Всего стихов в книге тысяча пятьсот тридцать четыре. 4 страница

 

И тяжба у Яхве с Иудой,

и Он посетит Иакова соответственно его путям,

соответственно его деяниям Он воздаст ему.

Во чреве он толкал своего брата,

и, усилившись, сражался с Богом,

и он сражался с Посланцем и одолел,

плакал и умолял Его.

В Бет‑Эле Он нашел нас,

и там Он говорил с нами.

 

И далее (Ос. 12:13): «И убежал Иаков в поля Арама, и работал за жену, и за жену стерег». Содом и Гоморра также неоднократно упоминаются в пророчествованиях (см., например, Ис. 1:9‑10; Ам. 4:11; Иер. 23:14; Соф. 2:9). Сказанное, однако, не устраняет вопроса о том, отражается ли и как именно в преданиях о патриархах историческая реальность.

Сопоставление преданий о патриархах со сведениями по истории

сиро‑палестинского региина, которые можно почерпнуть из месопотамских и египетских источников, в том числе из эль‑Амарнской переписки, показывает, что политическая история региона в этих преданиях не нашла своего отражения. Повествователь помещает своих персонажей в своеобразную, несомненно, вымышленную страну, где вопреки всему тому, что достоверно известно, не происходит ни чужеземных нашествий, ни конфликтов между отдельными городами и царствами, где нет верховной власти Египта или Хеттского царства. Единственным слабым отражением смутных воспоминаний о каких‑то вторжениях из Месопотамии можно считать легенду о походе четырех восточных царей и о разгроме их Авраамом (Быт. 14). В тех эпизодах, когда в предании действует царь филистимлян, перед нами, как уже говорилось, очевидный анахронизм. В глубокую древность повествователь переносит ситуацию последней трети II тысячелетия до н. э. и даже значительно более позднюю.

Таким образом, в повествовании книги Бытие Авраам, Исаак и Иаков суть поставленные в вымышленную ситуацию действующие лица мифологизированной исторической легенды, которым она придает черты сверхъестественных существ. Особенно показательны в этом отношении беседа Авраама с богом перед разрушением Содома и борьба Иакова с богом. Для обыкновенных людей, по представлениям эпохи, и то, и другое должно было бы закончиться гибелью.

Вопрос о реальном существовании прототипов указанных персонажей не может быть в настоящее время удовлетворительно разрешен. Заметим только, что все они носят имена с четко выраженной семитской этимологией; такие имена, как Авраам (Аврам, Авирам и т. п.) и Иаков, засвидетельствованы во II тысячелетии до н. э. Параллельный же этнографический материал показывает, что первопредки того или иного общества обычно суть легендарные, мифологические персонажи; Израиль в этом отношении едва ли был исключением.

Тем не менее предания о патриархах содержат обильный и разнообразный материал, позволяющий судить об образе жизни, быте и нравах полукочевого скотоводческого населения Палестины той эпохи, когда эти предания складывались, т. е., в конечном счете, в середине и во второй половине II тысячелетия до н. э. В целом общество, нашедшее отражение в преданиях о патриархах, может быть охарактеризовано следующим образом.

Основной ячейкой общества является большая семья, во главе которой стоит отец‑домовладыка. Семья патриархов не входит в какую‑либо племенную или территориальную общность; она находится вне племен или городских общин и представляет собой самостоятельный замкнутый коллектив. Вероятно, именно поэтому Авраам именуется в книге Бытие (14:13) hā^ciḇrȋ – термином, соответствовавшим акк. ẖapiru и обозначавшим человека, стоявшего вне радо‑племенных, общинных и иных социальных связей. Образование такого коллектива происходило путем его отделения от основной массы населения. В результате раздела такие коллективы могли давать начало новым образованиям; в то же время, разрастаясь, они могли положить начало новым рода‑племенным структурам. Впрочем, мы наблюдаем в таких семьях и тенденцию к установлению прочных связей с оседлыми общинами.

