2020-06-12
57
Силуэты Филиппа Орлеанского и горбуна пропали с занавеси. Правитель сел, горбун встал перед ним в почтительной, но непреклонной позе.
В кабинете регента было четыре окна, два из них выходили в Фонтанный двор. В кабинет вели три входа: один из них — через большую приемную — был официальным, а два других как бы потайными. Но то была тайна курам на смех. Когда в Опере кончалось представление, актрисы, хотя для прохода им был дозволен только Двор улыбок, проходили, предшествуемые лакеями с фонарями, к двери герцога Орлеанского и принимались изо всех сил колотить в нее; Косе, Бриссак, Гонзаго, Лафар и побочный сын Гуфье маркиз де Бонниве, которого герцогиня Беррийская взяла к себе на службу, «дабы иметь оружие, коим отрезают уши»; во вторую дверь стучались и среди бела дня.
Одна из этих дверей открывалась во Двор улыбок, вторая — в Фонтанный двор, очертания которого уже были частично намечены домом финансиста Море де Фонбон и павильоном Рео. При первой двери привратницей была славная старуха, бывшая певица Оперы; вторую охранял Лебреан, бывший конюх Месье. То были весьма неплохие места. Лебреан, кроме того, был еще одним из смотрителей парка, и за поляной Дианы у него там имелась сторожка.
Именно голос Лебреана мы и слышали из темного коридора, когда горбун вошел с Фонтанного двора.
У дверей кабинета горбуна встретил единственный лакей, который и проводил его к регенту.
— Это вы писали мне из Испании? — осведомился Филипп Орлеанский, окинув взглядом посетителя.
— Нет, монсеньор, — почтительно ответствовал горбун.
— А из Брюсселя?
— И из Брюсселя не я.
— А из Парижа?
— Тоже нет.
Регент вновь взглянул на горбуна.
— Я удивился бы, если бы вы оказались Лагардером, — заметил он.
Горбун с улыбкой поклонился.
— Сударь, — мягко и внушительно промолвил регент, — я вовсе не имел в виду то, о чем вы подумали. Я никогда не видел этого Лагардера.
— Монсеньор, — все так же улыбаясь, ответил горбун, — его называли красавчиком Лагардером, когда он служил в легкой кавалерии вашего августейшего дяди. А я никогда не был ни красавчиком, ни конным гвардейцем.
Герцогу Орлеанскому не захотелось продолжать разговор на подобном уровне.
— Как вас зовут? — поинтересовался он.
— У себя дома — мэтр Луи, монсеньор. Вне дома люди вроде меня имеют не имя, а кличку, которую им дают.
— И где вы живете? — осведомился регент.
— Очень далеко.
— Это надо понимать, как отказ сообщить мне, где вы проживаете?
— Да, монсеньор.
Филипп Орлеанский поднял на горбуна суровый взгляд и негромко произнес:
— У меня есть полиция, сударь, и она считается толковой, так что я легко могу узнать…
— Поскольку ваше королевское высочество заговорили о возможности обратиться к ее услугам, — мгновенно прервал регента горбун, — я прекращаю упорствовать. Я живу во дворце принца Гонзаго.
— Во дворце Гонзаго? — удивился регент. Горбун поклонился и сухо заметил:
— Проживание там обходится недешево. Регент, судя по его виду, задумался.
— Впервые об этом Лагардере я услышал очень давно, — сообщил он. — Некогда он был ужасным задирой.
— С тех пор он постарался искупить свои безумства.
— Кем вы ему приходитесь?
— Никем.
— Почему он сам не пришел ко мне?
— Потому что я оказался под рукой.
— Если я захочу его увидеть, где мне его искать?
— На этот вопрос, монсеньор, я ответить не могу.
— И все‑таки…
— У вас есть полиция, и она слывет толковой. Попробуйте.
— Это вызов, сударь?
— Нет, монсеньор, угроза. В течение часа Анри де Лагардер может находиться в пределах вашей досягаемости, но он никогда больше не повторит этот шаг, который совершил ради того, чтобы иметь чистую совесть.
— Значит, он сделал этот шаг против собственного желания? — осведомился Филипп Орлеанский.
— Против желания, вы совершенно точно выразились, — подтвердил горбун.
— Почему же?
— Потому что ставка в этой игре, которую он может и не выиграть, счастье всей его жизни.
— Что же его вынуждает играть?
— Клятва.
— И кому он ее дал?
— Человеку, который погиб.
