Социальное расслоение населения Пскова во второй половине XV вв. и «брань о смердах» 1483–1486 гг

В историографии нет ни одного специального исследованиямонографии, посвященного посвященной социальному расслоению в Пскове во второй половине XV в. В то же время многие исследователи, так или иначе, затрагивали эту тему. Первым это сделал А. И. Никитский. Он выдвинул тезис о том, что в Пскове изначально существовала сильная боярская группировка, контролировавшая весь ход его политической жизни. Псковское общество, рисуемое А. И. Никитским, лишено динамики, остается неизменным на протяжении почти всего рассматриваемого периода. По мнению исследователя, в Пскове было лишь две социальные группы: бояре, полностью контролировавшие всю псковскую политику, и остальное население. Исследователь Ученый упоминает также «житьих» и «черных» людей, никак, впрочем, не комментируя эти понятия. Применительно к населению всей Псковской земли А. И. Никитский признавал существование других социальных групп, в частности, особое внимание он уделил «смердам» в связи с их ролью в событиях 1483–1486 гг.[526]

Следующим исследователем, касавшимся вопроса социальной стратификации псковского общества, была уже Н. Н. Масленникова. Подобно А. И. Никитскому исследовательница она увидела в псковском обществе лишь две противоборствующие группировки: бояр и черных людей. Конфликт 1483–1486 гг. Н. Н. Масленникова рассматривала как борьбу двух партий через призму желания или нежелания той или иной партии интегрировать Псков в Московское государство. Поскольку описание и трактовка этих событий занимают в книге Н. Н. Масленниковой существенное место, то и вся предшествующая псковская история понималось исследовательницей в том же ключе, т. е., как борьба между боярами и простым народом. Установки советской историографии 1950-х гг., по всей видимости, заставляли Н. Н. Масленникову искать классовую борьбу даже в том числе там, где ее найти было довольно трудно. Так, например, даже изменение меры зерна в Пскове в 1460-х гг. трактуется исследовательницей как проявление противостояния боярства и черных людей.[527]

Особое место в историографии социальной стратификации Пскова XIV–XV вв. занимает статья Ю. Г. Алексеева «Черные люди Великого Новгорода и Пскова».[528] В этой работе впервые была высказана мысль о некоторой архаичности социальной картины Пскова по сравнению с Новгородом, меньшей социальной дифференциации. На основе анализа формулировок псковских летописей и актов исследователь пришел к выводу о том, что в Пскове позднее, чем в Новгороде, начались процессы социального расслоения.

В предыдущем разделе мы рассмотрели последовательное появление в Пскове двух социальных групп: сначала посадничества, а затем боярства; в настоящем параграфе мы проследим дальнейший ход социальной стратификации населения Пскова.

В статье 102 ПСГ читаем: «А который мастер иметь сочить на оученика оучебного, оученик запрется, ино воля государева, хочет сам поцелует на своем оучебном, или оученику верить».[529] Статья регулирует отношения мастера и ученика. «Оучебное», стоит, вероятно, трактовать как плату за обучение.[530] В случае если мастер ее требует, а ученик утверждает, что плата была внесена, («а оученик запрется»), спор решается через суд. При этом мастер должен принести присягу в том, что платы он не получал, в противном случае правым признается ученик. То, что статья 102 рассматривает такой казус, свидетельствует, несомненно, о том, что в Пскове времени ПСГ система ученичества была развита и формализирована. Ученичество несло еще определенные патриархальные черты, кототорые проявлялись в том, что по отношению к ученику мастер являлся «государем». Вместе с тем, их отношения уже были вынесены в публичную сферу — на суд «господы», где они были сторонами в процессе, как истец и должник. Это аргумент в пользу того, что ученичество в Пскове XIV–XV вв. не было исключительно патриархальным институтом, а развивалось в сторону протоцеховых отношений.

Купцы — первая группа псковского населения, упоминаемая в источниках. В П1 под 1352 г. читаем: «Церковь святыя София поставиша коупци древянную новоую».[531] Примечательно, что купцы здесь упоминаются не просто во множественном числе, а как общность, осуществляющая совместное действие, как корпорацияи, выделяемая летописцем в составе псковского общества. Следует отметить упоминание в П2 еще одного профессионального сообщества — мясников — в похожем контексте, но в более поздний период (под 1484 г.): «Тоя же осени псковичи поставиша новый мост через Пскову, а даша мастером 60 рублей, а платиша то серебро мясники».[532]

«Купцы» достаточно рано начинают фигурировать в псковских внешнеполитических актах в качестве объекта взаимоотношений. Формулировка «купцам (и гостям) чистый путь» — неотъемлемый атрибут известных нам псковских договорных грамот. Начиная с середины XV в., купцы наряду с посадниками и боярами начинают стабильно включаються в формуляры псковских актов (ГВНП №№ 336, 338, 339),[533] отражавших структуру населения Пскова (см. выше,: Гглава 1I). Купцы, по крайней мере, во второй половине XV в., уже имели некую иерархизированную организацию, о чем свидетельствуют неоднократные упоминания как в нарративных, так и в документальных источниках «купецких старост».[534] Следовательно, к этому времени по крайней мере, во второй половине XV в. купцы это уже оформившаяся и организованная социальная группа. «Купецкие старосты» принимали участие в посольстве к Василию III в 1510 г. и были им заключены под стражу вместе с другими «лутчими людьми», т. е. наравне с посадниками и боярами. Такое своеобразное «внимание», оказанное Василием III купцам, показательно, особенно, учитывая то, что прочие псковичи — участники посольства — («молодшие люди») — под стражу взяты не были. Известен, по крайней мере, один псковский посадник, бывшй (возможно, в своей ранней биографии) «купецким старостой» — Яков Иванович Кротов (№ 42 в списке посадников,. сСм. выше). Стоит признать, что «купецкие старосты» были, несомненно, частью псковской элиты.

Упоминания совместной деятельности представителей одной профессии на благо городу, регулируемые законом отношения мастера и ученика, наличие профессииональных организаций купцов и мясников (вероятно, существовали и другие, подобные «мясникам» объединения, не упомянутые в источниках) вызывают устойчивые ассоциации с раннекоммунальными городами Западной Европы XI–XII вв., когда цеховая организация только формировалась. К концу XV в. в Пскове, по крайней мере, «купцы» уже были саморегулирующейся корпорацией, верхушка которой была частью псковской властной элиты. Схожим путем развивались в раннекоммунальный период (XI–XII вв.) и цеховые организации в городах севера Европы. Конечно, было бы излишне смело утверждать, что в Пскове существовала цеховая организация, но налицо типологически схожие процессы. Просто в Пскове они были, по всей видимости, еще в зачаточном состоянии и не успели развиться в более сложные и организованные формы.

Прочими категориями псковского населения были «житьи люди», «черные люди», «молодшие люди». Все эти категории населения упоминаются только с 70-х гг.одов XV в., т. е. после постройки стены 1465 г., значительно расширившей территорию города и, соответственно, кратно увеличившей количество «мужей- псковичей». «Житьи люди» именно с этого момента включаются в формуляр документов и летописные «формулы власти».

