2020-05-21
107
Я хочу начать с одного эпизода… который является в достаточной степени загадочным. В египетском патерике (это книга, вобравшая в себя случаи из жизни первых христианских монахов, — египетское монашество IV века) описывается такой случай: жил некий монах–отшельник. Он жил один где‑то в пустыне. И получилось так, что он впал в состояние искушения: какое‑то чувство окамененного нечувствия. Бесчувствие сердечное нашло на него: он потерял молитву, потерял дар покаяния — память о Боге потухла… незаметно ушла из его сердца. Та ревность, которая была в юности, — всё погасло. Проходит какое‑то время в таком состоянии, однажды он идёт по воду. И на источнике он вдруг поскользнулся, упал и повредил себе ногу — очевидно, порвал себе какую‑то жилу, когда падал, об острый камень. И вот он лежит у этого источника, кровью истекает, и никто не может ему помочь, потому что вокруг никого нет (это пустыня). И он умирает от потери крови.
А дальше следует эпизод, православным хорошо знакомый — эпизод мытарств. Ну, а людям, которые или незнакомы с православной традицией, или же относятся к её свидетельствам с недоверием, те могут вспомнить достаточно популярный сейчас американский видеофильм — «Призрак», кажется, называется: там тоже описываются первые впечатления души после её расставания с телом. Так вот… вдруг душа, выходя из тела этого монаха, оказывается в объятиях тёмных духов, которые торжествующе кричат: «Она наша, мы утащим её в наши обители…». Но ангел–хранитель этого монаха не даёт им этого сделать и пробует отбить у них эту душу…
Кстати, есть одна деталь, которая меня всегда поражает, когда я читаю такие тексты: спор ангелов и демонов из‑за души человека. Меня поражает то, что это спор, а не битва. Вот так вроде бы естественно представляется, что две армии столкнутся между собою, и будет там драка, и явится Господь, который скажет: «Я сильнее… Я всех бесов отобью — иди за Мною!»
А вот интересно, что все (по крайней мере, православные) свидетельства говорят о том, что проходит какая‑то, скорее, дискуссия — тяжба, почти судебный спор. И ситуация такова, что ни одна из сторон не может увести за собой душу человека, не предъявив какие‑то права на неё. И вот бесы свои права предъявляют, и эти права, конечно, весьма обширны, потому что мы даём много поводов считать себя их слугами… Что есть, то есть. «Кто кому служит, тот тому и раб». Но и ангелы пытаются тоже и говорят, что всё же люди — это Божьи создания. И вот ангел этого монаха ищет повод, чтобы оправдать человека, хоть что‑то светлое заметить в его жизни.
В этом эпизоде из египетского патерика ангел находит такое оправдание: он показывает бесам на кровь этого монаха, пролитую на камни, о который он поранился. И ангел говорит бесам: «Посмотрите на эту кровь… Вы правы — он действительно потерял покаяние, он действительно жил не по–христиански и не по–монашески последнее время, последние сроки своей жизни. Но посмотрите на эту кровь, которую он пролил ради Христа…». Ну и после этого (заключительная фраза) — душа монаха была взята в небесные обители.
Я был просто поражён, потому что в этом рассказе употребляется выражение, которого там быть не могло. Это последнее выражение — «кровь, пролитая ради Христа». В христианской литературе это технический термин, который имеет совершенно определённый смысл: «ради Христа» кровь проливает мученик. А здесь — бытовая травма. Вот я понимаю, если бы какие‑нибудь там сарацины или ещё кто‑нибудь на него напали бы, пытали бы этого монаха, требовали: «Отрекись от Христа! Поклонись нашим идолам», — а он бы сказал «нет!» и умер. Вот тогда, действительно, его кровь была бы мученическою кровью. Но здесь ведь ничего подобного не было: он жил один, он сам сделал неосторожный шаг, повредил себе ногу и умер, пролив свою кровь. И всё же это не ошибка автора, не ошибка составителя египетского патерика.
