2020-06-12
43
– Когда мы разговаривали в прошлый раз, ты неплохо ориентировался в общепринятой системе счисления, – заметил Винсент.
– То было раньше, – сказал Дэньярри. – Теперь алмаз в моей голове потух, и у меня больше нет сил. Как ты нашел нас?
– У вас тут много золота и блестящих камней, пройти мимо было тяжело, – ответил Винсент с легкомысленностью, которой не чувствовал. И вдруг его осенило.
– Где твоя дочь? – спросил он.
– Теперь она в Нунлигране, – ответил Дэньярри, – здесь полегче дышится. Ты наказал перевести ее к морю, но все теплые моря заняты врагами. Я решил, что на берегу реки ей будет лучше. Она все никак не умрет.
– Вели доставить ее сюда.
– Нет, – отрезал Дэньярри. – Все будет иначе. Сделайте, чтоб он прекратился, – повелел он своим подданным с совершеннейшим отсутствием эмоций – как камень… которым он и являлся большую часть жизни. Гипты сдвинулись и подняли топоры.
Тогда Винсент достал Абху из кармана и для пущего эффекта поднял ее над головой, как Данко собственное сердце. Золотое сияние Матери облило его и окутало гиптов ласковым облаком. Дэньярри начал что‑то бормотать, и все гипты вокруг него тоже забормотали. Звук этот был неожиданно мелодичен и ритмичен, но представить себе, что производят его глотки живых существ, было чрезвычайно сложно. «Абха! – звали гипты все громче и громче, – мать золота, поющая ему, пой с ним, пой нам, – Абха, Абха, раскрой рукава правды!»
И Абха раскрыла рукава правды, и Винсент Ратленд, лжепринц Руни, самозваный представитель справедливого народа, прославленный органист и дирижер, оксфордский аспирант и историк искусств, в свободное время сотрудничавший с тайным европейским советом посвященных, услышал то, что, должно быть, слышали те несчастные, кому доводилось причаститься его настоящей музыки. Это было огромно, изначально и непонятно: в звуках этих и пении происходило что‑то болезненное для него и одновременно на очень, очень далеком уровне… правильное, как будто древние боги элементов договаривались о том, как им расположиться в земной коре, как будто тектонические плиты прилаживались друг к другу, чтоб сформировать первые континенты.
Когда мать золота допела, Дэньярри взял ее у лжепринца и спустился в пустой средний рукав реки по ступеням весьма торжественного вида. Винсент уже догадался, что последует за этим, и действительно: дружина горного царя спустилась следом за ним. Дэньярри прижал Абху к груди и, недолго поколебавшись, вступил в течение расплавленного серебра, а его воины последовали за ним нерушимым клином. Ни звука не донеслось до пришельца – только клубы дыма обозначили то место, где мучительно расплавился верховный гипт со своей гвардией.
– Зачем он спалил Абху? – пробормотал Винсент, как видим, снова не особенно впечатленный страшной картиной массового самосожжения.
Прошло совсем немного времени, и второе русло, коротко осветившись, заполнилось расплавленным золотом. Раскаленная желтая река наполнила ложе и последовала своим курсом, ничуть не мешая реке белой делать так же. Золото волновалось, как вода, образовывало на поверхности волнышки и водовороты, – оно было живым. Винсент был глубоко равнодушен к нему (испытывая уважение к солнечному металлу за многие свойства, как химические, так и культурно‑исторические, он не любил его за грязь: никто не поручится, что в золотой корпус ваших любимых часов на цепочке не вплавлена зубная коронка какого‑нибудь ограбленного мертвеца), но ничего подобного ему наблюдать не приходилось. Наступила кульминация: по телу черного обелиска опоясывающей спиралью пробежала тонкая молния, коротким пунктиром ударила в небосвод города… и тот озарился сиянием бесчисленных алых звезд.
Ратленд, в первый и последний раз увидевший рубиновое небо Нунлиграна, покачал головой и улыбнулся.
– Nigredo, albedo, – сказал он, – но rubedo невозможно без citrinitas[132], которое я у них украл.
