В поисках времени для «Лолиты»: Корнель и Гарвард, 1951–1953 10 страница

 

VI

 

В Америке «Лолите» пришлось дожидаться своей первой суперобложки дольше, чем «Пнину». Во Франции первосвященники из «Галлимара» были очарованы этой книгой и готовились к ее торжественному выходу в свет. Особенно восхищался «Лолитой» писатель Раймон Кено, роман которого «Зази в метро», написанный в 1959 году, перенес Лолитины проказы на улицы Парижа — и в более легковесное настроение⁴⁰.

В середине октября Набоков поехал в Нью-Йорк встречаться с Джейсоном Эпстайном. Эпстайн хотел, чтобы издательство «Даблдэй», уже издающее «Пнина» и «Героя нашего времени», непременно опубликовало и «Лолиту». За десять лет до этого президент «Даблдэй» Дуглас Блэк выпустил «Записки о графстве Гекаты» Эдмунда Уилсона, но в результате судебного процесса, стоившего ему 60 000 долларов, книга все-таки была запрещена. Тогда-то Дуглас Блэк и решил, что хочет выступать на еще одном судебном процессе — как только найдет другую хорошую книгу. Эпстайн знал об этом и надеялся, что «Лолита» как раз и станет этой книгой, но знал также, что, хотя Блэк и гордится своей ролью защитника свободы слова, «Лолита» внушает ему ужас⁴¹.

Чтобы не проиграть судебного процесса, следовало тщательно подготовить почву. В сентябре Эпстайн предложил Набокову напечатать серию длинных тщательно подобранных отрывков из «Лолиты» в «Анкор ревю», литературном обозрении, издаваемом редакцией книг в мягкой обложке издательства «Даблдэй». Набоков радостно согласился и приехал в Нью-Йорк на встречу с Эпстайном, редактором «Анкор ревю» Мелвином Ласки и литературоведом Фредом Дьюпи из Колумбийского университета, в прошлом редактором «Партизан ревю», — Фред Дьюпи вызвался написать пространное предисловие к книге. Вчетвером они отобрали девяносто страниц из «Лолиты» — почти что треть романа⁴².

Набоков вернулся в Итаку и за две недели напряженной работы написал элегантное послесловие «О книге, озаглавленной „Лолита“»⁴³. Это остроумное и глубокое, живое, уклончивое и обманчивое эссе о создании «Лолиты» и природе ее художественности ставит книгу вне обвинений в порнографичности, подтверждая, что роман такого  уровня не нуждается ни в чьей защите.

«Лолита» пробивалась. В июне американские таможенники конфисковали, а потом вернули владельцу экземпляр издания «Олимпии». Даже без какого бы то ни было официального решения это был хороший знак. В ноябре ситуация повторилась, что было уже равносильно официальному решению. Не зная о том, что таможенники разрешили ввоз книги, Говард Немеров написал в «Нью-Йорк таймс»: «Уже самой развращенностью вкусов и обилием заменителей литературы наше общество так надежно защищено от здорового стиля, что книгу господина Набокова можно спокойно пропустить в Соединенные Штаты, совершенно не опасаясь, что это приведет к падению нравов или взлету интеллектуальности». Как многие другие, он сравнивал «Лолиту» с «Улиссом». Набоков поблагодарил Немерова за поддержку⁴⁴.

Шумиха вокруг «Лолиты» продолжала нарастать. Из лондонских библиотек книгу конфисковали, и одновременно с этим в «Партизан ревю», серьезнейшем интеллектуальном журнале Америки, появилась первая рецензия на «Лолиту» («чуть ли не самая смешная книга из всех, какие я прочел на своей памяти»). Шведские, датские и немецкие издатели интересовались правами на перевод⁴⁵.