Основным занятием является отгонное скотоводство – разведение мелкого (овцы, козы) и крупного рогатого скота. По‑видимому, практиковалось также и земледелие. В распоряжении глав семей обычно имеются денежные средства; это указывает, что они участвовали в торговом обмене. В голодные годы люди уходили в Египет, считавшийся, несомненно, житницей Ближнего Востока, и либо селились там, либо приобретали там продовольствие за деньги. Они входили в контакты и с чужеземными купцами – аравитянами, возившими свои товары по дорогам, пролегавшим через области, где эти семьи жили. Каждая семья располагала собственной территорией, на которой пасли скот и перекочевывали; при разделении семьи между вновь образованными ячейками устанавливалась граница.

Образ жизни был скромен и непритязателен. Жилищем был обычно шатер, мало чем отличавшийся от современного бедуинского шатра. Пища была мучная (пекли лепешки из пшеничной и ячменной муки, приготовлявшейся из зерен, которые растирались на ручной мельнице), молочная, овощная; мясо, в том числе и мелкого скота, ели, насколько об этом можно судить, только при жертвоприношениях или на пиршествах по особо торжественным случаям. Одежду – набедренники и разного рода накидки и платья – изготовляли из шерсти и льна; она была одноцветной; многоцветная одежда Иосифа считалась роскошной и вызвала законную зависть и раздражение братьев. Передвигались обычно пешком или на ослах, но в качестве транспортного животного использовался также и верблюд.

Семейная община состояла, естественно, из жен и детей домовладыки. Браки обычно были патрилокальными, причем обычно они заключались по инициативе или в соответствии с волеизъявлением родителей жениха и невесты; за невесту выплачивался брачный выкуп (мохар). Однако возможны были и матрилокальные браки, когда жениха принимали в дом в качестве зятя‑приймака. Предание об Иакове рассказывает, как неимущий жених, будущий приймак, отрабатывает мохар в доме тестя за своих жен – дочерей домовладыки. Семья неотделившегося сына или зятя‑приймака находилась под властью домовладыки. Обычной была полигамная семья, в которой каждая жена имела свое самостоятельное хозяйство. При этом муж не должен был оказывать ни одной из жен предпочтение перед другими. Однако «очередь» на супружеское посещение мужа могла быть куплена одною женой у другой. Важнейшим элементом благосостояния человека считалось наличие многочисленного потомства, прежде всего, разумеется, сыновей. Положение жены в доме зависело от того, сколько у нее сыновей. Бесплодие считалось величайшим несчастьем; в этом случае женщина могла дать мужу свою рабыню в наложницы, с тем чтобы усыновить рожденного ею ребенка. Сыновья, рожденные женами и рабынями‑наложницами, были равноправными. Однако возможна была и другая ситуация, когда жена при изменившихся обстоятельствах могла изменить свое решение и даже настоять, чтобы муж изгнал из семьи рабыню‑наложницу и ее сына.

Не исключено было и такое положение, когда отец отделял при жизни сыновей наложниц, выдав им какую‑то долю имущества на обзаведение. В этом случае сыновья утрачивали имущественные права в семье. Однако теоретически все сыновья домовладыки были равноправными. Исключение составлял первородный сын, занимавший в семье особое положение. Он считался принадлежащим Яхве и подлежал выкупу, что накладывало на него определенный сакральный ореол; он имел право на двойную долю наследства; он был первым среди братьев и, очевидно, наиболее авторитетным. Однако уже существовало представление о первородстве как о самостоятельной сущности, которая может быть отделена от ее носителя. Первородство может быть продано и куплено; отец может лишить своего старшего сына первородства за совершенное им преступление. Чрезвычайное значение имело отцовское благословение; считалось, что оно определяет положение сына среди братьев и его будущее. Сыновья обязаны относиться к отцу с пиететом; они не должны, в частности, посягать на жену или наложницу отца. Сыновья и дочери работают в отцовском хозяйстве; мы видим их, в частности, пасущими скот. В то же время сыновья образуют своего рода совет при домовладыке; последний обсуждает с ними свои решения и предпринимает свои действия с их согласия, а в некоторых случаях и по их настоянию. Была возможна ситуация, когда домовладыка усыновлял внуков, делая их тем самым равными сыновьям по статусу в семье. После смерти домовладыки братья могли разделиться, но могли также и продолжать жить братским коллективом. Среди братьев постоянно шла борьба за фактическое первенство (оно не обязательно совпадало с первородством), принимавшая подчас драматические формы.

