Псков и античный полис

Сравнение русского средневекового города и античного полиса имееют давние традиции. Так, историки XIX в. при описании Новгорода и Пскова применяли понятийный аппарат, связанный с античными образцами. Например, А. И. Никитский называл боярский совет Новгорода «сенатом», вече «народным собранием», а самих жителей города гражданами, а не горожанами. Политический «быт» Новгорода и Пскова носил, по мнению А. И. Никитского, «республиканский» характер, исследователь уподоблял уподоблял псковских посадников и князей магистратам Древнего Рима и Греции. Полагая, что в Древней Руси не существовало четкого разделения между городом и государством, как и Риме и Афинах, А. И. Никитский близко подошел к идее античного города-государства, полиса.[657] Широко была распространена идея о том, что в вече могли принимать участие жители не только самого «старейшего» города, в котором оно происходило непосредственно, но и зависимых от него пригородов и вообще всей земли, что, несомненно, приближало вече в глазах исследователей к народному собранию античного полиса.[658]

В первой половине XX в. идея об «полисном» характере древнерусских городов была основательно подзабыта. Однако, в современной историографии она была вновь поднята на щит И. Я. Фрояновым и историками его школы. Наиболее подробно этот вопрос был освещен в монографии И. Я. Фроянова и А. Ю. Дворниченко «Города-государства Древней Руси».[659]

Сходство между древнерусскими городами и античными полисами, отдаленными друг от друга во времени и пространстве, проистекали из общего вии́денья авторами древнерусского домонгольского общества, как промежуточной фазы между родоплеменным и рабовладельческим. В таком обществе город, как это произошло с античным полисом, был не отделен от сельской округи, а являлся ее естественным продолжением. Соответственно, основой его экономики были не ремесло и торговля, как в средневековом городе феодального периода, а земледелие.

И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко оказались, таким образом, перед следующей бинарной оппозицией: средневековый город торгово-ремесленного характера и аграрный античный полис. Но, как показывают последние исследования средневекового европейского города, такое противопоставление искусственно. Значительная часть населения средневековых европейских городов была в той или иной степени связана с сельским хозяйством.[660] При этом еще Б. А. Рыбаков и М. Н. Тихомиров убедительно показали, что ремесло, в русском городе было преимущественно городским по происхождению.[661]

Античный полис, не был экономическим центром округи, а лишь ее политической и сакральной доминантой.[662] Ремесленное производство полиса, использовавшее преимущественно рабский труд, было рассредоточено по сельским виллам свободныхй рабовладельцев.[663] То же самое справедливо и по поводу децентрализованной античной торговли. Но в Древней Руси центрами ремесла и торговли были города, что также не позволяет увидеть в них аналог античного полиса. Другими словами, если античный город — это место потребления ремесленной продукции, то средневековый город — место ее производства и потребления.[664]

Другим аргументом И. Я. Фроянова и А. Ю. Дворниченко в пользу полисного характера древнерусского города, была его политическая открытость. По мнению авторов, город не отделялся от сельской округи не только экономически, но и политически. В вечевых собраниях имели право участвовать не одни горожане, но и все жители земли, составлявшие, таким образом, большой политический народ, собиравшийся на вече. Последнее оказывается неотличимым от народного собрания полиса. И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко считают этот аргумент самым сильным.

