Нахожу «двадцать пятый» 6 страница

— Да вот он: я там только что был. Пошли, тебя же все знают. И дядя Коля говорил, и я.

Мы вошли в землянку. Я осматривалась так, как будто это какой-то сказочный дворец. А «дворец» был довольно просторный. Ровный квадрат земляного пола хорошо утрамбован, по углам — четыре железные кровати под серыми солдатскими одеялами. Сбоку у правой стены — большой стол на столбиках, вкопанных в землю, сбитый из неотесанных досок. Такие же скамейки с двух сторон стола. На нем карты, бумаги, чертежи. Потом я увидела стоящих рядом мужчину и женщину в полушубках, накинутых на плечи. Она — с темными кудрявыми волосами, с вздернутым носом, подтянутая, стройная, с браунингом на ремне поверх гимнастерки. (Как я после узнала — Зина Егорова, комсорг отряда и жена начальника штаба.)

Он высокий, красивый, даже очень красивый, лет двадцати шести или двадцати семи, в смушковой папахе, в военном обмундировании, в валенках. Это был Иван Федорович Егоров — начальник штаба отряда.

Я смущенно здороваюсь, мужчина ободряюще улыбается.

— Товарищ начальник штаба, — четко рапортует Марат, став по стойке «смирно», — это моя сестра Ада. Разрешите…

— Я догадался. Садись, Ада, поговорите вот. А мы с тобой, Марат, зайдем к командиру. Дело есть.

Не припомню уж, о чем мы говорили с Зиной в первый раз, но мне врезался в память ее настойчивый, требующий немедленного ответа вопрос: «Зачем ты пришла в партизанский отряд?»

Вопрос этот, как мне показалось, прозвучал немного недружелюбно.

— Как — зачем? — так и подпрыгнула я от неожиданности на лавке. — Воевать вместе со всеми, бить фашистов.

Я так волновалась и боялась этой красивой женщины. Мне казалось, что это от нее зависит, быть мне или не быть в отряде.

Помню, что, когда вернулись Егоров и Марат, я снова обрела уверенность.

— Кем же ты у нас собираешься стать? — улыбаясь, спросил начальник штаба. — Что бы ты хотела делать?

Вот это уже другой разговор.

— Все равно, но только чтобы воевать.

— Ну конечно, воевать, а то как же! Все мы здесь затем, чтобы воевать. Только вот оружия у нас маловато, а поэтому поработаешь пока на кухне. Да ты не вешай носа, — засмеялся Егоров, — зачисляешься ты бойцом-стрелком, а на кухне — это временно, всего на несколько дней… Марат, отведи сестру в первый взвод первой роты. Передай, что Ариадна Казей зачисляется к ним.

Землянка первого взвода выглядела уже несколько иначе, чем штабная. Вдоль своеобразных земляных нар, устланных соломой и тянувшихся вдоль стен, — узкий проход. В конце его, у самой стенки, — крошечный столик из тонких стволов неошкуренной ели. У входа в землянку, в правом углу, — печка из обычной железной бочки с вырезанным отверстием для топки и жестяной трубой, выходящей наружу сквозь потолок (вернее, накат). Рядом — узкая скамейка, на ней-ведро с водой и жестяная кружка.

Пахло влажным теплом, отогретой землей, соломой, еловым смолистым дымком, крепкой махоркой, талым снегом, печеным хлебом и еще чем-то непривычным — то ли прелым мхом, то ли лежалым листом. С накатных бревен капала вода. Не сильно, но капала.

В землянке почти никого не было. Женька Трич — мой земляк и сосед — чистил винтовку, да спала на нарах моя двоюродная сестра Нина. Одно отделение взвода ушло на какую-то хозяйственную операцию, другое находилось в карауле.

Вошел Михаил Бондаревич — командир моего отделения, которого ходил разыскивать Марат.