В состав семьи нередко входили так называемые жильцы – свободные люди, по тем или иным причинам примкнувшие к семье и пользовавшиеся покровительством домовладыки, а также невольники – «отроки» и рабы. Последние выполняли в домашнем хозяйстве разнообразные функции – от обслуживания и сопровождения хозяина и его семьи до выполнения многочисленных разовых поручений и управления всем «домом». Среди невольников выделялись рожденные в доме, а также те, кто был приобретен за плату. Мужчин‑военнопленных в рабство не обращали, их убивали; рабство ожидало пленных женщин и детей. Среди работников в доме могли быть и наемники‑батраки; правда, как уже сказано, предание о патриархах рисует несколько неординарную ситуацию, когда батраком является зять‑приймак, отрабатывающий мохар. Тем не менее драматические обстоятельства службы батрака‑пастуха в предании отражены в высшей степени реалистично: суровые условия труда, ответственность за возможный ущерб и беззащитность перед произволом работодателя.

Имеются в предании и другие жизненные подробности. Мы узнаем, что чужеземец оказывается беззащитным в чужой стране: его могут убить и отнять его жену, и, чтобы этого избежать, муж выдает жену за свою сестру; чужеземец может подвергнуться и другого рода насилиям. Однако такого рода поступки общественное мнение считает греховными деяниями, и предание обрушивает на грешников карающий гнев божества. Вообще, гостеприимство, угощение и предоставление ночлега представляются сакральными обязанностями благочестивого человека. Мы видим также зятя‑приймака, тайком уходящего со своей семьей из дома тестя; женщину, выкрадывающую из дома тестя статуэтки богов; братьев, встречающихся после давнего конфликта и примиряющихся. В последнем случае семикратные поклоны одного из братьев Иакова точно соответствуют приветственным формулам, которые встречаются постоянно в письмах от низших к высшим в переписке II тысячелетия до н. э. (эль‑Амарна, Угарит и т. д.). Несомненно, реалистично все описание Египта; примечательная черта в нем та, что египтяне гнушаются чужеземцами – иври, к которым принадлежал Иосиф.

Предания о патриархах в том виде, как они дошли до нас,‑ это, несомненно, поздний литературный памятник, возникший в результате сведения воедино, систематизации и последующей обработки ряда первоначально разрозненных повествований об отдельных патриархах и эпизодах их жизни. Повествователь Пятикнижия свое внимание, естественно, сосредоточивает на взаимоотношениях бога и его избранников. Бог неизменно благоволит к патриархам; последние строят свою жизнь в соответствии с его велениями. Проявления бога обнаруживают его величие и его природу властителя всего сущего. Патриархи – монотеисты. Яхве – единственный бог всего сущего; он – бог Авраама, Исаака и Иакова, Страх Исаака и Ужас Иакова. Яхве – праведен; он воздает добром за добро и жестоко карает за прегрешения. В преданиях о патриархах вырабатывается нравственно‑этическая концепция, требующая следовать велениям бога. В связи с этим принципиальное значение имеет разговор Авраама с Яхве перед тем, как были уничтожены Содом и Гоморра (Быт. 18:22‑33). Авраам утверждает здесь принцип личной ответственности человека за его деяния. Бог, вселенский судия, не может уничтожать праведников вместе с грешниками; если в грешном городе найдется хотя бы десять праведников, город следует пощадить ради них. Яхве соглашается с Авраамом, но в Содоме не оказывается ни одного праведника.

 

VI

 

Важнейшим эпизодом в повествовании Пятикнижия является рассказ об исходе израильтян из Египта и их странствовании по пустыне; кульминация повествования – обретение Учения, т. е. заключение договора между Яхве и его народом, договора, который отныне будет окончательным и непреходящим.

Традиция об исходе из Египта дошла до нас и за пределами Пятикнижия. Прежде всего в книгах пророков. Например:

Иер. 32:21: «И вывел Свой народ, Израиля, из Страны Египетской знамениями и чудесами, и сильной рукою, и простертой мышцей, и великим ужасом».

Иер. 34:13: «Так говорит Яхве, Бог Израиля: Я заключил договор с вашими отцами в день, когда Я вывел их из Страны Египетской, из дома рабства».

