2020-06-12
66
Сейчас, матушка, я закончу рассказывать про этот список.
Когда через два года Анри вернулся, я снова заглянула в него. Почти BЈe имена там были вычеркнуты, очевидно, Анри повидался с этими людьми. Но зато на пустых местах появились два новых имени.
Капитан Лоррен, шедший под номером 1, был вычеркнут. Длинной чертой были вычеркнуты и Штаупиц, номер 2, и Пинто, и Матадор, и Жоэль де Жюган, причем все красными чернилами. Остались только Фаэнца и Сальданья. Под номером 8 был записан де Пероль, под номером 9 Гонзаго; оба они жили в Париже.
Матушка, я не видела его целых два года. Что делал он в течение этих двух лет, и почему его действия все время оставались для меня тайной?
Нет, не два года, два столетия, два бесконечных столетия! Не знаю, как мне удалось прожить столько дней без моего друга. Но если сейчас меня разлучат с ним, я нисколько не сомневаюсь, что умру. Все это время я жила в монастыре Воплощения. Монахини были добры со мной, но утешить меня они не могли. С отъездом моего друга улетучилась вся моя жизнерадостность. Я перестала петь, перестала улыбаться.
Но когда я снова увидела его, все мои страдания были искуплены. Кончилась моя бесконечная мука! Мой дорогой отец, мой друг, мой защитник вернулся ко мне, и у меня даже не было слов, чтобы высказать, как я счастлива.
После первого поцелуя он оглядел меня, и я была поражена выражением его лица.
— Вы уже выросли, Аврора, — сказал он, — и я даже не ожидал, что найду вас такой красавицей.
Значит, я была красива! Он считает, что я красивая! Красота — это Божий дар, матушка, и я в сердце своем возблагодарила Господа. Мне было то ли шестнадцать, то ли семнадцать лет, когда он сказал это. Я даже не представляла, что можно испытать такое счастье, когда тебе говорят: Вы красивы. До сих пор я не слышала от Анри таких слов.
В тот же день я вернулась из монастыря в наш старый дом. Но в нем все переменилось.
Нам с Анри уже нельзя было жить одним: я ведь стала барышней.
В доме меня встретили славная пожилая женщина Франсуаза Берришон и ее внук Жан Мари.
Франсуаза, увидев меня, воскликнула:
— Как она похожа на него!
На кого? Существовало, надо полагать, нечто, чего мне не полагалось знать, поскольку в определенном смысле со мной были исключительно сдержанны.
Я тогда подумала, и это предположение впоследствии еще более укрепилось во мне, что Франсуаза Берришон была когда‑то служанкой в нашей семье. Она, должно быть, знала моего отца и знает вас, матушка! Несколько раз я пробовала расспрашивать ее. Однако Франсуаза, которая обыкновенно весьма словоохотлива, стоило затронуть некоторые темы, становилась немой как рыба.
А ее внук Жан Мари был еще младше меня и ничего не знал. …
Мою милую Флор за все время моего пребывания в монастыре Воплощения я видела всего один‑единственный раз. Выйдя на свободу, я сразу же попросила найти ее. Но мне сказали, что она уехала из Мадрида. Это была неправда: через несколько дней я видела, как она пела и плясала на Пласа Санта. Я пожаловалась Анри, а он мне сказал:
— Не надо им было обманывать вас, Аврора, но они правильно сделали, что не привели к вам эту девушку. Запомните, существуют вещи, которые могут оттолкнуть от вас тех, кого вы должны любить.
Кого я должна любить?
Вас, матушка, прежде всего, вас! Но неужели вас огорчило бы то, что я сохранила привязанность к своей первой подруге, к той, которая спасла нас от смертельной опасности? Я не верю этому. Нет, не такую я вас люблю.
Мой друг преувеличил вашу строгость. Ваша доброта сильней вашей гордости. И потом я так вас буду любить! Неужели моя любовь оставит вам время на проявление суровости?
Итак, я стала барышней. Мне прислуживали. Малыш Жан Мари вполне мог сойти за моего пажа. Старая Франсуаза стала моей неизменной компаньонкой. Я уже была не так одинока, как когда‑то, но счастливей, чем прежде, не стала.
Мой друг переменился, его манеры стали совершенно иными; он был неизменно холоден, а иногда я замечала, что он печален. Казалось, отныне между нами воздвиглась некая преграда.
Я вам уже говорила, матушка, что добиться объяснения от Анри было невозможным делом. Он хранил свою тайну даже от меня. Скоро я догадалась, что он страдает и ищет утешения в труде. Со всех сторон его умоляли принять заказы. Мы жили в достатке, и даже богато. Мадридские оружейники, можно сказать, пускали работы Синселадора с аукциона.
Герцог Медина‑Сидония, фаворит Филиппа V, сказал: «У меня есть три шпаги; эфес у первой из золота, и я подарил бы ее другу; у второй — украшен алмазами, и я подарил бы ее возлюбленной; у третьей же — из черненой стали, но раз он чеканен Синселадором, я не отдам ее даже королю».
Шел месяц за месяцем. Меня охватила грусть. Анри заметил это и выглядел совершенно несчастным.
Окна моей комнаты выходили в огромные сады на задах калье Реаль. Самый большой и самый красивый парк принадлежал старинному дворцу герцога д'Оссуны, который был убит на дуэли придворным королевы господином де Фавасом. После смерти герцога дворец оставался пустым.
Но однажды я обнаружила, что во дворце подняты жалюзи. Пустые залы наполнились роскошной мебелью, на окнах висели драгоценные занавеси. В саду высадили цветы. Во дворце поселился гость.
Я была любопытна, как все затворницы, и захотела узнать его имя. А когда узнала, была потрясена: нового обитателя дворца д'Оссуны звали Филипп Мантуанский, принц Гонзаго.
Гонзаго! Но ведь это имя я видела в списке моего друга Анри. Это было второе имя из вписанных туда во время путешествия и четвертое из невычеркнутых: Фаэнца, Сальданья, Пероль и Гонзаго.
Я подумала, что Анри, несомненно, друг этого вельможи, и даже надеялась увидеть его.
На другой день Анри велел прибить на окнах моей комнаты жалюзи, которых до тех пор там не было.
— Аврора, — сказал он мне, — я прошу вас не показываться людям, которые будут прогуливаться в саду.
Признаюсь вам, матушка, что после такой просьбы мое любопытство только усилилось.
Сведения о принце Гонзаго получить было нетрудно: все только и говорили о нем.
То был один из самых богатых людей во Франции и личный друг регента. Он приехал в Мадрид с каким‑то доверительным поручением. Его принимали как посла, и у него был целый двор.
Каждое утро малыш Жан Мари приходил ко мне и рассказывал, о чем говорят в квартале. Принц был красив, у него были прекрасные возлюбленные, он швырял миллионы. Его сопровождали молодые гуляки, они компанией шатались ночами по Мадриду, забирались на балконы, били фонари, высаживали двери и колотили ревнивых покровителей красавиц.
Среди них был один, которому не исполнилось, наверное, еще и восемнадцати, истинный дьявол. Его звали маркиз де Шаверни.
Рассказывали, что у него щеки свежие и розовые, как персик, сам он миловиден, с длинными светлыми волосами, обрамляющими чистый белый лоб, и глазами, озорными, как у девушки, и у него еще даже не выросли усы. Он был самый ужасный из всех. При мысли об этом херувимчике сладко ныли сердца всех сеньорит Мадрида.
Сквозь щели жалюзи на моем окне я иногда видела в сени прекрасного парка Оссуны молодого изящного дворянина с несколько женственной внешностью, но уж он‑то совершенно не походил на этого повесу де Шаверни. Он выглядел таким скромным и целомудренным. К тому же он выходил на прогулку ранним утром. А де Шаверни после бурно проведенной ночи, надо думать, вставал поздно.
Этот юный дворянин то присаживался на скамейку, то ложился в траву, то, склонив голову, прохаживался с задумчивым видом, и почти никогда не выпускал из рук книгу. То был чрезвычайно прилежный молодой человек.
Навряд ли де Шаверни был так привержен к чтению.
Нет, такое и подумать было просто невозможно. Этот дворянин был полнейшей противоположностью де Шаверни, если только молва не оболгала самым постыдным образом юного маркиза.
Но молва молвою, а этот дворянин оказался тем самым маркизом де Шаверни.
Шалун, дьявол! Мне казалось, я влюбилась бы в него, не будь на свете Анри.