— Пришла? — сказал он, хитро прищурившись, как будто расстался со мной только вчера. — Значит, нашего полку прибыло. Спать вот будешь рядом с Ниной. А с другого боку — я. Не возражаешь?

— Не возражаю, — ответила я, совершенно счастливая. Женька Трич дал мне половину какого-то старого одеяла, под боком была солома, под головой — мох. Чего же лучше!

Днем я помогала Васе Давыдову на «кухне»: сидела под сосной и чистила картошку. Ладно, пусть будет картошка, но все равно этот день — седьмое декабря сорок второго года — мой первый по-настоящему счастливый день с начала войны.

Вечером в землянке собрался весь взвод, и тут я увидела командира нашего взвода Николая Веселовского. Это был в прошлом кадровый командир.

Кроме Женьки, Нины и меня, во взводе были еще станьковцы: братья Михаил и Костя Бондаревичи и Валентин Пекарский. А в отряде станьковцев было около 30 человек. И почти все они когда-то состояли в группе, созданной Домаревым и мамой. Так что я попала не к чужим, а к знакомым и даже близким людям.

В этот вечер я впервые увидела Михаила Герасимовича Аскерко — командира нашей роты. Это был милый, мягкий и умный человек, необыкновенно скромный, улыбчивый. Я говорю «был», потому что он погиб в 1944 году… Если уж вспоминать, кто погиб, то список это некороткий. Но все это произошло позднее! А пока моей радости не было предела: все ново, интересно, необыкновенно.

Второй день я тоже провела на «кухне».

Вечером в землянку пришел политрук роты Сергей Петрович Петкевич и прочитал сводку Совинформбюро.

Впервые с тех пор как не стало мамы и Домарева, я слушала сводку. И не тайно, а открыто, свободно. Я начинала жить полнокровной жизнью бойца-стрелка, хотя и чистила два дня подряд картошку. Зато вечером вместе с другими я разбирала и собирала ручной пулемет.

Через день Михаил Бондаревич торжественно вручил мне винтовку и сорок штук патронов в подсумке. Вот теперь я себя чувствовала уже вполне равной со всеми, теперь я действительно могла считать себя бойцом-стрелком.

 

БУДНИ

 

Меня начали посылать на посты и в «секреты».

Числа 12 декабря вернулся из Станькова Валентин Пекарский. Он по поручению дяди Николая заходил к бабе Мариле. Рассказал он мне такую смешную историю.

…Так и не дождавшись меня в Дзержинске, Костик привез все мои узелки и баночки к бабе. Гадали, гадали, куда это я могла деваться, и решили, что, переходя по кладке через Усу, я утонула. Искали меня с баграми по реке, не нашли: значит, унесло тело течением. Баба и тетка даже меня оплакали. Баба сходила в Кайданово и заказала попу молебен за упокой моей грешной душеньки. Баба ходила грустная, не бранилась и даже корила себя, что отправила меня, не наказав держаться возле сена и Костика.

Приехал Валентин и, конечно, рассказал, что я жива-здорова и благополучно пребываю в партизанском отряде. Что тут было!

Ругала и проклинала она меня так, что Валентин, как и все станьковцы, знавший нрав моей бабы, и тот опешил.

— Даже и на глаза не показывайся ей, — хохотал во всю свою могучую глотку Валентин. — Она обещала тебе такого перцу задать, что ты на всю жизнь запомнишь!

Я тоже смеялась. Признаться, меня вся эта история позабавила: уж никак я не могла предположить, что мой побег наделает столько шума.

Дня через два — не больше — наш взвод отправился в станьковский парк: туда, как донесла разведка, ожидался приезд полицаев (гитлеровцев в это время в имении и в военном городке не было).

Засады я не боялась, а вот встретиться с бабой Марилей или с теткой Верой опасалась.

Уже перед самым парком командир взвода Веселовский приказал мне взять сани в пароконной упряжке и вернуться к станьковскому кладбищу, замаскировать лошадей и наблюдать за шоссейной дорогой Минск — Негорелое, проходившей вплотную к кладбищу. В случае появления полицаев — на сани и с донесением к командиру взвода.