Иез. 9:11: «Я открылся им, чтобы вывести из Страны Египетской. И Я вывел их из Страны Египетской и привел их в пустыню. И Я дал им Мои законы и Мои приговоры,‑ Я объявил их, которые исполнит человек и будет жив ими».

Ам. 2:10:

 

И Я вывел вас

из Страны Египетской,

и водил вас по пустыне

сорок лет,

чтобы <вам> овладеть Страной Аморейской.

 

Мих. 6:4:

 

Но Я вывел тебя из Страны Египетской и из дома рабства вызволил тебя,

и послал пред тобою Моисея,

Аарона и Мирйам.

 

Приведенные выше высказывания пророков показывают, что предания об исходе из Египта и о Моисее, который возглавлял исход, бытовали в израильско‑иудейском обществе уже в допленный период, как и в период вавилонского пленения. Они естественно вошли в пророчествование послепленного времени. Примечательно следующее: в пророчествах допленного периода уже фигурируют бог, который вывел Израиль из Египта, Моисей, Аарон и Мирйам – важнейшие персонажи легенды, сорокалетнее странствование по пустыне, овладение Страной Аморейской, т. е. Обетованной землей. В пророчестве, современном реформам царя Иосии и несколько более позднем (Иеремия), а также в эпоху плена (Иезекииль) речь уже идет о чудесах, которые совершил Яхве, о договоре, который Яхве заключил со своим народом, о законах и приговорах, которые он дал Израилю. Несомненно, появление этих элементов в пророчествовании следует объяснить влиянием Пятикнижия, которое либо находилось в процессе формирования, либо уже было создано.

Жреческая традиция, легшая в основу исторического изложения Пятикнижия, представлена в Библии рядом псалмов. Очевидно, они в той или иной форме исполнялись (пелись, декламировались под музыкальный аккомпанемент) во время соответствующих богослужений.

Использование сюжета об исходе из Египта в храмовой литургии имело место уже в допленный период, причем древнейший текст, который может быть датирован (Псалом 105, приписываемый царю Давиду), относится к Х в. до н. э. Показательно сохранение в некоторых псалмах (95, 135, 136) политеистических мотивов; очевидно, предание об исходе из Египта первоначально вписывалось в общую «языческую» израильскую мифолого‑историческую традицию, хотя уже тогда оно должно было свидетельствовать о специфических взаимоотношениях между Яхве и Израилем. Псалмы не представляют собой текст народного эпоса в собственном смысле слова; они суть переработка эпоса для храмовых нужд. Среди них особенно выделяется Псалом 78, представляющий собой несомненную параллель к историческому преданию Пятикнижия не только по содержанию, но и по основным идеям: здесь, как и там, время исхода – это время, когда Яхве даровал Израилю Закон и Учение; вина Сынов Эфрайима, по псалму, заключается в том, что они не блюли договора с Яхве и не следовали его Учению. В этом, несомненно, прямая перекличка с Пятикнижием, с его монотеистической концепцией. Еще более отчетливо монотеистическая идея выражена в Псалме 106, который содержит прямое осуждение чуждых языческих культов. Генезис этих воззрений, однако, мы находим уже в Псалме 105 (если верно его отнесение ко времени царя Давида, т. е. к Х в.), где говорится о договоре Яхве с Авраамом и клятве Яхве Исааку, которую он поставил законом Иакову. Говорится здесь и об учениях Яхве и его законах, которые Израиль должен блюсти и оберегать. Обращает на себя внимание множественное число в обоих случаях; вероятно, имеются в виду упоминавшиеся выше договор Яхве с Авраамом и клятва Яхве Исааку, поставленная законом для Иакова. Но в Псалме 105 Учение еще не связано с исходом и не представляет собой внутреннего единства; это Учения, т. е. собрание множества разрозненных постановлений, еще не сведенных в общую систему, не превратившихся в единство. Истоки монотеистической концепции можно уловить в Псалме 135, где, как уже говорилось, имеют место политеистические элементы, но где уже проводится мысль о том, что боги «народов», т. е. неизраильские, не боги. Несомненно, важен и факт включения сюжета об исходе в важнейшие литургии – так называемый «Египетский Халлель» (содержит Псалом 114) и «Великий Халлель» (содержит Псалом 136)[30]. Он свидетельствует о том, насколько прочно в сознании народа запечатлелось предание об исходе из Египта, с которым так или иначе соотносятся другие факты израильской истории. Именно исход является демонстрацией величия и могущества Яхве. Но в обоих «Халлелях» еще ничего не сказано о даровании Учения; едва ли, однако, это было бы возможно, если бы представление о даровании Учения уже реально существовало. Таким образом, развитие преданий об исходе из Египта, как оно нашло свое отражение в книге Псалмов, можно представить себе как постепенное превращение политеистической легенды об особой милости и могуществе Яхве, в монотеистическое предание, где центральное место занимает дарование Учения в то время, когда Израиль вышел из Египта.