У него было доброе сердце, матушка, правда, испорченное теми, кто сбил его в столь юные годы с пути, но все же благородное, пылкое и щедрое. Наверное, однажды ветром отогнула край жалюзи, потому что он увидел меня и с той поры все время проводил в парке.
Во всяком случае, я удержала его от многих сумасбродств. В парке он вел себя кротко, как святой. Но тем не менее иногда отваживался поцеловать сорванный цветок и бросить его к моему окну.
Однажды он пришел с духовой трубкой, нацелил ее на жалюзи и очень точно забросил в щель между рейками записочку.
Если бы вы только знали, матушка, до чего это была прелестная записка. Он хотел жениться на мне и писал, что я вырву его душу из ада. Я едва удержалась от ответа, но ведь я совершила бы доброе дело. И лишь мысль об Анри остановила меня. Я даже не подала признаков жизни.
Бедняжка маркиз долго ждал, не отводя взора от моего окна; потом я увидела, как он утер глаза, на которые, видимо, навернулись слезы. Сердце у меня сжалось, но я проявила стойкость.
Вечером того дня я сидела на балконе витой башенки, что возвышалась на боковой стене нашего дома, стоящего на углу калье Реаль. С балкона была вида и широкая калье Реаль, и наша темная улочка. Анри запаздывал, я ждала и вдруг услыхала в темноте два негромких голоса. Я обернулась. У стены я заметила две фигуры. То были Анри и маленький маркиз. Вскоре голоса стали звучать громче.
— Да вы знаете ли, приятель, с кем разговариваете? — надменно бросил де Шаверни. — Я — кузен принца Гонзаго!
При этом имени шпага Анри, казалось, сама выскочила из ножен.
Шаверни обнажил свою и бесстрашно встал в боевую позицию. Этот поединок был бы до такой степени неравным, что я не выдержала и закричала:
— Анри! Анри! Он же совсем мальчик!
Анри тотчас же опустил шпагу. Маркиз де Шаверни поклонился мне, и я услышала, как он сказал:
— Надеюсь, мы еще встретимся?
Когда Анри через несколько секунд вошел в дом, я с трудом узнала его. У него было такое взволнованное лицо… Он не заговорил со мной, а принялся расхаживать по комнате.
— Аврора, — произнес он наконец каким‑то чужим голосом, — я не отец вам.
Я это знала. Я думала, он продолжит, и вся обратилась в слух. Но он замолчал и снова принялся расхаживать. Я заметила, как он вытер со лба пот.
— Что с вами, друг мой? — ласково спросила я его. Вместо ответа он задал мне вопрос:
— Вы знаете этого дворянина? Отвечая, я, наверное, покраснела.
— Нет, не знаю.
Но ведь это было правдой. После некоторого молчания Анри снова заговорил:
— Аврора, ведь я же просил вас держать жалюзи закрытыми, — и не без оттенка горечи в голосе добавил: — Я просил не ради себя — ради вас.
Я почувствовала себя уязвленной и осведомилась:
— Разве я совершила какое‑нибудь преступление, что должна все время прятаться?
— Это должно было случиться, — прошептал он, спрятав лицо в ладони. — Господи, сжалься надо мной!
Тогда я поняла только одно: я обидела его. По щекам у меня заструились слезы.
— Анри, мой друг! — вскричала я. — Простите меня! Простите!
— За что мне вас прощать, Аврора? — промолвил он, подняв на меня пылающий взор.
— За огорчение, что я причинила вам, Анри, — сказала я. — Я вижу, вы опечалены, и это моя вина.
Он остановился и вновь взглянул на меня.
— Пора! — прошептал он. После этого он сел около меня.
— Аврора, говорите открыто и ничего не бойтесь, — обратился он ко мне. — Единственное, чего я хочу в жизни, — вашего счастья. Вам будет нелегко уехать из Мадрида?
— С вами? — спросила я.
— Со мной.
— Я с радостью поеду куда угодно, где будете вы, мой друг, — ответила я, глядя ему в лицо. — Мне нравится Мадрид, потому что в нем живете вы.
Он поцеловал мне руку.
— А этот молодой человек? — с замешательством осведомился он.
Я засмеялась и рукой закрыла ему рот.
— Я прощаю вас, мой друг, — молвила я, — но только больше ни слова, и если вы хотите, давайте уедем.
Я увидела, как глаза у него увлажнились. Его руки готовы были раскрыться в объятия, но он страшным усилием справился с собой. Я думала, что он все‑таки поддастся чувству. Но он всегда владел собой. Он вновь поцеловал мне руку и произнес с чисто отеческой интонацией:
— Раз вы ничего не имеете против, мы уедем сегодня же вечером.
— И, разумеется, это ради меня, а не ради вас! — с неподдельным гневом воскликнула я.
— Да, ради вас, а не ради меня, — подтвердил он, откланиваясь.
Анри вышел. Я расплакалась.
«Нет, — думала я, — он меня не любит и никогда не полюбит!»
А между тем…
Увы, он старался обмануть себя. Он любил меня так, словно я была его дочерью. Он любил меня ради меня, а не ради себя. А я умру молодой.
Отъезд был назначен на десять вечера. Я с Франсуазой должна была ехать в почтовой карете. Анри вместе с четырьмя нанятыми им вооруженными людьми будет сопровождать нас. Он был богат.
Пока я собирала сундуки, сад Оссуны осветился праздничной иллюминацией. Принц Гонзаго этой ночью устраивал большое празднество. Я была исполнена печали, пала духом. И мне пришла мысль, что, наблюдая за развлечениями этого блистательного общества, я, быть может, обманула бы свою тоску. Матушка, вы знаете это общество. Наверно, его представители, когда страдают, могут предаваться подобным увеселениям и тем утешаться?
Я рассказываю вам о совсем недавних событиях. Все это происходило буквально вчера. Не прошло и нескольких месяцев с тех пор, как мы покинули Мадрид. Но мне кажется, будто прошла целая вечность. Что‑то произошло между моим другом и мной. Ах, матушка, вы мне так необходимы, чтобы излить перед вами сердце!
Мы отъехали точно в назначенный час, и как раз в это время заиграл оркестр под высокими апельсиновыми деревьями дворцового парка. Анри подъехал к дверце кареты и спросил:
— Аврора, вы ни о чем не сожалеете?
— Только о своей бывшей подружке, — ответила я.
Наш путь был заранее установлен. Мы поехали прямиком в Сарагосу, чтобы оттуда направиться к французской границе, пересечь Пиренеи у Венаска и спуститься к Байонне, где мы собирались сесть на корабль и отплыть в Остенде.
Анри было необходимо завернуть во Францию, потому что он должен был остановиться в долине Лурон между Люксом и Баньер‑де‑Люшоном.
Наше путешествие от Мадрида до Сарагосы не было отмечено никакими происшествиями. Без происшествий же прошел путь от Сарагосы до границы. И не посети мы после перехода через горы старинный замок Келюс, мне не о чем было бы вам рассказывать, матушка.
Но, не знаю даже, чем это объяснить, посещение замка стало одной из самых волнующих страниц моей жизни. Нет, мне не угрожала никакая опасность, ничего особенного со мною не произошло, но проживи я даже до ста лет, я никогда не забуду тех ощущений, которые родились у меня там.
Анри хотел поговорить со старым священником доном Бер‑наром, который был капелланом замка Келюс при последнем его владельце, носившем такую же фамилию.
Переехав границу, мы оставили Франсуазу и Жана Мари в деревушке на берегу Кларабиды. С нашими четырьмя охранниками мы расстались еще по ту сторону Пиренеев. Только вдвоем с Анри мы поехали на лошадях к странной возвышенности, которую в тех местах называют Ашаз и на которой возносятся черные укрепления замка.
Было холодное, унылое, правда, не туманное февральское утро. На горизонте высились снежные вершины, через которые мы вчера проехали, и кружевные их зубцы четко вырисовывались на фоне темного неба. На востоке светило бледное солнце, и заснеженные горы от этого казались еще белее.
Западный ветер постепенно натянул тяжелые тучи, повисшие, словно плотная завеса, за цепью Пиренеев.
Перед нами на востоке, вырисовываясь на блеклой синеве неба, высился на гигантском пьедестале черный гранитный колосс, замок Келюс‑Таррид.