Теперь и издательство «Даблдэй» было готово заключить договор. Они предложили 75 процентов гонорара за американское издание Набокову и 25 процентов «Олимпии» — стандартная практика, когда англоязычный издатель разрешает первое англоязычное издание в другой стране. Как правило, общий гонорар составляет 10 процентов от розничной цены, а если книга хорошо продается, вырастает до 15 процентов. Таким образом, Жиродиа мог рассчитывать на 2,5 процента общей выручки от продажи книги в Америке, а со временем — и на 3,75 процента. Вместо этого он потребовал десять процентов, таким образом оставляя автору всего лишь пять процентов. Кроме того, он дал парижскому агенту Набокова неверную информацию относительно их договора. Разгневанный Набоков посоветовался с адвокатом и заявил о расторжении договора с Жиродиа на том основании, что «Олимпия» не присылала ему финансовых отчетов, как полагалось по условиям договора. Жиродиа проигнорировал это заявление и вконец испортил отношения с Набоковым, предложив следующее: поскольку американская таможня пропустила «Лолиту», он будет открыто рекламировать свое издание в Соединенных Штатах. Набоков неоднократно предупреждал Жиродиа, что, если до выхода американского издания ввезти в Америку более 1500 экземпляров книги, выпущенной за пределами страны, авторское право на нее будет утеряно, и публиковать книгу сможет кто угодно, не расплачиваясь ни с Набоковым, ни с самим Жиродиа. Жиродиа опять проигнорировал это предупреждение⁴⁶.

Но ему не удалось проигнорировать другое: в конце декабря французское министерство внутренних дел неожиданно запретило продажу «Лолиты» и еще двадцати четырех книг «Олимпии» на территории страны. Вскоре выяснилось, что инициатором этого запрета было министерство внутренних дел Великобритании — статья Джона Гордона, получившая широкий резонанс, показала, в каких количествах англичане ввозят из Франции «Лолиту» и другие изданные «Олимпией» книги. Дело было во время Суэцкого кризиса, и французский министр решил уступить требованию союзников.

Своей уступкой французское правительство навлекло на себя многочисленные насмешки. Генри Миллер и Фрэнк Харрис, запрещенные в изданиях «Олимпии», уже вышли в собственно французских изданиях. Запрещенный «Рыжий» Дж.П. Данливи был опубликован в Англии. Запрещенная англоязычная «Лолита» уже переводилась на французский язык самым почтенным французским издательством — причем совершенно законно. Вывезенную контрабандой из Франции «Лолиту» можно было вполне законно ввезти в Соединенные Штаты — то есть Франция проявила большее ханжество, чем англосаксонские страны. С юридической точки зрения наиболее абсурдным было то, что министерский запрет по сути опирался на закон, запрещающий подрывные политические публикации.

Морис Жиродиа тут же возбудил процесс против французского правительства, требуя отмены запрета. Его поддержала французская пресса, возмущенная правительственным посягательством на традиционные свободы. К концу 1956 года из всего списка запрещенных книг французская пресса писала только о «Лолите», и уже в январе 1957 года весь этот цензурный скандал получил во Франции название «l'affaire Lolita»[113]⁴⁷.

 

VII

 

Обильные январские снегопады превращают Кейюга-Хайтс в зимнюю сказку, а дороги — в кошмар для тех, кому приходится разгребать снег — чего Набокову никогда не приходилось делать. У него не было времени. Согласно заполненной в Корнеле анкете, он проводил девяносто один час в неделю за умственной работой: шесть — за чтением лекций, два — за ведением семинара, восемнадцать — за проверкой и подготовкой, тридцать — за научной работой и тридцать пять — за написанием книг. Он вставал в 7.30, съедал два апельсина, брился, принимал ванну (но не душ), одевался и готовился к лекциям. Три раза в неделю он проводил занятия в 10.00 и в 11.00 и раз в неделю — двухчасовой семинар на дому. После 12.30 он, уже не отрываясь, работал дома до 19.00, потом ужинал. После этого он ходил в гости или принимал гостей, играл в шахматы или диктовал Вере написанное за день — она отпечатывала текст и отдавала ему для новой переделки. Около 22.00 он ложился в постель и читал до 1.00⁴⁸.