 В грамоте Пскова 1477 г. царю Ивану Васильевичу (ГВНП № 338) говорится: «Ввеликому князю Ивану Васильевичу, царю всея Руси, посадники псковские степенные, и старые посадники, и сынове посадничьи, и бояре, и купцы, и житьи люди, весь Псков, челом бьем».[535] Грамота псковского князя Василия Васильевича польскому королю Казимиру 1480 г. (ГВНП № 339) также упоминает «житьих людей»: «Ппосадники псковские, и степенники, и старые посадники, и сынове посадничьи, и бояре, и соцкие, и купцы, и житьи люди, и весь Псков».[536]Договоры Пскова с Ливонским орденом 1503 г. (ГВНП № 347)[537] и 1509 г.[538] не знают понятия «житьи», но их формуляр вообще сокращен: в нем отсутствуют и «бояре», и «купцы».

В П1 понятие «житьи люди» в первый и в последний раз встречается в повести «О псковском взятии» под 1510 г.,[539] зато П2 упоминает их раньше в связи событиями 1483– —1486 гг., причем в контексте противопоставления их (вместе с боярами и посадниками) «черным людям»: «Ии черные люди ни тем веры не яша, рекуще, зане же сии согласишася по чолобитью посадников, котории збегли на Москву и норовят им. И оттоле начат быти брань и мятеж велик межю посадникы, и бояры, и житьими людьми, понеже сии вси всхотеша правити слово князя великого, смердов отпустити, а посадников откликати, а мертвая грамота списанаа на них выкинути».[540] Такое противопоставление в контексте «брани о смердах» «черных людей», с одной стороны, и посадников, бояр и «житьих людей» — с другой, уже отмечалось исследователями. Так, Н. Н. Масленникова видела в «черных (молодших) людях» представителей городской бедноты, а в «житьих людях» зажиточных горожан.[541]

Согласимся с исследовательницей в том, что «черные» и «молодшие люди», видимо, означают в этом рассказе одно и то же. Близкую связь, если не тождественность, этих двух категорий можно проследить по следующему известию П2: «Аа черные люди молоди всего того не восхотеша… и о том много думавшее послаша от молодых людей Перха с Полонища и с ним Лакомцева сына з Запсковья».[542] Отметим географическую привязку: послы «черных людей» жили на Запсковье и Полонища, т. е. на территории, которая стала частью города лишь после постройки городской стены 1465 г., а их жители, соответственно, только после этого (см. гГлавуа 1, §1.3.) приобрели статус «мужей- псковичей».

Нельзя, однако, согласиться с Н. Н. Масленниковой в том, что касается жесткого имущественного противопоставления «черных» и «житьих» людей. Так, например, в грамоте Пскова Риге (1463–1465 гг.) упоминаются «молоди люди купцини Иване да Кузьма»,[543] интересы которых и стремиться защитить Псков. Эти купцы были задержаны в Риге на пять дней неким Иволтом, который пытался взыскать с них товар, причитавшийся ему, по его мнению, в качестве возмещения за смерть брата. Иван и Кузьма своей вины в смерти брата Иволта не признавали и обратились с жалобой. По этому поводу в Пскове была составлена грамота «От княжа псковского Ивана Александровича и от посадника псковского степенного Максима Ларионовича и от всех посадников псковских и от бояр псковских и от купцов и от всего Пскова».[544] То есть, дело решалось на самом высоком уровне. Можно, конечно, предположить, что такая реакция псковских властей была вызвана не богатством и важностью Ивана и Кузьмы, а принципиальными соображениями. Но показателен список того, что Иволт пытался взыскать с Ивана и Кузьмы: «Чепи золотой, да дву ковшов серебряных, да кругу воска, да белке бес числа, да потреядчяти бочек пива, да четыре бочи меду пресного». Одним словом, вряд ли в грамоте речь шла о купцах-бедняках. Однако, они названы «молоди люди». Думается, это свидетельство того, что «молодые» люди, а, следовательно, вероятно, и «черные» — это может быть и не имущественнойая характеристикойа.

Все сказанное, а также то, что «черные люди» и «житьи люди» в источниках до 1465 г. не упоминаются, дает возможность предложить другое понимание: «черные» люди — «новые псковичи», а «житьи» — «старые». «Черные люди» стали «мужами- псковичами» лишь после постройки своими силами (гГлава I) стены 1465 г., а «житьи люди» — те, кто уже давно жил в пределах городских стен 1375 г.

В пользу такого предположения о географическом, а не социальном разделении «черных (молодших)» и «житьих людей» свидетельствует описание в П1 приезда в Псков в 1510 г. Василия III: «Ии поидоша псковичи от мала до велика на великого князя двор. И посадники и бояре поидоша в гридню, а инех на крыльце стоя князь Петр Васильевич по переписи почал кликати бояр и копцов псковских, и кои вошли в гридню, то тех всех за приставы подаваша; а псковичем молощим людям, кои на дворе стояли, отвечаша: до вас государю дела нет… И подаваша тех за приставы, кои были в гридне, и поидоша за приставы по подворьям, и начаша скручатися к Москве, тое нощи, з женами и детьми… и взяша пскович всех 300 семей».[545]

Согласно этому тексту, все псковичи пошли к князю, но «молодших людей» оставили стоять во дворе и не арестовали, а прочие (т. е. не «молодшие») прошли в гридню, причем некоторых (бояр и купцов) вызывали по списку. Вошедших в гридню арестовали и вместе с семьями отправили той же ночью в Москву (всего 300 семей). Далее в том же году в Псков приехали: «гости сведенные москвичи з десяти городов 300 семей, а пскович столько же сведено; и начаша им дворы давати в Середнем городе … а дворов было 6000 и 500 в Середнем городе».[546]

Средним городом после постройки стены 1465 г. называлась центральная часть города в пределах стены 1375 г. Численность 6000 и 500, к которойым, конечно, следует относиться, как ко всем летописным цифрам, с осторожностью, приблизительно соответствуеютсопоставимо с возможныому количествому дворов в пределах стен 1465 г. (Окольный город) и 1375 г. (Средний город) соответственно. Таким образом, получается, что приехавшим (300 семей) вместо сведенных псковичей стали давать дворы в Среднем городе, принадлежавшие ранее сведенным псковичампрежним хозяевам. Все сведенные не принадлежали к «молодшим людям», которых оставили стоять во дворе. Следовательно, «молодшие», они же «черные», локализуются вне Среднего города, т. е. в пределах стены 1465 г., а «лутчие люди», которые и были арестованы Василием III, жили, соответственно, в Среднем городе. Вряд ли, конечно, Василий III при аресте «лутчших людей» в 1510 г. руководствовался топографическими мотивами. Несомненно, он стремился удалить из Пскова в первую очередь представителей политической элиты. Однако, это не противоречит высказанной выше гипотезе о географической локализации «житьих» и «черных» людей. Несомненно, псковская элита сформировалась до постройки стены 1465 г. и, разумеется, проживала в Среднем городе. «Новые псковичи» — «черные» или «молодшие» люди были бывшими посажанами, к этой элите не принадлежавшими. Однако, нет оснований полагать, что они относились к беднейшему слою городского населения.

