Песня о большой дамбе

 

 

Воды Хань прилепились к Сянъяну[65],

Здесь, у дамбы, привольно цветку.

Ну, а мне здесь и чудно, и странно –

Тучи с юга[66] приносят тоску.

Не дождаться мне вешних томлений

И ветрами развеянных грез.

Ты, являющийся в сновиденьях,

Зов сквозь небо давно уж не шлешь.

 

 

734 г.

 

Ли Бо часто ездил в город Сянъян (совр. Сянфань), где, отказавшись от государевой службы, жил столь почитаемый им поэт Мэн Хаожань, и они вместе погружались в вольную стихию «ветра и потока», то есть не регламентированную никакими внешними установками жизнь в свободном общении с друзьями за жбанчиком вина, сочиняя и тут же нараспев декламируя стихи. Ведь, как уже после Ли Бо сформулировал поэт, «не вино цель хмельного старца». Вот одним из таких стихотворений и был анакреонтический гимн, написанный в песенном стиле, выбиваясь из нормативности традиционной поэтики. Стержнем его сюжета стала легендарная история о посадском начальнике Шань Цзяне, который любил погулять в тех местах и, захмелев, засыпал в кустах без шапки, что считалось непристойным.

 

Сянъянская песнь

 

 

Солнце к ночи прячется в горах,

Кто‑то там без шапки спит в кустах

Ну, веселье для сянъянской ребятни,

Все горланят «Ах, копытца медные»[67].

Не смеяться над почтенным кто бы смог?

Распластался, точно глиняный комок.

Ай да чарка желтый попугай[68]!

В день по триста опрокидывай[69]

Целый век все тысяч тридцать шесть

Дней, и зелень волн окрест

Виноградным вдруг покажется вином[70],

Сусло мутное поднимется холмом.

Я на девку обменяю скакуна,

Замурлычет песенку, хмельна,

На телеге чайничек вина,

Флейта с дудкой убеждают пить до дна.

Чем вздыхать над незадавшейся судьбой[71],

Опрокинь‑ка ты кувшинчик под луной.

Посмотри на старый памятник Ян Ху

Черепашка раскололась, весь во мху[72].

Стоит ли слезинки здесь ронять?

Стоит ли здесь душу омрачать?

Ветер и луна всегда с тобой

Хоть ты рухни яшмовой горой[73].

Молодецкий ковшик для винца[74]

Ты с Ли Бо до самого конца.

Скрылась Тучка княжеских утех[75]

На восток давно поток утек[76]…

 

 

734 г.

 

Много троп проложил Ли Бо в ближних и дальних окрестностях Аньлу, забредал в глухие места, подальше от хоженых дорожек, и, оставаясь один на один с природой, ощущал себя не наблюдателем, а частью ее, вечной и обновляющейся. Это и была та «чистота», к которой он стремился душой, мировоззрением, образом жизни.

 

Бреду вдоль наньянского родника Цинлэн

 

 

Мне дорого закатное светило

И сей родник холодной чистоты,

Закат дрожит в течении воды.

Так трепетной душе все это мило!

Пою восходу облачной луны…

Но смолк – и слышу: вечен глас сосны.

 

 

732 г.

 

 

Написал, взобравшись на камень посреди стремнины,

Когда брел вдоль Белой речки в Наньяне

 

 

В верховьях Белой речки[77] утром шел,

Людей так рано нет здесь никогда,

Зато прелестный островок нашел,

Чисты, пусты и небо, и вода.

Взгляд провожает к морю облака,

Душа меж рыбок плещется в волнах,

Закатного светила песнь долга,

А к хижине ведет меня луна.

 

 

732 г.

 

Внутренняя духовная программа, заложенная в Ли Бо, мешала ему «обуздать» себя, как он писал в одном эссе того же периода. Поэтому его нельзя однозначно назвать «плохим мужем» или «плохим отцом» (а такие оценки попадаются в критических исследованиях). Ли Бо был тем, кого у нас иронично именуют «не от мира сего». Но отбросим иронию, она в применении к гениальному поэту неуместна. Когда он с достаточной зоркостью вглядывался в собственную душу, то осознавал, что суетный мир – не для него. И потому в 60 км от Аньлу соорудил себе на склоне горы среди даоских монастырей хижину, назвав ее «Кабинет в персиковых цветах». В ней винопитие с друзьями он чередовал с погружением в мудрость Лао‑цзы и особенно любимого им Чжуан‑цзы. Сановитый тесть возмущался, почему не Конфуций. А однажды в лесу на склоне простачок‑мирянин поинтересовался, отчего поэт ведет такую праздную и хмельную жизнь, на что Ли Бо с улыбкой, но достаточно серьезно объяснил крестьянину, что лишь в естественности чистой природы способен в полной мере раскрыть себя и исполнить свое предназначение. Кстати, рядом со своим «Кабинетом» он вспахал поле и старательно обрабатывал его.

 

В горах отвечаю на вопрос

 

 

«Что Вас влечет на Бирюзовый склон?[78]»

Лишь усмехнулся, и в душе покой:

Здесь персиковый цвет[79] со всех сторон,

Нет суетных людей, здесь мир иной.

 

 

727 г.

 

На раннем этапе (720‑730е годы) Ли Бо, время от времени стряхивая чары молодой семьи, дуновения свежего ветра и благоухания нетронутой природы, обращался к средоточию своих «социальных ожиданий» – востребованности при императорском дворе. Эту мысль он нередко облекал в такую форму, что только ученые комментаторы оказались способны проникнуть за абрис прелестной картинки. В этом стихотворении они метонимически воспринимают лотос как талант, а диву‑прелестницу – как императорский дворец, о котором мечтает молодой поэт.

 

* * *

 

Среди лотосов я на осенней воде

Засмотрелся на свежесть их и красоту,

Забавляюсь жемчужинками на листе,

Их гоняя туда и сюда по листу.

Мою диву сокрыла небесная даль,

Поднести ей цветок я пока не могу,

Лишь в мечтах я способен ее увидать

И холодному ветру поведать тоску.

 

(Из цикла «Подражание древнему», № 11)

 

729 г.

 

Несомненен «внеприродный» подтекст и у этого стихотворения: надежды на то, что высокий духом и прямой по своим нравственным качествам поэт пронзит вершиной облака, за которыми сияет свет Сына Солнца‑императора.

 

Сосна у южного окна

 

 

У южного окна – сосна, одна,

Заросшая пушистыми ветвями,

Не наступает в кроне тишина,

Шумит она и днями, и ночами,

Легла на корни зелень старых мхов,

Туман осенний крася бирюзою.

Как ей достичь вершиной облаков,

Такой высокой и такой прямою?

 

 

727 г.

 

Через 10 лет после своего «Кабинета среди персиковых цветов», уже перевезя семью совсем в другое место, Ли Бо вновь написал о цветке персикового дерева, но совершенно в другом стиле, даже с некоторым ерничеством, так что известный комментатор Ван Ци счел это стихотворение «простоватым по языку, не в стиле Ли Бо».