В конце семестра, белою зимою, Набоков дописывал «Записки о просодии». Тогда же он упомянул в письме к знакомому, что пушкинский опус продолжает разрастаться; «но какие вещи я нахожу, какие открытия делаю!». Он набросал план курса сравнительного анализа английской, французской, русской и немецкой поэзии, для которого предполагалось размножить сто оригинальных стихотворений для перевода в классе и для обсуждения ритмики, просодии и тем — таких как Аркадия и эволюция пейзажа⁴⁹.

Погрязшего в лекционной рутине и мечтающего о научной работе преподавателя ничто не радует так, как продумывание нового курса: чистота замысла, логическое построение, возможность отрешиться от докучной подготовки и проведения занятий. Но даже работа над самым что ни на есть совершенным курсом не освобождает от других занятий. Набоков спросил у слушателей курса европейской литературы, что означает слово «bodkin»[114]. Некоторые студенты вспомнили монолог Гамлета, но промолчали. Он велел им прочесть «Гамлета» и добавил, что через несколько дней на выпускном экзамене задаст им вопрос по Шекспиру. Там же был задан весьма затейливый вопрос по Диккенсу: «Обсудить особенности его стиля, как-то: речевая характеристика персонажей, красноречие, игра слов и т. д. Шевелятся ли его губы, когда рассказ ведет Эстер?» Вопрос по «Гамлету» способен озадачить почти что любого знатока трагедии: «Какой джентльмен из Нормандии обучает какого искусству владения рапирой в „Гамлете“?» Несколько дней спустя, проверяя толстую книгу экзаменационных работ, Набоков наткнулся на: «У Диккенса много илитераций»⁵⁰.

Набоков даже не знал о том, что как раз в это время наклевывалась возможность не просто вести новый курс, но и перейти в другой университет. Мак-Джордж Банди, декан гуманитарного факультета в Гарварде, обратился к руководителям всех отделений с просьбой составить список людей, которых они хотели бы взять на работу, но которые в силу своих разносторонних талантов не укладываются в традиционные рамки американских университетов. Заведующим отделением современных языков, в том числе и славянских, был Гарри Левин, который предложил включить в список Набокова. Михаил Карпович с кафедры славистики боялся, что Набоков начнет рассказывать наивным студентам о том, что Достоевский писал детективы, но в конечном итоге поддержал кандидатуру Набокова. Набоковым заинтересовался и Марк Шорер с английского отделения. Банди был не против, но любую кандидатуру сперва полагалось обсудить на заседании кафедры. Роман Якобсон, светило гарвардской славистики, видимо, побоялся соперничества и раскритиковал Набокова за неординарное отношение к Достоевскому и к другим великим русским писателям. На это сторонники Набокова возразили, что он сам великий русский писатель. Якобсон ответил: «Господа, даже если допустить, что он крупный писатель, мы что же, пригласим слона быть профессором зоологии?» Парировать этот выпад не смог никто⁵¹.

 

VIII

 

В начале февраля Набоковы переехали по другому адресу в Кейюга-Хайтс в дом профессора Лористона Шарпа на Хайленд-роуд, 880. Они отказались смотреть за собакой профессора Шарпа, зато взяли на себя заботы о Бандите, сиамском коте с молочным взором, который оказался менее покладистым, чем Том Джонс. Спроектированный местным умельцем, выстроенный из кедровых бревен и похожий на ранчо дом Набоковы любили больше других, и эхо его отзывается в «Бледном огне». Большое окно выходило на заснеженный буковый лес. Они не задергивали штор, и по ночам казалось, что отраженная в стекле мебель стоит на снегу, в той хрустальной стране⁵².