— Как звали этого человека?
— Вы прекрасно это знаете, монсеньор. Его звали Филипп Лотарингский, герцог де Невер.
Регент склонил голову.
— Прошло уже двадцать лет, — тихо проговорил он, и голос его изменился, — а я ничего не забыл, ничего! Я любил беднягу Филиппа, и он любил меня. С тех пор как его убили, не знаю, довелось ли мне пожать по‑настоящему дружескую руку.
Горбун пожирал его взглядом. Черты его отражали борьбу чувств. Он открыл было рот, намереваясь заговорить, но огромным усилием воли совладал с собой. Его лицо вновь стало непроницаемым.
Филипп Орлеанский поднял голову и заговорил, медленно произнося каждое слово:
— Я был в близком родстве с герцогом де Невером. Моя сестра вышла замуж за его кузена герцога Лотарингского. Как правитель и как свойственник я обязан оказывать покровительство его вдове, которая к тому же является женой одного из моих самых близких друзей. Если дочь Невера жива, я обещаю, что она станет одной из самых богатых наследниц и выйдет за принца, если того пожелает. Что же касается убийцы бедняги Филиппа, то обо мне говорят, что у меня одно‑единственное достоинство — я легко забываю обиды, и это правда: мысль о мщении родится и умирает во мне в ту же самую секунду, но тем не менее когда мне сообщили: «Филипп убит!» — я тоже дал клятву. Сейчас, когда я правлю государством, покарать убийцу будет не мщением, но правосудием.
Горбун молча поклонился. Филипп Орлеанский продолжил:
— Мне нужно еще многое узнать. Почему этот Лагардер так поздно обратился ко мне?
— Потому что он сказал себе: «Я желаю, чтобы в день, когда я откажусь от опекунства, мадемуазель де Невер была взрослой и могла отличать друзей от врагов».
— У него есть доказательства?
— Кроме одного.
— Какого?
— Доказательства, изобличающего убийцу.
— Он знает убийцу?
— Полагает, что знает, и у него есть некая примета, чтобы подтвердить свои подозрения.
— Но примета не может служить доказательством.
— Очень скоро ваше королевское высочество само будет судить об этом. Что же до доказательств рождения и тождества девушки, тут все в порядке.
Регент опять задумался.
— А что за клятву дал этот Лагардер? — спросил он после некоторого молчания.
— Он поклялся быть этому ребенку за отца, — отвечал горбун.
— Так, значит, он был там в момент убийства?
— Да, Невер, умирая, доверил ему опеку над своей дочерью.
— Но Лагардер обнажил шпагу, чтобы защитить Невера?
— Он сделал все, что мог. Когда герцог умер, он унес ребенка, хотя был один против двадцати.
— Да, я знаю, что в мире не было шпаги грознее, — тихо обронил регент, — но в ваших ответах, сударь, есть некоторая неясность. Если этот Лагардер принимал участие в бою, то как вы объясните, что у него имеются только подозрения относительно убийцы?
— Дело было темной ночью. Убийца был в маске. Он нанес удар сзади.
— Удар нанес сам господин?
— Да, удар нанес господин. После удара Невер упал, крикнув: «Друг, отомсти за меня!»
— И этим господином, — с явным сомнением в голосе спросил регент, — не был маркиз де Келюс‑Таррид?
— Маркиз де Келюс‑Таррид скончался много лет назад, — отвечал горбун, — а убийца жив. Вашему королевскому высочеству достаточно сказать только слово, и Лагардер сегодня же ночью предстанет перед вами.
— А, так значит, Лагардер в Париже? — оживился регент.
Горбун понял, что сказал лишнее.
— Ну, если он в Париже, — бросил регент, — он мой! Он несколько раз дернул за сонетку звонка и приказал вошедшему лакею:
— Немедленно ко мне господина де Машо!
Господин Машо был начальником полиции.
Горбун успокоился.
— Монсеньор, — сказал он, взглянув на свои часы, — как раз сейчас господин де Лагардер ждет меня вне Парижа на дороге, которую я не назову вам, даже если вы поставите меня под пытку. А, вот пробило одиннадцать. Если до половины двенадцатого господин де Лагардер не получит от меня никакого известия, он поскачет к границе. У него подготовлены подставы, и начальник полиции ничего не сумеет сделать.
— Вы будете заложником! — воскликнул регент.
— О, если речь идет только о том, что вы меня арестуете, я всецело в вашем распоряжении, — произнес с улыбкой горбун и скрестил на груди руки.
