Поведение «плохое» или «трудное»?

 

Те виды поведения детей, которые расстраивают, обескураживают, сердят взрослых, в психологии и педагогике принято называть «трудным поведением». Почему «трудным», а не «плохим»? Потому что при ближайшем рассмотрении каждого конкретного случая выясняется, что ребенок вовсе не хочет ничего плохого. Он, как и всякий нормальный человек, хочет:

• хорошо себя чувствовать (не испытывать страданий);

• быть успешным (в учебе, в спорте, во внеклассных делах);

• быть принятым, нравиться (своим родителям, сверстникам, учителям);

• быть уверенным, что приемные родители от него не откажутся;

• быть услышанным и понятым, общаться, дружить, получать внимание;

• быть нужным, чувствовать свою принадлежность к семье, классу, знать свое место в них, понимать, кто здесь главный и где границы дозволенного.

Ребенок, который растет в любящей семье, с каждым годом узнает все больше и больше хороших и разных способов, как все вышеозначенное получить. В этом ему помогают родители, друзья, книги, фильмы, собственные размышления. Но если по той или иной причине (не обязательно в случае потери семьи, это и с семейными детьми бывает) ребенок не научился «хорошим», приемлемым, эффективным способам удовлетворения своих потребностей в принятии и успешности, он прибегает к любым другим, что и выглядит как «плохое» поведение.

Вот как это представляется с точки зрения ребенка. Если я не могу (или думаю, что не могу) на самом деле получать оценки, за которые мама меня похвалит («хороший» способ получить принятие), то я совру, сотру плохую оценку, «потеряю» дневник («плохой» способ добиться того же). Моей целью вовсе не является ложь и нарушение одной из десяти заповедей. Цель – чтобы меня не ругали (на расстраивались, не сравнивали с другими, не разлюбили – нужное подчеркнуть). Ведь, получив «двойку», сказать маме, что «меня не спрашивали», очень просто и, на первый взгляд, действенно! При этом доводы взрослых о том, что ложь безнравственна, она подрывает доверие и т. п., мне совершенно непонятны, я ведь пока представления не имею о том, что такое доверие или нравственность. А потом – неизбежно – меня начинают разоблачать. Я вру, а они не верят. Видимо, плохо вру, неубедительно. Я начинаю врать упорнее и изощреннее – вдруг моя настойчивость будет все-таки вознаграждена? Если и это не помогает, я устаю и ухожу в глубокую «отрицаловку», повторяя как попугай: «Я не знал, я не видел, я не брал», или просто молчу. Допустим, я и захотел бы перестать врать. Но что я должен делать вместо этого? Я не знаю и не умею.

Или, например, когда у меня не получается построить отношения с одноклассниками и заслужить их признание, я украду деньги, накуплю конфет и «куплю» их симпатию хотя бы на один день. Хочу ли я на самом деле цинично подменить подлинную дружбу суррогатными отношениями, купленными за сладости? Конечно, нет! Но я не знаю других способов им понравиться. «Хорошие» технологии – быть интересным, открытым, уметь общаться – требуют определенного уровня развития, эмоционального состояния, большого запаса энергии, глубинного внутреннего благополучия и уверенности в себе. А у меня всего этого нет и взять вот так сразу негде, а дружить-то хочется прямо сейчас! Хорошо, если умный взрослый догадается и сам купит мне конфеты или наклейки, чтобы облегчить первый контакт с ребятами. Пусть это даст хотя бы видимость приятельских отношений, некий шанс на них в будущем, а там, глядишь, с кем-то сложится и настоящая дружба. Но как быть, если взрослый придет от этой идеи в ужас и начнет рассуждать о том, что «дружбу не покупают»? Или начнет пугать, что «тобой тогда все всегда будут пользоваться»? А может, отношения с ним такие, что я вообще не решусь ему рассказать о трудностях с ребятами… Значит, мне остается только украсть деньги.

Любое «трудное» поведение трудно прежде всего для взрослых. С точки зрения ребенка это, напротив, поведение самое «легкое», движение к цели по кратчайшей траектории. Добиться без драки, чтобы тебя перестали дразнить, – очень тонкая и сложная технология, доступная не всем взрослым. «Дать посильней, чтобы знали» – это просто, это лежит на поверхности, отработано до автоматизма еще далекими предками.