Очевидно, дело в том, как человек воспринимает свою смерть. Этот монах, ведь он мог умирать очень по–разному. Представьте себя на его месте: человек умирает в пустыне, умирает в состоянии, которое близко, скорее, к неверию — последние минуты своей жизни он ведь мог превратить в фонтан богохульства: «Я отдал, Господи, Тебе всю свою жизнь! Я ушёл из дому, оставил семью — и Ты мне такую свинью подложил!». Он мог умереть так: «Будь проклят день, когда я решил пойти в монахи! Жил бы сейчас с людьми, кто‑нибудь мне помог бы…» — и так далее.
Я думаю, что каждому из нас приходилось видеть или, по крайней мере, слышать, людей, которые так уходили из жизни… Но, очевидно, что у этого монаха исход был другим: умирая и уже понимая, что смерть неотвратима, в эти минуты он что‑то изменил в своём сознании — и как‑то иначе воспринял свою жизнь. И своё последнее дыхание он принёс как последнюю жертву Христу… Эту кровь, которая вытекала из него вследствие бытовой травмы, он воспринял как последний дар Богу, как последнюю и высшую жертву Богу… И эта жертва была принята…
Итак, вот главное, что я бы хотел сказать сегодня: в христианском опыте открывается, что смерть не есть антоним жизни — смерть есть часть жизни … Опыт смерти есть часть опыта жизни.
Обычно говорят, что смерть «настигает» человека, смерть «вторгается» в человеческую жизнь, «разрушает» её и так далее. А вот в христианском опыте есть какое‑то иное восприятие смерти: моё умирание может быть чем‑то, в чём я являюсь не страдающим, пассивным восприемником, а я являюсь сотворцом моей смерти. Я — соучастник моей смерти. Не в смысле самоубийства (христианство крайне резко оценивает самоубийство). Вопрос в другом.
Мы — люди. Человек тем отличается от животного, что человек всюду видит смысл, ищет смысл. И вот в этом разница между смертью животного и кончиной человека. Для животного его смерть бессмысленна, потому что само животное не может понять смысла жизни. А человек может умирать не как животное. Для этого (чтобы наша смерть отличалась от смерти животного) мы должны в своём сознании наделить свою собственную смерть каким‑то смыслом. А здесь есть элементарное правило философии: осмыслить нечто означает — применить к этому феномену какую‑то более высокую шкалу ценностей. Смысл всегда выше того, что оценивают с помощью смысла.
Смысл, ценность всегда выше того, к чему эта шкала прилагается. И, если я хочу осмыслить мою смерть, это означает, что я тем самым исповедую, что моя смерть не есть самое главное, что происходит со мною, а есть некое более высокое начало, более высокая ценность, которую я могу приложить к моей смерти, и сквозь мою смерть прозреть нечто более высокое. Если этого не происходит, тогда смерть становится страшной…
Был такой замечательный русский философ — Василий Розанов. У него однажды умер его племянник, довольно молодой. И его сестра пишет Василию Розанову о смерти этого их племянника: «Как страшно он умер: он умер без болезни — внезапно. Так животные умирают — не выболев, не выстрадав своих грехов…». Неслучайно церковь молится: «Избави нас от внезапныя смерти».
Очень многое изменилось в современной жизни людей оттого, что изменилось отношение к смерти… Эта тема стала почти неприличной — о ней не принято говорить. Россия — это счастливое исключение, где возможны такие встречи. В западных городах есть предписание, запрещающее траурным процессиям шествовать днём. В канонических протестантских странах покойников хоронят в закрытых гробах — не дай Бог увидеть лицо мёртвого человека. Какое бывает потрясение для англичан, когда они заходят в православный храм и видят наши погребения — когда усопший лежит с открытым лицом. И старые англичане подходят проводить в последний путь какого‑нибудь своего, скажем, русского друга и впервые за долгие годы жизни они видят лицо мёртвого человека. Для них это бывает настоящим потрясением — прежде всего, тем, что это далеко не всегда оказывается так ужасно, как кажется.