Долго пришлось бы искать, прежде чем удалось бы найти сооружение, которое столь же красноречиво свидетельствовало о мрачном величии былых времен. Когда‑то этот смертоносный, разбойничий замок стоял здесь как часовой, подстерегая путников, едущих по долине. Его умолкшие фальконеты и онемевшие бойницы не были в ту пору безгласными, дубы не росли в его растрескавшихся башнях, стены не были одеты покровом влажного плюща, а его сторожевые башенки еще смотрели на мир грозными амбразурами, закрытыми нынче красноватыми или золотистыми кустами левкоев и львиного зева. Стоило взглянуть на него, и в голове сразу рождались тысячи грустных или страшных мыслей. Замок этот был величествен и ужасен. Из живших в нем, наверное, никто никогда не был счастлив.
В тех краях о замке существует много легенд, черных, как чернила. Вот одна из них: говорят, последний владелец его, которого прозвали Келюс‑на‑засове, убил двух своих жен, дочь, зятя. А перед тем его предки проделывали то же самое.
На плато Ашаз мы поднялись узкой, извилистой дорогой, которая когда‑то приводила к подъемному мосту. Через ров перекинут деревянный мост, но балки его изъедены червем, а от настила почти ничего не осталось. У въезда в него в нише стоит маленькая статуя Пресвятой Девы.
Сейчас в замке Келюс никто не живет. Его сторожит старый ворчун отвратительного вида, к тому же полуглухой и совершенно слепой. Он сказал нам, что нынешний владелец замка не приезжал сюда уже шестнадцать лет.
А владелец — принц Гонзаго. Обратите внимание, матушка, с некоторых пор это имя, кажется, начинает преследовать меня.
Старик сообщил Анри, что дон Бернар, давнишний капеллан замка, несколько лет как скончался, и не пожелал впустить нас в замок.
Я думала, что мы вернемся обратно; оказалось, нет, и скоро я поняла, что здешние места связаны у моего друга с каким‑то трагическим и трогательным воспоминанием.
Мы отправились перекусить в деревушку Таррид, крайние дома которой почти примыкают к замковым рвам. Ближе всего ко рву и разрушенному мосту, о котором я уже упоминала, стоит кабачок. Мы сели на две скамьи за убогий стол из букового дерева, и к нам подошла женщина лет сорока—сорока пяти, дабы услужать нам.
Анри внимательно взглянул на нее.
— Добрая женщина, — неожиданно обратился он к ней, — вы были здесь в ту ночь, когда произошло убийство?
Она выпустила из рук кувшин с вином и, вперясь в Анри недоверчивым взглядом, пробурчала:
— Да, похоже, и вы также были. Кровь застыла у меня в жилах, однако я испытывала непреодолимое любопытство. Что же такое здесь произошло?
— Возможно, — бросил Анри, — но вас, добрая женщина, это никак не касается. Я кое‑что хочу узнать. Я заплачу вам за это.
Подбирая осколки кувшина, она пробормотала несколько слов, которые мне показались странными:
— Мы заперли двери и закрыли ставни на окнах. Когда такие дела, лучше ничего не видеть.
— Сколько убитых нашли на следующий день во рву? — спросил Анри.
— Семерых, считая и молодого сеньора.
— А суд приехал?
— Приезжал Бальи из Аржелеса, уголовный судья из Тарба и еще другие. Да, суд приехал, он всегда приезжает, но как приехал, так и уехал. Судьи объявили, что наш старый господин был прав, и все по причине того вон нижнего окна, которое обнаружили открытым.
И она показала рукой на окно уже в самом рву, как раз под полуразрушенным мостом.
Я поняла, что судейские обвинили покойного молодого сеньора в том, что он хотел проникнуть через это окно в замок. Но почему? Я спросила женщину, и она так ответила мне:
— Потому что наша молодая барышня была богата.
О, это была горестная история, рассказанная в нескольких словах. Это нижнее окно так и влекло меня. Я не могла оторвать от него глаз. Возле него, надо думать, происходили любовные свидания. Я отодвинула деревянную тарелку, что стояла передо мной. Анри отодвинул свою. Он расплатился, и мы вышли из кабачка. Мимо двери проходила дорога, ведущая в ров. Мы пошли по ней. Эта женщина сопровождала нас.
— Вот здесь, — сказала она, указывая на столб, служащий опорой моста со стороны крепостной стены, — молодой сеньор положил своего ребенка.
— Значит, был ребенок? — воскликнула я.
Взгляд, который бросил на меня Анри, был настолько необычен, что я до сих пор не в силах найти ему объяснение. Вот так же порою самые обыкновенные мои слова вызывают у него какие‑то неожиданные чувства, которые мне кажутся беспричинными.
Это дало толчок моему воображению. Всю свою жизнь я тщетно искала объяснение тайн, окутывавших меня.
Ах, матушка, все рады смеяться над несчастными сиротами, которые повсюду видят знаки своего происхождения. А я вот считаю, что в этом инстинкте есть нечто провиденциальное и в высшей степени трогательное. Да, наше назначение — непрестанно искать и не прерывать этот тяжелый и неблагодарный труд. Ежели преграда, которую мы приподняли, вновь упадет и придавит нас, мы опять поднимемся, исполненные еще большего мужества, и так будет до часа, пока нас не охватит отчаяние. Но этот час будет часом смерти. О, сколько будет до наступления этого часа обманутых надежд, сколько химер, сколько разочарований.
Взгляд Анри словно говорил мне:
«Аврора, этот ребенок — вы!»
Сердце у меня лихорадочно забилось, и я уже другими глазами взглянула на старый замок.
Но Анри тут же спросил:
— А что стало с ребенком? Женщина ответила:
— Он умер.
НАКРЫВАЯ НА СТОЛ
На дне рва был луг. С того места, где мы стояли, если смотреть под арку разрушенного деревянного моста, над низким откосом рва были видны дома деревни Таррид и кромка леса. А справа над крепостной стеною высился кружевной шпиц келюсской церкви.
Анри долгим печальным взглядом обвел открывшуюся картину. Казалось, он пытается сориентироваться. Свою шпагу он держал й руке, словно трость, и чертил ею какие‑то линии на траве. Губы его шевелились, как будто он разговаривал сам с собой. Вдруг он указал пальцем туда, где стояла я, и воскликнул:
— Это здесь!
— Да, — подтвердила женщина, — как раз здесь мы и нашли тело молодого сеньора.
Я вздрогнула и попятилась. Анри спросил:
— Что же сделали с телом?
— Я слышала, что его перевезли в Париж и погребли на кладбище Сен‑Маглуар.
— Ну да, — как бы отвечая своим мыслям, промолвил Анри, — Сен‑Маглуар — родовое владение Лотарингского дома.
Выходит, матушка, несчастный молодой сеньор, убитый в ту страшную ночь, принадлежал к благородному Лотарингскому дому.
Анри опустил голову. Он о чем‑то думал. Я заметила, что время от времени он украдкой поглядывает на меня. Потом он попытался подняться по лесенке, что вела к въезду на мост, однако прогнившие ступени подламывались под его ногой. Он опять вернулся к стене и постучал эфесом шпаги в ставни, закрывающие окно.
Служанка, которая, словно чичероне, следовала за нами, пояснила:
— Они прочные и с той стороны окованы железом. После того как уехали судейские, окно ни разу не открывали.
— И что же вы слышали, добрая женщина, в ту ночь сквозь свои закрытые ставни? — поинтересовался Анри.
— О сударь, казалось, все бесы вырвались на свободу и сошлись здесь под стеной. Мы глаз не могли сомкнуть. Убийцы приехали днем и пили в нашем кабачке. Ложась спать, я подумала: «Да примет Господь в лоно свое тех, кто завтра не увидит восхода солнца!» Мы слышали звон стали, вопли, проклятья и два мужских голоса, которые время от времени восклицали: «Я здесь!»
Самые невероятные мысли возникли у меня в голове. Ведь мне же знаком этот клич или девиз. Еще в раннем детстве я слышала его из уст Анри, а потом нашла переведенным на латынь на печатях, наложенных на тот таинственный конверт, который мой друг хранит как величайшую драгоценность.
Анри был замешан в этой драме.
И только он может разъяснить ее мне.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда мы тронулись в обратный путь. На сердце у меня было тревожно. Я все оборачивалась, чтобы еще раз взглянуть на этого угрюмого каменного гиганта, высящегося на своем исполинском пьедестале.
Ночью мне снилась женщина в трауре, сжимающая в объятиях младенца и склоняющаяся над мертвенно‑бледным молодым человеком с кровавой раной на груди.
Матушка, не вы ли то были?
На следующий день на борту судна, которое уносило нас через океан и Ла‑Манш к берегам Фландрии, Анри сказал мне:
— Аврора, скоро вы все узнаете. И дай Бог, чтобы вы стали от этого счастливей!