Согласно П1, в 1483 г. князь Ярослав с посадниками положили в псковский архив — «ларь» новую грамоту без ведома псковичей. Те в ответ казнили посадника Гаврила, разгромили дома нескольких посадников, успевших сбежать в Москву, и приговорили их к смерти заочно, а также посадили в темницу двух смердов. Было отправлено несколько посольств к Ивану III для разрешения конфликта. Великий князь приказал отменить смертный приговор посадикам и отпустить смердов. В конце концов, требования Ивана III были выполнены.[547] П2 содержит гораздо более подробное описание этих событий. При этом, в ней отсутствует важная подробность, имеющаяихся в П1: вложение в ларь князем Ярославом с посадниками грамоты без ведома псковичей. При этом в П2 говориться, что псковичи реагировали на требования Ивана по-разному. Часть — «черные люди» — настаивала на своей правоте, а часть — «житьи люди» и бояре — была готова подчиниться требованиям великого князя. «Черные люди» отправили в Москву свое собственное посольство, все члены которого были перебиты по дороге разбойниками. В конце повествования упоминается бывший псковский ларник Есип, ставший, по мнению составителя П2, одной из причин конфликта, который определяется как «брань о смердах» именно в тексте П2.[548]

Повествования П1 и П2 противоречивы. Кроме того, не вполне понятно, о каких смердах шла речь, и как они связаны с грамотой, вложенной в ларь. Это породило в историографии целый ряд догадок о причинах и природе конфликта. Среди исследователей не было единства и по поводу того, какие стороны в конфликте участвовали. Так, Б. Д. Греков, Н. Н. Масленникова полагали, что «брань о смердах» нужно понимать как противостояние между псковским боярством, и «черными людьми». Суть конфликта, в их представлении, заключалась в стремлении псковской аристократии увеличить повинности смердов перед Псковом, что било по интересам как городских низов — «черных» людей, — так и самих смердов. Смердов и «черных» людей поддержал и великий князь.[549] Другую точку зрения высказывали А. И. Никитский, И. Д. Беляев, С. Н. Чернов. По их мнению, псковское боярство, поддержанное великим князем, стремилось сократить повинности смердов, чему воспротивились «черные люди».[550] Иное объяснение событиям 1483–1486 гг. предложил Л. В. Черепнин, полагавший, что суть конфликта заключаласьпроблема была в попытке князя и посадников переписать свод законов — псковскую пошлину, частично отраженную в ПСГ. Эта попытка поколебать устои Пскова вызвала негодование рядовых псковичей.[551] Эпизод, связанный со смердами и «смердьей грамотой», исследователь считал отдельным конфликтом, разворачивавшимся параллельно. Суть его была в массовых выступлениях псковских смердов, борющихся за ослабление повинностей.[552] По мнению Ю. Г. Алексеева, события 1483–1486 гг. представляли собой даже не два, а три конфликта: между Псковом и смердами, между Псковом и Иваном III, между псковскими боярами и «черными» людьми. Исследователь предположил, что эти три конфликта возникли независимо друг от друга, но затем тесно переплелись.[553] А. Л. Хорошкевич увидела в событиях 1483–1486 гг. социальноую-политическую подоплеку. По ее мнению, конфликт был спровоцирован отказом псковского князя, в чьей юрисдикции (без посадника) находились смерды, предоставить их в качестве рабочей силы для строительства новой городской стены, что, разумеется, противоречило интересам Пскова.[554] Оппонируя исследовательнице, В. А. Аракчеев предположил, что дошедшее до нас описание конфликта (особенно в П2) есть неи что иное, как описание реальных фактов, подвергшихся сильной литературной обработке, вследствие чего первоначальный смысл был утерян.[555]

Такое многообразие трактовок проистекает не только из противоречивости летописных известий, но и из того, что социальная природа многих понятий, упоминаемых в летописи, прежде всего понятия «смерды», не имеет однозначной трактовки. Исследователей, высказывавших различные точки зрения на «брань о смердах», объединяет одно. Все они видели в ней конфликт, прежде всего, социальный. По крайней мере частично, конфликт заключался в противостоянии социальной элиты и городских низов Пскова. Думается, с учетом высказанной выше гипотезы о значении понятий «черные люди», «житьи люди», «бояре» можно предложить новое объяснение природы конфликта как скорее политического, чем социального.

Возможно, грамота была лишь поводом к конфликту, который давно назревал. Причиной стал кризис политической системы, выразившийся в том, что модель управления, связанная с собранием псковичей (см. выше,: см. Гглава 1, § 1.3.), стала трудно реализуемой в условиях многократного увеличения числа потенциальных участников таких собраний. Вечевая площадь на Персях не могла вместить даже только свободных мужчин, глав семей, если отталкиваться от цифры в 6000 дворов в пределах стены 1465 г. Добавим к этому, что начиная с 1470-х гг.одов «житьи» люди стали включаться в расширенный вариант «формул власти», а «черные» — нет. Вероятно, это свидетельствует об особом статусе первых по сравнению со вторыми. Иными словами, «новые» псковичи недополучили те привилегии, ради которых они или их отцы своими силами («а делаша посажани сами свои и запасом»[556]) строили стену 1465 г. В этом смысле стоит согласиться с мнением А. Л. Хорошкевич о том, что крепостная стена и ее постройка действительно играли роль в развернувшемся конфликте.

Князья

Князь — одна из самых плохо изученных фигур псковского политического ландшафта. Князья оставались своеобразными статистами, в то время как основной фокус внимания сосредотачивался на социальном составе веча и складывании боярской олигархии. Одним из первых к проблеме княжеской власти в Пскове обратился А. И. Никитский. По его мнению, власть князя изначально была в Пскове слабой. Причиной этому служило подчиненное положение города по отношению к Новгороду. В князе, присланном из Новгорода, псковичи видели лишь «слугу новгородского веча». Соответственно, после обособления от Новгорода псковичи продолжали взирать на князя как на главного исполнителя роли веча, теперь уже псковского.[557] Сугубо подчиненное положение князя по отношению к вечу исследователь иллюстрировал пассажем из П1, в котором псковичи «послаша князя Григория послом». По мнению А. И. Никитского, приведенный отрывок однозначно указывает на подчиненное положение князя по отношению к вечу. Фигуру князя он рассматривает статично, без учета возможного развития института княжеской власти.

Нельзя согласиться с исследователем по следующим причинам. Во-первых, фразы псковичи «послаша князя Григория» и последующая «от Пскова целовал крест князь Григорий»[558] совершенно не обязательно вслед за А. И. Никитским понимать буквально, как принятое вечевым собранием решение отправить послом князя Григория, которому тот послушно подчинился. Речь, в данном случае, в равной мере может идти и о том, что решение князя Григория поехать на заключение мира было санкционировано, а не предписано псковичами. Не стоит забывать, что князь Григорий вместе с двумя посадниками поехал заключать мир с Новгородом. Новгород представляли посадник и тысяцкий, значимость которых в политической системе Новгорода начала XV в. вряд ли может быть поставлена под сомнение. Следовательно, и заключение мира следует понимать скорее как встречу высших должностных лиц, имеющих право на принятие решений, чем как формальный акт подписания договора «слугами веча». Князь Григорий, конечно, вместе с посадниками были теми, кто мог представлять весь Псков, «целуя крест» от именуемого города, что говорит об особом положении князя, отличном от роли простого военачальника по А. И. Никитскому.