Так вот… в прежних культурах, когда наступало время старости, это время воспринималось как время всматривания в будущее — подготовки к смерти. Сегодня старость воспринимается как время борьбы за уходящую молодость — как время борьбы за прошлое, а не за будущее. И это рождает совершенно другое отношение между поколениями: старики перестают быть носителями мудрости. Не просто знания, опыта, а мудрости… Потому что мудрость — это умение оценивать всё в жизни по самой высокой шкале, исходя из самой высокой целесообразности: а перед лицом Бога как мне умирать будет? (Перед лицом Бога что значат эти события или вот эти события?)
И сегодня мы видим поразительную вещь, когда в нашем обществе роль старшего поколения оказывается такой странной: старшее поколение боится за романтические воспоминания своей юности и свои романтические красные косынки пробует повязать на головы своих внуков и правнуков, которым они совсем не нужны. И, напротив, молодые, скорее, требуют у стариков: да покайтесь же, наконец, о Боге подумайте!…
Итак… человек призван осмыслить свою смерть. И пройти через неё. Вот то, что открыло христианство: смерть не есть тупик. В Ветхом Завете мы видели — смерть есть тупик. А теперь оказывается, что смерть есть проходной двор: можно пройти через пространство смерти, не оставшись в нём… Так прошёл Христос — Ему нужно было три дня, чтобы преодолеть пространство смерти. Нашим душам — наверное, больше… И, тем не менее, мы тоже это пространство пройдём. И выйдем из него к новой жизни….
Теперь я хотел бы вернуться к тому, о чём шла речь вчера: то, что Ветхий Завет не видит никакой особой надежды для человека после его смерти. Та же самая мысль начинает сквозить в эти века во всей античной литературе.
Как интересно меняется отношение к смерти у античных авторов. Классическая эпоха Греции — смерть презираема, смерти не боятся. Почему не боятся? Потому что верят, что через смерть пройдёшь в мир блаженных? Нет… Всё гораздо проще: герои античной Греции или античного Рима не боятся смерти просто потому, что они не боятся вообще ничего для себя — они не знают себя, они ещё не сделали величайшего открытия, они не поняли, что каждый человек личность… Человек — это часть полиса, города, часть своего народа, и поэтому их легко утешить: «умру я, но будет жить страна, мои дети встанут в строй вместо меня».
(То самое языческое мироощущение, которое вдохновляло коммунистов или, скажем так, — наш народ в эпоху коммунистов и которое не будет работать сейчас, потому что всё‑таки проснулось сознание личности в людях. Вспомните, коммунистическая пропаганда так и утешала нас: «ну и что, что ты умрёшь, ведь смысл твоей жизни в том, чтобы дать жизнь новым поколениям…». Простите — это смысл жизни быка — дать жизнь новым поколениям телят. А у человека какой‑то иной смысл жизни должен быть. Зачем‑то именно я есть, и каждый из нас зачем‑то есть… Смысл жизни должен видеть каждого отдельного человека. Высшая ценность должна быть настолько человечной, чтобы в её ярком свете люди не превращались в тени, как при свете яркого прожектора, который направишь — людей не видно, а виден только этот свет (да, это идея индийских философий, где человеческая душа растворяется в этом океане божественного света…). Но чтобы в этом море почувствовался отдельный человек, — это какая‑то гораздо более глубокая, серьёзная реальность. И, когда этот мир понял ещё в Евангелии, что Сам Бог есть любовь, который любит людей, тем более мы поняли, что Бог не будет растворять людей, а мы должны остаться. Мы какими‑то будем другими, но — будем. И будем в Боге, но самими собой…)
Так вот, тогда был разрушен уютный мир полисного устройства: мир Афин, мир Спарты, мир республиканского Рима. Когда этот мир был разрушен, люди вдруг ощутили, что нельзя просто жить по инерции социальных предписаний, по привычкам быта. Люди ощутили себя индивидуальностями. Я не скажу ещё — личностями, но индивидуальностями. И тогда вся античная поэзия, начиная где‑то со II века до Рождества Христова, она вся наполняется воплем: «Почему же я умираю? Как страшно умирать! Меня же больше не будет…».