Разбирая «вечевые» известия XI–XIII вв., исследователи стремятся продемонстрировать, что за понятиями «кияне», «полочане», «смоляне» и т. п. скрываются не только горожане, а но и жители всей соответствующей земли. Но И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко прибегают, зачастую, к умозрительным доводам. Так, комментируя летописное известие о киевском вече 1068 г., когда киевляне после поражения в битве на реке Альте от половцев пришли к князю с требованием дать им оружие и коней, авторы не сомневаются в том, что это не могли быть сами участники битвы, т. к.так как те не успели бы попасть в город после поражения, а пешие и безоружные неминуемо были бы уничтожены половецкой конницей. Следовательно, это должны были быть жители киевской округи, спасающиеся в городе от грабежей и поджогов, устроенных половцами.[665] Нетрудно заметить искусственность этого построения. Во-первых, совершенно непонятно, почему пешие участники битвы не могли убежать от половцев, а пешие жители Киевской земли могли. Во-вторых, мы не знаем, сколько времени прошло с момента битвы до собрания веча, как и где именно на реке Альте протекала сама битва, т. е. не знаем многих важных деталей, необходимых для того, чтобы судить о возможности или невозможности для разбитых ратников успеть собраться на вече в Киеве в указанный летописцем момент. Наконец, нужно учитывать литературный характер летописного рассказа о событиях 1068 г. и не воспринимать его слишком буквально. Ведь даже в том случае, если бы это была сводка известий, записанных очевидцем по горячим следам (что очевидно не так!), все равно это не документ, а результат работы книжника, т. е., субъективного восприятия событий.

Прокомментировав известие о киевском вече 1068 г., И. Я. Фроянов и А. В. Дворниченко не возвращаются к вопросу о том, кто такие «кияне», «смоляне» и пр.очие, считая доказанным, что речь идет о жителях округи. Но относительно этого существуют большие сомнения. Для домонгольского периода в силу ограниченности источниковой базы еще можно утверждать, что нам остаются непонятными механизмы собирания на вече жителей, и нельзя утверждать, кто это были: горожане ли, жители всей земли или ее представители. Неизвестно, уведомлялись ли они каким-то особым образом или вече собиралось регулярно по каким-то известным дням. Если же мы посмотрим на вече послемонгольских Новгорода и Пскова, то станет очевидным, что и «новгородцы»[666] и «псковичи» (cСм. чЧасть I, гГлава 1, § 1.3.) были именно горожанами, живущими внутри городских стен. Именно они, а не подчиненные им жители земли составляли собиравшийся на вече политический народ городов.

И. Я. Фроянова и А. Ю. Дворниченко принижали роль князя, противопоставляя ему «вечников» как имевших боо́льшие полномочия в домонгольский период. Это также приближало древнерусский город к афинской модели античного полиса, которой элементы монархической власти были чужды. Так, указанные авторы даже утверждали, что князь в домонгольском городе был выборным.[667] С этим решительно нельзя согласиться. Несомненно, в XII в. политический вес горожан растет, и с ними начинают считаться. Они могли «посадить» князя в Киеве или другом городе или изгнать его оттуда. Однако от практики приглашения или изгнанияй князей до выборности князя — огромная дистанция. Во-первых, нам известно, что власть посаженого на стол князь обычно не была ограничена ничем, кроме необходимости считаться с мнением влиятельных политических сил, к которым относились, вероятно, и горожане. Кроме того, «выборность» подразумевает альтернативность (выбора как минимум из двух кандидатур). Наконец, речь должна идти о самой процедуре выборов. Ни одно из этих условий источниками по домонгольскому периоду не фиксируется. Вечевые решения, вероятно, представляли аккламацию, а не голосование, и про альтернативность кандидатов также ничего не известно, даже если речь идет о посадничестве в Пскове и Новгороде в более поздний период, несмотря на то, что в XIV–XV вв. в этих городах, несомненно, формируется гораздо более развитая по сравнению с домонгольским городом политическая система.

Отметим еще одно важное различие между античным полисом и средневековым городом, выделенное Жан-Пьером Делумо в его статье, посвященной городским ассамблеям средневековых итальянских коммун. По мнению исследователя, принципиально различны условия, в которых возникает и развивается город в античности и в Средние века. Города древности уже существовали в условиях независимости, возникновение полисов Греции уходит корнями в глубокую древность, в тТемные века, а то и в микенский период, греческие полисы никогда не были частью единого целого. Полисы воевали друг с другом, но им не приходилось бороться за получение независимости или автономии. Средневековые города же выходят на политическую арену в момент ослабления центральной власти в больших надгородских политических образованиях. Их главная забота — получение независимости или, по меньшей мере, автономии от центральной власти или от других, более сильных городов, во власти которых они изначально находились. Так, становление итальянских коммун происходит на фоне ослабления Священной Римской Иимперии, с императорами которой они борются за свои права.[668] В этом смысле Псков находился в схожей ситуации: одной из главных забот псковичей было сохранение автономии сначала от Новгорода, а затем от московского князя. На этом пути они были готовы называть себя «младшим братом» первого и «отчиной» второго, лишь бы сохранить свою внутреннюю автономию — «в старины пожити».[669] Вряд ли можно себе представить граждан древних Афин или Рима, действующих схожим образом.