Вошел начальник полиции. Он был близорук и, не разглядев горбуна, воскликнул, прежде чем к нему обратились:
— Вот вам новости! Ваше королевское высочество сами решите, можно ли проявить милосердие к подобным сеятелям раздора. У меня есть доказательства, что они столкнулись с Альберони. Челламаре сидит в этом городе, а господин де Виллар, господин де Виллеруа и весь старый двор с герцогом и герцогиней Мэнскими…
— Тише! — остановил его регент.
Только тут господин Машо увидел горбуна. Он мгновенно замолчал. Добрую минуту регент стоял, не произнося ни слова. При этом он неоднократно украдкой взглядывал на горбуна. Но тот даже глазом не моргнул.
— Машо, — сказал наконец регент, — я как раз вызвал вас, чтобы поговорить о господине Челламаре и прочих. Будьте добры, подождите меня в первом кабинете.
Машо поднял лорнет, с любопытством глянул на горбуна и направился к двери. Но не успел он переступить порог, как регент сказал вдогонку:
— И пожалуйста, пришлите мне охранную грамоту, подписанную и с печатями, но не проставляйте имя.
Прежде чем выйти, господин де Машо еще раз лорнировал горбуна. Регент, не способный долго оставаться серьезным, пробормотал:
— Интересно, откуда дьявол берет близоруких, чтобы поставить их во главе сыска?
Затем он обратился к горбуну:
— Сударь, ваш шевалье де Лагардер ведет со мной переговоры, как держава с державой. Он шлет мне послов и сам в своем последнем письме определяет содержание охранной грамоты, которую требует себе. Надо думать, в игру входит какой‑то дополнительный интерес. Ваш шевалье де Лагардер, вероятно, потребует награды.
— Ваше королевское высочество заблуждается, — ответил горбун. — Господин де Лагардер ничего не станет требовать. Да и наградить господина де Лагардера не по силам даже регенту Франции.
— Черт! — буркнул герцог. — Нет, право, мы должны увидеть этого таинственного и романтичного шевалье. Думаю, он будет иметь безумный успех при дворе и вернет забытую моду на странствующих рыцарей. Сколько времени нам его ждать?
— Два часа.
— Превосходно! Это будет как бы интермедия сверх программы между индейским балетом и дикарским ужином.
Вошел лакей. Он принес охранную грамоту, подписанную министром Лебланом и господином де Машо. Регент собственной рукой заполнил пустые места и начертал подпись.
— Господин де Лагардер, — говорил он при этом, — не совершил преступлений, которые нельзя было бы простить. Когда дело касалось дуэлей, покойный король совершенно справедливо был суров. Но сейчас, слава Богу, нравы изменились, рапиры гораздо лучше чувствуют себя в ножнах. Помилование господину де Лагардеру будет написано завтра, а пока вот охранная грамота.
Горбун протянул руку. Однако регент не спешил вручить ему документ.
— Предупредите господина де Лагардера, что любое насилие с его стороны прекращает действие этой грамоты.
— Время насилия кончается, — с некоторой даже торжественностью произнес горбун.
— Что вы подразумеваете под этим, сударь?
— Подразумеваю, что шевалье де Лагардер еще два дня не сможет согласиться на это условие.
— Но почему? — надменно и с некоторой подозрительностью осведомился регент.
— Потому что это противоречит его клятве.
— Он что же, поклялся не только заменить ребенку отца?
— Он поклялся отомстить за Невера, — произнес горбун и умолк.
— Продолжайте, сударь, — потребовал регент.
— Шевалье де Лагардер, — вновь заговорил горбун, — унося ребенка, крикнул убийцам: «Вы все умрете от моей руки!» Их было девять. Семерых шевалье опознал, и теперь все они мертвы.
— От его руки! — побледнев, прервал регент. Горбун в знак подтверждения поклонился.
— А двое остальных? — спросил регент. Горбун пребывал в явной нерешительности.
— Монсеньор, правители государств не любят, когда некоторые головы падают на эшафоте, — произнес он наконец, глядя в лицо регенту. — Шум, который они производят при падении, колеблет трон. Господин Лагардер предоставляет выбор вашему высочеству. Он поручил мне сказать вам: «Восьмой убийца всего лишь слуга, и господин де Лагардер не принимает его во внимание. Девятый — господин, и он должен умереть. Если вашему королевскому высочеству не захочется прибегать к услугам палача, вы дадите этому человеку шпагу, а все прочее — дело господина де Лагардера. Регент протянул горбуну охранную грамоту.