И вот это и поражало античных людей в христианах: их поражало то, что христиане готовы умирать. И ладно бы, если бы они [христиане] были варварами, которые просто не понимают цену человеческой жизни, которые не понимают глубины и бесценности человеческой души, и поэтому идут и умирают, потому что они не научились ценить жизнь, ценить человека. Но ведь первое же знакомство с христианами выяснило, что это не так: христиане глубоко убеждены, что каждый человек личность, каждый человек неповторим. И при этом — готовы умереть. Это поражало совершенно язычников. Поэтому сказал Тертуллиан в III веке: «Кровь мучеников — это семя Церкви».
Язычники собирались на стадион и видели, что выходил христианин и мужественно принимал смерть: отдавал своё тело на растерзание львам, на сожжение… Толпа аплодировала, хохотала. А затем уходили люди и многие начинали задумываться: «Что двигало этим человеком? Почему я боюсь смерти, а он, которого растерзали сегодня на арене, почему он не боялся смерти?» Человек задумывался, потом находил христиан, спрашивал у них: «Что с вами произошло? Откуда это?» И слышал радостную весть…
Сегодня мы уже начинаем забывать, что Евангелие Нового Завета и Радостная весть — в чём её радостность‑то? Да в том, что люди этого региона и этой эпохи, люди доновозаветного времени без надежды всматривались в пространство смерти. Вновь и вновь напомню, что для Ветхого Завета все люди нисходят в могилу, и там для них нет никакой надежды, никаких чудес. И вот туда, к ним в могилу, теперь сходит Христос и уничтожает ад — теперь есть возможность для спасения.
И вот теперь я хотел бы ответить на вопрос… хотя нет, давайте так: сейчас я поясню, почему я не буду отвечать на вопрос, который мне всё равно будут вновь и вновь задавать. Нет такого христианина в мире, к которому его соседи бы не приставали с вопросом: «А почему вы считаете, что только христиане спасутся? Может быть, и все остальные спасутся люди тоже?» Так вот поймите, что христиане исходят из совершенно другой системы отсчёта: в нашей системе отсчёта (то, как она дана в Ветхом Завете) все люди погибнут, и вдруг открылась возможность хотя бы для некоторых спастись. Современный мир убеждён в обратном: «всех нас Бог обязан спасти (даже если Бога нет, даже если я не верю ни в какого Бога — карма меня всё равно спасёт)». Поразительное мышление людей, которые говорят «я в Бога не верю, но мне не нравится, что вы говорите, что Бог меня за это осудит».
Так вот… Христианская система отсчёта исходит из «минусового» уровня: да, мы все согрешили, мы все живём и родились в мире смерти, и каждый из нас число заразы и инфекции духовной в мире умножил, после каждого из нас в мире становится, увы, по большей части тяжелее дышать, а не легче. Об этом знают христиане… Вот это система «нарастания» греха, она ведь поразительно показана в первых главах Библии: грехопадение первых людей — убийство Адама — убийство Авеля — потоп — строительство Вавилонской башни… Нарастают грехи — и сокращаются дни человеческой жизни (от восьмисот лет до восьмидесяти).
И вот здесь получается, что открывается, наконец, Христом возможность не умирать. Ведь поймите, христианство — это не моралистика. Евангелие — это скорее… медицина.
Вот представьте себе — взорвался Чернобыль. И в этой зоне все люди, которые там живут, они все дышат радиацией смерти. И вдруг открыли… какой‑то учёный открыл противоядие, которое он может привести туда и раздать людям — и тогда они не будут умирать. И этот учёный бросает свою безопасную московскую или нью–йоркскую лабораторию и приезжает туда, в чернобыльскую зону. Приезжает с этими препаратами и начинает их раздавать: «Вот, у меня в чемодане лекарства, я бесплатно вам даю». Но предупреждает: «Если вы не возьмёте его, вы умрёте». И в народе пошли слухи: «Какой жестокий врач к нам приехал — он нам заявляет, что мы помрём. Он заявляет, что, если только с ним подружиться, можно выжить». Это и есть то, что две тысячи лет твердят христианам: «Какой негуманный ваш Христос. Заявляет, что, если кто отречётся от Него, то отречётся и перед Отцом Небесным. Как это негуманно — вы заявляете, что вне Христа, вне Церкви нет спасения».