При этом даже самое ужасное поведение по сути не направлено «против» кого-то, оно всегда «за» ребенка, хотя порой это «за» достигается весьма экстравагантными и малоприятными для окружающих способами. Вспоминается случай с приемным девятилетним мальчиком, который примерно через полгода жизни в семье… накакал прямо на ковер посреди комнаты. Родители в ужасе бросились к психиатру – налицо явная патология! Поговорив с ребенком, я выяснила вот что. Мальчик долго мечтал о семье, и наконец его взяли. Мечта сбылась, и первые два месяца после детского дома он провел на даче, где мама общалась с ним целыми днями, а папа играл в футбол, они вместе делали змея. Ребенок был счастлив. Но наступила осень, все переехали в город, родители стали много работать. Приходя вечером домой, они часами сидели перед телевизором и с мальчиком почти не общались, только спрашивали, какие отметки получил, и делали замечания, если он мешал им отдыхать. Он приставал к родителям, ныл, дергал, звал – и только еще больше их злил. Они досадливо отмахивались: «Иди поиграй. Займись чем-нибудь. Ну, что ты лезешь, лучше уроки повтори». А он не хотел играть в одиночестве и уж точно не мог самостоятельно повторять уроки. В результате куча появилась ровно на траектории их взглядов, обращенных от дивана к телевизору. Чтобы уж наверняка заметили. Странный способ? Да. Зато сработало. «Хороших» способов привлечь их внимание (приласкаться, договориться, внятно рассказать о своих чувствах) в распоряжении ребенка, всю жизнь прожившего в казенном доме, просто не было. И психиатрия тут ни при чем.

Даже если нам кажется, что единственная цель ребенка – довести нас до белого каления, это, скорее всего, не так. Просто потому что наше «белое каление» само по себе ему совершенно ни к чему. Возможно, он хочет, как Сева, проверить серьезность намерений взрослых и убедиться, что «даже такого» его не бросят. Возможно, он хочет, как Валера, всегда быть главным в отношениях и тем самым обеспечить собственную безопасность. Возможно, он хочет таким образом определить границы дозволенного (в этой семье или в этом классе), потому что границы – важнейшая характеристика любой группы, знать их – значит «быть своим». Возможно, так он выплескивает свою обиду и злость на кого-то другого (помните, как от гнева Тимура пострадал ни в чем не повинный охранник, да и Сева явно срывал на новых родителях свою злость на прежнего воспитателя), и это помогает ему не погрузиться в пучину отчаяния и депрессии. Такое бывает с детьми, пережившими жестокое обращение, отвержение или предательство близких. Пока ребенок злится и мстит, он в тонусе, он может жить и действовать, а если перестанет, то останется наедине со своей болью (как и произошло с Тимуром, который тяжело заболел; и он еще легко отделался: известны случаи, когда ребенок в подобной ситуации заболевал, например, острым лейкозом и сгорал за считанные недели).

В общем, ребенку, особенно с непростой судьбой, есть чем заняться в жизни, кроме как специально доводить взрослых. Ему надо как-то наверстать упущенное, научиться справляться с тревогой и болью, приспособиться к новой жизни. И все, что он делает, в конечном итоге преследует именно эти цели.

Проблема в том, что в силу обстоятельств набор его технологий по достижению этих целей очень скуден. При этом «плохие» технологии, которые в свое время успешно выполняли функцию защиты, имеют обыкновение «присыхать», как повязка к ране, и продолжают использоваться, даже если в них нет необходимости и ситуация стала благополучной. Ребенок не может просто отказаться от наработанных «плохих» технологий, и требования взрослых «прекратить немедленно» бессмысленны, если они при этом не предлагают ему взамен другие, более эффективные способы решения проблем. Ругая ребенка, демонстрируя ему свое неудовольствие, мы лишь заставляем его сильнее цепляться за привычные способы защиты и тем самым закрепляем столь нелюбимое нами трудное поведение.

Итак, сделаем несколько важных выводов.

1. То или иное поведение ребенка имеет конкретные причины, а его цель при этом – приспособиться к ситуации, в которой он оказался, и удовлетворить свои важнейшие потребности, чтобы жить и развиваться дальше.

2. Трудное поведение – это использование для достижения своих целей неверных технологий. «Плохие» технологии – это всегда простые, прямолинейные решения, которые кажутся ребенку самыми действенными и первыми приходят в голову.

3. «Плохие» технологии устойчивы еще и потому, что взрослые часто подкрепляют их своими реакциями. Любое недовольство, отвержение, подчеркивание неуспешности ребенка только усиливают его тревогу и заставляют сильнее цепляться за привычные формы поведения.

4. Ребенок не может отказаться от «плохих» технологий, пока не получит взамен другие – «хорошие». При этом у него нет в распоряжении нескольких лет, чтобы «хорошие» технологии естественно и постепенно сменили «плохие». Ему нужен «ускоренный курс обучения» и помощь взрослых.

