко повертикальнее, покуда скажу только то, что в Воронках я собрал с лишком 200, не считая стихов. Кроме того, стекаются ко мне в руки такие обильные песенные потоки, что уже можно считать за 2000 могущих поступить в печать. Об обстоятельствах печатания буду после с тобою советоваться подробнее. Дать ли Максимовичу из присланного тобою собрания песен пяток в его «Денницу»? О Толстом напишет Иван. (Это брат пошутил, я Толстого почти не знаю). Вот все, что нужно было сказать самонужнейшего. Затем посылаю тебе рукопожатие и остаюсь целиком (хоть и с изъянцем), твой Петр Киреевский.