Пора было идти. Вопреки ожиданиям, гипты не «высыпали на улицы» в торжественной процессии по поводу зажжения рубиновых звезд и прощания с правителем, только около некоторых домов появились одинокие фигуры. Где же найти принцессу? Винсент задумался. Очевидно, слияние белой и желтой рек имело для гиптов сакральное значение, и логично было предположить, что дом правителя находится неподалеку. Он огляделся. Поначалу ничто не привлекло его внимания, но, обшарив местность взглядом второй раз, он обратил внимание на невысокий дом, сложенный из длинных некрашеных бревен. «Дерево, – сказал он себе, – конечно же дерево: доставить его сюда должно быть куда сложнее, чем добывать камни в тысячах шахт!»
Внутренние часы подсказывали путешественнику, что времени у него совсем немного; тогда он пустился к необычному meoduhealle [133] почти бегом и, войдя внутрь, обнаружил за столом приятного вида женщину средних лет. Она сидела без движения и смотрела в окно.
– This can’t be right[134], – пробормотал он, но потом, быстро произведя в уме расчет, подхватил женщину на руки (она не сопротивлялась, похоже, находясь в полузабытьи) и вышел из длинного дома… на холме прямо перед Мерсия‑мэнор.
Было свежо и сумеречно. Узкий палец Темзы здесь не мог сравниться с великолепием алхимических рек Нунлиграна, но Винсент поймал себя на том, что в красоте хладнокровного английского осеннего пейзажа была спокойная честность, которой так недоставало тому придуманному миру. Женщина смотрела на реку во все глаза, и ветер трепал ее волосы.
– Это Маритим… или Ламарра? – прошептала она. (Она говорила на совершенно чужом всему земному языке, и Винсент с испугом осознал, что перестает его понимать.) – О, неужели это Камарг?
– Это… Англия, – чуть подумав, сказал он правду. – Раз уж я начал вас лечить, надо и заканчивать.
Он внес гиптскую женщину, по совместительству являвшуюся его женой, в дом и, отведя под ее содержание отдельную спальню, препоручил заботам миссис Тидлби.
Ангел Агнес
Полезность проделанного путешествия оставалась под вопросом, разве что Винсент отдал в Нунлигране старые долги. Он с болезненной ясностью понимал: видимой связи между происходившим в управляющей реальности и реальности настоящей установить не получается. Оставалось надеяться на какие‑то неподвластные и непонятные ему механизмы и параллели: спас умирающую принцессу там – спас умирающую принцессу здесь. «Надо было сидеть и держать Агнес за руку», – зло сказал он себе, а потом понял: поздно, уже поздно, он никогда не умел хранить даже самое дорогое, что у него было, своего ангела Агнес. Никогда не был рядом с ней, когда надо было держать ее за руку, – когда она пыталась покончить с собой и когда ее пожирала болезнь. По его вине. Он не вспоминал тот день, когда спас ей жизнь, и правильно делал: причина нападения и тогда крылась в нем, а пунктуально сводить дебет с кредитом было не в его стиле. Агнес стала его ангелом, а он оказался ее проклятием. В общем, выйдя из Ура с почти пустыми руками, если не считать принцессу, он уверился, что не застанет Агнес в живых.
Поэтому поздним июльским вечером 1907 года у ворот знакомого нам дома над Темзой в окрестностях Хэдингтона остановился моторизованный экипаж. (То был уже легендарный Rolls‑Royce «Silver Ghost», самая надежная по тем временам машина, первый «Роллс», появившийся на Острове, сначала для проверок на ужасающих трактах Шотландии, а потом для подобных же тестов на дорогах между Лондоном и Глазго. После возвращения «Серебряного привидения» из первой же успешной поездки в Глазго рекламная кампания сошла на нет, а «Роллс» пропал из поля зрения публики, потому что его купили. Именно эта машина затихла сейчас перед воротами Мерсия‑мэнор.) Пригнавший экипаж человек поднялся из‑за руля, коротко салютовал Ратленду, тот вернул ему приветствие, сел за руль сам и отправился в Уитби.
В Уитби Винсента встретили пустой дом и сад. Скорбная Пруденс, помнившая его по недавнему визиту, доложила, что мисс Корнуолл последнее время чувствовала себя «как обычно», да только на вторую ночь после визита мистера Ратленда тихо перестала дышать. Когда Пруденс вошла к ней в спальню наутро, Агнес, дескать, лежала в постели с открытыми глазами, озаряемая все той же ласковой и немного лукавой улыбкой, что отличала ее при жизни.