Я с удовольствием выполняла приказ: с лошадьми умею управляться с самого детства. Я вскочила в сани, натянула вожжи и пустила лошадей галопом, чтобы проскочить незамеченной мимо дома моих родственников.

Сделала все, как мне было велено: лошадей и сани замаскировала и начала наблюдать за дорогой.

Прошел час. И два, и три… Ничего подозрительного я не видела. Одолевал мороз, хотелось есть. Лошади уже сжевали все сено до травинки, Веселовский не слал мне подмену.

Полицаи так и не появились. К этому времени они уже здорово боялись партизан и предпочитали лучше отсиживаться в Дзержинске.

Я не могла понять, почему командир взвода не сдержал своего слова. Засада была спокойная, можно было за это время по крайней мере дважды сменить наблюдающего за шоссейной дорогой. Мне еще трудно было разобраться, правильно ли вел себя командир. Я твердо усвоила, что приказы надо не обсуждать, а выполнять.

Однако даже в эти первые дни у меня с командиром складывались какие-то странные отношения. Он явно ко мне придирался, наказывал за каждый пустяк, и я все время ощущала на себе его наглый взгляд.

А однажды я услышала, как Михаил Бондаревич сказал Веселовскому около нашей взводной землянки:

— Ты осторожнее с Адой. Оставь ее в покое.

— А ты не указывай мне, — прикрикнул Веселовский, — не твое дело! Я здесь командую.

— Знаю. Тут дело не в команде. Я ведь не маленький — вижу. А она девчонка совсем.

— Разберемся… — Веселовский засмеялся, и в его смехе было для меня столько омерзительного, что я, услышав этот разговор, стала еще больше опасаться командира взвода.

Может быть, сегодня, посылая меня на лошадях, Веселовский не думал ничего дурного, и все же, как мне кажется, не все здесь было чисто.

Он думал, возможно, что я не выдержу, расплачусь… Не знаю уж, что он думал и на что надеялся. Только я снова видела его наглые глаза, его кривую улыбку. Нина потом шепнула мне:

— Да он просто издевается над тобой. Ему Бондаревич говорил, что пора послать тебе смену, а он только отмахнулся.

Случилось так, что почти сразу я сдружилась с разведчиками из «Боевого»: они часто приходили в наш взвод через ров, да и я к ним бегала. Славные это были ребята.

Меня еще привлекало и то, что был среди них Саша Лобач, родной брат моей подружки Иринки из Кукшевичей. Он часто ездил домой, привозил продукты и обязательно приглашал меня то «на мед», то «на крестьянскую колбасу», то просто «на чай». Я охотно бегала к разведчикам «Боевого», тем более что Саша каждый раз рассказывал что-нибудь новое об Иринке.

Но если уж говорить честно — теперь-то я это понимаю хорошо, — то больше всех в разведке соседнего отряда меня привлекал Саша Райкович. По общему признанию, это был среди них самый отчаянный и находчивый. В восемнадцать лет он успел повоевать, был ранен, попал в плен и бежал.

Вот с этим парнем у меня возникла хорошая дружба. Не знаю, может быть, это и было моим первым, еще не осознанным чувством. Началось с того, что он подарил мне старый наган, который, как я потом убедилась, неплохо стрелял, а себе добыл новенький трофейный пистолет.

Иногда Саша приходил к нам во взвод. Конечно, это не могло быть не замеченным всеми моими товарищами и Веселовский. Отношения между нами были чистые, искренние. Я хотела видеть Сашу как можно чаще, думаю, что он также. Меня восхищало в нем все: мужество, скромность, застенчивость, непоказная сила. Веселовский гнал его из землянки, а мне стал мстить.

Вот почему случай с засадой на станьковском кладбище не был уж такой новостью ни для меня, ни для других во взводе.