— Дело это правое, — промолвил он, — и я иду на него в память о моем несчастном друге Филиппе. Если господину де Лагардеру нужна помощь…
— Монсеньор, господин де Лагардер просит у вашего королевского высочества только одного.
— Чего же?
— Сдержанности. Одно неосторожное слово может все погубить.
— Я буду нем.
Горбун отвесил глубокий поклон, спрятал сложенную охранную грамоту в карман и направился к двери.
— Итак, через два часа? — спросил регент.
— Через два часа. Горбун удалился.
— Ну что, малыш, ты получил все, что хотел? — поинтересовался старый привратник Лебреан, увидев выходящего горбуна.
Тот сунул ему в руку двойной луидор.
— Да, а сейчас я хочу полюбоваться празднеством.
— Черт побери! — воскликнул Лебреан. — Отличный из тебя будет танцор!
— А еще я хочу, — продолжал горбун, — чтобы ты дал мне ключ от своей парковой дорожки.
— Зачем он тебе, малыш?
Горбун сунул ему второй двойной луидор.
— У этого коротышки забавные фантазии, — заметил Лебреан. — Ладно, вот тебе ключ.
— Еще я хочу, — не унимался горбун, — чтобы ты отнес в сторожку сверток, который я доверил тебе сегодня утром.
— А я получу за это еще один двойной луидор?
— Вот тебе два.
— Браво! Вот это называется приличный человек! Убежден, у тебя там любовное свидание.
— Возможно, — улыбнувшись, бросил горбун.
— Эх, будь я женщиной, я любил бы тебя, несмотря на твой горб, ради твоих двойных луидоров. Но чтобы пройти туда, нужно приглашение, — вспомнил Лебреан. — Караулы французских гвардейцев шутить не станут.
— Приглашение у меня есть, — успокоил его горбун. — Принеси только сверток.
— Сию минуту, малыш. Ступай "по коридору, поверни направо, вестибюль освещен, а там спустишься с крыльца. Весело тебе развлечься, и желаю удачи!
ПАРТИЯ В ЛАНДСКНЕХТ
Гости толпами прибывали в сад. В основном они сосредоточивались возле поляны Дианы, рядом с которой располагались покои его королевского высочества. Всем хотелось знать, почему регент заставляет себя ждать.
Всяческие заговоры нас с вами не интересуют. Интриги герцога Мэнского и его супруги принцессы или же происки партии Виллеруа и испанского посольства и связанные с ними многочисленные драматические события не являются предметом нашего повествования. Мы лишь заметим походя, что регент был окружен врагами. Парламент ненавидел и презирал его настолько, что при всяком удобном случае оспаривал его решения; духовенство относилось к нему враждебно из‑за расхождений в вопросах государственного устройства; старые боевые генералы не ставили его ни в грош из‑за его мирной политики; и даже в регентском совете он постоянно испытывал сопротивление некоторых его членов. Поэтому финансовые нововведения Лоу бесспорно были для регента большой поддержкой в противоборстве с общественным мнением, сложившемся не в его пользу.
Никто, кроме принцев крови, не мог питать живую личную неприязнь к этому, в общем, «никакому» человеку, в сердце которого не было ни крупицы злобы, но доброта которого была несколько беспечной. Ненавидят лишь тех, к кому можно испытывать сильную любовь. А у Филиппа Орлеанского были приятели по развлечениям, но не было друзей.
С помощью банка Лоу покупались принцы. Слово кажется грубоватым, однако неумолимая история не позволяет воспользоваться другим. За принцами следовали герцоги, и таким образом принцы крови оставались в изоляции, утешаясь лишь редкими визитами к «свергнутой старушке», как называли тогда госпожу де Ментенон.
Как порядочный человек, граф Тулузский[106] честно покорился. Герцогу Мэнскому и его супруге пришлось искать поддержки за границей.
Говорят, что когда поэт Лангранж сочинил сатиру под названием «Филиппики», регент настоял, чтобы герцог де Сен‑Симон, в то время бывший его другом, прочитал ему эту поэму. Регент без малейшего неудовольствия, даже со смехом прослушал пассажи, в которых поэт, смешивая с грязью личную жизнь его самого и его семьи, изобразил Филиппа сидящим во время оргии рядом с собственной дочерью[107]. Однако он зарыдал и даже упал в обморок, когда услышал строчки, в которых он обвинялся в последовательном отравлении всех потомков Людовика XIV. И он был прав. Такого рода обвинения, даже являясь чистой клеветой, оставляют глубокий след в умах черни. «Нет дыма без огня», — как сказал великий Бомарше, умевший вовремя остановиться.