Когда он говорил это, у него был такой печальный голос. Неужели, когда я узнаю свое происхождение, это может принести мне несчастье? Но даже если это так, матушка, я все равно хочу узнать вас…
Мы высадились с корабля в Остенде. В Брюсселе Анри получил большое послание, запечатанное печатями с французским гербом. Назавтра мы выехали в Париж.
Уже смеркалось, когда мы проехали под Триумфальной аркой, что стоит в конце Фландрской улицы и за которой начинается столица. Мы с Франсуазой сидели в карете. Анри ехал верхом впереди. Я погрузилась в собственные мысли, матушка. Что‑то мне подсказывало, что вы здесь.
Да, матушка, я убеждена, что вы живете в Париже. Я узнавала воздух, которым вы дышите.
Мы покатили по длинной улице, по обеим сторонам которой стояли высокие серые дома, потом свернули на узкую улочку, и она привела нас к церкви, стоящей посреди кладбища. Потом я узнала, что это церковь Сен‑Маглуар.
Напротив нее высился величественный дворец — дворец Гонзаго.
Анри спешился и, подав мне руку, помог выйти из кареты. Мы прошли на кладбище. Позади церкви, огражденная простой деревянной решеткой, стояла открытая ротонда; сквозь ее аркады видны были монументальные надгробия.
Мы вошли в ротонду. Лампадка, свисающая с ее свода, чуть рассеивала тьму. Анри остановился перед мавзолеем, на котором был изваян облик молодого человека. Анри поцеловал статую в лоб. И я слышала — слезы дрожали в его голосе, — как он промолвил:
— Брат, вот и я. Бог мне свидетель, я исполнил свое обещание.
Позади нас послышался шум. Я обернулась. Франсуаза Берришон и ее внук Жан Мари стояли на коленях за деревянной решеткой. Анри тоже преклонил колени. Он долго тихо молился, а, поднявшись, попросил меня:
— Аврора, поцелуйте это изваяние.
Я подчинилась, но спросила, почему я должна целовать его.
Анри открыл было рот, чтобы ответить, однако заколебался и наконец сказал:
— Потому что у него было благородное сердце и я любил его.
Я вторично поцеловала статую в ледяной лоб. Анри поблагодарил, взяв меня за руку и прижав ее к своему сердцу.
Ах, как он любит, матушка, когда любит! Наверно, суждено, что он не может меня полюбить!
Через несколько минут мы были в доме, где я и кончаю писать вам эти строки, дорогая моя матушка. Анри заранее снял его.
После того как я переступила порог этого дома, я ни разу не покидала его.
Я одинока, как никогда, потому что у Анри в Париже дел стократ больше, чем где бы то ни было. Я вижу его даже не при каждой трапезе. Мне запрещено выходить. Приближаться к окнам я должна с осторожностью.
Ах, матушка, если бы он был ревнив, я была бы счастлива подчиняться ему, укрываться, прятаться, сохранять себя для него одного! Но я помню, как он сказал в Мадриде: «Это не ради меня, а ради вас».
Да, матушка, это не ради него. Ревнуют только тогда, когда любят.
Я одинока. Сквозь щелку закрытых оконных занавесок я вижу суетящуюся шумливую толпу. Все эти люди свободны. Вижу дома на другой стороне улицы.
Каждый этаж занимает семья. Я вижу молодых женщин и смеющихся детей. Они счастливы. А еще я вижу окна Пале‑Рояля; часто по вечерам они бывают освещены: это регент устраивает празднество. Подъезжают придворные дамы в каретах, у дверец которых гарцуют красивые кавалеры. До меня долетает бальная музыка. Иногда я всю ночь не могу уснуть. Но если бы только он проявил ко мне нежность, если бы сказал хоть одно ласковое слово, я, матушка, обо всем бы забыла и была бы счастлива.
Вы можете счесть, что я жалуюсь. Только не подумайте, матушка, будто мне чего‑то недостает. Анри безмерно добр и предупредителен со мной. А можно ли вменить ему в вину, что он уже давно со мною холоден?
И вот, матушка, какая мысль мне иногда приходит. Зная рыцарственную деликатность его сердца, я думаю, что по происхождению я выше его, и по богатству, наверное, тоже. Это отдаляет его от меня. Он боится меня полюбить.
О, если бы я была уверена в этом, с какой радостью я отказалась бы от своего богатства и растоптала свое происхождение! Что значат преимущества высокого рождения в сравнении с сердечным блаженством?
Матушка, неужели, если бы вы были бедны, я меньше любила бы вас?
Вот уже два дня, как к Анри приходит горбун. Но я еще не рассказывала вам про этого таинственного гнома, единственное живое существо, которое вхоже в наше уединение. Горбун в любое время заходит к нам, то есть к Анри, в комнату на втором этаже. Все видят, как он входит и выходит. Соседи по улице воспринимают его чуть ли не как домового. Никто никогда не видел Анри и его вместе, но они неразлучны! Таково мнение кумушек с Певческой улицы.
И впрямь, никого еще не связывали столь странные и таинственные узы. Мы, я имею в виду Франсуазу, Жана Мари и себя, ни разу не видели одновременно этих неразлучных друзей. Они целыми днями сидят взаперти в комнате наверху, потом один из них выходит, а второй остается охранять уж не знаю какое неведомое сокровище. Мы здесь живем добрых две недели, но, невзирая на обещания Анри, мне известно ничуть не больше, чем в день приезда.
И вот что я хочу вам рассказать: как‑то вечером горбун посетил Анри и остался. Всю ночь они провели, запершись, вместе. Наутро Анри был печальней, чем обычно. За завтраком разговор свернул на вельмож и высокопоставленных дам. Анри с нескрываемой горечью заметил:
— У тех, кто поднялся слишком высоко, слегка кружится голова. Не стоит рассчитывать на признательность принцев. И к тому же, — опустив глаза, продолжал он, — разве всякую услугу можно оплатить этой презренной монетой, признательностью? Если знатная дама, ради которой я рисковал бы своей честью и жизнью, не смогла бы меня полюбить оттого, что она по положению выше меня, я тотчас бежал бы куда глаза глядят, лишь бы она не смогла оскорбить меня своей признательностью.
Матушка, я уверена, что горбун рассказывал ему про вас. Да, это действительно так. Он рисковал ради вашей дочери и честью, и жизнью. Он сделал больше, стократ больше: он отдал вашей дочери восемнадцать лет своей благородной молодости. Чем заплатить за столь безмерную щедрость?
Матушка, но ведь он заблуждается, правда? О, как бы вы полюбили его, как бы презирали меня, если бы я не отдала ему все свое сердце, за исключением той части, что принадлежит вам! Я не осмелилась сказать ему это, так как в его присутствии что‑то порой мешает мне говорить. Я чувствую, что сейчас я робею перед ним иначе, но гораздо чаще, чем в детстве.
Нет, то не была бы неблагодарность, то была бы низость! Я всем обязана ему: он меня спас, он меня воспитал. Чем была бы я без него? Горсточкой праха в могиле без креста…
И какая мать, будь она даже герцогиня или родственница короля, не гордилась бы, имея зятем шевалье Анри де Лагар‑дера, самого прекрасного, самого отважного и самого верного из людей?
Разумеется, я всего лишь бедная девушка и не могу судить о великих мира сего: я не знаю их, но неужто среди этих вельмож и знатных дам отыщется настолько извращенное сердце, настолько растленная душа, чтобы велеть мне:
— Забудь своего друга Анри…
Я схожу от этого с ума, матушка, и сейчас чудовищная мысль бросила меня в холодный пот. Я сказала себе: «Если моя мать…»
Но упаси меня Боже выразить эту мысль в словах. Это было бы кощунством.
Нет, вы — такая, какой я представляю вас в мечтах и какой боготворю. Вы расцелуете меня и улыбнетесь. И какое бы высокое имя ни даровало бы вам небо, у вас есть нечто стократ лучшее, чем имя, — ваше сердце. Этой своей мыслью я чуть было не оскорбила вас, и я припадаю к вашим ногам, умоляя простить меня.
Ну вот, стало темно, ничего не видно; я откладываю перо и закрываю глаза, чтобы мысленно увидеть ваше ласковое лицо. Придите, любимая матушка, придите…»
Таковы были последние слова записок Авроры. Она любила эти листки, они были ее друзьями. И, запирая их в шкатулку, она прошептала:
— До завтра…
Уже совсем стемнело. На другой стороне улицы Сент‑Оноре в домах зажегся свет. Осторожно отворилась дверь, и в светлом прямоугольнике дверного проема, потому что в соседней комнате горела лампа, возникло простоватое лицо Жана Мари Берришона.
