My Mother, My Mother, My Mother 7 страница

– Это изображение Talwādd, – ответил гипт, потупив топор, – то есть битвы, в которой драгоценный народ проводит все свое время: битвы за жизнь с телом горы. Talwādd– основа существования нашей культуры и нашего мира, ибо мы находимся в святая святых Тирда: в храме Работы.

Историк искусств в «принце Руни» быстро и высоко оценил барельефы в свете их художественной задачи, выключился и уступил место человеку, которому предстояло договориться с незваными гостями – да что там, со всем незваным миром! – об условиях дальнейшего сосуществования. Человек же с хорошим слухом в нем расслышал в Talwadd другую вечную священную войну и немедленно отключил в себе гуманитарное начало.

– Зачем вы раскололи принцессу? – спросил тогда принц Руни, который, как мы уже заметили, всегда задавал вопросы по существу.

– Она превратилась в камень и, значит, должна стать частью горы. Поэтому мы пришли за ней. Так хоронят всех дочерей, когда истекает их срок.

Винсент вздохнул, еще раз окинул взглядом монументальное резное полотно с застывшими как на критских росписях фигурами, изображение не имеющей начала и конца «битвы» гиптов. Нет, нельзя рассчитывать на помощь этого мира. И даже на его невмешательство рассчитывать не стоит. Если Ратленд не придет к Управляющей реальности с мечом, Управляющая реальность заявится к нему сама – стопорами. Она уже начала рубить его дом, а там, глядишь, дойдет дело и до чего‑нибудь посерьезнее. Тут словно в подтверждение его опасений предводитель гиптского отряда поднял голову к краю резного колодца, и Винсент с ужасом увидел невероятное: кресло великого адепта де Катедраля хотя и стояло по‑прежнему на трех ножках на полу кабинета Мерсии‑мэнор, четвертая повисла над колодцем, внутри которого располагалась сейчас вся группа действующих лиц. На всякий случай еще раз посмотрев вниз, Винсент убедился, что колодец с бесконечной спиралью резных картин уходит прямиком к центру земли, теряясь в хтонической тьме, и мэтр, облокотившийся на левую ручку кресла и углубившийся в отчет о ситуации на Балканах, мог просто сменить позу и…

Чтобы сохранить лицо, принц Руни чуть‑чуть помолчал, изо всех сил надеясь, что мастер алхимии не обернется, не сменит позу и в эти две секунды, за которые… надо было заставить этот мир бояться себя. Тогда он выхватил у гипта несокрушимый топор и, прежде чем охранники успели сообразить, что происходит, размахнулся и разрубил Абху надвое.

Гипты взвыли, вздрогнули огненные перья свечей. Пронзительно скуля, розовое яйцо попыталось срастись обратно, но не смогло – и, почернев и остыв, погасло. Пользуясь всеобщим шоком, лжепринц оглядел присутствующих и сказал:

– Если вы еще раз появитесь там, я уничтожу всё здесь.

После этого он бросил топор на землю и, не оглядываясь, влекомый все той же яростной срочностью, вернулся в зал своего дома, где сияющей грудой громоздились на полу останки гиптской принцессы. Сам не осознавая толком, что делает (темнота в голове потихоньку отступала, но все‑таки отступила пока не до конца), он поднял несколько больших кусков, вышел и, прогулявшись до частично разрушенного угла замка, вплавил в него фрагменты подземной жены так скоро и так просто, как мог. После этой странной церемонии полупогребения, как будто уравновесившей убийство, совершенное им в подземном царстве, ясность мысли вернулась к нему – и потому он, в свою очередь, решился вернуться к своему гостю. Он понимал, конечно, что перемещаться между мирами так запросто больше не сумеет: Ур увидел в нем настоящего врага и больше не собирался ни пускать его внутрь без битвы, ни объединяться с его миром так наивно и очевидно.

К счастью, увлеченный бумагами мэтр де Катедраль не заметил, что в доме происходили противоестественные явления. Колодец у него за спиной затянулся, и через минуту сменивший позу Адепт остался сидеть на поверхности земли. Однако Винсент Ратленд пообещал себе, что еще вернется в Ур – посмотреть, как идут дела у его новых знакомцев.

* * *

Итак, Ратленд вернулся к гостю, сославшись на пустяк, вроде рухнувшего на стену старого бука, и разговор возобновился, аккуратно обходя вопрос об алмазной статуе. Надо было понять нечто более важное – политические перспективы. Слово «война» всплыло снова. Войны в Европе тянулись постоянно – очагово, краями, углами, то на вечно неспокойных Балканах, то в связи с никак не унимавшимися турками. Но сейчас дело шло к большему.