Но самым удивительным оказалось вот что. Когда Винсент справился о здоровье Питера, Пруденс, основной функцией которой в маленькой семье Агнес было следить за ребенком, удивленно округлила глаза: кто? Какой Питер, какой мальчик, какого 12 февраля 1901 года рождения? Умисс Корнуолл не было детей. Уж кто‑кто, а Пруденс это знала наверняка. Ей вот Агнес и дом велела заложить по своей смерти, а деньги послать родителям, и только Пруденс разберется с домашней экономией окончательно, сразу этим займется. Винсент смотрел в честные глаза верной Пруденс, не один год кормившей и обихаживавшей пропавшего ребенка, и думал, что так, наверное, даже хорошо – нет никакого Питера, а есть только дом… А он будет искать мальчика, которого Агнес назвала его младшим братом, мальчика, зачатого в насилии и чуть не уничтоженного в зародыше, мальчика с искристыми тигриными глазами отца – убийцы и наемника, погибшего в муках от его, Винсента, руки. Он не ощущал ни близости, ни душевной связи с этим ребенком. Может быть, потому что и не было у него этой самой души.
Ратленд сходил на могилу Агнес. То был усаженный фиалками скромный холмик с крестом на приходском кладбище. Винсент постоял над этим холмиком; он стоял над ним довольно долго, то ли пытаясь почувствовать что‑то, то ли не веря тому, что уже почувствовал, потом почему‑то рассмеялся, сел в машину и поехал в Окем.
Там, припарковавшись в тени раскидистого дуба, он долго, долго наблюдал за одним домом и наконец увидел не только тот женский силуэт, который ожидал увидеть, но и тот, увидеть который лишь надеялся. Второй силуэт помедлил, прежде чем войти в дом, и посмотрел в том направлении, где ждал и надеялся Винсент Ратленд. Но «Серебряного приведения» там уже не было.
Забегая вперед, скажем, что через год, как и положено, на месте могилы Агнес появилась белая мраморная плита и скульптура прекрасной девушки в молитвенной позе, укрытой волосами, как плащом. То была святая Агнесса – покровительница агнцев. Черты лица Агнес узнавались в ней, и улыбалась она точно так же – кротко и немного лукаво. Памятник прибыл от скульптора, пожелавшего остаться неизвестным. В сопроводительном письме он сообщал верной Пруденс, что эскизы, деньги и мрамор для работы были получены им от неизвестного адресата, в краткой прилагавшейся записке выражавшего уверенность: лучше него, этого скульптора, никто святую Агнессу не изобразит. Неизвестный адресат был прав.
Вскоре могила стала объектом паломничества: сюда приходили бесплодные женщины, матери, потерявшие детей, скорбные дамы, никому не говорившие, что именно их мучает. Священник приходской церкви знал, что святая Агнесса – покровительница женщин, подвергшихся насилию, и вопросов скорбным дамам не задавал. Приходили сюда и совсем молодые люди, по их замкнутому виду судя, как будто не очень счастливые. Наверное, были они сиротами и выпускниками разного рода приютов. Паломники, взглянув в мраморное лицо Агнессы, получали утешение, а белый мрамор деликатно окрашивался теплыми розовыми тонами на закате и рассвете. Можно было подумать, что Агнес жива.
Да она и была жива, конечно. Один Винсент Ратленд знал, что памятник не имеет никакого отношения к смерти бывшей монахини‑пекинки Агнес Корнуолл, и если что‑то и похоронено под ним в городе Уитби, то только смертельная болезнь его сестры Агнес.
Дом на холме
Что ж, расставшись с Агнес теперь уже навсегда, Винсент Ратленд вернулся домой и поднялся в кабинет. Он недолго подумал о неожиданном успехе предприятия и пропаже ребенка, но делать уже было нечего, и наш герой занялся непосредственными обязанностями. Однако вскоре его увлеченная работа над источниками Раннего Возрождения была прервана: обеспокоенная миссис Тидлби сообщила, что порученная ее заботам странная леди не отвечает ни на голос, ни на стук, а входить в комнату она почему‑то не решалась. Ратленд вздохнул, но не позволил себе роскоши закатить глаза, а немедленно направился к неожиданной гостье (помещалась она в дальнем крыле): действительно, давно пора уже было справиться о ее здоровье, объяснить, где она находится, и предложить различные варианты дальнейшего существования. Дойдя до комнаты гиптской принцессы, он постучал, затем громко позвал ее (словами «Моя дорогая гостья!»), затем постучал еще раз – все безрезультатно. Тогда он открыл дверь и заглянул внутрь.