Жан Мари был сыном того самого юного пажа, с которым мы встретились в первых главах этого повествования, когда он привез шевалье де Лагардеру письмо от де Невера. Паж стал солдатом и погиб, а у его матери остался внук.
— Барышня, — обратился Жан Мари к Авроре, — бабушка спрашивает, где накрывать стол — здесь или в зале.
— Который час? — осведомилась Аврора, внезапно вырванная из мечтаний.
— Час ужина, барышня, — ответил Берришон.
«Как он задерживается!» — подумала Аврора и сказала:
— Накрой здесь.
— Да, барышня.
Берришон принес лампу и поставил на камин. Из кухни, что соседствовала с залой, донесся басовитый голос Франсуазы:
— Малыш, занавески плохо закрыты, задерни их! Берришон незаметно передернул плечами, однако поспешил исполнить приказание бабушки.
— Право слово, — пробормотал он, — можно подумать, будто мы боимся попасть на галеры.
Положение Берришона в каком‑то смысле было схоже с положением Авроры: он ничего не знал, но страшно хотел узнать хоть что‑то.
— А ты уверен, что он не вошел с задней лестницы? — осведомилась Аврора.
— Да можно ли хоть в чем‑то быть у нас уверенным? — ответил вопросом на вопрос Жан Мари. — Вот горбун вечером пришел. Я его видел и пошел подслушать под дверью.
— Да как ты посмел? — возмутилась Аврора.
— Должен же я был узнать, вернулся мэтр Луи или нет. Не подумайте, что это я из любопытства.
— Что‑нибудь ты слышал?
— Ничегошеньки.
Берришон постелил на стол скатерть.
— Но куда же он мог пойти? — неожиданно спросила Аврора.
— Ах, барышня, это известно только горбатому, — заметил Берришон. — И все‑таки странно, что такой стройный человек, как господин шевалье, то есть я хотел сказать мэтр Луи, принимает у себя этого кривулю, скрученного, как пробочник. Мы все в полном недоумении. Он приходит через заднюю дверь, уходит когда вздумается…
— Но разве мэтр Луи не хозяин здесь? — попыталась возразить Аврора.
— Да уж хозяин, хозяин, — буркнул Берришон. — Он волен приходить, уходить, запираться с этим своим уродцем, ему хоть бы что. И неважно, что соседи вовсю чешут языки.
— Вы слишком много болтаете с соседями, Берришон, — заметила Аврора.
— Я? — возмутился мальчик. — Господи, как вы можете такое говорить! Значит, я болтун — выходит, так? Вот уж спасибо. Вы слышали, бабушка, — крикнул он, высунувшись в двери, — меня назвали болтуном!
— Я уже давно это знаю, — ответила славная женщина. — А к тому же ты еще и лентяй.
Берришон скрестил руки на груди.
— Ну что ж, хорошо, — объявил он. — Раз я — собрание всех пороков, меня надо повесить, и ждать, видно, этого недолго. А ведь я ни с кем ни разу и словечком‑то не перемолвился. Просто, проходя по улице, я слушаю, что говорят люди. Разве это преступление? А вот слышали бы вы, что они говорят! Но чтобы я вступил в разговор с этими лавочниками?! Вот уж чего не бывало, того не бывало. Я, слава Богу, понимаю свое положение. Но, — уже тише промолвил он, — не могу же я запретить людям задавать мне вопросы.
— Так тебе задают вопросы, Жан Мари?
— И еще сколько, барышня!
— А какие вопросы?
— Весьма затруднительные.
— Но о чем же все‑таки тебя спрашивают? — потеряла терпение Аврора.
Берришон засмеялся с невинным видом.
— Да обо всем. Кто мы такие, чем занимаемся, откуда приехали, куда уедем, сколько вам лет, сколько лет господину шевалье, то есть я хотел сказать мэтру Луи, французы ли мы, католики ли, собираемся ли мы обосноваться здесь, чем нам не понравилось то место, откуда мы уехали, поститесь ли вы, барышня, по пятницам и субботам, к какому священнику ходите на исповедь — в церковь Сент‑Эсташ или Сен‑Жермен‑л'Оссеруа.
Жан Мари перевел дыхание и затараторил дальше: — И то, и се, и это, и другое: почему мы поселились именно на Певческой улице, а не на какой‑нибудь еще, почему вы никогда не выходите из дому. Говоря на эту тему, госпожа Муанре, повитуха, сказала Гишардихе, что у вас одна нога сухая. А еще интересуются, почему мэтр Луи так часто уходит, почему горбун… Ах, — махнул Жан Мари рукой, — а уж горбун их так занимает! Мамаша Балао сказала, что у него такой вид, словно он якшается с нечистым.
— И ты, Берришон, сплетничаешь с ними! — укоризненно произнесла Аврора.
— Вот уж неправда, барышня! Кто‑кто, а я умею держать язык за зубами. Но вы бы только послушали их, особенно женщин. Господи Боже, уж эти мне женщины! Да что там говорить, стоит мне выйти на улицу, и у меня сразу начинают гореть уши. «Эй, Берришон, херувимчик! — кричит мне лоточница, что торгует напротив. — Иди‑ка отведай моего сиропа!» Надо сказать, барышня, он у нее очень вкусный. «Нет, этот ангелочек съест у меня немножко бульона!» — вступает трактирщица. А следом за ней торговка маслом, и та, что починяет скорняжные изделия, и даже сама прокурорша. Вот так‑то! А я шагаю гордый, как подручный аптекаря. Гишардиха, Муанре, Балао, лоточница напротив, торговка маслом, скорняжница и все остальные только зря стараются. Но им хоть бы что. Вы бы послушали, барышня, как они ко мне липнут, — вновь рассмеялся Берришон, — и вам тоже стало бы смешно. Представьте себе эту Балао, тощую, черную, с очками на носу. «А она милашка и хорошо сложена». Это она про вас, барышня. «Ей, наверно, лет двадцать, да?» — «Не знаю!» — произнес Берришон не своим голосом, и опять перешел на фальцет: «Да, что она милашка, то милашка, — а это вступает Муанре, — и просто невозможно поверить, что она — племянница простого кузнеца. Ведь она ему племянница, цыпленочек, да?» — «Нет!» — рявкнул опять же басом Берришон.
И тут снова пропищал фальцетом: «Ага! Значит, она ему дочка? Так, ягненочек?» — «Нет!» Д барышня, хочу пройти, но как бы не так! Они окружают меня. Гишардиха, Дюраниха, Морен, Бертан… «Но раз она ему не дочка, то, значит, жена?» — «Нет!» — «Младшая сестра?» — «Нет!» — «Как! Не жена, не сестра, не дочь? Тогда, наверно, сиротка, которую он подобрал и воспитал из милости?» — «Нет! Нет! Нет!» — заорал во весь голос Берришон.
Аврора закрыла его рот ладонью.
— Берришон, ты солгал, этого не следовало делать, — тихо и печально промолвила она. — Я ведь и вправду сирота, он подобрал меня и воспитал из милости.
— Ну вот еще! — возмутился Жан Марк
— В следующий раз, когда они будут спрашивать тебя, так и ответь. Я вовсе не стыжусь. Зачем же скрывать благодеяния моего друга?
— Но, барышня…
— Разве я не девушка без роду и племени? — задумчиво продолжала Аврора. — Без него, без его благодеяний…
— Вот услышал бы это мэтр Луи, как он велит себя называть, то‑то бы рассердился, — объявил Берришон. — Из милости! Благодеяния! Да как у вас язык поворачивается, барышня?
— Слава Богу, про него и про меня не говорят ничего другого, — почти прошептала девушка, и ее белоснежное лицочуть‑чуть порозовело.
Берришон придвинулся к ней.
— Знаете, барышня… — неуверенно пробормотал он.
— Да?
— Нет, ничего…
— Говори, Берришон!
Мальчик не решался, и тогда она властным голосом произнесла:
— Приказываю тебе говорить! Ну, я жду!
Опустив глаза, Берришон мял салфетку, которую держал в руках.
— Ладно, — промямлил он. — Только это все сплетни, обычные сплетни. Они говорят: «Все понятно. Он слишком молод, чтобы быть ее отцом. Он ее так прячет, и поэтому он ей не муж…»
— Продолжай! — приказала Аврора, на лбу у которой выступили капельки пота.