Мэтр не соглашался (он заметил, что у его гостеприимного хозяина кровоточит угол глаза, но тот оперативно стер кровь). Державы договорятся, не зря же они входят в тесный джентльменский клуб цивилизованных наций. Снова гонять войска по Европе? Времена Наполеона прошли, и кто в своем уме станет мечтать о мировом господстве? «Дело не в господстве, – сказал Винсент, – есть и помимо него заманчивые призы. Суть ведь в разделе планеты, в сферах влияния. После Александра, Цезаря, Чингиса и Тимура не может быть мира, лежащего у ног кого‑нибудь одного. Вопрос лишь в том, кто будет стоять на вершине друг рядом с другом, пошире расставив локти; кто кого спихнет, кто потеснится, кто снова вскарабкается, чтобы встать рядом. Кто будет работать для кого противовесом. И договариваться на качелях, укрепленных на этой вершине, передельщики будут лишь о том, с каких земель кому снимать урожай и в каком порядке».

Де Катедраль вздохнул. Его ученик слишком много ездил, даже в течение академического года, слишком многое видел. Слишком решительные выводы делал он из того, что видел. Адепт догадывался: присутствие бывшего маэстро и будущего магистра в Китае на переломе веков и в России два года назад позволило ему узнать на практике то, что мэтр воспринимал из своего кабинета во Всех Душах в теории, а потому с определенной долей оптимизма. Ученик же поражал его тем, что оптимизма в нем не было вовсе, лишь бесконечная готовность что‑то менять. Если бы мог понять мэтр де Катедраль, что именно… и как.

– Хорошо, – наконец согласился Адепт. – Видимо, время точечных рекогносцировок прошло. Составьте мне полный отчет о происходящем. Максимально полный, такой, который сможет подтвердить или опровергнуть ваши или мои предположения, и тогда мы поймем, что делать. Я. Вы. Совет Торн. Те, на кого совет может повлиять.

– Вы настолько мне доверяете? – улыбнулся ученик. – Не опасаетесь, что я преподнесу информацию так, что она подтвердит мой взгляд, а не ваш?

Де Катедраль тяжело поднялся из кресла.

– Я вам… доверяю, – сказал он, и Винсент отчетливо услышал пропущенную частицу «не». – Но еще больше, – продолжил Адепт, – я доверяю вашей гордыне: она не позволит вам подгонять выводы, полученные в ходе исследований, под начальную посылку. Ведь нас рассудит… даже не история, а современность.

– Вы, наверное, правы, мэтр, – не смутился будущий магистр и добавил: – Как удачно, что сейчас каникулы.

Де Катедраль прощально поклонился. Идя из кабинета к дверям и далее, к воротам, собеседники молчали. Внезапно гость вспомнил:

– Что же вы решили делать со статуей?

– Пожалуй, продам по кускам, – пожал плечами Ратленд. – Не могу сказать, что слишком дорожу ей.

Алхимик вдумчиво покивал головой, как будто по размышлении и сам пришел к тому же выводу. Уже выходя из ворот, Адепт снова оглянулся на дом и некоторое время с сомнением смотрел на участок угловой башни, странно выделявшийся цветом – как будто от серой кладки кто‑то откусил кусок, а потом наскоро залатал похожим, но все‑таки иным камнем… с золотистыми прожилками, тихонько поблескивавшими в темноте.

Если бы Винсент умел, он бы покраснел. Но он не умел и поэтому смотрел на прекрасный чужеродный угол дома вместе с мэтром, сохраняя полную невозмутимость.

– Неудачный образчик реконструкции, – наконец проговорил хозяин Мерсии, поняв, что оставлять незаданный вопрос без комментариев невежливо, – кладка совсем развалилась.

– М‑да, – согласился Адепт. – Но это не самое страшное. У нас осталось два дела, мистер Ратленд. Во‑первых, я хотел бы, чтобы, осуществляя сбор информации, вы минимально пользовались своими… другими способностями. Это опасно. Для вас и для людей.

Произнося свою первую просьбу, мэтр задумчиво устремил взгляд к Темзе и не увидел, что на лбу его собеседника, недовольного попыткой ограничения свободы воли, углубилась вертикальная складка между бровей.

– И второе, – продолжил де Катедраль как ни в чем не бывало. – Недавно похищенные сокровища ирландской короны[136] никому не нужны – это простые фамильные побрякушки. А вот шлем из Саттон‑Ху, который, по слухам, прячется где‑то в окрестностях Хэдингтона, а по другим слухам, даже в одном из здешних зеленых холмов… тот самый, что мы с вами в разговоре упомянули лишь вскользь. Не обнаружен ли он кем‑нибудь, мистер Ратленд?