Второй аргумент против концепции А. И. Никитского следующий: отсутствуют прямые указания на то, что в ранний период псковской истории князья в Псков назначались из Новгорода. А. И. Никитский утверждал, что они были, основываясь, а вся концепция А. И. Никитского основывается исключительно на упоминаниях в новгородских летописях пригородских князей, то есть механическом перенесении на псковскую почву новгородских реалий. Между тем, если считать, что Псков вообще никогда формально не был новгородским пригородом, и у него был промежуточный статус младшего союзника,[559] эти предположения лишаются оснований.

Пристальное внимание княжеской власти в Пскове уделил Ю. Г. Алексеев.[560] Его взгляд на роль князя в псковской истории коренным образом отличается от взгляда А. И. Никитского. В представлении Ю. Г. Алексеева, князь — самостоятельная фигура псковской политики, получившая в свои руки широкие полномочия управления псковскими пригородами через своих людей. По мнению Ю. Г. Алексееваученого, власть князя в Пскове ограничила полномочия веча, отобрав у последнего право суда. Ключевым аргументом в пользу такой интерпретации стали статьи 1–3 ПСГ, посвященные разделению судебных полномочий.[561]

Мы подробно рассматривали вопрос о существовании в Пскове вечевого суда выше (см. Гглавуа I1). Нет никаких оснований полагать, что ПСГ запрещала вечевой суд. Напротив, он хоть и не упоминается в ней прямо, но его существование подразумевается. Статьи ПСГ, касающиеся княжеского суда, скорее, можно понимать как разделение судебных полномочий между господой, в состав которой входил князь, и «всем Псковом», судившим на вече. Вместе с тем, учитывая то, что ПСГ защищает княжеский суд, который нельзя теперь «судиям не сдити»,[562] можно согласиться с тем, что такое разделение полномочий ограничивало суд на вече, выводя из-под его юрисдикции и передавая князю целый ряд преступлений, в частности те из них, которые упоминаются в статье 1 ПСГ: «Се суд княжий». Таким образом, можно говорить о том, что во второй половине XV в. наблюдаюется некоторое усиление роли князя в Пскове и в той же мере ограничение вечевых порядков.

Есть несколько вопросов, связанных с княжеской властью, которые до сих пор не изучались. К таковым можно отнести одновременные княжения нескольких князей, которые фиксируют летописи.: Так, в статье за 1397 г. мы читаем в П1: «Князь Иван Ондреевич и князь Григорий Остафьевич и посадник Захария и мужи псковичи поставиша три костра».[563] Значит, в этот момент в Пскове было два князя одновременно. Затем, в 1399 г.: «Ккнязь Иван Андреев сын … поеха изо Пскова, крестное целование сложив».[564] И псковичи в этом же году «испросиша себе князя Ивана Всеволодовича … и приеха князь Иван Всеволодович во Псков».[565] Далее в П3 имеется сообщение, отсутствующее в П1: «Тоа же осени выеха изо Пскова князь Иван».[566] Через два года, в 1401 г., «приехав князь Данило Александрович во Псков от великого наместником».[567] На следующий год упоминаются два князя: недавно приехавший Данило Александрович и князь Григорий: «пПри князе Данилии Александровичи и при князи Григории Остафьевичи».[568] Еще через год (в 1403 г.) мы встречаем и в П1, и в П3 следующее высказывание: «Князь Иван Всеволодович преставися».[569] Затем, еще через год, в 1404 г. «князь Григорий пострижеся в мнишеский чин».[570]

Картина получается следующая. С 1397 г. по 1404 г., т. е. примерно в течение семи лет, в Пскове было несколько князей. С 1397 г. по 1401 г. в Пскове было два князя, с 1401 г. по 1402 гг. три князя, затем после смерти Ивана Всеволодовича и до пострижения князя Григория Остафьевича снова два. Так получается, если судить по П1. В П3 картина несколько иная — не более 2-двух князей в один момент времени за счет вышеупомянутого дополнения про скорый отъезд Ивана Всеволодовича. Если принять вариант П3Л и считать, что князь Иван Всеволодович недолго пробыл псковским князем, то непонятно, почему его смерть особо отмечается летописцем. Это не характерно для псковских летописей, фиксирующих, как правило, только смерть псковских князей (а по П3 в момент смерти князь Иван Всеволодович уже не был таковым).

Даже если мы будем доверять тексту П3, а не П1, все равно остается призанать существование двух князей одновременно. Всеё сходится на фигуре князя Григория Остафьевича, бывшего вторым князем весь рассматриваемый семилетний период. В литературе можно встретить ставшую общей точку зрения о том, что Григорий Остафьевич был не псковским, а изборским князем. Такая точка зрения основывается на предположении, что Григорий Остафьевич был сыном князя Остафия, умершего в 60-е гг.оды во время мора. В самом этом предположении нет ничего невозможного, но стоит, отметить, что князь Остафий первый раз упоминается как военачальник под 1323 г., т. е. ему было в этот момент не меньше 20 лет. Пик же политической активности Григория Остафьевича приходится уже на конец XIV в. Таким образом, теоретически князь Остафий мог быть отцом князя Григория, но годился ему, скорее, в деды.

Князя Григория называют «изборским князем», как и князя Остафия. А был ли сам Остафий таковым? Впервые написал об особых изборских князьях А. И. Никитский.[571] Понятие прочно закрепилось в историографии. Способствовали его укоренению, конечно, и перенесенные на псковскую почву новгородские пригородские князья. Теория об этих «изборских князьях» базируется на единственном употреблении этого названия в П2. Речь идет об описании осады Пскова ливонцами и помощи, которую князь Остафий оказал псковичам. Сравнение параллельных чтений П2, П1 и П3 за 1326 г. дает интересные результаты.

 

П1	П2	П3
И паки князь Остафий подымя изборян, овы на конях, овы пешцев и поидоша в помощь псковичем.[572]	Тогда Остафий князь изборский подымя изборян коников и пешцев.[573]	И паки Остафий князь подымя изборян, овы на конях, овы пешцев, тогда бяшеть ему в Изборске, и поидоша в помощь псковичем.[574]

 

Как мы видим, П1 и П3 не называют Остафия изборским князем, но это делает П2. П3 дает пояснение, что Остафию случилось быть в то время в Изборске. Если бы он был изборским князем, маловероятно, что он удостоился бы такого комментария. Характерно, что князь Остафий, будучи упомянут дальше во всех трех летописях, не только нигде дальше не называется изборским князем, но и не упоминается больше вместе с изборянами или Изборском. Приведенный выше отрывок из П2, вероятно, не что иное, как результат сокращения текста П0 (см. вВведение, Иисточники), где данная статья читалась как в П3. В результате такого сокращения князь, оказавшийся в Изборске, превратился в «изборского князя». Вообще, учитывая тот факт, что в самом Пскове на протяжении XIV в., если судить по летописи, далеко не всегда был князь, то уж для псковского пригорода Изборска князь в таком случае был непозволительной роскошью. Таким образом, следует признать, что князь Григорий Остафьевич, родственная связь которого с князем Остафием далеко не выглядит бесспорной, и который сам в летописях никогда не упоминается как изборский князь, был князем псковским.