Итак, мы возвращались из бесполезной засады на полицаев у станьковского парка. Нас догнали верхом на лошадях разведчики из «Боевого».

Были здесь оба Саши — и Лобач, и Райкович. Они поехали рядом с моей повозкой. Веселовский при чужих не посмел чем-либо проявить свой нрав.

Мне захотелось выкинуть какое-нибудь коленце, я как-то вся оттаяла, развеселилась.

А что я могла «выкинуть»?

— Давайте постреляем из моего нагана! — предложила я Лобачу и Райковичу.

Они, конечно, согласились.

Мы приотстали и по очереди целились в березу. Райкович две пули послал в цель, а мы с Лобачем… «за молоком».

Выстрелов наших Веселовский не слышал, но, когда я вернулась в лагерь в сопровождении того же своего «почетного эскорта», он встретил меня таким бешеным взглядом, что добра я не ждала.

В этот же вечер он послал меня с ребятами за соломой и сеном в деревню Любожанку и обменять лошадей и сани в деревне Добринево.

Мы сделали все и вернулись под утро в лагерь. Правда, трудно мне было, не отдохнув после засады, вместе с ребятами укладывать вилами сено и солому на сани, а после пешком возвращаться в лагерь.

Мы сделали нужное дело: пригнали крепких лошадей, привезли корм для них и свежие «матрацы» — солому — для всего отряда.

Вот я рассказываю все это и невольно думаю: ну что интересного в моих «приключениях»? Действительно, никаких геройских подвигов я не совершала, особым опасностям не подвергалась. Все буднично и обычно.

Помню еще, ездила со своим отделением в засаду на шоссейную дорогу около деревни Добринево.

Начальник отрядной разведки Парамонов и Марат (Парамонов повсюду брал с собой Марата), узнали, что по дороге из Негорелого полицаи повезут соль. Пожалуй, по тому времени не было ничего дороже соли, особенно для партизан. Даже пушки делали умельцы в нашей партизанской «Туле», добывали из мин и старых снарядов порох. С трудом, но добывали обмундирование и одежду, картофель, сало, мясо и муку, а вот в соли партизаны почти всегда испытывали нужду. Запасов ее у местного населения не было, и соль ценилась почти на вес золота. В отряде мы ели один раз в сутки нехитрый обед, приготовленный нашим поваром Васей Давыдовым, но хлеб и бульба чаще бывали несолеными. А тут — целый обоз соли! Участие в такой операции я считала для себя большой удачей.

Я стояла, замаскировавшись у крыльца клуба, и наблюдала за шоссейной дорогой. Ребята меня подменяли часто, а я бегала греться. Наверно, только часа через три вдали послышались гомон возчиков и скрип саней, а вскоре показался на дороге и сам обоз. Стрелять нельзя — всполошатся возчики. Я побежала к хате, где грелись ребята, и постучала им условно: три длинных и три коротких. Через несколько минут все отделение во главе с Бондаревичем рассыпалось цепочкой при въезде в Добринево.

Как только обоз втянулся в деревню, с винтовками наперевес и с гранатами мы окружили его.

Произошло все без единого выстрела. Мужики (это были не полицаи, а колхозники) подняли руки. Обоз, правда, возвращался без соли, хотя и были оформлены накладные на ее получение. Соль ожидали на станции только через два-три дня. Бондаревич проверил документы, узнал фамилии всех возчиков, места их жительства.

— А почему не полицаи поехали, а вы? — спросил Бондаревич старшего по обозу — щуплого мужичка, обросшего большой, как у Черномора, бородой.

— Дак боятся они теперь партизан, на нашем брате выезжают.

— А мы ведь могли вас свободно подстрелить, — засмеялся Бондаревич. — Знали, что полицаи поедут.

— Могли, чего там…

— Так вот, — заключил Бондаревич, — сейчас в хате я всех вас перепишу. Все вы снова поедете за солью, получите ее, а мы вас встретим на этом же месте. А может, и не на этом. Если кто-нибудь из вас попробует донести в полицию или гитлерюгам — пеняйте на себя. Всем ясно?

