И Цзя Чжи, письмоводителем Государственного секретариата, катаемся по озеру Дунтин

 

1

 

Янцзы, пройдя сквозь Чу, вновь на восток стремится,

Нет облаков, вода сомкнулась с небесами,

Закат осенний до Чанша готов разлиться…

Так где ж здесь Сянский дух? Не ведаем мы сами.

 

2

 

Над южным озером ночная мгла ясна.

Ах, если бы поток вознес нас к небесам!

На гладь Дунтин легла осенняя луна –

Винца прикупим, поплывем по облакам.

 

3

 

Я здесь в одном челне с изгнанником лоянским[29]

И с ханьским Юань Ли[30]: подлунные святые,

Мы вспомнили Чанъань, где знали смех и ласку…

О, где ж они теперь, те небеса былые?!

 

4

 

Склонилась к западу осенняя луна,

И гуси поутру уже летят на юг.

А мы поем «Байчжу»[31], компания хмельна,

Не замечаем рос, что хладом пали вдруг.

 

5

 

Из Сяо‑Сян не возвратятся дети Яо[32]…

Осенние листы легли на воду снова,

Пятно луны посверкивает, как зерцало,

И Царский холм[33] багряной кистью обрисован.

 

 

759 г.

 

 

Захмелев, мы с дядей, шиланом, катаемся по озеру Дунтин

 

1

 

В лесу бамбуков пир сегодня наш[34],

Со мною дядя мой, шилан ‑мудрец.

Вместил в себя три чаши твой племяш –

И хмель его расслабил, наконец.

 

2

 

Мы песню кормчих лихо распеваем,

Влечет нас лодка по лучу луны.

Пусть чайки тут недвижно отдыхают,

А мы с бокалами взлетим, хмельны.

 

3

 

Сровнять бы подчистую Царский холм

И Сян‑реке открыть простор Дунтина,

Тогда над озером осенним днем

Упьемся вусмерть мы вином Балина[35].

 

 

759 г.

 

Журавль – сакральная птица, на которой святые возносятся на Небо, но в этом стихотворении образ имеет дополнительную нагрузку: это и метоним друга, направляющегося в столицу служить императору (Сыну Солнца), и напоминание о прощании со старшим другом поэтом Мэн Хаожанем именно у этой башни Желтого Журавля; в то же время это и ассоциативный перенос (жемчужные плоды) на другую мифологическую птицу – Феникса (здесь это самоназвание Ли Бо), для которого не находится места на благородном Платане (то есть при императорском дворе).

 

В Цзянся провожаю друга

 

 

Тучи сизые бросают хлопья снега

К башне Журавля[36]. Там суждено проститься,

Полетит Журавль до западного неба

На крылах своих нефритовых в столицу.

Что же в путь тебе оставить дальний этот?

Ведь плодов жемчужных[37] Фениксу не дали!

Я бреду за уходящим силуэтом

И роняю в реку Хань[38] слезу печали.

 

 

734 г.

 

Башня Желтого журавля в уезде Учан была поставлена в 223 году на месте, откуда, по преданиям, священные птицы унесли в вечность святых Цзы Аня и Фэй И. Ли Бо пришел в восторг от выписанных на стене нескольких поэтических строк о башне, оставшейся на опустевшей земле, о журавле, который уже не вернется, и о тоске человека, вглядывающегося в дымку пенистых волн на поверхности Реки. Башня стояла над обрывом, отражаясь в Вечной реке. Несколько этажей, обрамленные балконами по всему периметру, завершались глазурованной крышей с загнутыми вверх углами. Это было место прощаний – и радостных, как с легендарным святым, вознесшимся в Небо, и грустных, как в этом стихотворении, пронизанном элегичностью уходящей весны. Вечность, персонифицированная в Вечной реке, проглядывает сквозь вуаль осыпающихся лепестков, напоминающих о бренности земного бытия. Клинышек паруса уплывающей – далеко, в покрытый вуалью древних таинств край У – лодки становится все меньше, а чувство одиночества растет. Поэту не довелось узнать, что его любимая башня простояла до 19 в., сгорела и была восстановлена только в 1981 г.

 

У башни Желтого журавля провожаю Мэн Хаожаня [39]  в Гуанлин [40]

 

 

Простившись с башней Журавлиной, к Гуанлину

Уходит старый друг сквозь дымку лепестков,

В лазури сирый парус тает белым клином,

И лишь Река стремит за кромку облаков.

 

 

728 г.

 

Несколько к востоку от Башни притаилось небольшое Восточное озеро, заросшее лотосами. Быть может, именно там Ли Бо написал стихотворение, в котором столь любимая им природа окрашена в тона грусти, контрастирующей с привычным молодому возрасту задором.