— А если он — не отец, не брат, не муж…
Аврора закрыла лицо ладонями.
МЭТР ЛУИ
Берришон горько раскаивался, что начал этот разговор. Он с ужасом смотрел, как грудь Авроры содрогается от рыданий, и думал:
«Вот вошел бы он сейчас!»
Аврора стояла, опустив голову. Волосы упали ей на ладони, и сквозь пальцы сочились слезы. Когда она вскинула голову, глаза ее были влажны, но к щекам опять прилила кровь.
— Если он — не отец, не брат, не муж бедной сироты, — медленно, чеканя каждое слово, заговорила девушка, — и зовется Анри де Лагардер, значит, он — ее друг, ее спаситель и благодетель. О! — воскликнула она, воздевая руки к небу. — Даже само их злословие доказывает мне, сколь он выше других! Они его подозревают, потому что поступают так, как не поступит он. Я его и без того люблю, но теперь, благодаря им, стану боготворить.
— Правильно, барышня, — закивал Берришон, — боготворите его, и пусть они лопнут от злости!
— Анри, — прошептала Аврора, — единственный человек на свете, который защищал и любил меня.
— Ну, насчет любви, — подтвердил Берришон, вернувшийся к своим обязанностям, о которых он временно забыл, и продолжавший накрывать на стол, — тут вы можете быть спокойны, это я вам говорю. Каждое утро мы с бабушкой видим это. «Как она провела ночь? Спокойно ли спала? Не грустила ли вчера? Не было ли у нее каких‑нибудь желаний?» И ежели нам удалось угадать какое‑нибудь ваше желание, он бывает так рад, так счастлив! Да что там говорить, он вас любит!
— Да, — подтвердила Аврора, отвечая собственным мыслям, — он добр и любит меня, как собственную дочь.
— И по‑другому тоже, — с хитрой гримасой ввернул Берришон.
Аврора покачала головой. Эта тема была так желанна ее сердцу, что она даже не подумала ни о возрасте, ни о положении собеседника.
Жан Мари Берришон, накрывающий для нее стол, в этот момент стал чем‑то вроде ее наперсника.
— Я все время одна и все время грущу, — промолвила она.
— Ну, барышня, как только он войдет, к вам сразу вернется улыбка, — возразил мальчик.
— Настала ночь, — продолжала Аврора, — а я все жду его, и так каждый вечер, с тех пор как мы приехали в Париж.
— Да полно вам, — бросил Берришон. — Это потому, что здесь столица. Ну вот, я накрыл стол. Бабушка, ужин готов?
— Да уж с час как готов, — пробасила на кухне Франсуаза.
Берришон почесал в затылке.
— Я готов голову дать на отсечение, — пробормотал он, — что мэтр Луи наверху с этим чертовым горбуном. Надоело мне смотреть, как барышня из‑за этого мучается. Если бы я осмелился…
Он прошел через залу и ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей к покоям мэтра Луи.
— Конечно, это запрещено, — размышлял он вслух, — и мне не хотелось бы увидеть господина шевалье в гневе, как в прошлый раз. Всесильный Боже! И все же, барышня, — обратился Жан Мари к Авроре, — я не понимаю, почему он все‑таки прячется? Это же вызывает пересуды. Да будь я на месте соседей, я, хоть вовсе не любитель чесать языком, говорил бы, как они: «Он — заговорщик» или «Он — колдун».
— А они так и говорят? — удивилась Аврора. Вместо ответа Берришон расхохотался.
— О Господи! — воскликнул он. — Если бы они знали, как я, что у него наверху. Кровать, сундук, два стула да на стене висит шпага — вот и все. Правда, что в запертой комнате, я не знаю, — поправился он, — там я видел только одну вещь…
— Какую? — заинтересовалась Аврора.
— Да ничего особенного. Дело было вечером, и он позабыл опустить язычок, который закрывает с той стороны замочную скважину.
— И ты посмел заглянуть в нее?
— Бог мой, барышня, это вышло совершенно случайно. Я поднялся, чтобы по вашей просьбе пригласить его, и вдруг в скважине виден свет. Ну, я и глянул в нее.
— И что же ты увидел?
— Да говорю вам, ничего особенного. Горбуна не было. Господин шевалье сидел за столом. На столе стояла шкатулка, маленькая шкатулка, с которой он никогда не расставался в дороге. Мне всегда страшно любопытно было узнать, что он в ней держит. В нее могло бы поместиться немало двойных пистолей, но, оказывается, у мэтра Луи там вовсе не пистоли, а бумажный конверт, такой, знаете, квадратный, похожий на письмо, а с него свешиваются три печати красного воска, размером каждая с экю в шесть ливров.
По описанию Аврора узнала конверт, но промолчала.
— Еще немного, — продолжал Берришон, — и мое любопытство мне дорого бы обошлось. Видно, я наделал шума, хотя и был осторожен. Он пошел открыть дверь. Времени у меня оставалось только броситься вниз по лестнице, и я упал и отбил себе крестец: он у меня, если дотронуться, до сих пор еще болит. Но теперь я закаялся подсматривать… Но ведь вам, барышня, все позволено, вам бояться нечего, и я вам вот что скажу: мне бы хотелось, чтоб сегодня ужин был пораньше. Очень мне охота посмотреть, как гости съезжаются в Пале‑Рояль на бал. Может, вам подняться и позвать его своим ласковым голосом?
Аврора опять промолчала.
— Вы видели, — продолжал Берришон, не любивший чесать языком, — как весь день сегодня проезжали повозки, полные цветов и зеленых гирлянд, фургоны с фонариками, печеньями и напитками?
И Берришон облизнул языком губы.
— У, там будет такая красота! — воскликнул он. — Если бы я там оказался, уж я вдоволь бы угостился!
— Берришон, ступай, помоги бабушке, — велела ему Аврора.
«Бедная барышня, — думал, удаляясь, Жан Мари, — она просто умирает от желания пойти потанцевать».
Аврора задумчиво оперла голову на руку. Нет, она вовсе не думала ни о бале, ни о танцах. Она мысленно говорила себе:
«Позвать его? А какой смысл? Я уверена, его там нет. С каждым днем он приходит все позже и позже. Я боюсь, — вздрогнула она, — даже думать обо всем этом. Эта тайна меня приводит в ужас. Он запретил мне выходить, выглядывать на улицу, принимать кого бы то ни было. Он скрывает свое имя, таит свои действия. Я понимаю: опять вернулась та давняя опасность, вечная угроза, что висела над нами, тайная война, которую ведут против нас убийцы.
Кто же они, эти убийцы? — задала она себе вопрос. — Они могущественны и доказали это. Они — его непримиримые враги, или, верней, мои. Они покушаются на его жизнь, и в этом причина всех запретов. Он никогда ничего не говорит мне, как будто я не угадываю все сердцем, как будто можно зажмурить глаза, если любишь. Он входит, я целую его, он садится и изо всех сил старается улыбаться. Но он не видит, что его душа открыта передо мной, что с первого взгляда я способна прочесть по его глазам, одержал он победу или потерпел поражение. Он опасается за меня, не хочет, чтобы я знала об его усилиях, о войне, которую он ведет, но никак не может понять, что мне требуется в тысячу раз больше мужества, чтобы глотать слезы, чем нужно было бы, чтобы делить его труды и сражаться бок о бок с ним.
Из залы донесся шум, надо думать, хорошо знакомый Авроре, потому что она, вся просияв, вскочила. Она едва не вскрикнула от радости. А все дело в том, что открылась дверь, выходящая на заднюю лестницу.
До чего же был прав Берришон! Сейчас на этом нежном девичьем лице вы не обнаружили бы ни следа слез, ни тени печали. Оно лучилось улыбкой. Сердце ее бешено колотилось, но — от радости Склоненная голова поднялась, стан вновь стал грациозным и гибким. Она была похожа на прелестный садовый цветок, что с приходом ночи поникает, но стоит явиться первым лучам солнца, — и он вновь выпрямляется, еще свежей и благоуханней, чем прежде.
Итак, Аврора вскочила и устремилась к зеркалу. Она боялась выглядеть некрасивой. Проклинала слезы, что струились из ее очей и пригасили их бриллиантовое сияние: два раза в день она становилась кокетливой. Но зеркало подтвердило, что ее тревога напрасна, Оно ответило ей улыбкой такой юной, такой нежной, такой чарующей, что Аврора мысленно вознесла благодарение Богу.