Итак, на рубеже столетий в Пскове было возможно «многокняжие». Последнее не укладывается в традиционные представления о княжеской власти, в которых фигура князья занимает центральное положение в системе управления, являясь верховным правителем земли. В этом свете некоторые утверждения Ю. Г. Алексеева о том, что «позиции князя и его аппарата в Пскове были, по всей видимости, более сильными» по сравнению с Новгородом,[575] выглядят преждевременными. О какой силе князя и его администрации можно говорить в условиях одновременного сосуществования в Пскове нескольких князей? Скорее, можно было бы принять мнение А. ЕИ. Никитского, согласно которому князь предстает всего лишь «слугой веча», если бы его концепция не была в целом умозрительной. Действительно, нет ничего удивительного в том, что таких «слуг» могло быть несколько.

Помочь разрешить возникшее противоречие может анализ летописных штампов и заголовков псковских грамот, в которых упоминаются или, наоборот, не упоминаются псковские князья. В предыдуей главе уже обсуждались «формулы власти», прослеживаемые как на летописном материале, так и по формуляру псковских грамот (см. выше,: Гглава 1I, § 1.3.). При всем многообразии вариантов таких «формул власти» их единственным никогда не опускавшимся элементом было выражение «весь Псков», отражавшее представления о носителе верховной власти. Появление в этих формулах других элементов всегда свидетельствует о перемене в социально-политической структуре псковского общества. Говоря о власти, мы должны понимать, что представления о ней, например, летописца не обязательно соответствовали политической конъюнктуре в конкретный момент времени. По крайней мере, мы должны различать их и автоматически не смешивать. В существующей историографии проблема соотнесения реальной политики и представлений о структуре власти применительно к Пскову XIV–XV вв. не разрабатывалась. Во второй половине XIX в. исследователи, как, например скажем, А. И. Никитский,[576] обращаясь к формальной юридической стороне вопроса, воспринимали летописные формулировки почти всегда буквально. В XX в. акцент сместился, скорее, на реальную политику, однако проблема интерпретации летописных текстов осталась. Так, например, Н. Н. Масленникова сообщение П3 о том, что «посадники и бояре и купцы и весь Псков даша 50 рублев», трактовала как то, что посадники, бояре, купцы и все псковичи собрали 50 рублей.[577] Между тем, «посадники и бояре и купцы и весь Псков» — летописный штамп, используемый летописцем для того, чтобы подчеркнуть согласие всего социума заплатить 50 рублей. Нет оснований полагать, что бояре, купцы и псковичи собирали эти деньги, скорее всего, они были выплачены из казны.

Грамота Пскова Риге (ГВНП № 332), датируемая 60-ми гг.одами XIV в.,[578] начинается словами:«От посадника Сидора, и от Рагуила, и оть всех сотьских, и оть всех плесковиц».[579]

В купчей князя Скиргайло на землю (НПГ № 1,.) (70–80-е гг.оды XIV в.) читается: «От посадника Юрья от сотских и от всех плесковиц».[580]

В договоре Пскова с Ливонским орденом 1417 г. (ГВНП № 334) сказано: «Dar umme heft unsere herschaft uns utgesandt, de borgermeister von Pleskow und alle Plekowe (Ннас послали наши власти, псковский посадник и весь Псков)».[581]

Грамота Пскова Колывани (1418–1419 гг.) начинается: «Ото князя Федора Олександровича и от посадника псковского Микоуле Павловича, от посадника псковского Федоса Феофиловича и ото всеихъ посадников псковских и ото всеихъ сочких и от всего Пскова».[582]

В договорной грамоте Казимира с Псковом 1440 г. (ГВНП № 335) находим: «оОт всего Пскова».[583]

В грамоте Пскова Риге 1462–1463 гг. (ГВНП № 336): «От княжа псковского Ивана Александровича и от посадника псковского степенного Максима Ларионовича и от всех посадников псковских и от бояр псковских и от купцов и от всего Пскова».[584]

В грамоте Пскова Ивану III 1477 г. (ГВНП № 338): «пПосадники псковские степенные и старые посадники и сыны посадничьи и бояре и купцы и житьи люди и весь Псков».[585]

В грамоте королю Казимиру 1480 г. (ГВНП № 339): «Се урядиша господине князь псковский Василий Васильевич и вси посадники псковские и весь господине Псков».[586]

Грамота Пскова Колывани 1486 г. содержит чтение: «От князя псковского Ярослава Васильевича, и от всех посадников псковских степенных и от всего Пскова…».[587]

В договоре Пскова с Ливонским орденом 1503 г. (ГВНП № 347): «Von dem fuürsten von Pleskaw Dimitre Volodimerewitz, von den borgermeistern to Pleskaw de oversten, von olden borgermeistern, und von alle grote Pleskaw (оОт князя псковского Дмитрия Владимировича, от степенных посадников, от старых посадников, и от всего великого Пскова)».[588]

Видно, что «князь» вкючается в формуляр не сразу, начиная лишь с грамоты Пскова Колывани. При этом, в формуляре близкого к ней по времени договора Пскова с Орденом «князя» нет. Картина, реконструируемая по летописям, принципиально не отличается от той, которую мы видим в актовом материале. Прослеживаются те же хронологические закономерности. В частности, важным моментом является, на наш взгляд, то, что, как и в летописях, «князь» начинает включаться в «формулы власти», лишь начиная в середине XV в. Вероятно, это свидетельствует о том, что в более ранний период, по крайней мере, в XIV в., князь еще не мыслился частью системы управления Псковом, он был своего рода инородным телом: приглашенным военачальником, судьей. Он не был, конечно, «слугой веча», но в то же время и верховным властителем псковской земли его тоже считать нельзя. В этом случае вполне объяснимо и «многокняжие». Нет ничего странного в том, что приглашенных князей было несколько. В XV в. ситуация начала меняться. Возрастает зависимость Пскова от Москвы, выражавшаяся, в частности, в практике назначения московскими великими князьями князей-наместников в Псков, сначала с одобрения его жителей, а затем и без такового. Вместе с тем псковский князь — или теперь князь-наместник — постепенно включался в систему управления Псковом. Он приобрел определенные полномочия, закрепленные письменно — в ПСГ. Князь становился одним из центров силы в Пскове, одним из его магистратов, наряду со степенным посадником.