– Погребальный шлем англосаксонского короля Редвальда, упомянутого в хронике Беды Достопочтенного? Из Саттон‑Ху? – уточнил Винсент задумчиво. – Железо, крытое бронзой… изукрашенной, насечки, выложенные алыми камнями тяжелые брови, полная лицевая маска, очень эффектная форма, смешные пшеничные усики из золота и длинные наушные пластины? Недавно обнаруженный в описях кладов англов.

Де Катедраль кивал. Таких подробностей о шлеме, действительно «недавно обнаруженном в описях», никто не знал.

– Нет, – заключил Винсент с доброжелательной растерянностью. – Ни этот, ни подобный ему шлем мне в окрестностях не попадался. Я же не искал погребальных кладов. Да таких у нас в Британии пока и нет. А жаль: уж я бы нашел ему применение.

– Не сомневаюсь, не сомневаюсь, – пробормотал последний алхимик, направляясь к экипажу. – Уж вы бы нашли. Что ж, прощайте!

Возвращаясь, де Катедраль не мог отвести от своего ученика мысленного взора. Очевидно, что способности его слишком необычны, а сам он слишком горд, чтоб обучение у кого бы то ни было пошло ему на пользу – и хоть он совершенно искренне полагал себя учеником Адепта, оба понимали, что научиться тому знанию, которого он жаждет, единственный преобразователь не сможет. Но бывший дирижер явно не считал себя всемогущим: напротив, алхимик чувствовал в нем желание приумножить свои силы как будто для какой‑то решительной схватки. А как приумножает свои силы… достойный? Конечно, оружием, ведь суть оружия именно в том, чтоб сконцентрировать и увеличить энергию атаки в требуемой точке. Де Катедраль был абсолютно уверен, что мифический шлем Редвальда находится в доме, откуда он только что уехал, и не сомневался, что в обозримом будущем в нем окажутся и другие могущественные артефакты.

Тут таинственный председатель совета Торн вспомнил, как они несли по лестнице тяжеловесную статую, и засмеялся.

27. C’est ma guerre [137]

Великий алхимик был почти прав.

Проводив Адепта, будущий магистр вернулся в дом и, собрав драгоценные осколки статуи, перенес их в странную пустую комнату. В каждом его обиталище имелась такая комната – и в Синтре, и в Москве, даже в снимаемой квартире в Оксфорде, что уж и говорить о Мерсии‑мэнор. Такие пустые и мрачные небольшие помещения будут потом у нашего героя и в других домах. Почему? Автор догадывается, а читатель может принять за данность. В комнате не было света. В ней не было очага. Не было стола, стульев, книг… ничего, кроме нескольких вещей на специальных подставках. Винсент Ратленд, еще молодой человек двадцати одного года, довольно давно решил для себя, что ему недостаточно собственных способностей; что если людская история, фантазия и поиск истины наделяли предметы и вещества мистическими свойствами, то с этим надо что‑то делать. Киноварь, кровь, бумага, ртуть, сурьма, мышьяк, витекс, мандрагора, перстни, вода и чаша, омела, черный петух, корона, кинжал, погребальный шлем и редкий свиток, – все это в правильных руках работает.

Кто разделит истинную и добавленную ценность вещи? В поисках смысла Винсент был способен разобрать уникальный артефакт на крупицы и волокна. Посмотреть, где прячется Бог, подразумеваемые магические свойства, или какими там еще качествами люди наделяли предметы и вещества. Молодой преобразователь, подозревавший, что он «такой один», вскоре понял: сами по себе предметы не могут ничего, от них ничего не исходит. Любой человек не мог надеть шлем короля англов из Саттон‑Ху и стать царицею морскою: максимум, что он получил бы, – головную боль при несовпадении формы черепа. Но он, единственный созидатель, мог поймать на руку снежинку и почувствовать скрип поворачивающегося вокруг своей оси мира, мог посмотреть на каплю дождя на оконном стекле и распознать в ней мысли сидящего позади человека, мог сжать в пальцах лезвие травы и услышать, как оно кричит от боли, увидеть, как желтеет только что бывшее зеленым поле. Дело было не в вещах, а в нем.

Это была комната настройки. Здесь Винсент Ратленд исполнял функцию камертона, а мир, на земле которого он стоял ногами, – функцию резонатора. Пропуская через себя чистые ноты творения, он вместе с ними пропускал (иэто было наиболее мучительно) и гармонические призвуки, в которых видел многое из того, что было нечисто и неправильно.