Так в том‑то и дело, христианство исходит из того, что все мы заключены в непослушание — все мы умираем. И вот появилась возможность дать лекарство бессмертия: исцелить людей тех, кто это свободно примет — кто желает выжить в нашем мире смерти, выйти из него действительно в мир Жизни…
Христос был человеком — не только Богом. И поэтому всё то, что произошло с Ним, произойдёт с каждым из нас. Христос воскрес. И это означает, что все мы обречены на воскресение. Я хотел бы, чтобы вы запомнили эту формулу: мы не надеемся на воскресение — мы обречены на воскресение. Потому что каждый из нас — соучастник плоти Христовой, каждый из нас является братом Христа. Мы единосущи Ему, если говорить богословским языком, — единоприродны Ему. И то, что Христос сделал с Собою, произойдёт и с нами… Он взял на Себя нашу человеческую природу и изменил её так, что она оказалась способна воскреснуть — выйти из мира смерти. Поэтому все мы воскреснем, но поэтому и будет тот последний суд, который называется «Страшный».
В обыденном представлении люди часто думают так: «Господь хочет в конце времён устроить Страшный суд, а, чтобы сделать его поистине страшным и поистине вселенским, Господь достанет из‑под земли всех мертвецов». Представление, которое не делает чести Богу, если Его мыслить таким образом. Представляете себе, что вы скажете себе о человеке, против которого его знакомый согрешил и при этом человек, против которого согрешили, исполнен праведного гнева: хотел отомстить своему обидчику, но не успел — тот умер. И тогда он, пользуясь высшей магией, раскапывает могилу своего обидчика, оживляет его и, наконец‑таки, убивает опять. Скажем ли мы, что это нравственный образ человека? Вряд ли… Так вот… и Бог это не некий такой монстр, который только ради удовольствия наказать грешников будет их оживлять. Здесь ровно обратная последовательность: поскольку мы живём в мире, в котором Христос воскрес, воскреснем и мы, но поскольку вновь в нас будет жизнь и жизнь эта будет уже вечность перед лицом Божиим, это означает, что мы в этой новой, грядущей жизни встретимся с Богом… А встреча с Богом не окажется ли для каждого из нас судом? Потому что, как говорил Христос в Евангелии от Иоанна: «Суд в том и состоит, что Свет пришёл в мир и обличил его тьму». И когда этот Свет осветит все закоулки всей нашей жизни и нашей совести, тогда и выяснится — Бог есть любовь. Он свою любовь, свой свет будет изливать на нас, и вдруг окажется, что в нашей жизни было больше ненависти, раздражения и завести, чем любви — это означает, что свет Божественной любви будет страшен для нас, он будет болезнен… потому что он совсем не будет соответствовать тому, чем мы жили… в нашей жизни…
Смотрите: есть в Евангелии странное место. Христос встречается с одержимым человеком. И из этого одержимого человека изгоняет беса. А бес Ему говорит: «Не мучь меня…». Какая поразительная вещь… Тот, Кто есть радость, Тот, Кто говорит: Я хочу, чтобы в вас была радость и радость ваша была совершенна, Тот, Кто есть полнота света и любви, оказывается источником муки. Христос оказывается причиной мучений для какого‑то существа. Какого существа? Для беса… Так вот… если мы станем такими бесами во плоти, тогда Христос с нами ничего не сможет поделать. Тогда Его свет любви из вечности станет для нас источником муки… И неслучайно поэтому в христианской традиции время от времени звучит такая мысль: свет Божественной любви и адский огонь — это одна и та же энергия, но по–разному воспринимаемая разными людьми от степени их духовной подготовленности, их одичалости, безжизненности…
В жизни же человека возможно два опыта смерти. В христианстве по–настоящему антонимом слова смерть является слово «успение». В любом языке христианской культуры есть эти два слова: «смерть» и «успение». Это два разных исхода из жизни. Христос говорит: Верующий в меня не увидит смерти вовек. А что он увидит? Не останется же он вечно жить на земле, нет. Но в слове «успение» мы слышим отголосок таких слов, как «спелость», «успех». Это не только сон. Успешно завершённая жизнь. Как Марина Цветаева однажды сказала: «Господи, душа сбылась». Вот это и есть та надежда, тот призыв, который обращает Христос к нам: чтобы душа родилась, душа сбылась. Человек ведь долго рождается на свет…
У христианина у каждого три дня рождения: день рождения по плоти от матери, день рождения в духе — в крещении, и день смерти. В православной Церкви дни памяти святых — это дни их смерти, а не дни рождения. И это воспринимается, и называется зачастую именно рождением новым.