Этот процесс сопровождался и появлением ритуализированных символических действий, сопровождающих его вокняжение. Прежде всего, речь идет о крестоцеловании. Впервые эта процедура упоминается в П1 в связи с приездом в Псков на княжение Александра Тверского в первой половине XIV в.: «Ппсковичи прияша его честно и крест ему целоваша и посадиша его на княжение».[589] Это известие псковского происхождения, как было показано выше (см. вВведение,. § 4. И источники, раздел 4.2. Псковские летописи), возникло, скорее всего, еще во время княжения в Пскове Александра Михайловича. Как мы видим, речь шла лишь о целовании креста псковичами князю, а не наоборот. Тем не менее, из описания в той же летописи того, как этот же князь покидал Псков, можно заключить, что оно все же было взаимным. Не желая подвергать опасности псковичей, князь Александр, объявляя о своем отъезде, обращается к псковичам со следующими словами: «нНе буди вашего целования на мне ни моего на вас».

Перед нами, вероятно, ритуальная формула разрыва устного договора, фактически заключавшегося между Псковом и князем при вступлении в должность. Такой договор между двумя субъектами, свидетельствует о недостаточной инкорпорированости князя в город, которая и вынуждала скреплять отношения взаимным крестоцелованием.

Взаимная присяга псковичей и князя упоминается в летописях на протяжении XIV в., постепенно сменяясь на упоминания присяги только князя Пскову. Причем на протяжении XV в. она начинает приобретать все более сложные ритуализированные формы. В П1 мы находим устойчивые нарративные конструкции, описывающие процедуру такой присяги: «И священноиноки и священники и дьяконы выидоша противу его с кресты и соустрекали его у Старого Вознесеия и прияша его честно и посадиша его на княжение во святеи Троицы; и крест целовал на вечи по пошлинной грамоте».[590]

Подобный текст можно было бы счесть штампом, готовой формулировкой, описывающей процедуру поставления князя, на деле — совершенно необязательно проводившуюся с соблюдением всех действий, зафиксированных летописью. Однако у нас есть основания полагать, что речь все же идет о подлинной церемонии, без осуществления отдельных элементов которой вокняжение в глазах псковичей не имело силы. Так, описывая приезд в Псков в 1461 г. князя Владимира Андреевича в качестве наместника великого князя, летописец ограничивается скупым замечанием: «И псковичи прияша его с великой честию».[591] Здесь нет никакого упоминания ни встречи его всем духовенством с крестами, ни посажения на княжение в святой Троице, ни крестоцелования на вече. Уже через год псковичи «выгнаша из Пскова князя Володимера Андреевича, а невегласы псковичи, злыя люди, сопхнувши его степени».[592]

Похожая история произошла и с князем Иваном Михайловичем Репней-Оболенским, приехавшим в Псков «не пошлиною». Летописец подчеркивает неполноту церемонии его вокняжения: «А противу его со кресты не ходили»,[593] «а то Репня не по крестному целованию оучал во Пскове житии».[594] Можно предположить, что и прочих необходимых ритуальных действий совершено не было. Опять же менее чем через год князь поехал «великомоу князю жаловатися на псковичь, что де его псковичи бесчевствовали».[595] Как видим, князь, не прошедший необходимой процедуры поставления, недолго оставался в Пскове; более того, псковичи даже могли обойтись с ним довольно неуважительно. Его княжеская власть не была подтверждена крестоцелованием Пскову, как в случае с прошедшими определенную процедуру князьями.[596]

Итак, княжеская власть в Пскове на протяжении XIV–XV вв. не оставалась неизменной. Князь как политическая фигура прошел путь от роли наемного военачальника, приглашаемого и изгоняемого волею псковичей, до одного из важнейших городских магистратов, назначаемого великим князем. Начиная с первой половины XV в., князья постепенно включаются во властную структуру Пскова. Они приобретают право суда, закрепленное в юридических документах. Во второй половине XV в. в псковской истории есть только небольшие отрезки времени, когда в городе нет князя — лишь короткие промежутки междуцарствий, а не десятилетиями пустующий княжеский «стол». Хотя собственно «стол» начинает упоминаться в псковском летописании с XV в.:, в XIV в. псковичи сажали князя «на княжение», а в XV в. уже «на стол». Княжеская власть становится воспроизводимой, регулярной, т. е. из эпизодического явления, которым она отчасти была в XIV в. и ранее, превращается в политический институт, ставший частью системы управления Псковом.

Сотские

 

Сотские, пожалуй, — наиболее сложный для анализа институт средневекового Пскова, т. к.так как данные о них отрывочны и крайне противоречивы. Природа сотских как социально-политического института древнерусского общества является историографической проблемой. Можно выделить две основные концепции происхождения сотских и децимальной системы. Первая была в наиболее общем виде сформулирована Н. П. Павловым-Сильванским, предположившим, что корни децимальной системы лежат в догосударственной общине. К таким выводам исследователь пришел, сравнивая упоминания о сотских (самое раннее из которых относится к известию ПВЛ за 996 г.) и децимальную систему германских племен и римлян. Таким образом, по мнению Н. П. Павлова-Сильванского, сотские, равно как и десятские и тысяцкие, — продукт самоорганизации общества, корни которого теряются во тьме веков.[597] Эта точка зрения длительное время господствовала в историографии (см., например, Ю. В. Бромлей),[598] повлияв, в том числе, и на изучение института сотских в Новгороде и Пскове. Второй взгляд на природу децимальной системы Древней Руси возник относительно недавно. В. А. Кучкин, убедительно показал, что аппарат децимальной системы был частью княжеской администрации, создавался княжеской властью и подчинялся ей. К таким выводам В. А. Кучкин пришел, анализируя упоминания сотских в документах, относящихся, прежде всего, к Северо-Восточной Руси.[599] К схожим выводам на новгородском материале пришел и Б. Н. Флоря, предположивший, что сотенная организация Новгорода была создана князьями.[600]

Особая роль сотских в Пскове, вне зависимости от природы самой децимальной системы, давно замечена исследователями. Так, Ю. Г. Алексеев, вслед за Н. П. Павловым-Сильванским и Ю. В. Бромлеем признававший «генетическую связь сотен феодального времени с древнейшим делением свободного населения на сотни»,[601] отмечал вторичность торгово-ремесленной сотни Новгорода (и имплицитно Пскова) по сравнению с древней первичной территориальной сотней. При этом для Ю. Г. Алексеева сотский в Пскове обладает большой властью и имеет политическую силу: он представляет общину «черных людей», бывшую основой населения. Учитывая отсутствие должности тысяцкого, его место в Пскове, по мнению исследователя, занимали сотские как коллективный орган. Такого положения сотские достигли в результате длительной эволюции этого института.[602] В картине, рисуемой Ю. Г. Алексеевым, главный недостаток — отсутствие динамики, точнее, она есть в эволюции института сотских до уровня важнейших магистратов Пскова во время ПСГ, но затем развитие как будто останавливается. Фигура сотского предстает неизменной на протяжении XIV–XV вв.