В комнате горел ночник, но в остальном ничто не говорило о том, что помещение обитаемо. Хозяин усадьбы зашел внутрь, прикрыл дверь и повернулся к окну, где и увидел принцессу: она стояла чуть сбоку, видимо, вглядываясь в темную даль в поисках родины. Сказать точнее, что именно она делала, было затруднительно: даже привычный к необычайным зрелищам и событиям Ратленд был чрезвычайно озадачен тем, что его «дорогая гостья» превратилась в удивительного изящества скульптуру из какого‑то яркого переливающегося камня, судя по всему, драгоценного.
Убедившись, что трансформация окончательна, Винсент попытался сдвинуть статую с места. Через некоторое время ему это удалось; статуя ощущалась гранитным монолитом и весила, как чугунный мост. Чуть сдвинув скульптуру набок и надежно прислонив к стене, Ратленд задумался. Ему внезапно захотелось посоветоваться с кем‑нибудь по поводу подобного… бесподобного артефакта. Но с кем?.. Уж точно не с экономкой! Об этом размышлял он, неспешно возвращаясь в кабинет из дальнего крыла.
Здесь следует заметить, что пока Винсент учился и разыскивал Агнес, его отношения с советом Торн носили слегка отстраненный характер, как будто одно незаконченное предприятие не давало ему возможности всецело переключиться на другие. Когда же в «деле Агнес» была поставлена точка и наш герой что‑то для себя уяснил, его желание приложить себя к активной деятельности резко возросло. У читателя, наверное, уже давно возник вопрос: какого рода должна была быть эта активная деятельность? Иными словами, к чему вообще стремился Винсент Ратленд, исполнение чего счел бы если не выполнением своей жизненной программы, то по крайней мере ее составлением?
Автор должен с некоторым смущением признаться, что ответить на этот вопрос не вполне в его силах. Винсент Ратленд относился к числу людей, всю жизнь движимых долгом, и всю жизнь, сколь бы наполненной свершениями она ни была, вкладывающих в его искупление. Долг этот не обязательно понимать как арифметическую совокупность долгов поменьше (хотя и таких, как считал Ратленд, у него хватало): скорее это некая струна, протянутая через все существо и непрерывно, тревожно вибрирующая. Человек, которому дано многое, с одной стороны, знает, что с него многое спросится, а с другой – не имеет ни малейшего представления о том, где и когда это произойдет, и потому спешит заткнуть все щели, как будто находится на тонущем корабле, зачастую с похожими результатами.
Как помнит читатель из осенних событий 1905 года в Москве (когда Ратленд выиграл пари у статского советника Глебова), Винсент был не чужд концепции благотворительности. Но мы не упоминали о том, что к деньгам, которые в призрение актеров вложил Франц Георгиевич, сам он добавил ровно такую же сумму. Жертвовал он на благотворительные цели и до, и после этого… и вообще – возможно, не вполне в соответствии со сложившимся образом, – крупнейшей своей задачей Ратленд считал уменьшение суммы страдания, накопленного миром. Основная же сложность его миссии заключалась в том, что, одной рукой борясь с этим страданием, другой рукой он сам же умножал его – и впрямую, убивая, как ихэтуаней, и опосредованно, как в случае с Агнес.
После того как второй сознательный переход в Ур увенчался успехом, бывший дирижер задался вопросом: если этот удивительный и непонятный мир связан с ним некой метафизической пуповиной – после происшествия со статуей связь эта стала совершенно очевидна – нельзя ли как‑нибудь понять, откуда он взялся, и обратить его себе на службу?
Винсент решил, что ему может помочь сам председатель совета Торн. В конце концов, мэтр де Катедраль все чаще смотрел на ученика выжидательно. Поэтому Ратленд, обычно понимавший вопросы еще до того, как их задавали, через пару дней после обнаружения в спальне драгоценной статуи пригласил патрона из Всех Душ в гости в Хэдингтон, на высокий утес Мерсии‑мэнор – к разговору, который, как он справедливо полагал, должен был стать полезен им обоим.
Старинная усадьба привлекла к себе Винсента неспроста, как неспроста привлекла его когда‑то тьма Синтры и загадочное Патриаршье подворье в Крапивенском переулке. Люди (некий доисторический субстрат) жили на месте, которое позже стало Хэдингтоном, с каменного века, в веке железном устроили здесь организованное поселение, римляне обжигали здесь керамику, последовавшие за ними англосаксы хоронили своих вождей, а вождей никогда не хоронят где попало. С вот этих‑то саксонских времен и шло название Хэдингтона, холма Хедены, где стоял охотничий замок королей Мерсии[135].