 

Мелодия прозрачной воды

 

 

Чиста струя, и день осенний ясен,

Срывает дева белые цветки.

А лотос что‑то молвит… Он прекрасен

И тем лишь прибавляет ей тоски.

 

 

726 г.

 

Проводив поэта, к которому Ли Бо относился с величайшим почтением, и оставшись в одиночестве, он задумался о своей судьбе, о своих дальних высоких целях – попасть на службу к обожествляемому Сыну Солнца‑императору, дворец которого символически обозначился в стихотворении как Пруд Цветов (в мифологии это пруд на священной горе Куньлунь; в поэзии – образ труднодостижимого идеально‑прекрасного; здесь это может быть воспринято и как метонимическое обозначение императорского дворца).

 

* * *

 

Таинственный исток наверх выносит

Лазурный лотос, ярок и душист.

Устлала воды лепестками осень,

Зеленой дымкой ниспадает лист.

Коль в пустоте живет очарованье,

Кому повеет сладкий аромат?

Вот я сижу и вижу иней ранний

Неотвратимо губит дивный сад.

Все кончится, и не найдешь следов…

Хотел бы жить я у Пруда цветов!

 

(из цикла «Дух старины», № 26)

 

728 г.

 

Прощаний было немало. Вот еще одно с кем‑то, чье имя историками литературы не идентифицировано. Тот же грустный взгляд с той же Башни Желтого журавля около Змеиной горы близ Учана, следящий за лодкой, увозящей друга. Но если в 20‑х годах друзей было еще мало, то сейчас, через три десятилетия, их уже оставалось все меньше, а путь впереди становился все короче.

 

Провожаю Чу Юна в Учан

 

 

Журавлиная башня – в сияньи луны,

Грусть – на тысячи ли, как и эта Река.

Тридцать раз прилетал ко мне ветер весны,

И в Учан[41] все стремился я издалека.

Тяжело разрывать расставания нить,

Если пить по глоткам, то прощанье длинней,

Здесь, как там, над Дунтин, – звук божественной цинь [42],

Горы сдвинулись с места за Вашей ладьей.

Обещание чусцем[43] мне было дано –

По‑сетяоски[44] чистых, возвышенных слов.

Сочинил я Цанланскую песню[45] давно,

Напевайте ее, погружая весло.

 

 

754 г.

 

Прошли годы, и Ли Бо вновь на пересечении рек Хань (Ханьшуй) и Янцзы – и вновь в смятении чувств: амнистированный, он возвращается на восток, к краям мифических святых, но, увы, поэт уже понял, что его мечта о высоком государевом служении окончательно потерпела крах. В утешение остался жбан душистого вина и стихи, коим суждена вечность среди облаков рядом с бессмертными творениями его великого предшественника Цюй Юаня.

 

Пою на реке

 

 

Магнолия – весло, ствол грушевый – ладья,

Дуда златая, яшма‑флейта на борту,

Из жбана в чаши льет душистая струя,

И чаровницы заскучать нам не дадут.

Ждет Журавля святой, чтоб на него залезть,

А я, беспечный странник, среди чаек – свой.

Цюй Пина[46] оды унеслись до самых звезд,

А царский терем занесен давно землей.

Возьмусь за кисть – дрожат все пять святых вершин,

Стих завершен – мой смех взлетает к небесам.

Когда бы знатность, власть уж были столь прочны,

Несла б меня Ханьшуй не к морю, а назад.

 

 

759 г.

 

Психологически это стихотворение – в той же палитре чувств, что и предыдущее. Все отвернулись от опального поэта, дальние пределы, куда раньше стремилась его мысль, пусты, подернуты туманом, и вокруг он не видит никого, кто был бы достоин льющегося с небес чистого света ночного светила, впрочем, столь же одинокого, как и сам поэт. «Запад» здесь стоит в ином контексте – поэт обращается к родовым корням, которые тянутся как раз в те западные края, куда улетели попугаи (предки Ли Бо были сосланы на западную окраину Китая, откуда они бежали в тюркский город Суйе на территории современной Киргизии, где и родился будущий поэт, в пятилетнем возрасте перебравшийся с родителями в Шу).

 

Остров Попугаев

 

 

В былые годы попугаи здесь бывали

И дали имя острову на У‑реке,

Но позже улетели в западные дали[47],

А ветви так же зелены на островке,

Над лотосом туман, душист весенний ветер,

Парчою персиков укуталась волна.

Скитальцу даль пуста, один я в целом свете!

Так для кого ж светла сиротская луна?

 

 

760 г.