5. Чтобы проделать огромную внутреннюю работу по замене одних способов поведения на другие, ребенку нужно много душевных сил и вера в себя. Ребенок сможет измениться к лучшему только в атмосфере поддержки, симпатии, принятия, заботы.

В чем причина?

 

Действительно, любая форма трудного поведения имеет свою причину. Ведь почему-то ребенок ведет себя именно так, а не иначе. На примере героев наших историй мы убедились, что причины эти могут быть неочевидными и даже совершенно удивительными для постороннего наблюдателя. Так как же быть? Ведь к каждому ребенку не дается подробная сопроводительная бумага с описанием его прошлого, комментариями психологов и объяснением поступков. Учитель ведь может ничего не знать ни о его прошлом, ни о нынешней семейной ситуации. Да и вообще быть не в курсе, что ребенок – приемный.

Кроме того, как было видно из историй детей, один и тот же тип трудного поведения может быть вызван разными причинами (сравните истерики Севы и Валеры, трудности с учебой Марины и Насти), и наоборот: в сходных тяжелых жизненных ситуациях дети выбирают разные способы поведения – в зависимости от характера, темперамента, опыта, стечения обстоятельств (представьте себе, например, Марину на месте Тимура), а значит, у них закрепляются разные виды трудного поведения. Поди разберись!

Вы, наверное, удивитесь тому, что я скажу сейчас, после того, как очень старалась объяснить вам истинные мотивы поведения детей. На самом деле для того, чтобы помочь конкретному ребенку, изменить к лучшему его поведение и ваши с ним отношения, не нужно ничего знать о его прошлом. Иметь представление о возможных причинах трудного поведения детей полезно на самом деле не столько для них, сколько для вас. Прежде всего для того, чтобы не сползти на позицию обвинения ребенка или его родителей («совсем обнаглел», «избаловали» и т. п.), и для того, чтобы понимать: ты не просто добиваешься от Вани или Лизы приемлемого поведения, а помогаешь ребенку начать новую жизнь. Это же вдохновляет!

Для решения же практических задач требуется знать не столько истоки трудного поведения, сколько его цель. Нужно уметь находить ответ на вопрос: о чем оно говорит? О потребности во внимании? О стремлении настоять на своем? О запредельном стрессе? Ребенок украл деньги – зачем? Чтобы восстановить «справедливость», как он ее понимает? Чтобы отомстить? Или проверить, не вернут ли его в детский дом? Хотел заменить сладостями недополученную любовь? Именно это важно понимать, потому что бороться с проявлениями трудного поведения, не осознавая его цели, все равно что лечить симптомы болезни, не зная диагноза[7].

А распознать цель трудного поведения можно только путем пристального наблюдения. Для начала: что вы можете сказать об этом ребенке? Ответ: «Петя совершенно невыносим» – не подходит. Во-первых, он говорит о вас и о вашем состоянии, а вовсе не о поведении Пети. Во-вторых, он не содержит никакой полезной информации. Попробуйте сформулировать: что именно делает Петя? В каких обстоятельствах? Может быть, он плохо себя ведет только в определенные моменты (на некоторых уроках, в присутствии конкретных одноклассников и т. п.)? Как он реагирует на попытки изменить его поведение?

Допустим, ученик не выполняет задание на уроке или контрольной. Но это слишком общее описание. А если конкретнее? Вспомним, как Марина впадала в ступор, когда задача казалась ей слишком трудной или незнакомой; а если учитель проявлял к ней внимание и пытался помочь, она начинала плакать. Когда же ее оставляли в покое, ступор постепенно проходил. А вот Маша не приступит к выполнению задания, пока учитель не подойдет к ней и не спросит, что случилось. Девочка жалуется, что не поняла условие (не знает, как решать, забыла дома ручку и т. п.) и, получив разъяснения или помощь учителя, с довольным видом начинает работать. Еще вариант: Катя на вопрос учителя, почему она не решает задачу, с вызовом отвечает, что ничего не понимает, никогда не поймет и вообще математика – это не для нее. Подробного описания ситуаций достаточно, чтобы понять: цель Марины – преодолеть сильнейший стресс, цель Маши – получить внимание, цель Кати – настоять на своем и одержать верх. Следовательно, становится понятно, что можно сделать, а чего ни в коем случае делать нельзя (ясно, что нельзя Марину стыдить, а Катю начать уговаривать и доказывать ей важность математики).