Развивая мысль Ж.-П. Делумо, отметим, что такое различие условий находило свое выражение на институциональном уровне. Коль скоро внешняя свобода для античного полиса была данностью и ее нельзя было уступить частично (что мы видим на примере Пскова), то и главным страхом античного полиса была утрата не внешней свободы, а внутренней. Ряд его институтов был направлен на создание надежного механизма сдержек и противовесов, препятствующего приходу к власти тирана. Эту природу имел и аттический остракизм, и двойное консульство в Риме, и практика распределения должностей по жребию на короткое время, и многочисленные контролирующие комиссии. Ничего подобного в Пскове XIV–XV вв. мы не наблюдаем. И, забегая, вперед, нужно сказать, что в этом смысле он мало отличался от подавляющего большинства средневековых городов. Лишь единицы из них (такие как Венеция и Флоренция), пройдя долгий путь развития, столкнулись с теми же проблемами сдерживания тирании, что и античные полисы, и создавали сложную систему институтов, направленную на защиту от внутренней опасности.

Принижая роль князя, И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко подчеркивали военное значение, которое имели в конфликтах XII–XIII вв. «вои», в которых авторы видели полисное ополчение русских земель. Сама по себе идентификация «воев» непременно как непрофессиональных воинов, не принадлежащих к княжеской дружине, не выглядит бесспорной, с убедительной критикой построений И. Я. Фроянова выступил П. В. Лукин.[670] Однако, даже если предположить, что такое понимание, наряду с другими, можно принять, все равно между античным полисом и древнерусским городом вырисовываются важные военно-политические различия.

Вряд ли можно сомневаться в том, что и древнерусское вече, и народное собрание античного полиса помимо политических функций выполняли и чисто военные: народ, собравшийся на площади, был в другой своей ипостаси еще и милицией, ополчением, непосредственно ведущим боевые действия в случае войны. Однако их относительные военные возможности не были одинаковы в античности и в древнерусском городе.

Ополчение античного полиса, будь то Рим до реформ Мария или греческий полис периода между греко-персидскими войнами и битвой при Херонее, было самой грозной военной силой своего времени. На поле боя царили римские легионы и греческие фаланги. Республиканское устройство Рима начало клониться к закату, когда на смену римской милиции пришла профессиональная армия, чьи легионы всецело зависели от командиров, которые и начали кровопролитные гражданские войны. Свобода греческих полисов пала на поле боя, уступив македонскому войску царя Филиппа, доведшего идею фаланги до совершенства. Такое доминирующее положение в военном смысле плане имело, выражение на политическом уровне. Каждый Аантичный полис был окружен другими полисами, выставлявшими в поле такое же, как и у него, ополчение, или другими политическими образованиями, чья военная система уступала полисной. Гражданин полиса, решавший на народном собрании вопросы войны и мира, осознавал себя воином, от мастерства которого на поле боя зависела судьба его полиса. В то время не существовало более мощной военной силы, чем такое ополчение, соответственно, вопросы независимости и свободы всецело были в руках гоплита или легионера.[671]

Иначе обстояло дело с горожанином средневекового города, как на Руси, так и в католической Европе. Он тоже был готов защищать и защищал с оружием в руках родной город. Однако происходило это в эпоху, когда на поле боя царила тяжеловооруженная конница, состоявшая из знати, с детства обучаемнной искусству войны. На протяжении долгого времени пешие рати, в которые входили и городские ополчения, были не в состоянии им противостоять. Количественно они составляли значительную часть средневековых армий, но время, когда они решали исход сражения, еще не пришло. Соответственно, и жители средневековых городов (до XIV в.), в отличие от граждан античного полиса, не могли воспринимать себя как военную силу, от которой всецело зависели свобода и независимость их города.[672]