Винсент вошел в помещение и положил кончики пальцев на шлем, который они только что обсуждали с де Катедралем. В темноте коротко вспыхнуло, как будто что‑то разорвалось в воздухе в геометрическом центре каменной каверны, и помещение наполнилось странным звуком. Как будто сам по себе зазвучал орган, тихо, но тяжело, тягостно, почти болезненно. Винсент развернулся к тускло отсвечивающей в темноте вещи. Он закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться на звуке, а может, еще и потому, что звук рвал, раздирал все его никуда не девающиеся боли, и ему надо было подождать, привыкнуть – к заледеневшей голове, к отнявшемуся запястью, к тому, что ноги не хотели его держать, как будто он опять находился на снегу Трубной площади, а не в своем доме. Ну что ж. Раз ноги не держали, он опустился на пол, взялся руками за голову.

Слушал и смотрел, как разбегаются от него рябью волны – в прошлое и в будущее, к небесным пастбищам и к огненным рекам Аида.

Он увидел солдат и офицеров, страшные механические машины войны, окопы и взрывы. Он услышал звук, с которым штык рвал ткань солдатских шинелей, а затем их тело. Он почувствовал, как впиваются пули – в этого юного француза, а потом вон в того белобрысого австрияка. Он вздрогнул, падая в ледяную океаническую воду, когда взорвалась несчастная «Лузитания», захлебнулся, идя ко дну вместе с экипажем субмарины, сначала немецкой, а потом английской. Он пронесся над сотнями тысяч погибших под французским городом Верден и вдохнул отравляющий газ под бельгийским городом Ипр. И наконец он закрыл глаза и погиб под городком Болимов неподалеку от Варшавы.

Ратленд поднялся на ноги, держась за стену, добрался до входа, вдохнул поглубже и пошел собираться. Можно ли отменить то, что он видел? Можно ли хотя бы сделать этого меньше? Винсент этого не знал, но был абсолютно уверен в том, что времени больше терять было нельзя: его и так уже потеряли довольно. Он привел себя в порядок, стер кровь с левой скулы, оделся, оседлал свой «Роллс» и отправился в путь.

* * *

Первой остановкой нашего героя стал оксфордский колледж Брэйзнос (названный так в честь дверного кольца, выполненного в форме бронзового носа), славное учебное заведение, известное в том числе самым старым в мире гребным клубом. Именно Бронзонос в свое время окончил сэр Артур Николсон, ныне посол Великобритании в России, кавалер орденов и носитель титулов без счету. Николсон сохранял весьма прочную связь с alma mater, и Ратленд не сомневался в том, что письмо ему передадут весьма оперативно. Вот что там было написано:

Dear Baron:

The contributor of this – who wishes to remain, for the present time, respectfully anonymous – must hasten you to bring to a culmination your discussions with Count Iswolsky. Your correspondent, who has the unseemly advantage of anonymity over you, must with mixed feelings of regret and relief advise you that he has access to facsimiles of certain private papers of your authorship in which you express disdainful doubt about the misguided and futile political… thrashing of some key figures of our age. While one does applaud the scalding wit and the merciless adequacy of your remarks, one also fears that among the people whom you have seen fit to chastise so, not everyone may be equally open to clever satire – especially some people rather highly placed; and so, albeit these papers are dated 1899 and addressed to a personal… acquaintance of yours, there is no doubt they will be read with a lot of interest today, with all the ruinous outcome to you personally that may reasonably be expected in such an instance of well‑meant vivisection. Your servant attaches a sample of your enlightened prose herewith, and will without hesitation release the remaining papers into the public domain unless you, Sir Arthur, expedite the negotiations with all haste and, to that end, meet with Count Iswolsky in Saint Petersburg no later than September 5th 1907 (he will be instructed to do likewise). If, on the other hand, you do as you are wont to do – honourably and rightly – you may expect to be rewarded and the author of this letter to remain

your faithful co‑worker in the cause of peace,

The Chinese Doctor of Li Hongzhang and Ci Xi [138]

Затем, сжимая сроки путешествия так, что Филеас Фогг[139] свалился бы со своего воздушного шара, будущий магистр пересек Ламанш и прибыл в Париж. Ему доводилось бывать во Франции, когда он жил в Синтре и ездил с оркестром по Европе, но сейчас Париж понадобился ему как плацдарм, с которого удобно как следует разглядеть Европу, топчущуюся в раздумьях о возможной войне. Разглядев ее и переговорив с разными таинственными людьми, наш герой переместился в Берлин (с 1871 года – столицу объединенной Германии). Там Ратленд действовал по той же схеме: рекогносцировка, встречи, отъезд. Следующая остановка случилась в Санкт‑Петербурге. Там‑то, в самой северной материковой столице мира, уже забывшей, что полтора месяца назад в ней стояли белые ночи, будущего магистра чуть не застали врасплох люди, решившие, что он связан… с теми, с кем он связан не был вовсе.