Мэтр Луи спускался по лестнице. Внизу стоял Берришон с лампой в руке и светил хозяину. Мэтр Луи, сколько бы лет на самом деле ему ни было, выглядел молодым человеком. Такие светлые, легкие и волнистые волосы, как у него, бывают только у юношей. Его широкий лоб и виски не поддались воздействию испанского солнца; то был галл, словно изваянный из слоновой кости, но мужественные черты лица вполне уравновешивали некоторую присущую его внешности женственность. Пламенные глаза под благородными линиями бровей, прямой, великолепно очерченный нос, губы, которые казались отлитым» из бронзы, тонкие, чуть закрученные усы, крупный, округлый подбородок — все придавало его лицу выражение решительности и силы.
Его костюм — панталоны, камзол и кафтан с одинаковыми агатовыми пуговицами — был сшит из черного бархата. Он был без шляпы и без шпаги.
Он стоял еще на верхней площадке, а взгляд его уже искал Аврору. Увидев ее, мэтр Луи внутренне устремился к ней, но сдержал себя. Он заставил себя опустить глаза, заставил замедлить ускорившийся было шаг. Один из тех наблюдателей, которые все замечают, чтобы потом проанализировать, вероятно, с первого же взгляда угадал бы тайну этого человека. Жизнь его проходила в борьбе с собой. Он был близок к счастью, но не желал прикоснуться к нему. Да, у мэтра Луи была железная воля. Она была достаточно сильна, чтобы держать в стоической узде его сердце, нежное, страстное, пылкое, как у женщины.
— Вы ждали меня, Аврора? — спросил он, спускаясь. Франсуаза Берришон явила из‑за кухонной двери свое раскрасневшееся лицо. Громовым голосом, которому позавидовал бы капрал, проводящий на плацу учения, она объявила:
— Да как у вас хватает совести, мэтр Луи, заставлять плакать бедное дитя?
— Аврора, вы плакали? — взволнованным голосом осведомился мэтр Луи.
Он был уже на последней ступеньке. Девушка обвила руками его шею.
— Анри, друг мой, — промолвила она, подставляя ему лоб для поцелуя, — вы же знаете, как сумасбродны молодые девушки. Франсуаза ошиблась. Я вовсе не плакала. Посмотрите мне в глаза, Анри: есть ли в них слезы?
И она улыбнулась такой счастливой улыбкой, что мэтр Луи невольно залюбовался ею.
— Внучок, а что же это ты мне плел, будто барышня только и делает, что плачет? — строго глядя на Жана Мари, вопросила Франсуаза.
— Да не знаю, бабушка, — отвечал Берришон, — может, вы недослышали меня, может, я плохо видел, а может, барышня не хочет, чтобы стало известно, что она плакала.
Право, в юном Берришоне было нечто от уроженца Нижней Нормандии[77].
Франсуаза прошла в комнату, неся основное блюдо ужина.
— И все равно, — пробурчала она, — барышня весь день одна. Какая это жизнь?
— Я же не просила вас пересказывать мои жалобы, — покраснев от негодования, бросила Аврора.
Мэтр Луи подал ей руку, чтобы подвести к накрытому столу. Они сели друг против друга. Берришон, как обычно, встал за стулом Авроры, чтобы услужать ей. Несколько минут прошло за тем, что и Аврора и мэтр Луи делали вид, будто едят, после чего мэтр Луи сказал:
— Ступай, Жан Мари, ты нам больше не нужен.
— Другие перемены принести? — осведомился Берришон.
— Нет, — поспешно ответила Аврора.
— Тогда я принесу десерт.
— Ступай! — приказал ему мэтр Луи, указав на дверь. Берришон вышел, исподтишка посмеиваясь.
— Бабушка! — объявил он, входя в кухню, — мне кажется, они там сейчас вдвоем крупно поссорятся.
Славная женщина только пожала плечами.
— У мэтра Луи такой сердитый вид! — гнул свое Жан Мари.
— Займись‑ка лучше посудой, — бросила Франсуаза. — Мэтр Луи знает ее куда дольше, чем нас с тобой. Он силен, как бык, хотя и выглядит худощавым, и вдобавок отважней льва, но можешь быть спокоен: наша хрупкая барышня Аврора справится с четырьмя такими, как он.
— Вот уж по ее виду ни за что бы не сказал, — удивился Берришон.
— Тем не менее это так, — заметила Франсуаза и, завершая дискуссию, объяснила: — Ты еще просто мал, чтобы понять. А теперь принимайся за свое дело.
— Мне кажется, вы несчастливы, Аврора, — сказал мэтр Луи, когда Берришон вышел.
— Я так редко вижу вас! — ответила девушка.
— И вините меня, да?
— Упаси Боже! Иногда я страдаю, это правда, но кто может запретить рождаться глупым мыслям в голове бедной затворницы? Знаете, Анри, маленькие дети боятся в темноте, но только приходит день, и они забывают про свои страхи. Вот и я такая же: достаточно появиться вам, и мое капризное уныние проходит.
— Вы любите меня, как послушная дочь, — промолвил мэтр Луи, пряча глаза, — и я благодарен вам за это.
— А вы, Анри, любите меня, как отец? — спросила девушка.
Мэтр Луи поднялся и обошел вокруг стола. Аврора пододвинула ему стул и сказала с нескрываемой радостью:
— Садитесь. Как давно мы вот так не беседовали с вами. Помните, когда‑то мы проводили вместе целые часы.
Мэтр Луи был задумчив и грустен. Он бросил:
— Время теперь не принадлежит нам.
Аврора сжала его руки и взглянула в лицо с такой нежностью, что у несчастного мэтра Луи защипало под веками, каковое ощущение обычно предшествует слезам.
— Анри, вы тоже страдаете? — полушепотом задала вопрос Аврора.
Он покачал головой, попытался выдавить улыбку и ответил:
— Вы ошибаетесь, Аврора. Да, однажды мне приснился дивный сон. Сон настолько прекрасный, что наполнил всего меня блаженством. Но то было только однажды, и то был только сон. Я пробудился и ни на что больше не надеюсь. Я дал клятву и исполняю свой долг. Близится час, когда вся моя жизнь переменится. Но сейчас, дорогое мое дитя, я слишком стар, чтобы начать новую жизнь.
— Слишком стар? — повторила Аврора и от всей души рассмеялась.
Но мэтр Луи даже не улыбнулся.
— У других, — тихо промолвил он, — в моем возрасте уже есть семья.
Лицо Авроры в тот же миг стало серьезным.
— А у вас нет семьи, Анри, мой друг, у вас есть только я.
Мэтр Луи приоткрыл уже рот, чтобы ответить, но слова замерли у него на устах. И он вновь опустил глаза.
— У вас только я, — повторила Аврора. — Но что я для вас? Помеха счастью.
Он хотел остановить ее, но она продолжала:
— А вы знаете, что говорят соседи? «Она ему не дочь, не сестра, не жена…» Они говорят…
— Аврора, — на сей раз прервал он ее, — вот уже восемнадцать лет вы составляете все мое счастье.
— Вы великодушны, и я благодарю вас, — прошептала девушка.
Несколько секунд они молчали. Замешательство мэтра Луи становилось все заметнее. Аврора прервала молчание:
— Анри, я не знаю ничего о ваших замыслах, о ваших поступках и не имею права упрекать вас за это. Но я все время одна и всегда думаю о вас, мой единственный друг. И порой ко мне приходит прозрение. Когда у меня сжимается' сердце, когда на глаза наворачиваются слезы, я говорю себе: «Не будь меня, какая‑нибудь женщина скрашивала бы его одиночество; не будь меня, у него был бы большой, богатый дом; не будь меня, он мог бы появляться всюду, не скрываясь».
— Анри, вы сделали много больше, чем подарили мне отцовскую любовь; вы уважаете меня и вынуждены из‑за меня смирять порывы своего сердца.
Эти слова были произнесены от всей души. Аврора действительно так думала. Но дочерям Евы присуща врожденная дипломатичность. Так что это была еще и военная хитрость, чтобы выведать правду. Однако удар пропал втуне. Аврора услышала произнесенное холодным тоном:
— Дорогое дитя, вы заблуждаетесь.
Взгляд мэтра Луи был обращен куда‑то в пространство.
— Близится срок, — произнес он вполголоса и вдруг, словно не в силах больше сдерживать себя, спросил: — Аврора, когда мы расстанемся, будете ли вы вспоминать обо мне?