Подробно остановился на вопросе о сотских и А. Е. Мусин. Он поддержал концепцию В. А. Кучкина о княжеском происхождении этого института с той оговоркой, что сотни, по его мнению, локализуются в городах, а вопрос о существовании сельской сотни требует большей аргументации, чем у В. А. Кучкина. А. Е. Мусин убедительно показал, что сотенное деление Пскова гораздо старше кончанского, выделил девять древнейших сотен. Не все его выводы кажутся одинаково убедительными. Так, характеризуя Псков XII–XIII вв., исследователь называет его «княжеским» или «прокняжеским» в противоположность Новгороду. Причем такое утверждение исследователь делает как раз исходя из того, что в Пскове превалировала сотенная организация, которую невозможно себе представить без сильной власти князя.[603] Это утверждение выглядит не вполне обоснованным. В убедительной реконструкции истории децимальной системы, сделанной В. А. Кучкиным, к которой апеллировал А. Е. Мусин, говорится лишь о создании этой системы княжеской властью. При этом сам В. А. Кучкин признавал, что статус сотских в Пскове был выше, чем в Северо-Восточной Руси, где сотские были лишь мелкими представителями княжеской администрации.[604] И это, кажется, никак не противоречит идее о создании децимальной системы княжеской властью. Действительно, даже если сотенное деление было осуществлено князьями, можно ли быть уверенным в том, что подчиненное положение децимальной системы по отношению к Рюриковичам сохранялось и в условиях отсутствия сильной княжеской власти, как это было в Пскове?

Нельзя согласиться с А. Е. Мусиным и в том, что «важнейшим рубежом в истории сложения сотенной системы в Пскове должно было стать время правления князя Довмонта», т. к.так как только при сильной княжеской власти было возможно «переустройство исторической части города».[605] Исследователь не очень убедительно апеллирует к названиям выделенных им псковских сотен, одну из которой, «Смолиговское сто», он связывает с Смолигом, братом Антона Лочкова, погибшего в 1265 г. Такая связь кажется исключительно гипотетической: сам А. Е. Мусин приводит упоминания других людей под этим именем. А главное, даже если принять эту гипотезу, совершенно не обязательно, что сотня, известная нам как Смолиговское сто, не могла существовать ранее Довмонта под другим названием. Кажется, что княжение Довмонта как время становления системы сотских выбрано А. Е. Мусиным по той причине, что этот князь, в представлении исследователя, был достаточно сильным и влиятельным.

Между тем, в явное противоречие с идеей о создании этой системы князем Довмонтом входит единственное известное упоминание псковских сотских в XII в., которое мы находим в Ипат., в которомгде говорится, что Мстислав Ростиславич в 1179 г.: «вниде во Плесков и изыма сотские про Бориса сыновца своего, зане не хотяхуть сыновца его Бориса, и тако утвердився с людьми».[606] Псковские сотские упоминаются задолго до княжения Довмонта, причем, как мы видим, в приведенном летописном отрывке нет и следа «прокняжеских» настроений сотских.

Тут возникают три следующих вопроса. Во-первых, как соотносятся псковские сотские XII–XIII вв., упоминаемые всего один раз, с «вятшими мужами» Пскова этого периода. Во-вторых, как те и другие соотносятся с посадниками более позднего времени. И, наконец, как можно объяснить то, что в грамотах XIV в. сотские упоминаются в формуляре, но а в XV в. исчезают, а в летописях они упоминаются только с середины XV в.

«Вятшие мужи» Пскова встречаются в известиях Н1 за XII–XIII вв., как и сотские, всего один раз. Речь идет о начале конфликта псковичей с Ярославом Всеволодовичем в 1228 г.: «И того же лета князь Ярослав, преже сеи рати, поиде в Плесков с посадником Иванком и с тысячкый Вячеслав. И слышавше плесковицы, яко идет к ним князь, и затворишася в городе и не пустиша их к собе, князь же постояв на Дубровне, вспятися в Новгород. А во Плескове пронесеся речь сия, яко везет князь оковы, хотя ковати вятшие мужи...».[607]

Кто же такие «вятшие мужи» Н1ст. (в варианте Н1мл. — «лучшие мужи»), которые в глазах князя Ярослава отвечали за всю псковскую общину? Традиционно в «лучших мужах» видели псковское боярство,[608] однако уже не раз высказывалось мнение, что в Пскове, особенно в ранний период, не было боярства, а крупная земельная аристократия здесь так и не сформировалась даже к концу XV в. (подробнее см. Гглава 1I, § 1.3., гГлава 2II, § 2.1., 2.2.). Очевидно, что социальная дифференциация псковского общества происходит позднее — в XIV–XV вв. Конечно, трудно отрицать возможность существования более богатых и более бедных жителей Пскова, однако, такого социально-экономического разрыва, как между новгородцами, быть не могло. Вряд ли, поэтому, «лучшие мужи» — характеристика для Пскова чисто социальная, скорее, она может быть признана социально-политической, т. е. «лучшие мужи» — это не псковская знать, а те, кто имел власть в городе. Это наводит на мысль, что за ними скрываются сотские.

Заметим, что сам контекст упоминания роднит «лучших мужей» Н1стл. и «сотских» Ипатьевской летописи в статье под 1179 г.: противопоставление их княжеской власти, стремление князя (в одном случае реализованное, в другом — мнимое) их арестовать. Помимо этого, и сотские, и «лучшие мужи» упоминаются во множественном числе как некая группа, или, рискнем предположить, коллективный властный орган, руководивший Псковом. Такое предположение полностью укладывается в картину развития псковско-новгородских отношений XII–XIII вв. (см. гГлавуа 1I). Новгородские князья, власть которых распространялась на всю Новгородскую федерацию, создали, вероятно, сотенное деление Пскова. События 1136–1138 гг., т. е. изгнание из Новгорода Всеволода Мстиславича и его вокняжение в Пскове, стали точкой отсчета в самостоятельном развитии Пскова. В Новгороде, как показал В. Л. Янин,[609] эти события стали лишь этапом в становлении сложной системы двоевластия князя и посадника, происходившего всегда из новгородских бояр. Гораздо более однородная псковская община, руководимая, вероятно, сотскими, призвала на княжение свергнутого в Новгороде не без участия самих псковичей Всеволода Мстиславича. Князь стал приглашаться в Псков с согласия псковичей, и, предположим, что институт сотских, пусть изначально и созданный княжеской властью, оказался ей противопоставлен. Поэтому и князья, стремясь к подчинению Пскова в XII–XIII вв., обращали свой гнев на прежде всего на сотских, как на руководителей и одновременно представителей всей общины. Такое предположение согласовалось бы и с древностью сотенного деления Пскова, и с тем, что еще в XIV в. сотские фигурировали в формулярах псковских грамот, занимая место между посадниками и псковичами.

Но тут же встает вопрос: а нет ли связи между институтом сотских XII–XIII вв. и посадниками XIV–XV вв.? Действительно, кто становился первыми посадниками в Пскове, из какой среды родился этот социально-политический институт? Чтобы ответить на эти вопросы, рассмотрим упоминания сотских в псковских источниках за XIV–XV вв.