Наиболее беспристрастно рассказывает о регентстве историк Дюкло[108] в своих «Секретных мемуарах». Он приходит к следующему выводу: без банка Лоу регентство герцога Орлеанского длилось бы недолго.
Юный король Людовик XV был предметом всеобщего восхищения. Воспитание его было доверено людям, относившимся к регенту враждебно. Кроме того, даже у людей заинтересованных возникали известные сомнения относительно его честности. Время от времени появлялись опасения, что правнук Людовика XIV погибнет так же, как уже погибли его отец и дядя. Лучшего повода для всяческих заговоров и придумать было нельзя.
Естественно, герцог Мэнский, господин Виллеруа, принц Челламаре, господин де Виллар, Альберони, а также вся бретонско‑испанская партия интриговали не ради собственной пользы. Вот еще! Они старались оградить юного короля от вредных влияний, сокративших жизнь его родственникам.
Вначале Филипп Орлеанский мог противопоставить всем нападкам только свою беззаботность. Ведь лучшие фортификационные сооружения делаются из мягкой земли. Простой матрац гасит удар пушечного ядра гораздо надежнее, нежели стальной щит. Под прикрытием своей беспечности Филипп Орлеанский мог спокойно спать довольно долго.
Когда нужно было показаться, он показывался. А поскольку у окружавших его врагов не было ни мужества, ни доблести, ему было довольно лишь показаться.
В те времена, когда происходила рассказываемая нами история, Филипп Орлеанский находился еще под защитой своего матраца. Он спал, и крики толпы нимало не тревожили его сон. А толпа — Господь свидетель! — шумела довольно громко рядом с дворцом, прямо под его окнами. У толпы было что сказать регенту: помимо высказываемых ею гнусностей, не достигавших цели, помимо обвинений в отравлении, оспариваемых самим существованием молодого Людовика XV, Филипп Орлеанский давал и другие поводы для злоречия. Вся его жизнь представляла собой постоянный скандал; Франция во время его регентства стала походить на судно без парусов, влекомое на буксире другим кораблем. Этим другим кораблем была Англия. И наконец, несмотря на успех банка Лоу, любой человек, взявший на себя труд предсказать близкое банкротство Франции, не испытывал недостатка в слушателях.
В этот вечер в саду регента было немало людей, полных энтузиазма, однако и недовольных насчитывалось предостаточно: в их число входили политики и финансисты, люди умственных занятий и представители знати К последней категории, состоявшей из тех, кто блистал в молодости при Людовике XIV, принадлежали и барон де ла Юноде, и барон де Барбаншуа. Эти старые развалины утешали себя тем, что поминутно заявляли, будто в их времена дамы были красивее, мужчины остроумнее, небеса — голубее, ветры — ласковее, вина — вкуснее, слуги отличались большей преданностью, а трубы не так дымили.
Такого рода невинная оппозиция была известна еще во времена Горация, который называет некого сатирика‑придворного «laudator temporis acti» [109].
Но оговоримся сразу: в этой блестящей, смеющейся и расфранченной толпе разговоров о политике почти не было; люди в бархатных масках то и дело пересекали двор, разглядывали убранство сада и собирались в основном на поляне Дианы. Все находились в праздничном настроении, и если имя герцогини Мэнской и срывалось у кого‑то с губ, то лишь в виде сожаления по поводу ее отсутствия.
Начались торжественные выходы. Герцог Бурбон шествовал под руку с принцессой Конти, канцлер Агессо вел принцессу Палатинскую, лорд Стерз, английский посланник, позволил взять себя под локоток аббату Дюбуа. Внезапно по салонам, садам и аллеям пронесся слух, заставивший публику забыть об опоздании регента и даже отсутствии самого великого господина Лоу: в Пале‑Рояль прибыл царь! Русский царь Петр вместе со своим провожатым маршалом де Тессе и тридцатью гвардейцами, которым было поручено не оставлять его ни на минуту. Задача не из легких! Петр Великий был человеком порывистым, часто поддававшимся своим внезапным причудам. Тессе и гвардейцам порою стоило немалых усилий отыскать его, когда он ускользал от их почтительного наблюдения.