Подчинившее себе половину мира Соединенное Королевство, империя, над которой никогда не заходило солнце, ткалось медленно и долго, и до того, как ему собраться из Великобритании и Северной Ирландии, надо было из составных частей (Англии, Шотландии и Уэльса) получить эту самую Великобританию, а до того – сложить вместе гептархию, семь отдельных государств (Уэссекс, Суссекс, Эссекс, Кент, Восточную Англию, Нортумбрию и Мерсию), чтоб получилась Англия, известная нам всем. Мерсия располагалась в центре острова Великая Британия, и исторические особенности происхождения поместья, которым завладел Винсент Ратленд, пожалуй, объяснят нам, почему мэтр де Катедраль, высадившийся из экипажа, утвердительно кивал, медля у ворот, и окидывал окрестность задумчивым взглядом. Название было весьма уместным и территориально, и идеологически: именно здесь по Темзе пролегала граница между Мерсией и Уэссексом. «Где бы еще поселиться Ратленду, как не на границе?» – подумал Адепт и вошел в открывшиеся перед ним ворота.
Дом, простоявший заброшенным не меньше века, был велик, высок и окружен добрым куском довольно хмуро выглядящего леса. Мэтр решил обязательно посмотреть на него с другой стороны Темзы, снизу, где виден будет и мистический холм, и без успеха пытавшееся спрятаться в огромных буках строение. Удивительно, но Ратленду не бывало пусто или одиноко в больших помещениях, и единственным его «тесным жильем» была квартирка в Санкт‑Петербурге, о которой мы даже и не упоминали – до такой степени она воспринималась им как что‑то временное, перекладное. Остальные его жилища были обширны, и многие ночи и дни, не занятые поездками или обязанностями вне дома, заставали будущего магистра путешествующим из одной комнаты в другую, от камина в кабинете к окну в гостиной, от библиотечной полки к креслу возле другого камина. Притом что это было самое большое обиталище нашего героя за всю его предыдущую жизнь, в доме не находилось больше никого, кроме Винсента Ратленда и его экономки. Поддерживать порядок, когда хозяин находился в Мерсии, было просто: несмотря на то что Винсенту ничего не стоило поставить кофейную чашку на книгу, усеять окрестности стола разрозненными бумагами, а уличный плащ, вернувшись в дом, кинуть на первое попавшееся кресло, в целом вещи предпочитали его слушаться, и в Мерсии‑мэнор царил порядок.
Винсент встретил своего гостя в дверях и провел в кабинет. Были произнесены необходимые вступительные фразы и подано строгое мужское угощение, после чего последний алхимик Э. де Катедраль и единственный созидатель Винсент Ратленд принялись анализировать события и подводить итоги.
…Очень много крушений пароходов, и гражданских, и военных. Причины иногда погодные, но часто, как сказали бы нынче, техногенные. Британские корабли гибнут наравне с американскими, австрийскими и французскими. «То ли еще будет», – замечает Ратленд, предполагающий, что на морских полях Марс с Нептуном вот‑вот найдут себе новые развлечения. В сентябре сойдет на воду «Лузитания», и у Винсента нехорошее предчувствие по поводу всего, что намерено бороздить океаны в ближайшее десятилетие. Недалеко до подводной войны.
Есть и другие новости: некая Мария Монтессори открыла в Риме первую школу для неимущих детей – Casa dei bambini, в Лондоне набирают силу суфражистки, и нашим собеседникам это нравится: пора дамам вылезти из корсетов и влезть в синие чулки, а публика привыкнет. Лингвисты работают над языком всеобщего общения – эсперанто, и хотя ни Адепт, ни его ученик не ждут от проекта прорыва, все, что направлено на единение, а не разграничение, их удовлетворяет. Ратленд сообщает патрону о трудах Гульельмо Маркони – скоро, скоро радиоволны понесутся из ирландского Клифдена в Глейс‑Бэй в Новой Скотии в Канаде. Кстати, об Америках: пятерка талантливых финансистов с Уолл‑стрит успешно преодолела опасный финансовый кризис, создав двадцатипятимиллионный пул для инвестирования в акции Нью‑йоркской биржи и тем самым задавив банковскую панику. В Америке вообще все хорошо. Развивается синематограф, и первого индейца с неиндейским именем Чарлз Кэртик выбрали сенатором. Но Америка далеко. Собеседникам важна Европа и Азия.