Однажды один священник выступал в таком несколько странном месте. Это был родильный дом. И вот он выступает перед врачами, обслуживающим медицинским персоналом и пробует им рассказывать, как в Православии понимают смерть. И между делом вспомнил книгу «Жизнь после смерти», довольно многим сейчас известную, и вот там описывается, как душа, выходя из тела, по каким‑то чёрным тоннелям, коридорам, видит свет и попадает туда… Ну а дальше — разные люди описывают по–разному, что происходит дальше. А вот этот первый шаг исхода из тела описывают одинаково. И вот одна акушерка слушает и говорит: «Батюшка, так это ж точное описание родов. Если бы младенец мог сказать, что он испытывает при родах, то он сказал бы, что он испытывает то же самое: он идёт по длинному тёмному коридору — впереди свет… И вот он туда выскакивает в этот свет, и дальше его, бедняжку, начинают зачем‑то мучить: там холодно, неприятно, там ещё обжиться надо…». Действительно, точное описание родов — то, что происходит с нами в минуту смерти…
Так вот… Мы рождаемся трижды: мы рождаемся в смерти, мы рождаемся во Христе. Апостол Павел так и говорит: «Для меня жизнь — Христос, а смерть — приобретение».
Но… давайте продолжим это сопоставление. Жизнь человечка у нас на земле во многом зависит от того, как его вынашивала мать: не пила ли она каких‑нибудь вредных лекарств, не употребляла ли она алкоголь во время беременности, а, может, над ней надругались (муж или кто‑то другой бил её, избивал…) во время её беременности. И в таком случае может статься, что ребёнок родится больным и вся его жизнь предстоящая будет тяжёлой…
Так вот… каждый из нас беремен — душа каждого из нас беременна новой жизнью. Мы рождаем в себе человека. Апостол Пётр называет это «сокровенный сердца человек». Апостол Павел это называет «внутренний человек»: мы вынашиваем в себе нашу душу. И если мы при этом будем потреблять какую‑то негативную информацию из внешнего мира, если мы при этом сами в себе будем продуцировать негативные чувства (ненависть, раздражительность, безлюбовность), если мы, в конце концов, не будем кормить свою душу добрым хлебом, она родится выкидышем — в вечность она войдёт недоношенной, не выкормленной…
Душе нужен свой хлеб. У Александра Солженицына в конце 60–х годов был замечательный крохотный рассказ. Просто зарисовка: раннее утро, берег реки, солнышко едва показалось над лесом, на берег выбегает полтора десятка человек, которые поворачиваются лицом к солнцу, воздевают руки, потом падают вниз — и так десять раз подряд. Не думайте, они не молятся — они делают зарядку. И дальше говорит: «Вы знаете, когда человек современный десять минут в день заботится о своём теле и служит своему телу, все считают, что это нормально. Но если кто‑нибудь узнает, что этот человек десять минут с утра молится и заботится о своей душе, все сочтут его сумасшедшим…».