За океаном «l'affaire Lolita» не затихало. Жиродиа пытался убедить Набокова возбудить дело против французского правительства, но у Набокова не было ни денег, ни желания рисковать репутацией своей книги, ставя ее в один ряд с писаниной вроде «Пока она не закричит» или «Как это делать»⁵³. Он надеялся, что интерес к «Лолите» во Франции поможет ему вновь издать свои уже переведенные на французский язык книги. Он по-прежнему не подозревал, как «Лолита» изменит его жизнь.

С 1955 года Набоков упорно трудился над «Евгением Онегиным» и у него не было времени писать рассказы для «Нью-Йоркера», дававшие ему в последние десять лет столь необходимый второй заработок. Финансовые трудности заставили его вновь послать в журнал «Балладу о долине Лонгвуда», которую он постепенно переделывал начиная с 1953 года, когда «Нью-Йоркер» ее отверг. Набоков написал Кэтрин Уайт, убеждая ее повнимательнее присмотреться к тексту:

 

С моей обычной скромностью утверждаю: это лучшее из стихотворений, сочиненных мной, — превосходящее, например, «Вечер русской поэзии».

На первый взгляд баллада может показаться Вам странным гибридом между Шагалом и Бабулей Мозес. Но, пожалуйста, прилипните к ней настолько, сколько выдержите, и постепенно все разновидности интересных оттенков и скрытых узоров откроются внимательному глазу. Если же Вы по-прежнему не выносите ее, пожалуйста, отошлите ее назад без всяческих угрызений совести⁵⁴.

 

Набоков прав: эта наивно-примитивная баллада — один из лучших образцов его поэзии. Арт Лонгвуд, американец из маленького городка, вывозит семью на пикник. Он показывает своему сыну-калеке, как бросать мяч, и закидывает его на дерево. Хотя в юности робкий Арт никогда не лазал по деревьям, он преодолевает страх и начинает карабкаться по стволу.

 

Up and up Art Longwood swarmed and shinned,

And the leaves said yes to the questioning wind.

 

What tiaras of gardens! What torrents of light!

How accessible ether! How easy flight!

 

His family circled the tree all day,

Pauline concluded: «Dad climbed away».

 

None saw the delirious celestial crowds

Greet the hero from earth in the snow of the clowds.

 

Mrs. Longwood was getting a little concerned.

He never came down. He never returned.

 

 

[Вверх и вверх Арт Лонгвуд карабкался и взбирался,

И листья твердили «да» вопрошающему ветру.

 

Какие тиары садов! Какие потоки света!

Как близок эфир! Как просто взлететь!

 

Его семья весь день стояла кружком под деревом,

Полин заключила: «Папа от нас улез».

 

Никто не видел исступленных небесных толп,

Встречавших героя с земли в снегах облаков.

 

Миссис Лонгвуд уже начинала тревожиться,

А он так и не спустился. Он больше не вернулся.]

 

Туристы, ботаники, детективы и пожарники спешат к месту исчезновения Лонгвуда, и даже линчеватель, желающий «справедливость восстановить». Дерево срублено, но не видно никаких следов Арта Лонгвуда. «Покрыли пень лаком, поставили оградку и указатели. Уборные скрыли среди роз и винограда».

Жена Арта нашла себе нового мужа,

 

And now the Deforests, with four old men,

Like regular tourists visit the glen;

 

Munch their lunches, look up and down,

Wash their hands and drive back to town.

 

 

[И теперь Дефоресты, с четырьмя стариками,

Как обычные туристы, приезжают в долину.

 

Съедают свой ленч, смотрят вверх и вниз,

Моют руки и возвращаются в город.]

 

Набоков упомянул Шагала и Бабулю Мозес, но тут можно вспомнить и других художников. Вся баллада словно списана с картинки Нормана Рокуэлла — до тех пор, пока центром сюжета не становится мистическая загадка, преображающая ее в яркий пейзаж Тернера.