В связи с этим возникает вопрос, насколько достоверно предание об исходе из Египта, т. е. насколько точно оно отражает реальную историческую действительность. В необозримой литературе, посвященной Пятикнижию, зафиксирован весьма широкий диапазон мнений по этому поводу: от представлений, будто Пятикнижие точно излагает события, как они происходили, до полного отрицания их исторической достоверности. Высказывается также мнение, что одни израильские племена находились в рабстве в Египте и ушли оттуда, тогда как другие этого рабства избежали. Сказанное дает основание вновь вернуться к данному вопросу.

Он имеет фактически два аспекта. Первый из них: мог ли исход произойти так и в том виде, как об этом рассказывает традиция, т. е. со всеми чудесами и сказочными подробностями? Представляется, что в таком виде исход из Египта никогда не имел места; в противном случае мы неизбежно приходим к мысли об исторической достоверности всевозможных преданий о чудесах, и тогда ничто не мешало бы признать достоверными, скажем, чудеса греко‑римской мифологии. В конечном счете речь идет о признании бытия божьего; но это вопрос веры, а не научного знания. Конечно, можно представить себе, что ветер может отогнать воду в море и обнажить дно или принести перепелов. Однако нет никаких оснований видеть в подобного рода явлениях результат воздействия сверхъестественных сил. Все же остальное просто не может быть подтверждено методами научного анализа. Поэтому такого рода повествования и интерпретации следует признать изначально недостоверными, плодом народно‑поэтического мифотворчества.

Другой аспект интересующего нас вопроса: существует ли некая объективная реальность, которая нашла свое отражение в предании об исходе из Египта? Здесь следует сразу же сказать, что какими‑либо внебиблейскими свидетельствами, которые могли бы подтвердить или опровергнуть библейскую легенду, мы не располагаем. Известная надпись египетского фараона Мернептаха (около 1230 г. до н. э.), в которой впервые упоминается вне Библии Израиль, застает его уже находящимся на юге Палестины. Однако так называемые «аргументы от молчания» (argumenta ех silentio) сами по себе не обладают доказательственной силой, особенно когда нет уверенности в том, что весь материал, который мог бы быть привлечен, известен. Сказанное означает, что, решая вопрос о том, насколько достоверно предание об исходе из Египта, мы вынуждены основываться на самом этом предании, а также на косвенных свидетельствах и теоретических посылках.

Прежде всего, существенно то, что египетские источники сохранили до наших дней свидетельства о переселениях «азиатов» из южных районов сиро‑палестинского региона в Египет. Известно также, что в Египет пригоняли многочисленных «азиатов» в качестве рабов, так что представление о Египте как о «доме рабства» основывалось на повседневном житейском опыте многих поколений. Наконец, известны и выходцы из сиро‑палестинского региона, занимавшие в Египте высокое положение. Города Питом и Рамсес, с которыми связано предание об эксплуатации израильтян в Египте, существовали, причем последний был резиденцией фараона Рамсеса II (1301‑1234 гг. до н. э.). Таким образом, повествователь, вводя подобные детали в свой текст, не выходит за рамки достоверного. Но, кроме этого, существуют неоспоримые фольклористические параллели. Они показывают, что историческая фольклорная традиция, как правило, отражает факты, имевшие место в действительности, хотя в разработку сюжета вводятся многообразные сказочные и фантастические подробности. Так, в основе сюжета «Илиады» лежат предания о реально происходившей осаде Трои ахейцами; в основе германского эпоса о Нибелунгах – традиция о борьбе германских племен с гуннами; в основе русского былинного эпоса лежат воспоминания о Киевской Руси и княжении Владимира Святославича. Число таких примеров могло бы быть увеличено, однако сказанного достаточно, чтобы считать, по крайней мере, весьма вероятным, что предание об исходе из Египта под водительством Моисея также соответствует некоторой реальности, сохранившейся в народной памяти как один из узловых моментов истории народа. Добавим к этому, что едва ли такое важнейшее событие, как дарование Учения, могло быть связано с вымыслом, фикцией, а не с событиями, память о которых прочно сохранялась в народном сознании.