Ратленд – специалист по России. Поэтому он анализирует перспективы новой Думы, открывшейся там в марте. «Десять лет», – говорит он. Русские опять разгоняли сорокатысячную демонстрацию с помощью войск, эта страна еще долго не успокоится. Второй Гаагский мирный конгресс? (Собеседники, не глядя друг на друга, мирно курят: де Катедраль сигару, Ратленд сигареты.) Да, хорошо… хоть что‑то. Однако набирают силу анархисты, готовящие конгресс в Амстердаме. «Ерунда», – отрезает ученик. Учитель согласно кивает.
Беседа неспешно текла второй час. По берегам ее остались крестьянское восстание в Румынии, словацкая трагедия, унесшая жизни пятнадцати застреленных при освящении католической церкви людей, новая индуистская секта, название которой, как и имя ее свами, мы опустим, чтобы драматически не увеличить объем повествования… В какой‑то момент Ратленд прервался и, бросив на де Катедраля быстрый взгляд, спросил:
– Не хотели бы вы увидеть кое‑что необычное… даже по вашим меркам?
– Конечно, – отвечал Адепт, – с удовольствием. Я вполне доверяю вашему вкусу!
– Прекрасно, – кивнул Винсент, пригласив де Катедраля следовать за ним, и направился в дальнее крыло – в покои незадачливой гиптской принцессы. По пути великий посвященный с удовольствием осматривался и комментировал то, что видел, а Ратленд отвечал ему редко и не совсем впопад: его внезапно охватило смятение. Правильно ли он делает, что собирается посвятить кого‑то… чужого в секрет, со всей очевидностью открытый лишь ему одному? Но было уже поздно. Они дошли до комнаты, и Винсент, поколебавшись, распахнул перед своим гостем дверь. Адепт некоторое время смотрел на статую в молчании. Затем он обернулся к аспиранту и с всегдашней своей мягкой обходительностью сказал:
– Не могу понять, что это за камень: здесь слишком плохое освещение. Предлагаю снести этот великолепный chef‑d’œuvre вниз, в залу, и там рассмотреть поближе.
– Эта… скульптура весит не менее четырехсот фунтов, – предупредил его Ратленд.
– Ничего, я делаю утреннюю зарядку, – отвечал де Катедраль.
«Только ли зарядку?» – подумал Винсент. Ситуация превращалась в комическую, но отступать было уже поздно. Он аккуратно подхватил статую за голову, де Катедраль с неожиданной для его конституции энергичностью ловко и споро подобрал ее ноги, и вместе они довольно быстро перенесли каменное изваяние вниз, где установили прямо под низкой и весьма яркой люстрой, освещавшей просторный и высокий входной холл. Здесь де Катедраль извлек из кармана очки‑полумесяцы и стал с видом университетского профессора – кем и являлся, впрочем, в свободное от работы время, – изучать статую. Спустя пару минут он с неподдельным интересом спросил:
– Это вы сделали сами?
Винсент усмехнулся, чтоб не замяться (ибо этого с ним не случалось).
– Можно сказать, что я имел к этому самое непосредственное отношение, какое только возможно.
– Это один из наиболее любопытных артефактов, которые мне когда‑либо приходилось видеть, – заметил де Катедраль. Он хотел вначале сказать «самый любопытный», но передумал, чтоб не придавать разговору ненужного драматизма.
– Так что же это за камень? – настаивал Ратленд.