Розовые щеки девушки внезапно стали белыми, как мел. Если бы мэтр Луи поднял глаза, он бы увидел в обращенном на него взгляде душу Авроры.
— Вы опять собираетесь покинуть меня? — пролепетала она.
— Нет, — не слишком уверенным голосом произнес мэтр Луи, — не знаю… может быть…
— Умоляю вас, Анри, умоляю, — воскликнула Аврора, — сжальтесь надо мной! Если вы куда‑нибудь поедете, возьмите меня с собой.
Мэтр Луи ничего не ответил, и она со слезами на глазах вновь обратилась к нему:
— Вы, наверное, сердитесь на меня, оттого что я была требовательной, несправедливой. Анри, друг мой, но ведь это же не я рассказала вам о своих слезах. Я больше не буду, Анри! Выслушайте меня и поверьте: я больше не буду плакать! Господи, да я же понимаю, что виновата. Я счастлива, что каждый день вижу вас, Анри. Почему вы не отвечаете? Анри, вы слышите меня?
Он сидел, отвернув голову. Аврора по‑ребячески обняла его за шею, стараясь заставить взглянуть на себя. На глазах у мэтра Луи были слезы. Аврора соскользнула со стула и опустилась на колени.
— Анри, Анри, — шептала она, — мой милый друг, мой отец, если бы вы были счастливы, счастье принадлежало бы вам одному, но ваши слезы я хочу разделить с вами!
Не в силах совладать со страстью, он притянул ее к себе. Но в тот же миг руки его разжались.
— Мы оба сошли с ума, Аврора! — произнес он с горькой, вымученной улыбкой. — А если бы нас кто увидел? И вообще, что все это значит?
— Это значит, — отвечала девушка, вовсе не думавшая сдаваться, — что сегодня вечером, Анри, вы вели себя как злой себялюбец. С того дня, как вы объявили мне: «Ты мне не дочь», — вы очень переменились.
— А, с того дня, когда вы попросили меня пощадить маркиза де Шаверни? Я помню это, Аврора, помню и хочу сообщить вам, что маркиз возвратился в Париж.
Аврора ничего не ответила, но в ее взгляде было столько красноречивого недоумения, зачем он это говорит, что мэтр Луи прикусил губу.
Он взял ее руку и поцеловал, словно собираясь удалиться, однако Аврора удержала его.
— Останьтесь, — сказала она. — Если вы так будете себя вести, то в один прекрасный день, вернувшись, не обнаружите меня в своем доме. Если я вам мешаю, я уйду. Господи, я не знаю, что я сделаю, но вы избавитесь от бремени, ставшего для вас слишком тяжким.
— Вы не успеете, — промолвил вполголоса Анри. — Чтобы расстаться со мной, вам, Аврора, не будет нужды бежать.
— Вы что же, выгоните меня? — воскликнула девушка, вскинув голову, словно ее ударили.
Мэтр Луи закрыл лицо руками. Они все еще сидели рядом: Аврора на подушке, положив голову на колени мэтра Луи.
— Ах, Анри, — почти прошептала она, — мне ведь так мало надо, чтобы быть счастливой, безумно счастливой. Ведь только совсем недавно я перестала улыбаться. А разве прежде не была я радостной и веселой, когда бросалась встречать вас?
Мэтр Луи гладил прекрасные волосы Авроры, которые в свете лампы отсвечивали темным золотом.
— Станьте таким, как прежде, — продолжала она, — я ничего больше у вас не прошу. Говорите мне, когда вы счастливы и когда грустны, чтобы я радовалась вместе с вами или переняла всю вашу печаль в свое сердце. Это приносит облегчение. Ведь если бы у вас, Анри, была дочка, любимая дочка, вы, наверное, именно так и вели бы себя с нею?
— Дочка! — повторил мэтр Луи, и лицо его омрачилось.
— Да, я знаю, я вам не дочь, так что можете не повторять.
Мэтр Луи провел по лбу тыльной стороной ладони.
— Аврора, — обратился он к девушке, словно не слышал последних ее слов, — существует блистательная жизнь, полная удовольствий, почестей, роскоши, жизнь, какую ведут в этом мире счастливцы. Вы, дорогое дитя, не знаете ее.
— А какая мне нужда знать ее?
— Я хочу, чтобы вы ее узнали. Так надо, — и, невольно понизив голос, мэтр Луи закончил: — Вам, быть может, придется сделать выбор, а чтобы выбрать, надо знать.
Он встал. Но теперь на его благородном лице отражалась обдуманная и непреклонная решимость. — Сегодня, Аврора, для вас последний день сомнений и неведения, — медленно заговорил он, — а для меня, быть может, последний день молодости и надежды!
— Ради Бога, Анри, объяснитесь! — воскликнула девушка.
Мэтр Луи возвел глаза к небу.
— Я все делал так, как велела мне совесть, — прошептал он. — Тот, кто там, наверху, видит меня, и мне нечего скрывать. Прощайте, Аврора, — обратился он к девушке. Этой ночью вы не будете спать… Смотрите, размышляйте и советуйтесь с разумом прежде, чем с сердцем. Я не буду ничего предварять, я хочу, чтобы ваше впечатление было неожиданным и полным. Ежели бы я о чем‑то предупредил вас, боюсь, я сделал бы это в собственных эгоистических целях. Запомните только: сколь бы ни были странны приключения, что выпадут вам в эту ночь, их источник — моя воля, а цель — ваши интересы. Если вы не успеете повидаться со мной, не тревожьтесь. Где бы я ни был, рядом ли, далеко ли, я оберегаю вас.
Он поцеловал Авроре руку и направился к себе в комнату.
Аврора, безмолвная и потерянная, следила за ним взглядом. Поднявшись на верхнюю площадку, мэтр Луи, прежде чем пройти к себе, по‑отечески кивнул ей и послал воздушный поцелуй.
ПОДРУГИ
Аврора осталась одна. Разговор, который она только что вела с Анри, закончился столь неожиданно, что она стояла, ошеломленная и словно душевно ослепшая. Мысли ее были в полном смятении. Голова в огне. Уязвленное, подавленное сердце словно бы замкнулось на самом себе.
Она приложила столько усилий, чтобы что‑то узнать, как могла, вызывала на объяснения, принуждала к этому со всем невинным лукавством, которого не лишает женщину даже наивность. Однако не только не добилась объяснения, но услышала то ли угрозу, то ли обещание, открывшее перед нею какие‑то таинственные горизонты.
Он сказал: «Вы не будете спать этой ночью». И еще: «Сколь бы странными ни показались вам ваши приключения в эту ночь, их источник — моя воля, а цель — ваши интересы».
Приключения! Да, скитальческая жизнь Авроры была полна приключений. Но до сих пор всю ответственность брал на себя ее друг, он всегда был рядом с ней как неусыпный телохранитель, как верный защитник, и она не боялась. Но этой ночью, вероятно, приключения будут выглядеть совершенно иначе. Ей/ придется самой противостоять им.
Да и в чем будут заключаться эти приключения? Почему он говорил недомолвками? Ей придется познакомиться с жизнью, совершенно отличной от той, какую она вела до сих пор, — с блистательной, роскошной жизнью знатных и счастливых людей. «Чтобы выбрать», — сказал он. Надо полагать, выбрать между этой неведомой и ее нынешней жизнью. А вдруг выбор уже сделан?
Надо узнать, на какой чаше весов ее друг Анри. И тут она с тревогой подумала о своей матери. Выбрать! Впервые ей пришла в голову повергающая в ужас мысль: а что если матушка на одной чаше, а Анри на другой?
— Нет, это невозможно! — вскричала она, отвергая такое предположение. — Господь не допустит этого!
Она приоткрыла занавески и оперлась локтями на подоконник, чтобы свежий воздух чуть охладил ее пламенеющее лицо. На улице было небывалое движение. У входа в Пале‑Рояль собралась толпа, жаждущая увидеть, как проходят приглашенные. Между двумя стенами зевак уже образовался хвост портшезов и карет. Поначалу Аврора не обратила особого внимания на это столпотворение. Что ей до суматохи и шума! Но потом в проезжающей карете она увидела двух женщин в бальных нарядах — мать и дочь. Тотчас же слезы застлали ей глаза, перед ними повисла какая‑то темная завеса.
«А вдруг моя матушка там!» — подумала она.
Ведь это вполне вероятно и возможно. Аврора стала внимательней присматриваться к праздничному великолепию, доступному ей для наблюдения. Она догадывалась, что за стенами дворца все гораздо пышней и ярче. В ней возникло некое смутное жела