Были определенные исключения. Так, средневековые итальянские города, значительный процент населения которых состоял из переселившихся в города мелких рыцарей, выставляли на поле боя определенный контингент тяжелой конницы.[673] Итальянские коммуны занимают в этом смысле промежуточное положение между милицией античных полисов и слабыми пешими ополчениями средневековых коммун Фландрии, Германии и Франции. Однако, только античный полис мог похвастаться тем, что его милиция была решающей военной силой. В этом смысле вряд ли можно сравнивать античный полис и древнерусский город, потенциальным противником которого были княжеские дружины, состоящие из профессиональных воинов.

Согласимся с И. Я. Фрояновым и А. Ю. Дворниченко в том, что по отношению к Новгороду и Пскову можно, с некоторыми оговорками, использовать термин «город-государство», однако, вкладывать в него следует другое содержание. Город-государство — это не обязательно античный полис. В историографии европейской коммуны в 50-е гг.оды XX в. возникла концепция city-state, что буквально переводится также как «"город-государство»".[674] Это историографическое направление осталось незамеченным И. Я. Фрояновым и его последователями. Между тем, в рамках концепции city-state изучались связи между городом и окружающей территорией, т. е. тот вопрос, который представляется столь важным ученым фрояновской школы. Разрабатывалась концепция city-state в первую очередь на материале средневековых итальянских коммун, обладавших contado, т. е. такой зависимой от города территорией, которой не было, например, у германских средневековых городов. Таким образом, утверждение И. Я. Фроянова и А. Ю. Дворниченко о том, что древнерусский город нельзя рассматривать как европейскую коммуну, т. к.так как последняя была, якобы, «самоуправляющейся, но не правящей»,[675] оказывается неточным в двух отношениях. Нельзя считать, что наличие подчиненной территории было отличительным признаком античного полиса. Скорее, наоборот: последний был лишь центром территории, которая ему не принадлежала, а составляла с ним единое целое.[676] И также, нельзя упускать из виду, что часть средневековых городов, например, итальянские коммуны, владела contado и управлялао им. Если мы признаем это, то сравнения древнерусских городов с западноевропейскими получат новыйм импульс. В литературе уже высказывалось мнение, что взаимоотношения, подобные итальянским коммунам и их contado, связывали и Псков с его пригородами и волостью.[677]

Одновременно, серьезные различия не позволяют говорить о типологическом сходстве между средневековым русским городом и античным полисом (даже при том, что можно обнаружить некоторые общие черты между ними). Идея И. Я. Фроянова о полисном характере древнерусского города не подтверждается ни на источниковом, ни на теоретическом уровне.

Итак, серьезные социальные, политические и экономические различия не позволяют нам считать Псков типологически близким античному полису. Отдельные сходства между ними, такие как самоуправление, наличие народного собрания и других институтов прямой демократии, соседствуют с существенными различиями в экономической природе античного полиса и Пскова, несхожестью отношений между городом и округой и, наконец, различиями в общем политическом и культурном контексте эпох. Последнее представляется особенно существенным. После того обращения к человеку и его внутреннему миру, которое совершила историография в XX в., со временем даже историки-марксисты, как мне кажется, с их особенно пристальным вниманием к экономическому базису, перестали отрицать, что картина мира человека своего времени может считаться одним из важнейших факторов, влиявших на принятие им решений. Картину мира же в премодерном обществе в значительной мере формировала религия.

Трудно сопоставлять народное собрание полиса и псковское вече прежде всего потому, что сознание их участников было различным. При принятии решений они руководствовались, зачастую совершенно различными принципами. Почему не найти в источниках и, вообще, сложно представить, чтобы псковское вече, подобно афинскому народному собранию, осудило на смерть полководцев, только что одержавших крупную победу в длящейся уже много лет войне?