Точность в интерпретации поведения детей появляется с опытом, и еще здесь может помочь анализ своих собственных чувств. У всех нас есть дар сопереживания, общаясь друг с другом, мы интуитивно ловим эмоциональную волну собеседника, и у нас возникает чувство либо сходное, либо дополнительное, ответное. Что, например, мы чувствуем, когда на нас нападают? Злость или страх, желание дать отпор или убежать. Если во время выходки ученика вам хочется «размазать его по стенке» или самому выбежать из класса и хлопнуть дверью, значит, его цель – бросить вам вызов, установить, кто здесь главный. Если чувствуете острую обиду, значит, возможно, ребенок мстит, и скорее всего, не вам, а в вашем лице кому-то другому. Если ваше основное чувство от общения с ним – безнадежность, отчаяние, изнеможение, видимо, вас «заразил» ребенок, переживающий сильный стресс и с ним не справляющийся.

«А что, если в своей интерпретации я ошибусь?» – подумают многие. Да ничего. Ошибка сразу станет видна, поскольку вы получите в ответ на свои педагогические усилия вовсе не ту реакцию, которой ожидали. Учительница Марины сначала пыталась уделять ей внимание, подбодрить (как если бы Марина была Машей), и стало только хуже. Тогда она поняла, что нужно вести себя иначе. В принципе целей, которых добивается ребенок своим поведением, конечное число (основные мы перечислили в начале этой главы), так что если не с первой, то со второй или третьей попытки вы попадете «в яблочко». Есть только один способ никогда не справиться с этой задачей – повторять, что «он просто испорченный мальчишка» или «она совершенно распустилась».

«Плохое» – или не по возрасту?

 

Нет поведения объективно «плохого». Пинать и кусать одноклассника – плохо, делать то же самое с насильником, пытающимся утащить тебя в кусты, – хорошо и правильно. Предаваться мечтам, когда едешь в поезде, – хорошо, делать то же самое на уроке во время объяснения новой темы – неправильно. Технология достижения цели воспринимается нами как «плохая», если она является слишком примитивной, грубой, неэффективной, не соответствует данной ситуации или возрасту ребенка.

Возраст ребенка с тяжелым прошлым вообще бывает непросто определить. Ты знаешь, что ему 12 лет, и выглядит он на 12, а начинаешь с ним общаться и понимаешь: по кругозору ему только 8, по умению общаться – 10, а по способности справляться со своими эмоциями – дай Бог, чтобы 5. Зато по осведомленности о теневых сторонах жизни может быть все 40 (если ребенок, например, бродяжничал). Эти диспропорции развития и составляют одну из главных трудностей в воспитании и обучении детей, переживших психологическую травму. Боль от травмы как бы оттягивает на себя душевные силы, которые должны были быть направлены на развитие, и в результате какие-то части личности «замирают» в том возрасте, когда ребенок пережил потерю или насилие.

Психолог Эрик Берн сравнивал развитие человека с выстраиванием столбика из монет. Когда вы кладете аккуратно одну монету на другую, получается ровная башенка. Но если, скажем, пятая монета снизу по какой-то причине легла неровно, сдвинулась, вам будет очень сложно нарастить столбик. Как бы вы ни старались все последующие монеты класть идеально ровно, башня накренится и в конце концов рухнет. Единственный способ исправить дело – вернуться к «той самой» монете и поправить ее.

На практике это выглядит так: в определенных ситуациях ребенок словно «проваливается» в более ранний возраст. И чтобы он вас услышал и понял в этот момент, это нужно учитывать. Если, общаясь с ребенком, вы чувствуете, что ему сейчас вовсе не его законных 13 лет, а только 5, – исходите из того, что вы говорите с пятилетним. Подбирайте слова, объясняйте, предлагайте помощь так, как вы бы это делали с маленьким. Этим вы не закрепите его инфантилизм, а напротив, дадите ему возможность почувствовать себя в этом возрасте так, как и должен чувствовать себя ребенок: защищенным и любимым. А значит, дадите возможность немного «подрасти» в благоприятных условиях. Прошло несколько минут, ситуация изменилась – и перед вами снова ершистый подросток, с которым следует общаться соответственно.