Так вот… душе нужен свой хлеб. И хлеб добрый. Не опилки оккультизма, а добрый евангельский хлеб. И если она этого хлеба не получает, она рождается какой‑то скукоженой — она изуродована уже здесь, и свою изуродованность она переносит и дальше.
Естественный вопрос: что происходит с человеком после смерти, когда он исходит из тела? Вы знаете, я сейчас скажу такую странную вещь: с точки зрения православного богословия, никакого ада нет. Рая — тоже. А нет — по простым довольно причинам, вполне библейского характера. Рая нет, потому что рай был разрушен грехопадением Адама. Ада нет, потому что ад был уничтожен воскрешением Христа. Поэтому, с точки зрения строгой буквы православного богословия, человек, человеческая душа после смерти тела, расставания с телом, находится в состоянии предначинания вечного блаженства или предначинания вечных мук. Преподобный Ефрем Сирин однажды удивительно образно это выражает так: «Души праведников сидят около оград райского сада, не дерзая туда войти, потому что они ожидают воскресения своих любимых тел». Вот пока тело не вернулось, человека нет — это очень важная интуиция христианства: душа без тела это не человек. Был такой великий христианский подвижник и первый христианский философ, который говорит так: «Тех, которые считают, что души после смерти попадают в рай, вы за христиан не считайте. Почему? А потому что человек есть единство души и тела. И душа без тела называется не «человек», а «душа человека», а тело без души не называется человеком, а телом человека. А человек целостен — един». И в христианском понимании тело человека не есть случайная одежда, которую можно поменять, когда износилась. Нет, человек целостен — он един, и тело оказывает влияние на душу, и душа по–своему взращивает себе тело. Так вот, пока душа с телом разделены, с душой ничего происходить не может серьёзного.
Здесь надо несколько слов будет сказать об одной неожиданной мысли, характерной для православной антропологии — православного понимания человека. Я немножко поясню.
В афишах, кажется, значится, что я декан богословского факультета Российского православного университета? Так вот, действительно есть академическое богословие, в православной церкви есть богословие. Что это такое? Задача богословия не только хранение, уяснение истин евангельской веры, святоотеческой веры, хранение этого предания. У богословия не только задача позитивная, но и негативная — разрушительная. Задача церковного богословия — это удерживать в узде человеческую фантазию. Потому что, естественно, каждый народ занимается фольклорным творчеством. Православный народ не исключение. И в истории Церкви постоянно происходит так, что народные, благочестивые вполне, фантазмы рождают мир приходских преданий. И богословия приходится это буйство фантазий, даже вполне благочестивых, отодвигать в сторонку и говорить: «нет, вот пусть мир преданий не затмит нам Евангелие». Так вот, согласно таким фольклорным представлениям человек сильно ниже ангела, а ангелы, несомненно, выше человека, и цель человека — сравняться с ангелами. А если мы начинаем всерьёз изучать православную традицию, мы видим, что там это совсем не так понимают. Иоанн Златоуст, например, категорично утверждает, что только человек создан по образу Творца. В ангелах нет образа Творца. Почему? Златоуст поясняет: потому что только человек способен творить — ангелы не имеют дара творчества. Златоуст это говорит афористично, чётко и ясно — рубит как на плацу: «Не ангельское дело — творить. Ангельское дело — предстоять». Ангел по–гречески «вестник», почтальон, посланник. От почтальона требуется, чтобы он окончил литературный институт? Нет, не требуется. Ангел передаёт Божью весть, Божью волю людям. И всё. А вот о человеке у Бога замысел совершенно другой: человек должен создать практически новую вселенную. Призвание человека гораздо более глубоко. Тот же Златоуст, дерзая говорить от лица Бога, так выражает Божий замысел, отношения Бога и человека: «Я дал тебе прекрасное тело, а теперь Я даю тебе шанс создать нечто лучшее — сотвори себе прекрасную душу».…
© дьякон Андрей Кураев
© записано Chemarlik