– Не возьмусь, конечно, утверждать со всей точностью, – пробормотал де Катедраль, – так как, во‑первых, геммологические мои дни остались далеко позади, а во‑вторых, даже и в эти дни с предметами и камнями подобного характера мне сталкиваться не приходилось. Но судя по всему, это монолитное тело, совершенно непонятным мне образом сплавленное из разных полудрагоценных и драгоценных камней, преимущественно алмазов. Я неплохо знаком с работой, которую вот уже не первое десятилетие ведет вэтом направлении сэр Уильям Крукс (задолго до вашего и даже моего приезда в Оксфорд он был суперинтендантом Рэдклиффской обсерватории), и слышал, что он будто бы был близок к искусственному синтезированию алмаза. Но, мой дорогой Ратленд, перед нами нечто совершенно неслыханное: модель живого человека, состоящая из драгоценных камней…
Он снял с носа очки и протер их, продемонстрировав таким образом, что находится в смятении. Помолчав, Адепт продолжил:
– Жаль, что никакой практической пользы из этой статуи нам не извлечь, – от слуха Винсента не ускользнуло, что де Катедраль изящно вписал себя в происходящее, но решил никак не комментировать. Тот закончил:
– В самом деле, показывать это никому нельзя, так как такого рода вещь существовать не может, а распилить такую удивительную красоту и продавать по кускам, как можно было бы поступить с более вульгарным куском породы – кощунственно…
На этом их разговор был прерван странным звуком, как будто в далеко не тонкое основание древней стены Мерсии‑мэнор кто‑то всадил топор, как в дерево. Дом ощутимо вздрогнул. Де Катедраль озабоченно посмотрел на Ратленда. Хозяин дома недоуменно развел руками, извинился, отвел Адепта назад в кабинет, к коньяку и сигарам, и вышел.
Богатства и битвы
Побеспокоенный хозяин Мерсии спустился вниз и дошел до южной башни. Было темно, но уже издалека он увидел, как странные коренастые фигуры, вооруженные сверкающими топорами, деловито вырубают из Мерсии‑мэнор доминанту. Быстро поравнявшись с агрессивно настроенной группой – это опять были гипты, конечно, – Ратленд холодно поинтересовался у них, отдают ли они себе отчет в том, что делают, изо всех сил надеясь, что его поймут. «В самом деле, – подумал он, – совершенно невозможно уже жить эдак на два мира».
От группы отделился один силуэт.
– Davmadrali Davmar guran, – сказал он весьма неприветливо.
Ратленд хотел ответить, что не знает этого языка, как вдруг… понял, что гипт сказал: «Корона ищет принцессу». Тогда, раздосадованный тем, что язык шахт нашел его вместе с носителями, Ратленд развернулся, ничего не отвечая, и пошел назад в дом (на языке крутились какие‑то странные слова и обороты, но он твердо решил не давать им воли). Как гипты попали сюда?..
Тем временем непрошеные гости следовали за ним организованной шеренгой. По‑прежнему обуреваемый сомнениями, практически негодуя, Ратленд открыл дверь и, подавив моментальный импульс пропустить гостей вперед, дошел до того места в зале, где свет пронизывал несчастную каменную принцессу и играл на ее прекрасных… гранях. До чего великолепна была эта статуя в своем безжизненном натуроподобии! Вот и гипты окружили свою бывшую соплеменницу и некоторое время стояли вокруг нее молча, как зачарованные… и вдруг, не говоря худого слова, опустили на статую свои сверкающие топоры – раз, и еще раз, и еще!.. Принцесса, которую просвещенный Катедраль предлагал сохранить в ее нечеловеческой и нетленной красоте, осыпалась на пол грудой ослепительных осколков.
У Винсента потемнело в глазах. Это случалось с ним крайне редко, но когда случалось, он потом не мог вспомнить, что натворил в минуту затмения, и потому чем старше он становился, тем реже позволял себе в упор смотреть на багровое солнце ярости. Однако сейчас произошло что‑то особенное: что‑то переломилось в нем. И вот, совершенно неожиданно для себя, он опять обнаружил вокруг каменный колодец, где ему уже приходилось бывать однажды – тот самый, где от несуществующего пола на две сотни футов поднимался по кругу бесконечный барельеф, бравший начало где‑то возле земного ядра. И снова стояли здесь на посту стражи, и снова они охраняли Абху, мать золота, вовсе не погибшую в алхимическом потоке, а умытую и возродившуюся, сокровенно покоящуюся в грубой ванночке из малахита. Вновь, как и в первый раз, только теперь – борясь с головокружительным приступом дежавю, «принц Руни» взошел на каменный пьедестал. На сей раз никто не пытался остановить его, напротив: гипт, явившийся с партией в Мерсию, поднялся вместе с ним и провозгласил:
– Ты вернул Абху, и мы верим тебе. Ты истинный принц Руни, о Сияющий супруг, и великий кудесник, равный Уго, о чьем могуществе гремят королевства.
– Здорово, – согласился истинный принц Руни и обвел взглядом барельеф, мучивший его своей загадочной красотой еще с прошлого визита. – Что за сюжет изображен тут на стенах? – спросил он, ругая себя за неуместное искусствоведческое любопытство.