Яркий пример «плохой» технологии, которая плоха из-за несоответствия возрасту – пресловутая «дурацкая ухмылка». Наверно, всем учителям знаком этот феномен – ребенка ругают, стыдят, грозят наказанием, иногда очень строгим, а он улыбается. «Издевается, не иначе», – думает учитель. На самом деле поставить перед собой такую сложную цель, как «издевательство над ругающим его взрослым», ребенок в лучшем случае сможет к концу подросткового возраста, то есть годам к 15-16. Ведь эта задача требует недюжинного самоконтроля, критического отношения к ситуации и большой психологической устойчивости. Вспомните героико-романтический штамп: его ведут на расстрел, а он улыбается. И все понимают, что такое поведение не всякому по плечу, требует силы духа незаурядной. Конечно, угроза вызвать родителей в школу – все-таки не расстрел, но для ребенка это серьезная неприятность. Так почему же он улыбается?

 

Улыбка эта защитного происхождения (этологи говорят, что изначально улыбка – не что иное, как предупредительный оскал, мол, не тронь меня). Маленькие дети, когда не знают, как реагировать в незнакомой ситуации, часто улыбаются. Это проявление детского магического мышления: я не знаю, чего от тебя ждать, но я улыбнусь, как будто все хорошо, и тогда на самом деле все будет хорошо. Улыбка младенца нас не раздражает, а скорее умиляет и, кстати, отлично срабатывает – кто не знает, как обезоруживающе действует улыбка нахулиганившего двухлетки на взрослого, который было собирался рассердиться не на шутку! Ангелочек хлопает ресницами, улыбается с непередаваемым очарованием – и вместо ругани получает поцелуй. Хочет ли он таким образом манипулировать нами? Нет, конечно, ведь он еще фразовую речь не освоил, и ему не под силу строить такие сложные многоходовые комбинации[8].

С возрастом младенческая реакция на непонятную и, возможно, опасную ситуацию, как и вообще магическое мышление, отходят на задний план. Ребенок, имеющий богатый опыт взаимодействия со взрослыми в разных ситуациях, годам к пяти-шести знает, что если ругают – лучше сделать виноватый вид и, пожалуй, заплакать (независимо от того, действительно ли он чувствует раскаяние). Ребенок, лишенный такого опыта, «застревает» на младенческом способе поведения, а если ему лет 8 или даже 12, это уже совсем не умиляет нас, наоборот – приводит в бешенство.

Наша злость усиливает его стресс, который «отшибает» даже те формы поведения более развитого, учитывающего реальность и чувства других людей, которые у него все-таки есть. Со страху он «проваливается» еще дальше. В результате улыбка становится еще шире и еще больше не соответствует моменту, то есть, в нашем понимании, становится еще более «издевательской». Мы, конечно, злимся еще больше, ребенок пугается еще сильнее. Круг замкнулся. Как его разорвать? Для начала – перестать злиться, осознав, что за улыбкой ребенка стоит вовсе не наплевательство, а страх. А потом можно сказать: «Если ты хочешь, чтобы на тебя меньше сердились, лучше попросить прощения, а не улыбаться». Конечно, произнести это нужно без «наезда» в голосе, просто как дельный совет.

Гораздо неприятнее, когда ребенок использует технологии, свойственные не более раннему, а более позднему возрасту. Именно подобное поведение «пробирает» самых устойчивых, вызывает у взрослых отчаяние и ужас. Например, когда девочка девяти лет начинает откровенно заигрывать и кокетничать с учителем, чтобы добиться его расположения. Или когда ребенок осознанно прибегает к шантажу (провоцирует вас на ругань или даже физическое воздействие, а потом заявляет: «Я расскажу маме, как вы с детьми обращаетесь!»), лжет не «во спасение», а желая осознанно причинить вред (возводя напраслину на одноклассника). К счастью, такое встречается не очень часто и только у детей, переживших серьезную травму, а порой и длительное воздействие нескольких уродующих личность факторов. Скажем, если девочку сексуально совращали и хвалили (а то и кормили), только если она была достаточно «ласкова». Или если ребенок годами жил в атмосфере лютой семейной вражды, да еще использовался как инструмент враждующими сторонами, то есть папой и мамой.

Важно помнить, что ребенок в основном действует неосознанно, и вы окажете ему большую услугу, если будете точно и конкретно описывать его поведение, не скрывая своих чувств по этому поводу: «Света, ты со мной кокетничаешь, строишь мне глазки, но мне это совсем не нравится, да и тебе не идет. Мне было бы гораздо приятнее, если бы ты вовремя сдавала выполненные задания и разговаривала со мной просто как моя ученица», или «Мне не нравится, когда дети ябедничают. И я не люблю, когда о человеке плохо говорят за глаза. Если Костя тебя обидел, подойдите ко мне вдвоем, и мы во всем разберемся». В целом же такое поведение может измениться только очень постепенно, по мере приобретения ребенком нового, позитивного опыта.