В целом наиболее достоверным представляется такое развитие событий. На каком‑то древнейшем этапе своей истории Израиль осел в Египте, в низовьях Нила. Возможно, имела место инфильтрация израильских племен в рамках гиксосского движения сиро‑палестинских племен в Египет. Возможно также, что после свержения в Египте гиксосского господства израильтяне оказались в положении эксплуатируемых: на них была наложена трудовая повинность, которая рассматривалась вольными скотоводами‑израильтянами как непереносимый гнет. Взбунтовавшиеся израильтяне под водительством пророка Моисея (Моше) откочевали на Синайский полуостров, а оттуда в Южную Палестину и Заиорданье. В конце концов после длительного периода перекочевок в пустыне Израиль захватил некоторые территории Заиорданья, а затем вторгся в Палестину. Все остальные подробности, по всей вероятности, результат фольклорной обработки традиции и – что также не исключено – творческой деятельности самого составителя Пятикнижия.

В центре повествования находятся Моисей, Бог и народ. Само по себе слово Моисей (mōšǟ) не является именем в собственном смысле. Это – архаичное семитское слово, хорошо засвидетельствованное в родственном еврейскому угаритском языке в формах мужского рода mṯ «ребенок, дитя, сын» и женского рода mṯt «девочка, дочь». Еврейское mōšǟ, соответствующее угаритскому mṯ, имело, несомненно, также значение: «ребенок, дитя».

В изображении Пятикнижия Моисей – это человек, сыгравший в истории и духовной жизни Израиля роль исключительную и ни с чем не сопоставимую. Моисей – это тот человек, через которого Бог не просто возвещает свою волю Израилю; через Моисея Бог создает народ Израиля, спаянный Божьим избранничеством, служением Богу, выполнением дарованных Богом заповедей, законов, нравственно‑этических принципов. В этом, по Пятикнижию, непреходящая роль Моисея в истории Израиля. Моисей творит волю Бога, но тем самым он созидает народ и дает народу принципы, которые должны лечь в основу преображенной религии Израиля – монотеистического иудаизма. Именно поэтому Пятикнижие завершается тем, что Моисей прославляется как пророк, равного которому не было в Израиле: его Яхве знал в лицо; он творил неслыханные чудеса. Моисей выступает в Библии как раб Яхве и человек Божий (т. е. его слуга и избранник), а Учение многократно именуется Учением Моисея (ср. II Цар. 23:25; Нав. 8:31 и т. д.); Моисей представлен царем Израиля, т. е. носителем высшей власти в обществе.

Повествователь Пятикнижия, рисуя Моисея, обильно использует

фольклорный материал. Фольклорен уже рассказ о необычных обстоятельствах рождения и воспитания Моисея; фольклорны, несомненно, и рассказы о чудесах, сотворенных Моисеем по велению Яхве. Но повествователь суммирует весь доступный ему материал так, что перед читателем возникает фигура сверхъестественная: это чудотворец, непосредственно общающийся с Богом, в том числе и на Синае, и в Шатре Закона, получающий от Бога законы и нравственные нормы, которые он возвещает Израилю. Все это должно убедить читателя в сверхчеловеческой природе Моисея; об этом же говорят и лучи, которые испускает его лицо.

И в то же время повествователь с поразительным искусством прослеживает развитие личности Моисея. Вначале перед нами легкомысленный и необузданный юноша, воспитанник царевны, чинящий суд и расправу по своему произволу. Опасаясь за свою жизнь, он бежит в пустыню и там входит в семью мидйанитского жреца. Внезапное явление Бога в несгорающем кусте круто меняет его жизнь. Правда, Моисей пытается противиться своему предназначению, но в конце концов принимает на себя свою миссию: отныне он пророк, возвещающий и исполняющий Божью волю, предводитель и освободитель народа. Мы видим и развитие и углубление образа Моисея как водителя народа, его превращение в мудрого законодателя. Моисею не чужды минуты слабости, и за одну из них он расплачивается смертью на горе Нево, перед тем как израильтянам войти в Обетованную землю; Моисей вспыльчив, хотя его и называют кротчайшим из людей. Но главное в нем: он твердо и последовательно ведет свой народ, выполняя волю Бога.