— Чего уж там! Мы ничего не знаем и ничего не слышали. Остановите — забирайте соль, да и подводы тоже. А захотите, так нас можете прихватить. Мы с великой душой к партизанам подадимся, чем так-то горе мыкать.

Через три дня мы снова были в засаде, но уже километров за пять впереди Добринева.

Мужики встретили нас как старых знакомых. Именем Советской власти мы конфисковали у них несколько мешков соли (они получили ее не полностью) и дали в том расписку.

Старший опять затеял разговор о том, чтобы уйти в партизаны. Бондаревич пообещал через связных сообщить им решение командования.

Встречали нас в отряде с большой радостью, как будто мы совершили подвиг. Мы даже немножко загордились.

Эта соль была настоящим богатством, которое помогло отряду вынести труднейшее испытание, вскоре выпавшее на нашу долю.

В Станьково я больше не показывала носа. Белье свое стирала под елками на морозе. Выносила из землянки нагретое ведро воды и там же мыла голову и сама мылась. Морж не морж, а близко к этому. Смены белья и верхней одежды у меня не было. Накину после мытья и стирки на голое тело юбчонку с кофточкой, поверх пальто, на голову платок. В таком виде просушу над костром нижнее белье, переоденусь — и вот я снова чистая. Или уж мы были загаданы такими здоровыми, не подверженными всяким простудам, или в то время вообще болеть было «не положено», но я не помню, чтобы кто-нибудь из партизан простужался.

На неудобства никто у нас не жаловался, не роптал. Какая-никакая, а крыша над головой была: жили в землянках, спали на соломе. Были у нас свой портной и парикмахер, даже санвзвод — отдельная землянка, с настоящими полами, с железными кроватями, с белыми простынями, с хорошим столом под клеенкой, только не было медикаментов и перевязочных материалов.

Почти все, пока была возможность, навещали родных и знакомых в селах, мылись там в банях и меняли белье.

Как-то дядя Николай и Марат поехали к бабе Мариле «на санобработку», а ночью вдруг вернулись — и сразу в санвзвод. Узнаю: Марат ранен! Я бегом к землянке — лежит мой малыш бледный, большая головенка его на тонкой шее повернута набок, на лбу капельки пота.

Оказывается, перед тем как мыться, Марат решил почистить пистолет, но каким-то образом забыл, что в стволе остался патрон. Раздался выстрел: ранение было сквозное у кисти, несколько дней он температурил, не мог есть. Заботились о нем все — и командиры и рядовые. И разведчики — особенно разведчики. Даже из «Боевого» пеклась о нем вся разведка.

Я к нему бегала каждую свободную минуту. Принести ему я ничего не могла, да и где было взять? А вот наши разведчики и разведчики «Боевого» добывали кое-чего. Почти во всех ближайших деревнях знали и любили нашего малыша и посылали «для раненого Марата» гостинцы: мед, яички, масло, даже кто-то прислал свежие пирожки.

Знали его уже хорошо и полицаи, и каратели. Знали и охотились за ним.

Райкович и другие ребята из «Боевого» заверяли меня, что я смогла бы стать хорошей разведчицей. Сама я всем сердцем рвалась в разведку. Эта мысль не давала мне покоя. И только долг перед своими товарищами, принявшими меня в отряд, останавливал меня. Все же я решила посоветоваться с Маратом, как быть.

— Иди, Адок, к разведчикам, — сказал Марат. — Я бы сразу пошел и думать не стал.

Его слова придали мне решимость перейти к разведчикам «Боевого».

Конечно, если бы это было сейчас, я бы стала действовать по-другому: подала бы рапорт, доложила начальству. А тогда мне казалось, что достаточно моего собственного согласия, и все будет в порядке.