Царь остановился в особняке Ледигьер, неподалеку от Арсенала. Регент принял его замечательно, однако парижане никак не могли насытить свое любопытство, возбужденное до крайности прибытием столь экзотического монарха, так как последний терпеть не мог, когда к его особе проявляли интерес,
Если прохожие собирались возле дома, он посылал беднягу Тессе с приказом их разогнать. Несчастный маршал предпочел бы проделать дюжину военных кампаний, только бы избавиться от царя. Из‑за оказанной ему чести охранять московского государя он постарел на десяток лет.
Петр Великий прибыл в Париж, дабы завершить образование, необходимое государю‑реформатору и основателю. Регент был против этого неприятного визита, но ему пришлось смириться, и он решил хотя бы поразить царя великолепием своего гостеприимства. Это оказалось делом нелегким; царь не желал быть пораженным. Войдя в роскошную спальню, которую подготовили для него в особняке Ледигьер, он велел поставить посередине походную кровать и спал только на ней. Он бывал где угодно, заходил в лавки и дружески беседовал с торговцами, но — инкогнито. Любопытные парижане никак не могли его поймать.
Именно поэтому, а также благодаря невероятным сплетням о русском царе любопытство парижан дошло до исступления. Счастливчики, ухитрившиеся бросить взгляд на Петра, так описывали его облик: высок, хорошо сложен, несколько худощав, рыжеватый, смуглолицый шатен, весьма живой, глаза большие и выразительные, взгляд пронизывающий, порой свирепый. В самые неожиданные моменты лицо его кривилось от нервного тика. Это приписывали тому, что в детстве конюший Зубов опоил его ядом. Когда он хотел проявить любезность, лицо его делалось милым и привлекательным. Однако цена благосклонности диких зверей всем известна. Самое популярное существо в Париже — это медведь из зоологического сада, поскольку он являет собой пример добродушного чудовища. Для парижан того времени московский царь был зверем гораздо более необычным, фантастическим и неправдоподобным, чем, скажем, медведь или голубая обезьяна.
По словам Вертона, королевского дворецкого, который прислуживал ему за столом, Петр ел за четверых, причем терпеть не мог перекусывать на скорую руку. Он ел четыре раза в день, весьма обильно. За каждой трапезой он выпивал две бутылки вина и бутылку ликера на десерт, не считая пива и лимонада. В результате он вливал в себя до дюжины бутылок ежедневно. Исходя из этого, герцог д'Антен утверждал, что русский царь самый вместительный человек своего столетия. Когда герцог принимал его у себя в замке Пти‑Бур, Петр Великий не смог подняться из‑за стола. Его пришлось вынести на руках — настолько добрым он нашел вино. Люди задавались вопросом: сколько же нужно было доброго вина, чтобы довести до такого состояния столь могучего сармата?[110] Его амурные пристрастия были еще более причудливые, нежели гастрономические. В Париже о них говорили много, но мы умолчим.
Когда стало известно, что на балу присутствует царь, началась большая сумятица. В программе его не было, а посмотреть хотелось каждому. Но поскольку никто точно не знал, где именно находится царь, любопытные верили самым противоречивым слухам, и людские потоки сталкивались на каждом скрещении садовых дорожек. Однако Пале‑Рояль это не лес Бонд[111]: рано или поздно царь должен был отыскаться.
Вся эта суматоха мало трогала наших игроков в ландскнехт, расположившихся в индейском вигваме. Никто не хотел прекращать сражение. На зеленом сукне громоздились золотые монеты и банкноты. Пероль, который как раз держал банк, весьма лихо поднимал ставки. Чуть бледный Шаверни еще улыбался, но лишь уголками рта.
— Десять тысяч экю! — объявил Пероль.
— Идет, — ответил Шаверни.
— Подо что? — осведомился Навайль.
— Под честное слово.
— У регента под честное слово не играют, — заметил проходивший мимо господин де Трем, после чего с глубочайшим отвращением добавил: — Притон, да и только!
— С которого вы не имеете своей десятой части, герцог, — махнув ему рукой, отозвался Шаверни.
Последовал взрыв хохота, господин де Трем пожал плечами и удалился.
Дело в том, что губернатор Парижа герцог де Трем получал десятую долю доходов с игорных домов. Поговаривали даже, что он сам содержит такой дом на улице Байель. Ничего нечестного в этом не было. В особняке принцессы де Кариньян, например, помещался один из самых опасных игорных домов столицы.