Первое упоминание встречается в грамоте Пскова Риге (ГВНП № 332), датируемой 60-ми гг.одами XIV в.:[610]«От посадника Сидора, и от Рагуила, и оть всех сотьских, и оть всех плесковиц».[611]

В купчей князя Скиргайло на землю (НПГ № 1,.) (70–80-е гг.оды XIV в.) читается: «От посадника Юрья от сотских и от всех плесковиц».[612]

Грамота Пскова Колывани (1418–1419 гг.) начинается: «Ото князя Федора Олександровича и от посадника псковского Микоуле Павловича, от посадника псковского Федоса Феофиловича и ото всеихъ посадников псковских и ото всеихъ сочких и от всего Пскова».[613]

Если судить только по этим трем грамотам, то получается, что, как заметил Ю. Г. Алексеев, сотские занимали очень высокое положение во властной иерархии Пскова, между ними и посадниками не было других инстанций, только посадник и сотские были официальными представителями Пскова.[614] Вероятно, применительно к XIV в. это действительно было так, однако согласиться с мнением Ю. Г. Алексеева о такой высокой роли сотских на протяжении всего периода XIV–XV вв. трудно. Будучи последний раз упомянуты в формуляре грамоты Пскова Колывани в начале XV в., сотские исчезают из формуляра грамот вплоть до 1480 г., когда они вновь появляются в грамоте королю Казимиру. Судя по этому тексту, роль сотских уже не столь высока, как в XIV в., т. к.так как они упоминаются наряду с другими категориями населения города, такими как бояре, купцы и житьи люди: «Ппосадники псковские, и степеники, и старие посадники, и сынове посадничьи, и бояре, и соцкие, и купцы, и житьи люди, и весь Псков чолом бьет».[615]

Вряд ли можно говорить об исключительной роли сотских во второй половине XV в. Во-первых, между степенными посадниками и сотскими теперь уже, пользуясь терминологией Ю. Г. Алексеева, много «промежуточных инстанций», во-вторых, роль сотских в суде «господы» указывает на их подчиненное посадникам положение. Несмотря на то, что сотские принимали участие в судебном заседании «у князя на сенех», вряд ли их можно считать равноправными с князем и посадниками участниками процесса. Так, статья 78 ПСГ вменяет им в обязанность ездить «на межу» вместе с «княжим человеком».[616] Таким образом, устанавливалось определенное равенство между последним, очевидно, находящимся в подчинении у князя, и сотским, находящимся, соответственно, в таком же подчинении по отношению к посадникам. Стоит признать, что в статье 12 ПСГ сотские указываются как получатели судебного штрафа наряду с князем и посадниками,[617] что, конечно, отличает их от «княжих людей». Думается, что перед нами реликт судебных функций сотских, которыми они, вероятно, обладали в период до появления посадничьего правления.

Главное противоречие заключается в том, что наблюдаемая по актам картина употребления понятия «сотский» совершенно не совпадает с той, что вырисовывается на летописном материале. В отношении других политических фигур мы наблюдаем исключительную хронологическую согласованность псковских летописей и актов, в которых такие термины, как «вече», «бояре», «дети посадничьи», «степенные посадники», «житьи» и «черные» люди, появлялись одновременно. Это позволяло нам делать выводы о развитии псковского общества, в котором выделялись все новые социальные группы и политические институты. В случае с сотскими, очевидно, требуется какое-то объяснение несогласованности летописных и актовых данных.

Можно было бы предложить следующую догадку. Псковские сотские, древнейший коллективный социально-политический институт псковского общества, породили посадничество. Первые посадники происходили из сотских (вопрос о наследственности должности сотского, к сожалению, не может быть решен ввиду скупости источниковой базы). С первой половиныначала XIV в., когда начался рост Пскова, как в географическом, так и в экономическом измерениях, «лучшие люди» города — сотские — создали новый политический институт — посадничество. Должность посадника стала пожизненной и зачастую передавалась по наследству. Соответственно, возникло противоборство между отдельными семьями, каждая из которых стремилась к тому, чтобы получить эту должность. Со временем сформировалась своеобразная система сдержек и противовесов, удерживающая общество от внутренних конфликтов. Постепенно из среды сотских выделился круг посадничьих семей, распределявших между собой высшие должности. Главы этих семей стали именоваться посадниками. Процесс этот, однако, был протяжен во времени, а терминология — нестабильна. Грамоты второй половины XIV в. используют еще термин «сотские», но ко второй четверти XV в. уже устанавливается термин «посадники», обозначающий представителей патрициата. Такую терминологию отражали грамоты XV в. (за исключением грамоты Пскова Колывани 1418–1419 гг.) и псковское летописание.

Однако для обоснования этой теории у нас было бы слишком мало аргументов. Не менее вероятной выглядит и другая версия. С формированием посадничьего патрициата древний институт сотских оказывается на периферии политической жизни Пскова. Сотские сохранили за собой остатки своих судебных полномочий, войдя в состав господы. В рамках этой гипотезы объяснимо и появление сотских в летописях с 60-х гг.одов XV в. и в грамоте Пскова королю Казимиру 1480 г. Как предположил А. Е. Мусин,: «из 30 сотен 9 возникают не ранее середины–второй половины XV в.».[618] Появление новых сотен совпадает по времени с первым упоминанием в П1 сотского (известие за 1461 г.),[619] а также со временем очередного расширения города, связанного со строительством стены 1465 г., поскольку строительство этой стены повлияло на социальную жизнь городской общины (см. выше,: Гглава 2II). Можно отметить и политические последствия, выразившиеся в кризисе системы прямой демократии, демократии площади. Политические собрания горожан на вече во второй половине XV в. были затруднены в силу резкого увеличения количества участников. Думается, что появление в источниках сотских в это же время — не случайность. «Новые» псковичи, бывшие посажане, ставшие полноправными членами городской общины, были, по всей видимости, организованы в сотни, во главе которых встали новые сотские, не принадлежавшие к старым посадничьим семьям.

При этом вся сотенная система, кажется, находилась в подчинении патрициата. В пользу этого свидетельствует известие, содержащее первое упоминание сотских в псковском летописании. В нем идет речь о принесении сотскими совместной клятвы с судьями при заключении перемирия с Новгородом: «От Пскова же целоваша крест Зиновей Михайлович и судии и соцькии».[620]

Выше (гГлава 1I) мы пришли к выводу, что, в противоположность другим известным по источникам политическим институтам псковского общества, судьи, вероятно, представляли социальные низы общества. В этом смысле то, что судьи, посадник и сотские приносят совместную клятву с учетом нарастающих социальных противоречий в псковском обществе, нужно, по-видимому, понимать как демонстрацию единения различных слоев псковского населения. Сотские вместе с посадником, они скорее, принадлежали к его верхам, а от лица «черных» людей выступали судьи.

Противопоставление судей и сотских не заканчивается этим примером. Достаточно вспомнить, что сотские входили в состав господы, само название которой кажется показательным, а как судебный орган она была противопоставлена суду на вече, который вели судьи, как было показано выше (гГлава 1I).

Итак, сотские второй половины XV в. — это псковские магистраты среднего уровня, стоящие гораздо ниже посадников и подчиняющиеся им. Не случайным в этой связи кажется и помещение сотских в середину формуляра грамоты Пскова королю Казимиру 1480 г., где они упоминаются после посадников, детей посадничьих и бояр, но перед купцами, и житьими людьми, что, вероятно, и отражало их реальный статус в Пскове этого периода.