Вечером в нашу землянку вошел Миша Мерцелава и принес записку от Райковича. Саша писал мне, что у него открылась рана (он был ранен в ногу еще в первые дни войны, из-за чего и попал в плен). Просил, если я смогу, прийти, он будет ждать меня. В записке было и несколько ласковых слов, которые заставили мое сердце радостно забиться. Он, кажется, впервые обращался ко мне с такими словами.

Я не могла почему-то сразу пойти и написала на обороте этой же бумажки ответ. И только хотела отдать записку Мише, как подскочил откуда-то Веселовский и выхватил ее у меня из рук. Я готова была его ударить, но нашла в себе силы сдержаться: подумаешь, дурак бесится.

Миша повернулся и ушел.

Я тут же накинула на плечи пальто и за ним вслед. До землянок «Боевого» через ров всего 100–150 метров. Теперь уж я не колебалась: сегодня я дам согласие Цибульскому и перейду в разведку «Боевого».

В землянку я вбежала запыхавшись и увидела Сашу Райковича лежащим с лихорадочно блестевшими глазами. У него была высокая температура. Не стесняясь Саши Лобача, который хлопотал около печурки, я прошла прямо к Райковичу, села около него и взяла его горячую руку. Боже мой, что я чувствовала в эту минуту, какой я казалась себе смелой, какие нежные, незнакомые мне слова рождались в моей душе! Уж очень жаль было Сашу, хотелось погладить его, как Марата, утешить, подбодрить.

— Ну что ты расхныкался? — неожиданно для самой себя сказала я. — Марат вот маленький, и тот терпит. А ты ведь мужчина!

Саша улыбнулся, слабо пожал мне руку, но даже не успел ответить, как распахнулась дверь и в землянку ввалился Веселовский с пистолетом в руке.

— Наших здесь нет? — заорал он прямо с порога, Лобач ответил:

— Свои здесь.

Я сидела за столбом-подпоркой, и меня не было видно. Возможно, он ушел бы, не заметив меня: в землянке был полумрак. Но что-то во мне взбунтовалось, что-то мешало промолчать и отсидеться в укрытии.

— Вы меня ищете? — сказала я, выступая из-за столба. — Сегодня я пока в вашем распоряжении.

Не помню уж, как я вышла из землянки. Веселовский шел с пистолетом, гнал меня перед собой, орал благим матом и грубо оскорблял меня. Так, с дикими ругательствами, и привел он меня в нашу землянку.

Расставив широко ноги, выкатив налившиеся кровью глаза, с пистолетом в руке, он стал читать вслух записку Саши и мой ответ ему. Веселовский обвинил меня в самовольном уходе из расположения отряда. И объявил:

— Даю десять дней гауптвахты!

Все насторожились: вот уж чего у нас не было в отряде, так это гауптвахты. Да и вообще многие из нас впервые слышали это слово.

— А где же ваша гауптвахта? — спросила Нина, которая была чуть посмелее других.

— Будет… Будет отбывать домашний арест, — поправился Веселовский.

Он тут же отнял у меня винтовку и передал только что прибывшему из Станькова новому партизану.

Мне казалось, что большего позора и стыда быть не может. Ведь у меня отобрали даже винтовку, а какой я боец без винтовки? Правда, у меня оставался подаренный Сашей наган, лишь потому, что о нем не знал Веселовский.

Я все время плакала, не могла сдержаться: мне стыдно было смотреть на ребят. Они всё видели, понимали, а сделать ничего не могли.

В землянке угрюмое молчание, только слышны мои всхлипывания.

На этом мои муки не окончились.

В два часа ночи Веселовский вызвал меня в штаб роты и снова обрушился с руганью и оскорблениями.

Я стояла у стола, слезы сами лились ручьем. Я никогда не предполагала, что у человека может быть столько слез. Ругань Веселовского, строгое лицо Аскерко…

У меня даже начинали появляться такие мысли: а может быть, я на самом деле совершила ужасное преступление, затеяв всю эту историю с переходом в разведку другого отряда? Может быть, карается законом то, что я убежала из расположения отряда проведать Сашу? Может быть, я и на самом деле такая, какой он меня представляет?