Удивительно подобрано и само имя Арт: типично американское, но в то же время в нем звучат отголоски иной среды — «art», искусство. Поэма и построена на контрасте между судьбой Арта и не способными его понять поедателями ленчей. Что делает смерть в уютном мире живых? И чем же заслужил Арт Лонгвуд такую необычную и несколько героическую смерть? Своею смелостью? Тоской? Мечтательностью? («Тихий Арт, который мог целый день глядеть на одну и ту же вещь, / Наблюдать, как жук ползет по стеблю, потом улетает»). На этот раз «Нью-Йоркер» принял балладу.

 

IX

 

В начале марта Набокова посетил в Итаке Иван Оболенский, чтобы попросить права на издание «Лолиты». В отличие от издательства «Даблдэй», новая фирма «Макдауэл Оболенский» обещала напечатать книгу уже весной и готова была поставить всё на успех. Два года спустя «Лолита» принесла огромные деньги совсем новой английской компании «Вайденфельд и Николсон», но в фирму «Макдауэл Оболенский» она попала чуть-чуть рановато.

Набоков уже готов был отдать им «Лолиту», когда позвонил Джейсон Эпстайн и предупредил, что «Лолите» необходима для поддержки репутация солидного издательства. Если против книги будет возбужден судебный иск, «Нью-Йорк таймс» откажется рекламировать ее, а другие газеты последуют ее примеру. Нельзя будет рассылать рекламу по почте, и книжные магазины тоже не примут «Лолиту». Если издать книгу обычным способом, вряд ли удастся отстоять ее в суде. По словам Эпстайна, единственным возможным выходом было и дальше заваливать книгу «академической хвалой и отзывами авторитетнейших критиков — пусть мелькает на страницах „Анкор ревю“, пока в конце концов, мало-помалу, страна не привыкнет к ней»⁵⁵.

Чтобы выручить Набокова из трудного финансового положения, Эпстайн предложил подписать с ним договор на следующий  роман. Набоков радостно согласился. За год до этого он писал Эпстайну с восхищением и благодарностью: «У меня никогда не было такого издателя, как Вы!»⁵⁶

Похоже, что следующий роман Набоков обдумывал еще с 1955–1956 года. В снах Виктора и Пнина о том, как король спасается морским путем из химерической европейской страны, охваченной революцией, воплощается неоднократно волновавшая воображение Набокова тема «Ultima Thule». В начале 1940-х годов, отказавшись от русского языка и от замысла «Solus Rex», он развил тему революции и фантастической страны в романе «Под знаком незаконнорожденных», хотя и лишив ее романтического мерцания Ultima Thule из «Solus Rex». Теперь же, 6 марта 1957 года, Набоков взял новую карточку и написал на ней: «История начинается в Ultima Thule»⁵⁷.

В интервью, данном сразу же после публикации «Бледного огня», Набоков описал удивительный процесс сбора клочков информации для романа, который еще не придуман, но вот-вот заискрится в луче вдохновения: «Я знаю только, что на очень ранней стадии развития романа в меня вселяется эта тяга запасать пух и травинки и глотать камушки. Никто никогда не установит, насколько ясно птица представляет себе, и представляет ли вообще, свое будущее гнездо и яйца в нем». Первые три месяца 1957 года он собирал пух и травинки для неведомого гнезда «Бледного огня». Когда в конце января он заметил, что снегопад — это «матовая темная белизна на фоне белизны светлой»⁵⁸, строка Джона Шейда из «Бледного огня» (написанного четыре года спустя) была практически готова.

Благодаря этому восприимчивому состоянию духа дом на Хайленд-роуд, в который Набоков переехал в начале февраля и который очень ему понравился, многим дополнил эту коллекцию будущих отрывков из «Бледного огня». Однако план нового романа, озаглавленного «Бледный огонь», который он отправил Джейсону Эпстайну в конце марта 1957 года, разительно отличается от «Бледного огня», за который Набоков наконец-то взялся в конце 1960 года. В первоначальном варианте не было ни Шейда, ни короля-гомосексуалиста, ни поэмы, ни комментария, ни указателя, а были лишь бегство бывшего короля в Америку, упоминание о Градусе и упорное стремление Шейда разгадать загадку подлой бездны смерти.