Многоплановость образа Моисея, его внутренняя сложность, многомерность и эволюционность делают Пятикнижие одной из вершин мировой литературы.

В предании об исходе в полном объеме раскрываются черты бога Яхве как единого и единственного Бога Израиля. Яхве избирает Моисея, а с ним и весь народ, на служение себе; он покровительствует Израилю, но он ревнив и беспощадно карает, в том числе и в последующих поколениях, тех, кто отступается от него или пренебрегает его велениями; он благословляет следующих за ним и обрушивает проклятия на отступников. В образе Бога в сказании об исходе можно найти немало черт, восходящих к «языческим» представлениям. От бога‑громовика сохранилось, в частности, представление о том, что Бог является своим адептам в несгораемом кусте, в громе и буре, что он пребывает в облачном столпе, в облаке (ср. угаритские представления о Силаче Балу, скачущем на облаке) и в огненном столпе. От Яхве – предводителя Израиля в походах сохранилось представление о том, что Бог выводит народ из Египта, ведет его по пустыне и приводит к Обетованной земле. Однако в центре внимания повествователя здесь – Бог‑законодатель, носитель высшего нравственного идеала, который должен быть воплощен в жизни и судьбе избранного им народа. Глубоко разрабатывается в повествовании идея договора Бога с народом; теперь перед нами не только и не просто обетование народу и требование служить Яхве. То, что народ получает на горе Синай,‑ это тщательно разработанное Учение, становящееся содержанием религии, т. е. сумма заповедей, законов и нравственных установлений, которые в своей совокупности представляют собой сущность того, что является служением Яхве.

Наконец, третье действующее лицо – народ. Его важнейшая характеристика – избранничество; но народ избран на служение Яхве, т. е. на выполнение тех нравственных принципов, которые лежат в основе Учения Яхве; их выполнение является условием того, что Бог в свою очередь выполняет свое обетование. Но народ, по рассказу Пятикнижия, упрям и своеволен; не раз и не два он нарушает волю Яхве, не верит в него и вызывает его гнев. Тяжкие испытания жизни в пустыне обнаруживают слабость народа; страх перед врагами, неверие в могущество Яхве, его способность сокрушить всех их врагов заставляет народ даже отказаться от мысли вступить в Обетованную землю. Гнев Яхве превосходит все мыслимые пределы. Он намеревается даже уничтожить Израиль и произвести новый народ от самого Моисея; в конце концов он обрекает народ на странствование по пустыне в течение сорока лет, пока не уйдет из жизни поколение тех, кто вышел из Египта, поколение, обнаружившее трусость и маловерие.

Все изложенное, несомненно, представляет собой опрокинутые в прошлое идеи пророческой литературы. Именно в ней, в ее обличениях формируется образ грешного, упрямого и своевольного народа и параллельно этому образ гневного, карающего, но справедливого и милосердного Бога. Древнейшая история Израиля, как ее излагает Пятикнижие, должна была воспитывать народ в духе благочестия и святости, превратить его в непоколебимого слугу Бога.

 

VII

 

Важнейшей составной частью Пятикнижия являются законы (как законы в собственном смысле слова, так и моральные увещания), которые были призваны, по мысли законодателя, регулировать все стороны жизни древнеизраильского общества – от взаимоотношений внутри семьи и между соседями до организации жертвоприношений и иных ритуальных церемоний. Включение в Пятикнижие законов объясняется, несомненно, тем, что они сами по себе являлись сакральной инструкцией. С точки зрения создателя Пятикнижия, они – непререкаемое волеизъявление божества: Бог либо объявляет их народу непосредственно, либо через своего «раба» Моисея. Эти законы образуют в своей совокупности договор, который Яхве заключает с избранным им народом; их выполнение есть служение Яхве, условие святости, дело благочестия, то, что только и может обеспечить народу и каждому отдельному человеку благоволение Яхве, благополучие и процветание.