Уж если меня хотят расстрелять за дезертирство (Веселовский так и говорил!), то дела мои действительно плохи.

Не было мне никакого спасения от разъяренного Веселовского, и ждать помощи было неоткуда.

Но помощь неожиданно пришла.

Я вдруг услышала спокойный и строгий голос:

— Хватит вам!

Это сказал наш маленький командир роты Михаил Герасимович Аскерко. Он был непривычно сердит, этот человек, от которого никто еще, кажется, не слышал окрика или грубого слова.

— Что вы так распоясались, Веселовский? — Он шагнул вперед. — Что ужасного сделала эта девушка? Что? Разве у вас есть право запретить ей дружить с парнем или даже любить? А ты, — повернулся он ко мне всем корпусом, — почему ты молчишь? Почему постоять за себя не можешь?

— Вы же слышали… — всхлипнула я.

— Все слышал. Действительно, на такое отвечать словами нельзя! Можно только бить по морде. Но ты этого не можешь — ты девушка!

Мое настроение сразу изменилось, я вытерла кулаками глаза.

— А надо бы, надо бы, — раздумчиво произнес Михаил Герасимович, — но я не имею права: Веселовский командир взвода, воспитатель. Да, черт возьми, воспитатель! — Аскерко укоризненно покачал головой. — Могу только написать рапорт комиссару отряда. И напишу! А ты, Ада, иди и ложись спать. Дело-то все выеденного яйца не стоит, а такой шум подняли. Иди, иди, Ада!

Какой груз снял с меня наш «мужичок с ноготок»! (Так его любовно звали не только в роте, но и во всем отряде.)

Веселовский во взводную землянку долго не возвращался, а потом пришел буквально взмыленный и пунцовый. Видно, досталось ему крепко.

Меня он больше не трогал и даже как будто не замечал.

Два дня я была как после тяжелой болезни, даже не смогла пойти в «Боевой». Что-то меня удерживало, хотя я и знала, что Саша ждет.

Бывший партизанский командир Михаил Бондаревич рассказывал, что Ада быстро привыкла к партизанской жизни. Он считал ее одним из лучших бойцов своего отделения. На все задания, даже самые опасные, Бондаревич брал с собой Аду, не оставлял ее в лагере. Ему было это тем легче делать, что командир роты Аскерко, после нахлобучки, которую он устроил Веселовскому, попросил не спускать глаз с Ады и лично ему докладывать в случае, если Веселовский хоть в чем-нибудь нарушит данное им слово оставить Аду в покое.

Михаил Бондаревич часто вспоминает те далекие сороковые годы. Особенно врезались в память две боевые операции, в которых участвовала Ада.

Однажды, вернувшись из разведки, Марат сообщил, что по дороге на деревню Шикотовичи на двух подводах едут немцы.

Отделению Бондаревича было приказано устроить засаду, уничтожить немцев и захватить их оружие.

Место для засады не очень удобное: редкий кустарник у самой дороги, дальше от него — большое поле и только за ним лес. Лошадей оставили в лесу и бегом по глубокому снегу бросились к дороге. Надо было успеть залечь в кустарнике и ждать там появления немцев.

Ада бежала рядом с Бондаревичем. Она выпросила его винтовку, а ему дала свой наган.

От лагеря, когда ехали по очереди на возке и по очереди бежали за ним, Ада ни разу не рассталась с винтовкой, и Михаил сказал Аде:

— Дай мне винтовку.

— Ты что? — испуганно вскинулась она на него, отстраняясь.

— Да отдам я ее тебе, не бойся. Донесу и отдам.

— Ты сам учил, что боец не должен расставаться с винтовкой даже во сне.

Михаил невольно вспомнил ее в военных играх, которыми в детстве командовал его младший брат Костя.