 

Мой центральный персонаж, бывший король, на протяжении всего «Бледного огня» занят неким поиском. Этот поиск или изыскание (которое в какой-то момент, увы, заводит его в лабиринты спиритизма) совершенно отделен от так называемой веры или религии, богов, Бога, Рая, Фольклора и т. д. Поначалу я думал озаглавить роман «Счастливый атеист», но книга слишком поэтична и романтична для этого (ее трепетание и поэзию я не могу передать Вам в коротком и сухом изложении). Поиски моего персонажа сосредоточены на вопросе жизни до рождения и после смерти, и на него, должен Вам сказать, дан изысканнейший ответ.

Рассказ начинается в Ультима Туле, островном королевстве, где дворцовая интрига и некоторая помощь из Новой Зембли освобождают дорогу скучной и дикой революции. Мой центральный персонаж, король Туле, свергнут. После многих удивительных приключений он бежит в Америку. Некие политические осложнения заставляют президента Кеннеди отвечать уклончиво, когда речь заходит об этом перемещенном лице.

Он живет более или менее инкогнито с дамой, которую любит, где-то на границе штатов Нью-Йорк и Монтарио: граница несколько смазана и неопределенна, но там ходит автобус в Голденрод, еще один — в Календар Барн, а по субботам Гудзон стекает в Колорадо. Несмотря на эти — в целом довольно невинные — смещения фокуса, пейзаж и обстановка обладают качествами, каковые человек с умом агента по недвижимости назвал бы «реалистическими», и из окна дома моего персонажа видно, как яркая грязь на идущей через частные владения дороге и безлистное дерево внезапно расцветают дюжиной свиристелей.

Повествование регулярно прерывается без всякого логического или стилистического перехода, прямо посередине предложения (чтобы безмятежно возобновиться через несколько строчек) явлениями некоего агента, г-на Копинсэя из Туле, задача которого — найти и уничтожить бывшего короля. У г-на Копинсэя, уроженца Оркнейских островов, какие-то свои ужасные беды, и его долгое путешествие (сквозь все водостоки книги) полно кошмарных трудностей (в какой-то момент его заносит в круиз по Вест-Индии). Однако он добирается до Голденрода в последней главе — где и его, и читателя ожидает сюрприз.

Пишу второпях, должен проверять экзаменационные работы⁵⁹.

 

Месяц спустя Набоков написал Кэтрин Уайт, что бурлит вдохновением и страдает из-за того, что преподавательская рутина отнимает время, которое он мог бы посвятить литературе⁶⁰. К тому времени, когда у него появилась возможность без помех заниматься следующим романом, это был уже совершенно новый замысел: не прото-«Бледный огонь», а крыло «Ады».

 

X

 

«Пнин» вышел в свет 7 марта 1957 года. Впервые за годы жизни Набокова в США его книга получила повсеместное признание. Спору нет, Тимофей Пнин — самый очаровательный из набоковских персонажей, и роман о нем написан доступнее, чем любое из зрелых сочинений Набокова. Но успех книги объяснялся отчасти и тем, что у создателя «Пнина» уже была репутация автора по-прежнему запретной «Лолиты» — создателя «самых проникновенных, смешных и трогательных книг в Соединенных Штатах сегодня»⁶¹ — и все крупные ежедневные и еженедельные издания с нетерпением ждали этого нового романа. Две недели спустя «Пнина» уже допечатывали⁶². Такого с Набоковым еще не бывало.