— Десять тысяч экю! — снова воззвал Пероль.
— Идет, — раздался чей‑то твердый голос. На стол шлепнулась пачка кредитных билетов.
Этого голоса никто еще здесь не слышал. Все обернулись. Обладатель голоса был игрокам неизвестен. Перед столом стоял статный, мосластый детина в напудренном круглом парике и полотняном галстуке. Его одежда сильно отличалась от элегантных нарядов присутствующих. На нем был темно‑коричневый просторный полукафтан из толстого камлота, серые суконные штаны и заляпанные грязью кожаные сапоги. На широком поясе болтался морской палаш. Кто это — призрак Жана Барта?[112]
Ему недоставало лишь трубки. Карты легли на стол, и Пероль выиграл десять тысяч экю.
— Удваиваю! — заявил незнакомец.
— Идет, — согласился Пероль, поменявшись ролями с соперником.
На стол упала новая пачка банкнот.
Случается, что и корсары носят в карманах миллионы.
Пероль опять выиграл.
— Удваиваю! — сварливо проговорил корсар.
— Идет!
Карты легли на стол.
— Тьфу, пропасть! — воскликнул Ориоль. — Как легко проиграны сорок тысяч!
— Удваиваю! — произнес обладатель камлотового полукафтана.
— Должно быть, вы человек богатый, сударь? — спросил Пероль.
Человек с палашом даже не взглянул в его сторону. Несколько мгновений спустя на столе лежало уже сто двадцать тысяч ливров.
— Твоя берет, Пероль! — раздавались голоса зрителей.
— Удваиваю!
— Браво! — вскричал Шаверни. — Ну и денек!
Живо растолкав локтями игроков, стоявших между ним и Перолем, обладатель коричневого полукафтана подошел к сопернику и встал рядом. Пероль выиграл двести сорок тысяч ливров, потом полмиллиона.
— Довольно, — объявил человек с палашом. После чего холодно добавил:
— А ну‑ка, освободите место, господа.
С этими словами он одной рукой вытащил из ножен палаш, а другой ухватил Пероля за ухо.
— Что вы? Что вы делаете? — послышались голоса.
— А разве вы не видите? — невозмутимо осведомился обладатель полукафтана. — Это же мошенник!
Пероль попытался вытащить шпагу. Он стал бледен как труп.
— Ну и сцена, господин барон! — проговорил старик Барбаншуа. — До чего мы дожили?
— А что вы хотите, господин барон? — ответствовал де ла Юноде. — Теперь у них так принято.
Обменявшись мнениями, оба барона напустили на себя вид печальной покорности судьбе.
Между тем человек с палашом даром времени не терял. Оружием он пользоваться умел. Несколько ловких круговых движений клинком, и игроки расступились. Затем последовал резкий удар, и шпага Пероля, которую он наконец вытащил, переломилась пополам.
— Если ты хоть двинешься с места, пеняй на себя, — заявил человек с палашом. — А если будешь стоять тихо, то я лишь отрежу тебе уши.
Пероль испустил несколько сдавленных криков. Потом стал предлагать вернуть деньги. Долго ли собраться толпе? Плотная кучка любопытных уже загородила проход. Владелец полукафтана уже взял свой палаш, как бритву, за середину клинка и приготовился было приступить к объявленной хирургической операции, но тут у входа в вигвам послышался какой‑то шум.
В помещение влетел генерал князь Куракин[113], российский посланник при французском дворе: с лица его струился пот, прическа и одежда были в крайнем беспорядке. За ним поспешал маршал Тессе в сопровождении тридцати гвардейцев, которым было поручено оберегать августейшую особу Петра.
— Ваше величество! Ваше величество! — в один голос закричали маршал Тессе и князь Куракин. — Остановитесь, ради Бога!
Присутствующие переглянулись. Кого здесь называли «ваше величество»?
Человек с палашом оглянулся. Тессе бросился между ним и его жертвой, однако не прикоснулся и пальцем к воинственному незнакомцу и снял шляпу. И тут все поняли, что рослый молодец в камлотовом полукафтане и есть российский император Петр.
Виновник замешательства слегка нахмурился.
— Что вам от меня нужно? — осведомился он у Тессе. — Я отправляю правосудие.
Куракин что‑то шепнул ему на ухо. Царь тут же выпустил Пероля, заулыбался и слегка покраснел.