Ада — настоящая огневка — карабкалась по деревьям, могла залезть на любую крышу и дралась так яростно и отчаянно, что ее побаивались многие воинственные мальчишки.

Ада и сейчас со своей винтовкой не только не отставала от других бойцов отделения, но и «прижимала» их на своих быстрых ногах.

Добежали до кустарника, окаймлявшего дорогу, и залегли.

С той стороны, откуда должны были появиться немцы, километрах в трех, дорога с горочки шла под уклон. Бондаревич все время наблюдал за ней в полевой бинокль, который дал ему начальник штаба отряда Егоров.

Через полчаса показалась подвода.

Партизаны приготовились встретить ее, но вскоре убедились, что едет какой-то старик.

Поравнявшись с ними, он отвернул голову, будто ничего не заметил, но не заметить людей в нескольких шагах при всем желании было нельзя. Михаил Бондаревич скомандовал старику остановиться, двое партизан взяли под уздцы его лошадь и завернули в кустарник.

На всякий случай до конца операции Михаил решил задержать старика, а лошадь приказал увести в лес.

Старик сказал, что он не видел немцев, ездил менять зерно на соль, но ничего не выменял.

Он угостил партизан крепкой моршанкой и, ни о чем не спрашивая, лежал вместе со всеми, потягивая свою самокрутку.

Время шло, а немцев все не было.

И вдруг донеслась песня. Ни слов, ни ее мотива разобрать было нельзя.

Потом на горочку одна за другой выехали две подводы. Бондаревич видел в бинокль: на них с зажатыми в коленях автоматами сидели немцы и распевали песню.

Партизаны должны были подпустить их шагов на пятьдесят, не меньше, и стрелять по команде.

Пока все шло по плану. Но неожиданно, когда уже две повозки спускались по дороге, на гребне появилась третья. И на ней тоже сидели немцы.

Это меняло все. Открыв огонь по двум первым подводам, партизаны подвергли бы себя серьезной опасности: уйти безнаказанно через открытое поле к лесу они уже не смогли бы, так как немцы на третьей подводе были вооружены автоматами, а возможно, и пулеметом.

Не стрелять тоже не могли: поравнявшись с засадой, немцы с первых подвод все равно увидели бы партизан и открыли огонь.

В эти напряженные минуты Ада подползла к Бондаревичу и зашептала в самое ухо:

— Давай я выйду на дорогу, пойду к ним навстречу и задержу их, пока не подъедет третья подвода.

— Лежи, — приказал он. — Так они и задержатся…

— Увидишь. Ты только дай мне наган. Я знаю, как с ними говорить. А когда подойдет третья подвода, я упаду на землю, а вы сразу открывайте огонь.

Раздумывать было некогда, и командир согласился.

Ада быстро прицепила наган на пояс под пальто и уже приготовилась выйти на дорогу.

Но в эту минуту первые подводы остановились. Едущие впереди немцы решили подождать отставших. Прямо как по заказу! Они остановили своих лошадей и, размахивая руками, не переставая петь, дожидались третью подводу. Один из немцев на первой подводе встал и дирижировал «хором».

Ада снова взяла винтовку Михаила, а он — ее наган.

Несколькими залпами сняли всех немцев. Никто из них не успел сделать ни одного выстрела.

Партизаны собрали пятнадцать автоматов, два пулемета, патроны и на трех подводах уехали в лес, оставив на дороге пятнадцать убитых гитлеровцев.

Старика тут же отпустили. Посмеиваясь, он сказал на прощание:

— Хоть и не раздобылся я солью, зато своими глазами увидел, что партизаны не зря хлеб едят.

Михаил взял на всякий случай адрес у старика, и он потом стал партизанским связным.

Через какое-то время Ада два или три раза ходила в Станьково.

Она следила за станьковским гарнизоном и выяснила, что из казарм ушли все немцы. Оставалось всего несколько человек, охранявших казармы.