* * *

Август выдался промозглым и ветреным. Ветер трепал над столицей острые капли дождя, больно впивавшиеся в кожу, и жалко было того, кого выгнали во тьму непонятные дела. Чуть менее жаль было людей, ехавших на извозчиках или даже в редких авто, но и таких набиралось ночью двадцать пятого июля 1907 года немного. Над Фонтанкой сгущались грозовые тучи.

Прежде чем ступить на Аничков мост, люди, подъехавшие к Аничкову дворцу, выгрузились из обширного черного экипажа и в молчании, прерываемом редкими отрывистыми фразами, проверили разномастное оружие. Человек, собиравшийся вступить на мост с противоположной стороны Фонтанки, появился из ниоткуда. Был он безлошаден, одет в черное и плотно застегнут, судя же по тому, как по‑мальчишески пришелец окинул взглядом вздыбленную скульптурную группу, он был не прочь взобраться на бессмертное творение Клодта.

– Chevaux de Marly[140], – пробормотал одиночка сам с собой по‑французски и добавил по‑русски: – За это и люблю Москву‑матушку: после итальянского Кремля там ничего столь явно не копировали.

Но не для детских забав подкарауливали под луной человека, оглядывавшего знаменитую скульптурную композицию, четверо у Аничкового дворца. От группы отделился квадратный блондин в драповом пальто и подозрительной шляпе. Он уверенно вступил на мост и направился к середине, достав часы и посматривая вокруг. Его коллеги заняли выгодные позиции в начале моста. Им пришлось подождать: человек, укрывавшийся в тени клодтовского творения, не пошел навстречу подозрительной шляпе. Тщательно рассмотрев через мост противников, словно при свете дня, хотя было темно и беззвездно, неспешно докурил он черную пижонскую сигарету, в три быстрых мягких прыжка спустился на воду Фонтанки, перебежал по ней на другую сторону реки и там развернулся.

Оружием ходящий по воде незнакомец не пользовался. Постучав крышкой газетного окошка по двери дома 29/66 по Невскому, привлек внимание номера Первого, подождал у выхода, встретил подбегающего коротким ударом в кадык, разоружил, вытряхнул из него какие‑то бумаги, быстро связал его же клетчатым кашне и заткнул рот извлеченным из кармана его тужурки носовым платком. Номера Второго, взявшего на мушку мост слева, нападавший развернул на себя, вышиб пистолет, обозначил обманный удар вниз и, когда Второй рефлекторно согнулся, защищаясь, отвесил ему с оттяжечкой локтем в челюсть, а потом прибавил коленом по месту, куда был нацелен обманный удар, и – уже, видимо, из чистого хулиганства – приложил лбом о копыто клодтовского коня.

С Третьим вышла неувязка: поискав глазами связного, тот решил проведать коллегу напротив. Человек в черном, по‑видимому, решивший в эту ночь как следует размяться, отделился от парапета, похлопал противника, наклонившегося над лежащим товарищем, по спине, вышиб очередной дернувшийся в его сторону пистолет и, кинув Третьего куда‑то через плечо, отправил его лететь на мокрую землю прямо под колеса ехавшего по набережной авто. Из окошка авто высунулось честное шоферское лицо, и над ледяной рекой понесся поток речи – впору стенографировать самому русскому датчанину лейтенанту Далю, Владимиру Ивановичу. Колеса вжикнули вблизи, по счастью, Третьего не задев.

Только теперь встреча на мосту пошла, как было условлено, один на один. Детина в подозрительной шляпе обернулся к разрушениям, произведенным человеком в черном, и осторожно протянул руку. Человек в черном полез в складки своего одеяния. Записная книжка поменяла хозяев.

– Вот, Елисей, – произнес человек в черном. – Передайте это Извольскому лично в руки – как вы это сделаете, меня не заботит. И попробуйте только не выполнить условия. Эти ваши реки, подобные морям, и романтические каналы держат на себе только меня. Явитесь в следующий раз опять с… друзьями – несдобровать вам.

На скулах курьера заходили желваки.

– Я понял, мистер, но, знаете…

Но человек в черном сделал неопределенный жест рукой и был таков.