— Ты прав, — сказал он, — я здесь не дома. Забылся. Он помахал рукой остолбеневшей толпе и с надменной грацией, которая, ей‑же‑ей, была ему весьма к лицу, и в окружении гвардейцев вышел из вигвама. Телохранители уже привыкли к его эскападам. Они только тем и занимались, что постоянно бегали по его следам. Приведя в порядок свой туалет, Пероль хладнокровно сунул в карман огромную сумму денег, которую царь не соизволил забрать.
— Оскорбление, нанесенное государем, не в счет, не так ли? — проговорил он, окидывая собравшихся хитрым и наглым взглядом. — Надеюсь, в моей честности ни у кого нет ни малейшего сомнения.
Люди начали расходиться от него в разные стороны, а Шаверни заметил:
— Сомнений? Разумеется, нет, господин де Пероль, нам все абсолютно ясно.
— Ах, вот как? — проговорил фактотум, но не слишком громко. — Я не из тех, кто станет сносить ваши оскорбления.
Не интересовавшиеся игрою гости удалились вслед за царем, однако их ждало разочарование. Царь вскочил в первую попавшуюся карету и уехал, дабы разделаться перед сном с тремя положенными ему бутылками.
Навайль легонько оттолкнул Пероля от стола, забрал у него карты и принялся метать банк.
Ориоль отвел Шаверни в сторонку.
— Я хотел бы попросить у вас совета, — таинственным тоном проговорил толстенький откупщик.
— Слушаю вас, — ответил Шаверни.
— Теперь, когда я стал дворянином, мне не хотелось бы вести себя по‑хамски. Дело вот в чем: я только что поставил сто луи против — Таранна, но он, кажется, не слышал.
— Ты выиграл?
— Нет, проиграл.
— Заплатил?
— Нет, потому что Таранн не спрашивает. Шаверни принял позу врача.
— А в случае выигрыша ты бы потребовал эту сотню? — спросил он.
— Естественно, — ответил Ориоль, — ведь тогда бы я был уверен, что начал ставку.
— А тот факт, что ты проиграл, уменьшает эту уверенность?
— Нет, но если бы Таранн не слышал, он бы и не заплатил.
Ориоль стоял, поигрывая бумажником. Шаверни забрал его.
— Мне показалось было, что дело несложное, — серьезно проговорил он, — но оказывается, все не так просто.
— Еще пятьдесят луидоров! — воскликнул Навайль.
— Ставлю! — отозвался Шаверни.
— Как? Да вы что? — запротестовал Ориоль, увидев, что собеседник открывает его бумажник.
Он попытался забрать его назад, но Шаверни властным жестом остановил толстяка.
— Спорная сумма должна быть передана в третьи руки, — постановил он. — Я забираю ее себе, делю пополам и заявляю, что должен пятьдесят луи тебе и пятьдесят Таранну, и пусть царь Соломон скажет хоть что‑нибудь против!
С этими словами он вернул пустой бумажник Ориолю и, повернувшись к столу, повторил:
— Ставлю!
— Господа, господа, — вскричал только что вошедший Носе, — оставьте карты, вы играете на вулкане! Господин Машо только что обнаружил десятка три заговорщиков, перед самым плохоньким из которых бледнеет даже Катилина. Перепуганный регент заперся с каким‑то человечком в черном, желая узнать свою судьбу.
— Вот как! — послышались возгласы. — Выходит, этот человек в черном — колдун?
— Чистой воды, — подтвердил Носе. — Он предсказал регенту, что господин Лоу утонет в Миссисипи, а герцогиня Беррийская выйдет вторично замуж за этого бездельника Риома.
— Да тише вы там! — раздались возгласы наиболее уравновешенных игроков.
Остальные расхохотались.
— Ни о чем другом люди не говорят, — продолжал Носе. — Кроме того, человек в черном предсказал, что аббат Дюбуа получит кардинальскую шапку.
— Ну и ну! — заметил Пероль.
— И что господин де Пероль, — не унимался Носе, — станет честным человеком.
После нового взрыва смеха игроки столпились у входа в вигвам, поскольку Носе, случайно взглянув в сторону крыльца, воскликнул:
— Смотрите! Вот он! Нет, не регент — человечек в черном.
Все и впрямь увидели, как по ступенькам крыльца медленно спускается горбун со странно скрюченными ногами. Внизу сержант гвардейцев остановил его. Человек в черном показал ему свой билет, поклонился с улыбкой и пошел дальше.