Пнин теряет работу в университете. В марте 1957 года Набоков боялся, что его самого уволят из Корнеля, поскольку «Олимпия» судилась с французским правительством и «Лолита» часто упоминалась в одном ряду с чистой порнографией. Зато в аудитории создатель «Пнина» совершенно не походил на своего героя. Один студент вспоминает, как в начале весеннего семестра 1957 года Набоков нападал на Фрейда: «Примерно посередине его монолога загудели трубы отопления и вскоре поднялся оглушительный рев, поверх которого г-н Набоков прокричал: „Венский мошенник проклинает меня из могилы“»⁶³.

Подобно Толстому, Джойсу, Чехову и Бунину, Набоков недолюбливал Достоевского и, не будучи ученым-литературоведом, не желал преподавать нелюбимые книги. Однажды студент последнего курса английского отделения, выучивший русский язык в армии, пришел к нему проконсультироваться по поводу дипломной работы о Достоевском. «Достоевский? Достоевский очень плохой писатель». «Допустим, — сказал студент, — но разве он не влиятельный писатель?» «Достоевский не влиятельный писатель, — ответил Набоков. — У него не было никакого влияния». «Разве он не оказал влияния на Леонова?» — настаивал студент. Набоков воздел руки и простонал: «Бедный Леонов! Бедный Леонов!» На этом встреча закончилась⁶⁴.

Как-то в середине марта, когда Набоков читал лекцию по обзорному курсу русской литературы, один из студентов встал со своего места и заявил, что если Набоков не желает говорить о Достоевском, он сам расскажет о нем другим студентам. После лекции Набоков ворвался на кафедру английской литературы вне себя от ярости и потребовал, чтобы обидчика выгнали из университета. Его не выгнали, но из чувства протеста он перестал ходить на лекции Набокова. Набоков, в свою очередь, терпеть не мог, когда ему перечили, даже если доводы оппонента были разумными, и весь оставшийся семестр отмечал в журнале, присутствует ли «идиот» на лекциях, — тот появился только шесть раз из двадцати. Этот блестящий студент, наделенный недюжинным писательским даром, на экзамене получил неудовлетворительную оценку и пожаловался Артуру Майзенеру и М.Г. Абрамсу. Они сочли, что Набоков переборщил, и попросили его успокоиться и пересмотреть оценку. Набоков отказался: он же предупреждал студентов, что ждет от них строго определенных ответов. Этот студент не желал соблюдать правила игры и поэтому потерпел поражение. Или, может быть, Набоков просто решил вывести его из игры⁶⁵.

В апреле, возвращая студентам семестровые работы по «Анне Карениной», Набоков объяснил, почему поставил им совершенно конкретные вопросы. Неопределенные вопросы на общие темы не позволяют поставить объективные оценки. «Давайте предположим, что я сказал: Д(амы) и Г(оспода)! У вас есть один час, и я хочу, чтобы каждый из вас осветил тему „Отношение Толстого к семейной жизни“. Вот это действительно стандартный вопрос, и теоретически казалось бы, что, отвечая на него, блестящие студенты бы блистали, хорошие студенты бы мерцали, а средние студенты проливали бы мягкий свет». Набоков взял для примера двух студентов, Икса и Игрека, оба «хорошие, добрые, милые молодые люди — и обоим наплевать на литературу», и сочинил комически точные, безнадежно водянистые издевательские ответы «учтивого мошенника Икса и бедного смиренного Игрека, который даже списывать толком не умеет».

 

Если каждый получит по 50 баллов (что щедро), оба придут к преподавателю и скажут: «Смотрите — я написал о семейной жизни, и я написал о браке, и я сказал, что Толстой воспевает семейную жизнь, и я сказал…» Они правы. Они написали. Их попросили обсудить общую идею, и они обсудили ее в общих словах. И именно поэтому я предпочитаю конкретный вопрос — требующий конкретного ответа.

Давайте теперь вернемся к конкретным вопросам в этой контрольной.

Вопрос первый был таков: как Анна узнаёт о том, что Стива и Долли помирились?