В упомянутой казни афинских стратегов, вероятно, большую роль играли мотивы религиозные, хтонический ужас, сопровождавший мысль о неспасенных и непогребенных должным образом согражданах: в политическое густо вплеталось религиозное, они еще были неразделимы. Такую неразрывную связь демонстрировали в античности не только Афины: в Риме должности великого понтифика и авгура были политическими не только как часть Cursus Honorum, т. е. «пути почестей», но и в том смысле, что авгуры, например, как описывает Цицерон в “De re publica”, самым непосредственным образом могли влиять на принятие политических решений.[678] В средневековом Пскове ситуация совершенно иная. Посаднику ПСГ разрешается участвовать в судебной тяжбе в качестве частного лица только в двух случаях. Либо если предметом тяжбы является «его орудие», т. е. собственность, либо если посадник одновременно является церковным старостой и выступает в суде именно в качестве последнего.[679] То есть, совмещение церковной и политической должностей возможно, но они разделены: связанное с церковью «старощение», не является одновременно политической должностью. Такое разделение прослеживается в и в разделении судебной юрисдикции наместника архиепископа и господы. Нужно вспомнить еще многократно упоминавшийся отказ псковского духовенства со ссылкой на Номоканон выставлять со своей земли конных воинов и последовавшие за этим коллизии. В Пскове, как в христианском обществе, религиозное и политическое разделены, первое продолжает оказывать влияние на второе, но уже не является с ним единым целым. Религия в Средние века тоже влияла на политику, но по-другому: достаточно представить их породившую столько войн религиозную нетерпимость на фоне античной толерантности.

Кроме того, различия между античной религией и христианством создавали различную систему мотивации. Для гражданина античного полиса быть «политическим животным» означало возможность совершать деяния, открывающие дорогу к своеобразному бессмертию. Как говорил Цицерон, из всех видов сообществ только за res publica человек готов с радостью отдать жизнь.[680] Ханна Арендт в своей “Vita Activa” создала обобщенный и отчасти искусственный, но вместе убедительный портрет афинянина, который, освобождаясь от забот своего ойкоса, т. е. хозяйства, поддерживаемого женщинами и рабами, устремлялся на площадь, где вместе с равными ему горожанами занимался высшим родом человеческой деятельности — творением, прославляющими его политическими деяниями.[681] Отсюда, конечно, дух состязания (ἀγών), пронизывающий всю античную культуру. Это борьба между равными гражданами за право совершить остающийся в истории поступок, приближающий каждого из них, его таким образом, единственным доступным смертному путем к бессмертным богам. Этому духу состязания мы обязаны и расцветом античной философии, науки, искусства.

Иным был мир псковича XIV–XV вв., да и, наверное, средневекового человека вообще. Христианство объявляло земной путь (собственно, все, что интересовало человека античности) лишь бренным мигом перед жизнью вечной, на которую должны быть устремлены помыслы человека. Соответственно, в пространстве политики уже не остается места деянию, ведущему к бессмертию, его занимает прагматика. Конечно, дух соперничества, как и стремление к свершениям, есть, но они уже связаны со сферой духовной. Место политического действия и подвига занимают ктиторские вклады, завещания монастырям, строительство храмов, как богоугодные дела, способные облегчить посмертное воздаяние. Практически нет даже столь естественной для античности коммеморации имен павших на поле боя сограждан: составители летописи сообщают нам за XIV–XV вв. имена не более полутора десятков псковичей, погибших в почти непрерывных, заметим, военных конфликтах этого времени. Неудивительно, что нет и традиции политического красноречия: немногие донесенные летописцами речи настолько сильно сдобрены библейскими аллюзиями и прямыми цитатами,[682] что зачастую трудно поверить в то, что они звучали где-то помимо головы самого книжника.

Думается, что вышесказанное не только демонстрирует бесперспективность дальнейших поисков места для Пскова среди античных полисов, но и показывает, где продолжать типологические разыскания: среди средневековых городов католической Европы, объединенных с Псковом христианской культурой, определенными социально-экономическими явлениями (такими, например, как недостаток денежной массы, вынудивший, по М. Блоку, перейти к практике передачи земли за службу)[683] и, наконец, общей эпохой Средневековья.