Мне важно понять, остался ли образ  в вашем воображении. Прекрасная приглушенная тема сомнения  Анны — была ли она замечена? Стива и Долли объяснились, и Стива ушел в кабинет. Вот появляется Долли. Она говорит Анне, что хочет перевести ее вниз, где теплее. Анна сосредоточенно смотрит на Долли — помирились ли?  Теперь медленно входит Стива. Спрашивает, о чем они говорят. «Помирились», —  думает Анна. Долли отвечает Стиве — и ее тон кажется Анне холодным и остраненным. «Не помирились», —  думает Анна. Стива говорит Долли: «Ах, полно, Долли, все делать трудности». «Помирились», —  думает Анна. Долли отвечает мужу: «Знаю, как ты все сделаешь, — скажешь слуге сделать то, чего нельзя сделать, а сам уедешь, а он все перепутает» — и уголки ее губ морщит привычная насмешливая улыбка. «Полное, полное примирение», —  думает Анна с радостью.

Вы видите образ? Читатель, который помнит только, что у Долли была насмешливая улыбка и по ней Анна и узнала о том, что супруги помирились, пропустил целый кусок несравненного толстовского текста, эту удивительную взаимосвязь, последовательность  эмоций, из которых и складывается образ. Я не надеялся, что кто-либо запомнит весь отрывок слово в слово, но я надеялся, что кто-нибудь заметит динамику Анниных чувств, пока она наблюдает за Облонскими, то, как Толстому удается изобразить и Анну, и Облонских⁶⁶.

 

В этом объяснении сформулирован основной принцип Набокова-преподавателя: не пытаясь превращать своих студентов в критиков — каковыми большинству из них никогда не стать, — он стремился сделать их перворазрядными читателями, «большими читателями больших писателей».

 

XI

 

Предыдущей осенью Набоков послал Рубену Брауэру статью о переводе Пушкина, которая якобы требовалась очень срочно, но получил ответ лишь в конце марта. Рубен Брауэр предпочел бы напечатать набоковскую статью, уже опубликованную в «Партизан ревю». Набокову не терпелось поскорей обнародовать открытия, сделанные в тексте «Евгения Онегина»: знание Пушкиным иностранных языков; галлицизмы в его русском лексиконе; значение французских переводов, сквозь призму которых русские читатели знакомились с западноевропейскими романами; происхождение онегинской строфы; конкретные цитаты и ссылки. Он перевел материал отвергнутой Брауэром статьи на русский язык и послал половину его Роману Гринбергу в журнал «Опыты», а вторую половину — Карповичу в «Новый журнал»⁶⁷.

И все же «Лолита» волновала Набокова-писателя сильнее, чем «Евгений Онегин» — Набокова-литературоведа. Он был готов выбрать американского издателя, но понимал, что время публикации еще не пришло. Он хотел, чтобы роман опубликовало издательство «Даблдэй», но поведение Жиродиа отпугнуло бы любого американского издателя.

В начале апреля Жиродиа издал в Париже книгу «L'affaire Lolita», в которую входили фрагменты из романа, статья Дьюпи, написанная для «Анкор ревю», набоковское эссе «О книге, озаглавленной „Лолита“» — все в переводе на французский язык, и статья Жиродиа по поводу запрета на «Лолиту». Издание «L'affaire Lolita» стало частью его судебной тяжбы с французским правительством, как доказательство значительных вложений в рекламу книги и одновременно обоснованием его непомерно высоких финансовых запросов к американским издателям⁶⁸. На самом же деле и суд, и публикация «L'affaire Lolita» были затеяны ради отмены запрета не только на «Лолиту», но и еще на двадцать четыре книги; Жиродиа же запамятовал, что он требовал абсурдно высоких гонораров еще до  того, как французское министерство внутренних дел запретило книги «Олимпии». Грэм Грин, Джон Гордон и Джейсон Эпстайн способствовали популярности «Лолиты» ничуть не меньше, чем Жиродиа; к тому же, заметил Набоков, он, как автор «Лолиты», тоже сыграл в этом некоторую роль.